Помоги проекту - поделись книгой:
Таким образом, вводился новый срок «полной украинизации». При этом специальный, 15-й пункт постановления гласил: «Сотрудники государственных учреждений и государственных торгово-промышленных предприятий, у которых замечено будет отрицательное отношение к украинизации, выражающееся в том, что за истекший период они не принимали никаких мер к изучению украинского языка, могут быть администрацией этих учреждений и предприятий уволены без выдачи выходного пособия». На рабоче-крестьянскую инспекцию возлагалась обязанность проведения периодических проверок состояния украинизации[302].
Новый подход большевиков к украинизации был очевидным. Как заметил Ю. Шевелев, если сравнить партийные резолюции и декреты 1925–1927 гг. с резолюциями и декретами предыдущих годов, то нельзя не заметить важных изменений в формулировках и содержании. В 1919 г. все языки провозглашались равноправными, в 1920 г. говорилось о том, что украинский язык должен употребляться наравне с великорусским, в 1923 г. речь идет уже о том, что формальное равноправие между украинским и русским языком уже представлялось недостаточным[303]. Нельзя не согласиться с Т. Мартином, подчеркивающим, что апрельское постановление 1923 г. было расплывчатым, в нем говорилось не только о равенстве украинского и русского языков, но и об особых привилегиях для украинского языка. В апреле 1925 г. «эта расплывчатость была заменена амбициозной целью — сделать украинский язык господствующим. Русский по-прежнему будет языком, связывающим Украину с центром, а потому он останется обязательным предметом во всех украинских школах. Ну а во всем остальном украинскому предстоит стать единственным и исключительным языком социального общения»[304].
Перемены были встречены настороженно как противниками украинизации, так и ее сторонниками. Литературный критик, историк литературы, возглавлявший в 1917 году Украинскую партию социалистов-федералистов, вице-президент ВУАН С. А. Ефремов 23 апреля в своем дневнике сделал такую запись: «Пророчат перемены и на Украине. Чубаря якобы забрать должны, а на его место сажают — одни говорят: Пятакова, вторые: Цюрупу. Программа перемен: умеренная украинизация. Нынешняя, выходит, неумеренная. Конечно, хотя партийные коммунисты и не говорят громко против украинизации, но тихонько аж зубами скрежещут. Возможно, что следствием того скрежета и должны быть отмечены перемены. Но возможно, что это просто болтовня…» Впрочем, Ефремов признавал — слухи часто преувеличивают, но в основе их лежит «что-то действительное, только скрытое старательно от постороннего глаза»[305].
Сергей Александрович Ефремов (1876–1939) — украинский, советский учёный, критик и литературовед, историк литературы, академик, публицист. Фотография из личного дела студента Университета св. Владимира — Сергея Ефремова
Насчет украинизации госаппарата высказал свое мнение и Д. З. Лебедь в письме Кагановичу 5 июня 1925 г. Автор «теории борьбы двух культур» указывал, что украинизация низового аппарата «далеко не полная, не одинакова во всех округах и районах, а главное, качественно весьма плохая», и предлагал: «рядом с проведением украинизации в центре необходимо неослабное внимание уделить также окончанию украинизации в низовом аппарате». Кроме того, он признавал, что «мы натолкнемся на громадную косность и бюрократизм, когда начнем проводить украинизацию. То, что Вы уже начали проводить украинизацию, в этом меня убеждает первое заседание комиссии по украинизации. Все-таки надо иметь в виду, что сопротивление со стороны аппаратов центральных ведомств будет оказано основательное». Лебедь предлагал даже «по проверке выделить несколько наиболее злостных случаев бюрократизма, волокиты, сопротивления и использовать для специального какого-нибудь судебного или иного процесса, чтобы тем самым взять тон в деле украинизации». Наконец, он предлагал «обратить внимание на внешность наших городов», т. е. «на такие мелочи, как всякие объявления, таблицы, вывески, указатели в ведомствах и учреждениях и в частных организациях», дабы создатель общественную атмосферу вокруг дела украинизации[306].
Кстати, об упоминаемых Лебедем «мелочах» высказался и С. А. Ефремов. 10 июня он писал о дошедших до него сведениях о новых украинизационных мероприятиях — декрете о вывесках: «Сколько издевательств было о Коновальце, а теперь и сами тем же закончили. <…> Удивительно, чем интересуются эти пролетарии!»[307]
И. В. Майстренко, по роду службы вынужденный заниматься практическим проведением украинизации, отмечал «русифицированность» Харькова, Донбасса, Днепропетровска, Одессы и их упорное нежелание украинизироваться. «Харьковская улица все еще говорила на русском языке», — писал Майстренко. Показательно, что хотя сын мемуариста учился в Донбассе в украинской школе, но «на улице и дома говорил на русском языке»[308]. Майстренко признавал, что «вообще общественно-политическая жизнь в столице УССР было национально русская. Украинство было островком, который однако быстро рос. Украинским студенчеством пополнялись вузы. <…> Украинизация харьковских вузов и школ увеличивала в столице кадры украинской интеллигенции. На заводы также приходила из села молодежь, которая училась в украинской школе, хотя новые заводы тогда еще не строились»[309]. В то же время «старинные украинские города быстро дерусифицировались». В качестве примера Майстренко приводил Полтаву, где к концу 1920-х гг. «на улицах господствовал украинский язык»[310].
§ 3. Украинизация в свете русско-украинских взаимоотношений
Активные действия в области украинизации нового главы КП(б)У широко обсуждали и в республике, и в центре. Вопрос о масштабах проводимых изменений закономерно возникал у русской общественности. Украинские историки признают, что в этот период русско-украинские взаимоотношения в республике, особенно в восточных регионах, приобрели признаки конфронтации. Русские не имели статуса национального меньшинства, что, с одной стороны, «повышало общественный статус этноса, приравнивая его к украинцам», с другой, расширение и углубление украинизации не удовлетворяли «ту часть русского общества, которая была встревожена „насильственной украинизацией“»[311]. Действительно, несмотря на то, что в постановлении 1923 г. «О мерах обеспечения равноправия языков и о помощи развитию украинского языка» русский язык был назван средством взаимоотношений «с самым большим национальным меньшинством на Украине и с народами всего Союза, в частности, с русским народом»[312], тем не менее причислять русских к нацменьшинствам власти не торопились: «отношение к проблемам русских было разным и на местах (где на приглашение принять участие во всеукраинском совещании нацменработников ответили: „У нас нацменьшинств нет“), и в высших правительственных кругах (где русских меньшинством не считали)»[313].
Ситуация для властей осложнялась тем, что русские составляли большинство населения крупных городов, к тому же пролетариат Советской Украины был русским (или по крайней мере русскоязычным). Активные усилия украинизаторов вызывали недовольство в русской рабочей среде. Были случаи, когда рабочие срывали объявления только потому, что они были написаны по-украински. Имели место случаи, когда составленные на украинском языке коллективные договоры забрасывались грязью[314]. Шахтеры Артемовского округа признавали, что «у них на шахтах „по-украински говорят только в шутку, а если говорят о чем-то серьезном, то только по-русски“»[315]. Рабочие юго-восточных промышленных областей УССР к необходимости изучения украинского языка относились явно негативно. Даже те из них, кто немного владели украинским, не пользовались им. «Некоторые товарищи знают много украинских слов и фраз, но „стесняются“ начать говорить, — сообщалось в одной из пропагандистских брошюр Днепропетровской окружной комсомольской организации. — Такое стеснение беспочвенно и достаточно наивно, ибо зазорно теперь совсем не знать украинского языка»[316]. Судя по сохранившимся в архиве «данным по обследованию национального состава рабочих и служащих Украины на май 1926 г.», украинцы предпочитали выписывать газеты и журналы на русском языке (78,9 % против 20,5 % украинских изданий), а среди русских эта цифра достигала 96,1 % (на украинском — только 3,2 %)[317]. Между тем для украинского руководства оставался нерешенным вопрос, каким образом осуществить «смычку» русского пролетариата с украинским крестьянством. По данным переписи, произведенной ВУСПС в апреле 1926 г., национальный состав украинского пролетариата (за исключением безработных и батрачества) был следующим: украинцев — 49,9 %; русских — 31,6 %; евреев — 12,8 %; прочих — 5,7 %[318]. Что касается разговорного языка рабочих и служащих, то здесь картина имела существенные отличия от полученных данных по национальному составу: на украинском языке говорили — 33,2 %; русском — 66,0 %; еврейском — 7,5 %; прочих — 3,1 %[319]. Среди грамотных рабочих на украинском языке читали 40,2 %; русском — 91,2 %; еврейском — 7,1 %; прочих — 6,2 %[320].
И. В. Майстренко, вспоминая о своей жизни в Харькове 1920-х годов, давал следующую характеристику семьи своей жены: «Это была русифицированная украинская семья, как почти весь харьковский рабочий класс, но с определенными „малороссийскими“ традициями: мой тесть охотно посещал украинские театры (только украинские) во время их спектаклей в Харькове (театр Кропивницкого и другие). Семья была певучая, и тесть с братьями хорошо исполняли украинские песни. Но язык в хате был русским»[321]. По словам Майстренко, его тесть «аккуратно читал газету „Харьковский пролетарий“, которая вскоре была украинизована и стала называться „Соцiялiстична Харькiвщина“. Поскольку русской газеты в Харькове не было, мой тесть вынужден был (со скрежетом зубовным) читать украинскую газету. Но не из-за какого-то отвращения к украинскому, а по техническим причинам: украинская транскрипция была ему незнакома, да и к „мужицкому“ языку было легкое пренебрежение. Кроме того, немало литературных слов и выражений были ему незнакомы, хотя сам он происходил из уездного городка Валки на Харьковщине. Однако к украинской газете мой тесть быстро привык…»[322] В то же время его жена Зина «хотя и зачитывалась украинской литературой (ее излюбленным писателем был Хвылевой), однако говорить по-украински так и не стала. Украинская флегматичность и неповоротливость так и затормозили ее полную украинизацию, которую она в политическом плане целиком принимала. Когда она пошла работать на село как врач, то письма мне писала по-русски, а я ей отвечал по-украински…»[323]
Все чаще стали раздаваться голоса о том, что пролетариат на Украине по этническому происхождению является украинским, однако подвергшимся русификации царского правительства. Так, в 1925 г. свое мнение по поводу национального вопроса на Украине высказал В. П. Затонский, назначенный в декабре 1924 г. секретарем ЦК КП(б)У. Он отмечал, что на Украине пролетариат («хотя и вышедший из украинского села в город»), «поддался влиянию русской культуры», что было «здоровой тягой к единству рабочего движения». При этом, когда «на севере победила революция, а на Украине Петлюра», в пролетарских районах «самый украинский язык считался контрреволюционным». Однако сейчас, подчеркивал Затонский, «было бы величайшей нелепостью предполагать, что национальный вопрос на Украине может быть окончательно разрешен при условии, если пролетариат и крестьянство будут и впредь национально обособлены». В данной ситуации, по Затонскому, «лучшим выходом была бы украинизация пролетариата» (потому что «русификация крестьянства вещь немыслимая, а поэтому вредная»), однако насильно украинизировать рабочих нельзя, «можно лишь помогать естественному ходу вещей». Таким образом, по его мнению, необходимо, «не входя в столкновения с непосредственным желанием масс», делать все, чтобы рабочие не забывали «своей украинской речи», украинизировать школы для детей рабочих[324].
Одним из главных сторонников украинизации пролетариата был нарком просвещения А. Я. Шумский. На апрельском пленуме ЦК КП(б)У 1925 г. Александр Яковлевич, делая доклад «Об украинизации», отметил «уклон в сторону украинизации главным образом советского аппарата, соприкасающегося с селом, и низового сельского просвещения, оставляя почти незатронутыми украинизацией партийную жизнь, партийный аппарат и жизнь рабочих организаций»[325]. «Я считаю, — заявил Шумский, — что пролетариат может быть приобщен к украинской общественно-культурной жизни и может и должен занять в ней руководящую роль…»[326].
Вопрос о пролетариате возник не случайно: признание русских национальным меньшинством в УССР автоматически повлекло бы за собой и необходимость создания национальных территориальных административных образований. По постановлению украинского Совнаркома 1924 г. „О выделении национальных районов и Советов“, подтвержденному решением сессии ВУЦИК VIII созыва „О низовом районировании“[327], обязательный минимум численности жителей, необходимый для создания национальных образований, был определен для национальных районов в 10 тысяч жителей, а для национальных сельсоветов — пятьсот человек. На 1 апреля 1925 г. в УССР были организованы 98 немецких, 15 польских, 19 еврейских, 25 болгарских, 26 греческих, 5 чешских сельсоветов[328]. В течение 1924–1926 гг. появились пять немецких, два болгарских и один польский район[329]. Вопрос о создании русских национальных территориальных образований оставался пока открытым.
В административно-территориальных единицах (районах, округах, губерниях), а также в городах с большинством населения, принадлежащим к национальным меньшинствам, органы власти должны пользоваться языком большинства населения (с сохранением гарантий для других национальностей). По постановлению ВУЦИК и СНК УССР от 1 августа 1923 г. «О мерах обеспечения равноправия языков и о помощи развитию украинского языка» на украинское делопроизводство должны были быть переведены центральные ведомства, а делопроизводство в губернских и окружных органах должно было производиться преимущественно на украинском языке, за исключением тех местностей, где абсолютное или относительное большинство население принадлежит к другой национальности: в таком случае делопроизводство должно вестись на одном из двух наиболее распространенных языков. Районные органы власти должны общаться с высшими органами власти на одном из двух наиболее распространенных языков, а с населением — на том языке, на котором ведется делопроизводство в районе. Все центральные и местные органы на обращения отдельных граждан на языке той или иной национальности должны были отвечать на языке обращения[330]. На родном языке велись преподавание в школах, культурно-просветительная работа, издавались газеты и книги. В 1924 г. существовали 629 школ для немецких, 499 для еврейских, 267 для польских, 43 — для болгарских, 1 — для греческих, 26 — для татарских, 3 — для армянских, 19 — для чешских детей. В 1926/1927 учебном году в УССР работали 354 польские школы, 620 немецких, 369 еврейских, 74 болгарских, 16 чешских, 20 татарских, 2 ассирийских, 7 армянских, 17 молдавских, 15 греческих, 1 шведская[331]. В 1927 г. выпускались 56 журналов и 55 газет на русском[332], 3 журнала и 5 газет на еврейском, 3 журнала и 2 газеты на немецком, 2 журнала и 1 газета на польском, газета на молдавском и болгарском языках[333].
Однако воплощение в жизнь принятых решений шло с трудом. Прежде всего, знание языков чиновниками на местах не соответствовало заявленным нормам. Причем нередко речь шла и о знании украинского языка. Например, проверка аппарата немецких сельсоветов и районов Центральным комитетом национальных меньшинств, проведенная в 1924 г., показала, что служащие госаппарата плохо владели украинским языком. В частности, в докладе инспектора исполнительного комитета М. Билыка «О состоянии немецких меннонитских колоний Херсонского округа от 4 июля 1924 г.» говорилось, что немецкие сельсоветы получают письма от райисполкомов на украинском языке, которого они совсем не понимают, но райисполкомы требовали вести делопроизводство именно на украинском языке[334].
В то же время весьма противоречивым было отношение к проводимой властями политике у некоторых слоев населения. Неоднозначно относились к украинизации евреи. И. В. Майстренко, с одной стороны, называет их в числе противников украинизации: «Во времена Скрыпника украинцы боролись за уменьшение числа русских школ в УССР до процентного количества русского населения. Для этого украинцы отстаивали создание большего количества не только украинских, но и еврейских школ. Наибольшими противниками этого в КП(б)У были бывшие бундовцы, которые отстаивали русские школы для еврейских детей. Делали это они, пожалуй, потому, что не хотели, чтобы евреи замыкались в узком кругу национального меньшинства, а оставались партийными кадрами всесоюзного масштаба»[335]. В то же время тот же Майстренко, преподававший на украинизационных курсах, организованных для служащих учреждений, признавал, что из слушателей «самыми способными и самыми старательными в украинизации были евреи. Увлечения украинизацией в них не было, но и враждебности тоже». Объяснял он это их происхождением — многие были из украинских местечек. В то же время указанная старательность была характерна для беспартийных евреев, а евреи-коммунисты «были менее благосклонны к украинизации и политически льнули к имперской элите». Впрочем, Майстренко не помнил, чтобы на курсах, где он преподавал, были евреи-коммунисты[336].
Как пишет Л. Д. Якубова, разговоры о «принудительной евреизации» стали специфическим признаком коренизации в УССР, «они начались с первых ее шагов и не прекращались до конца 30-х гг., время от времени приобретая громкий общественный резонанс». Республиканские власти связывали нежелание евреев отдавать детей в национальные школы преимущественно с недостатками пропаганды и агитации. Между тем, как пишет украинский историк, сопротивление было вызвано рядом взаимообусловленных факторов. Во-первых, в нем проявлялось нежелание русскоязычного еврейства возвращаться в лоно национальной культуры. Во-вторых, значительное предубеждение в среде еврейства относительно советской школы возникало в результате низкого качества образования и неясных перспектив его продолжения. В-третьих, непримиримую позицию к советской школе заняли сторонники традиционного духовного образования и поборники иврита, которые рассматривали «идишизацию» как насмешку над еврейским духовным и культурным наследием. При этом «аналогичные стереотипы этнокультурного поведения в большей или меньшей степени отмечались во всех этнических общинах», в том числе в среде немцев, поляков, греков[337].
Активизация проведения украинизации с приходом Л. М. Кагановича обострила ситуацию, и весна 1925 г. выдалась бурной. Проблема отношений между «коренной национальностью» и нацменьшинствами привлекла внимание центрального руководства. Вопрос «Об охране прав национальных меньшинств» рассматривался на заседании Политбюро ЦК РКП(б). 16 апреля 1925 г. было принято решение о создании специальной комиссии под председательством М. И. Калинина, в ее состав вошли Ю. Ларин, Ф. Я. Кон, Н. И. Бухарин, Г. И. Бройдо и С. М. Диманштейн. В июне работа комиссии завершилась «ввиду того, что предложения комиссии в основном вошли в резолюцию III съезда советов СССР по советскому строительству». 29–30 апреля в Москве состоялось совещание по вопросам украинской и белорусской работы в Советской России. Инициатором выступил Совет по просвещению нацменьшинств Наркомпроса РСФСР, в совещании участвовали представители Наркомпросов УССР и БССР. Речь шла о неудовлетворительном состоянии украинской и белорусской работы и невнимательном отношении, доходящем иногда «до полного отрицания существования самого вопроса». В принятой резолюции были обозначены основные направления перевода школьного образования на украинский язык преподавания в регионах компактного проживания украинцев. Было решено просить центральные органы «дать местам твердые директивы по украинскому и белорусскому вопросам»[338].
§ 4. Выступление Ю. Ларина
В мае проблема национальных меньшинств активно обсуждалась на III съезде Советов СССР. Инициативу проявил Юрий Ларин (псевдоним известного революционного деятеля Михаила Залмановича Лурье, 1882–1932), член Президиума ВСНХ и Госплана. Признав, что «образование национальных советов уже начато на Украине и в Белоруссии», он заявил также, что «пока это — первые и очень слабые ласточки», что «целые города с десятками тысяч населения другой национальности, чем данная республика, не имеют в местном совете делопроизводства на их языке», что приводит «к отрыву избранных органов от трудящегося населения этих пунктов» и «извращению практической деятельности административных органов»[339].
Ларин отметил «чрезвычайную чувствительность» к участию «русских элементов в управлении и к русскому языку» в национальных и автономных республиках. Между тем, по мнению докладчика, русские, оказавшиеся национальным меньшинством в республиках, имеют право на защиту своих интересов: «…каждое национальное меньшинство любой республики, т. е. русские, поляки и евреи на Украине и в Белоруссии, русские — в Киргизии, украинцы на Кубани, украинцы в Воронежской губернии, белорусы в Гомельской губернии, — вообще каждое национальное меньшинство, населяющее какую-нибудь деревню, город или местечко, словом, какую-нибудь территориальную часть, имеет право выделиться в отдельный территориальный совет с делопроизводством на своем родном языке»[340].
Критике подверглась языковая политика некоторых местных властей. По мнению Ларина, совершенно правильно, «когда в наших национальных республиках требуют, чтобы советские органы умели объясняться на языке данной республики», однако совершенно неправильно, когда «мерами административного преследования этот язык вбивают в рот тем гражданам, которые на нем говорить не умеют, не могут, и которые привыкли говорить на своем родном языке»[341].
Ларин в качестве примера привел события, имевшие место на Украине. В г. Проскурове 3 января 1925 г. было расклеено объявление: «„Во исполнение обязательного постановления проскуровского окружного исполкома предлагается“, — а надо сказать, что в Проскурове население состоит только из евреев и поляков, — и в таком городе Проскурове „предлагается продлить подписку на «Висти» ВУЦИК, сроком на 4 месяца, т. е. С 1 января по 1 мая 1925 г., не позже 13 января 1925 г. в следующем алфавитном порядке: подписчики, фамилии коих начинаются на А, Б, В, — 5 января (
Докладчик заявил, что подобные объявления типичны «для десятков округов на Украине», причем у него имеются списки этих округов. Например, русские рабочие Донбасса жаловались: «Мы выписываем „Правду“, мы выписываем „Рабочую газету“, а у нас ходят поголовно все дворы с милицией и требуют, чтобы мы выписывали украинские газеты, на украинском языке, которого мы не знаем, на котором дома не говорим и для выписывания которых не имеем средств»[344].
Ларин подчеркивал, что подобных фактов много и он не может привести их все. Тем не менее еще один вопрос он счел нужным затронуть: вопрос обучения детей и выбора языка обучения. «В одном большом и очень важном губернском городе, который недавно претендовал на то, чтобы быть столицей оной республики, при определении количества школ, которые нужно было открыть в данном городе на языке данной республики, с одной стороны, и на русском и еврейском — с другой, сделана была такая штука, — возмущался Ларин. — Взяли не соотношение национальностей данного громадного губернского города, имеющего сотни тысяч жителей, преимущественно евреев и русских, а население всей губернии, имеющей 4 000 000 жителей, и сосчитали, сколько процентов составляет коренное население в данной республике и сколько прочее. И открыли школы в губернском городе для русских, евреев и др. не по тому проценту, который это население составляет в данном городе, а по тому, который они составляют относительно всей губернии. Маленький статистический фокус»[345]. Выступающему с места сразу же задали вопрос: «Это Киев?» Ларин уклонился от ответа: «Я не хочу сказать, что это — Киев. Потому что не хочу обидеть другие города, которые прибегают к такому же способу»[346].
Подобную практику докладчик счел совершенно недопустимой и предлагал устанавливать язык обучения детей в школах «безотносительно к их исповеданию и происхождению, на основе того, каким языком дети пользуются в семье»[347]. Кроме того, «по заявлению родителей должны быть организуемы (или преобразуемы в отношении языка) отдельные школы или отдельные классы национальных меньшинств во всех случаях, когда количество детей для обучения на данном языке составляет не менее одного школьного комплекта». Наконец, «должны быть совершенно уравнены материальное снабжение, бюджетные ассигновки, обеспечение помещением и должным количеством преподавателей и организационное обслуживание (например, созданием пионерских отрядов) всех школ с разными языками преподавания, находящихся в одном городе или в одном местечке, или в одном селении»[348]. Таким образом, по мнению Ларина, можно положить конец «самодурству местных советских деятелей, насильственной евреизации и всем прочим насильственным акциям», поскольку основная задача советской национальной политики — братство и полное равенство.
Украинскую делегацию выступление Ларина возмутило. Первым не выдержал член Президиума и секретарь Всеукраинского ЦИК А. И. Буценко. Он подчеркнул, что на Украине уже организовано около 200 сельсоветов и 6 районов «из национальных меньшинств», причем если для организации района на Украине существует норма в 25–40 тысяч человек, то для национального района «допускается количество жителей в 10 тысяч», а «для организации национальных сельсоветов… в 500 жителей»[349]. В то же время Буценко пришлось признать, что проскуровский факт действительно имел место, но «по распоряжению правительства это постановление… было отменено, и виновные были подвергнуты наказанию»[350]. Головотяпство имеется (по выражению Буценко, «в отдельных случаях») не только на Украине, но и на Кубани, в Воронежской и Курской губерниях (с места раздался шум и возгласы: «Неправда»)[351].
Еще более резкую отповедь попытался дать другой украинский деятель Г. Ф. Гринько: «Но когда т. Ларин ставит вопрос относительно того, что на Украине угнетается русское меньшинство, когда т. Ларин ставит вопрос относительно насильственного впихивания в рот украинского языка тем, кто не желает, то здесь нужно дать т. Ларину отпор»[352]. Горячность Гринько была не случайна: в 1920–1922 гг. он был наркомом просвещения УССР, затем занял пост председателя Киевского губисполкома, а уже в июне 1925 г. стал председателем Госплана УССР и заместителем председателя СНК УССР. Он заявил, что в Москве «нас иногда справедливо упрекают в медленности темпа проведения украинизации». В то же время слышатся «и другие голоса»: «Вы спешите, вы торопитесь, вы угнетаете. Вы подавляете». По мнению Гринько, первые указания идут «от тех политических верхов Советского Союза, которые видят перспективы», вторые — это голоса «русских, великодержавно настроенных интеллигентов, не желающих решать национальный вопрос на Украине»[353].
Обсуждение получилось оживленным, и в заключительном слове «всесоюзный староста» вынужден был обратить на это внимание. Тов. Ларин, подчеркнул М.И. Калинин, «огласил факты только по двум республикам — самым большим: по РСФСР и Украине. Но когда он говорил о РСФСР, он говорил о губерниях, поэтому получилось такое впечатление, как будто все прегрешения происходят только на Украине. Но, мне кажется, когда выступали тт. Буценко и Гринько, они перегнули палку в другую сторону: они считали, что большой опасности с этой стороны нет, и считали себя правыми»[354].
Григорий Фёдорович Гринько (1890–1938) — революционер, советский государственный деятель. Член ЦИК СССР 2, 6, 7 созывов, кандидат в члены ЦК ВКП(б) (1934–1937)
мая съезд принял специальную резолюцию «О национальных меньшинствах». В документе говорилось, «что деятельность Советов в национальных республиках и автономных областях должна получить еще большее развитие в смысле полного обеспечения повсеместно прав национальных меньшинств». Съезд поручал Центральному исполнительному комитету СССР «обеспечить полностью проведение соответствующих мер, как то: введение во все выборные советские органы представителей национальных меньшинств, в случаях значительной численности национальных меньшинств образование отдельных Советов с употреблением языков этих меньшинств, организацию школ и судов на родном языке и т. п.». Как подчеркивает К. С. Дроздов, этот документ положил начало массовому созданию национальных административно-территориальных единиц в РСФСР[355].
Безусловно, деятельность Л. М. Кагановича по интенсификации украинизационных процессов и жесткий административный нажим вызывали неоднозначную реакцию в обществе. Выступление Ю. Ларина показало, сколько нерешенных проблем еще стояло перед республиканским руководством. Происходившие на Советской Украине перемены не оставили равнодушными русскую общественность, которая нередко весьма настороженно воспринимала новые указы и постановления. В то же время заявление нового главы КП(б)У на апрельском пленуме о необходимости «приблизиться к украинским массам» весьма благожелательно было воспринято нарождающейся советской украинской интеллигенцией. Будни украинизации выдались очень насыщенными.
Глава 3
«Мы строим новое государство — ведь украинского государства не было в течение сотен лет…»
§ 1. Будни украинизации
Майское выступление Ларина задело за живое украинское руководство. На заседании Президиума ВУЦИК в июне 1925 г. во время обсуждения деятельности центральной комиссии национальных меньшинств А. Я. Шумский «коснулся упреков, которые тов. Ларин на III всесоюзном Съезде бросил по отношению к Украине». Нарком настаивал, что «имеющиеся в работе недостатки не столь уж значительны. В области культуры и просвещения для нацменьшинств делается все необходимое. Открыты школы, хаты-читальни. Имеются учебники и литература»[356].
За украинизацию Каганович взялся всерьез. 16 июля 1925 г. Совнарком УССР принял постановление «О практических мерах по украинизации советского аппарата», согласно которому руководство украинизацией служащих возлагалась на Центральную всеукраинскую комиссию при Совнаркоме, а при всех учреждениях в центре и на местах организовывались специальные ведомственные комиссии, которые должны были проводить проверки знания украинского языка у сотрудников учреждений и организаций, организовывать обучение украинскому языку на специальных курсах и проводить аттестацию после их окончания. Выпускникам присваивалась одна из трех категорий в зависимости от знания украинского языка: «знающие язык и могущие свободно проводить работу в учреждениях», «нуждающиеся в усовершенствовании знаний», «не знающие языка»[357]. Центральную всеукраинскую комиссию возглавил председатель украинского Совнаркома В. Я. Чубарь.
Вообще проведение украинизации предусматривало организацию целой сети различных комиссий. В 1923–1924 гг. при ЦК КП(б)У действовала Комиссия по национальному вопросу и Специальная комиссия по украинизации профсоюзов, при СНК УССР — Комиссия по претворению в жизнь директив XII съезда по национальному вопросу, при ВУЦИК — Центральная комиссия по делам национальных меньшинств[358]. При Кагановиче система комиссий была преобразована. Сначала была создана Комиссия Политбюро ЦК КП(б)У по украинизации. Первое ее заседание состоялось 27 апреля 1925 г. и первоначально ее состав насчитывал 27 человек, позднее был увеличен до 35 человек. 15 августа была создана Центральная всеукраинская комиссия по руководству украинизацией советского аппарата при СНК УССР, на местах стали действовать губернские и окружные комиссии во главе с главами соответствующих исполкомов. Во всех наркоматах и других ведомствах и учреждениях на местах существовали соответствующие комиссии по украинизации[359].
Таким образом, предпринятые партией меры отличались широким масштабом. Т. Мартин подчеркивает, что республиканское руководство, опасаясь, что «старая интеллигенция», назначенная на высокие посты в академических учреждениях республики, начала оказывать свое решающее влияние на украинскую молодежь и крестьянство», решило приступить к освоению не только языка, но и украинской культуры. Обязательные курсы украиноведения для госслужащих и членов партии включали в свою программу историю украинского языка, историю развития украинской экономики, историю дореволюционной и послереволюционной украинской литературы, историю украинского революционного движения, изучение украинской географии и природных ресурсов, истории украинской диаспоры и многое другое[360]. И. В. Майстренко, устроившийся, по его словам, «украинизатором», то есть преподавателем украинского языка в советских учреждениях Харькова, вспоминал: «Для служащих создавались в рабочее время курсы что-то два раза в неделю, а потом устраивались экзамены перед комиссией, в которую входил представитель отдела образования, преподаватель языка (в данном случае я) и третий, кажется представитель профкома данного учреждения. Только тот, кто сдал экзамен, мог оставаться на работе в данном учреждении. От курсов освобождались только руководители учреждений. Например, я преподавал во всесоюзном тресте Химугля, где директором был член ЦК РКП(б) Рухимович, бывший харьковский студент и большевистский деятель. Он курсов не посещал. В наркомате рабоче-крестьянской инспекции, где я тоже преподавал, курсов не посещали нарком и его заместители. Члены коллегии наркомата должны были посещать. На каждых курсах я занимался дважды в неделю по два часа каждый раз. Это давало мне 60 рублей на месяц, что равнялось зарплате самого квалифицированного харьковского рабочего»[361]. Майстренко отмечал также: «Мало кто на экзаменах проваливался, хоть первую (наивысшую) категорию получали не многие. Кто не мог сдать экзамены (это были преимущественно те, что не посещали курсов), тот не получал свидетельства и автоматически должен был увольняться с работы»[362].
Центральная комиссия Политбюро по украинизации госаппарата предложила наркоматам и центральным учреждениям республики немедленно провести «точный подсчет личного состава сотрудников наркоматов и подведомственных им учреждений с целью выяснения степени знания ими украинского языка»[363]. При учреждениях полагалось организовать курсы украинского языка, и на общих собраниях надлежало ознакомить служащих с декретом ВУЦИК, «разъяснить общественное значение этого вопроса и предупредить их, что после окончательной проверки те из служащих, которые своевременно не изучат украинский язык, будут… уволены со службы»[364]. Одновременно следовало постоянно на партсобраниях и со страниц партийной печати вести пропагандистскую работу, чтобы «преодолеть существующую инертность и напоминать о важности дела украинизации»[365]. 23 сентября 1925 г. Совнарком УССР постановил провести и в центре, и на местах проверку знания сотрудниками украинского языка «для выявления достижений в деле изучения языка». Окружным исполнительным комитетам, народным комиссариатам, центральным учреждениям предлагалось даже «на основе постановления ВУЦИК и СНК УССР от 30 апреля 1925 г. „О мерах срочного проведения полной украинизации соваппарата“ уволить с должностей сотрудников, которые до настоящего времени не овладели украинским языком»[366].
Республиканское руководство настаивало на повсеместном введении делопроизводства на украинском языке: отдельные исключения касались лишь административно-территориальных единиц, созданных по национальному признаку. Сотрудники советских учреждений пока не были убеждены, что украинизация предпринята «всерьез и надолго». По свидетельству Организационно-распределительного отдела ЦК РКП(б), обследовавшего в декабре 1925 г. положение в парторганизациях национальных республик, «отрыжки великорусского национализма проявляются… в явном или скрытом сопротивлении партработников проведению различных мероприятий по национальной политике. Так, в Белоруссии часть работников считает, что национальная политика проводится для заграницы, что знание белорусского языка нужно лишь для рядовых партийцев, но не для ответственных работников и т. д. Такие настроения имелись и на Украине, и в ряде других республик и областей»[367]. Впрочем, такие настроения были распространены не только среди служащих. В конце декабря 1926 г. харьковские рабочие обратились с письмом в ЦК ВКП(б), в котором недвусмысленно высказались против нововведений в республике: «Мы, рабочие модельного цеха харьковского завода «Серп и молот», категорично протестуем против неслыханного незаконного принуждения рабочих и служащих учиться [украинскому языку] и знать украинский язык. Это только во время царствования атамана Петлюры, который выбросил лозунг [за] Самостийну Украину, а у нас советская власть — интернациона[льная], так нельзя принуждать: говори по-китайски, по-украински, когда я хочу говорить, на каком языке я могу говорить; а принуждать [нельзя]: учись по-украински, а то тебя выбросят с работы»[368].
Яркое представление о буднях украинизации можно составить по личным документам очевидцев событий — воспоминаниям, письмам, дневниковым записям. Хотя некоторые из них относятся к концу 1920-х годов, тем не менее для полноты картины можно привести некоторые из них.
В украинизаторскую деятельность активно включились бывшие боротьбисты. Любопытные воспоминания о своей работе в области украинизации оставил И. В. Майстренко. В 1929 г. он был направлен в Одессу, где должен был провести украинизацию «Одесских известий». Это событие имело символическое значение: Н. А. Скрыпник даже написал статью «К украинизации „Одесских известий“», в которой убеждал читателей в украинской основе Одессы и радовался, что история обдурила великодержавные колонизаторские надежды русских националистов[369].
«Редактор „Известий“ Хайт уже понемногу украинизовал газету и сам писал передовицы на украинском языке, но оставаться редактором в сплошь украинской газете он не хотел»[370], — утверждал бывший боротьбист. По его словам, в Одессу его направили с согласия Скрыпника через секретаря ЦК и редактора газеты «Комуніст» П. П. Любченко, причем «руководящими украинскими кадрами в Одессе были в определенной мере бывшие боротьбисты»[371]. В то время секретарем окружкома КП(б)У был достаточно известный на Украине большевик В. И. Чернявский, о котором Майстренко отозвался так: «еврей по происхождению, который в то время уже хорошо говорил по-украински и заставлял говорить на нем всех присутствующих на заседаниях партийного комитета, хотя и ломаным украинским языком». Как вспоминал Майстренко, «освобождены от украинского языка были только три члена бюро комитета КП(б)У — начальник политотдела военного корпуса, начальник политотдела дивизии и еще начальник управления ГПУ, он же командующий приграничными (черноморского побережья и румынской границы) отрядом войск ГПУ. В своем отношении к украинизации Чернявский копировал Кагановича, решительно проводя украинизацию в Одессе и округе»[372].
Условия для работы Майстренко были неплохими: «газеты получали большие дотации от государства. В распределении дотаций не было конкретного подхода — отпускались деньги по размеру и значению газеты, а не по ее материальному положению. Имея большую типографию, газета „Одесские известия“ могла бы смело обойтись без дотаций, но они отпускались и ей, следовательно, издательство уже не знало, куда девать деньги»[373]. Редакция одесской газеты насчитывала более 35 сотрудников, причем существовала и «языковая редакция», наделенная, по выражению Майстренко, «диктаторскими» правами: «все то, что она исправляла, было законом для всей редакции и для меня, редактора. Было устранено из употребления (или сведено до минимума) слово „завод“. Вместо этого введено: цукроварня, електровня, гуральня, металюргійня и т. д. Было в этом немало искусственности, но оно было полезно, как антидот русификации»[374]. Майстренко писал, что пытался сделать газету интересной, веселой. Так, «один сотрудник, который писал сатирические политические стихи в стиле Демьяна Бедного, или, может, и лучше, попросил у меня полгода и тогда обещал приносить стихи на украинском языке. Это был врач по специальности, еврей, по фамилии Дикий. Он блестяще создавал стихи на русском языке экспромтом. Я назначил ему небольшую стипендию, пока он подучивал украинский язык. За полгода Дикий действительно принес сатирический стих на международную тему (не о Чемберлене ли), с указанием в эпиграфе — на мотив „С одесского кичмана бежали два уркана“»[375].
Как вспоминал Майстренко, «в Одессе оставалась единственная русскоязычная газета — ежедневные „Вечерние известия“. Можно было и ее украинизовать, но меня убедили, что вечерка дает большой доход иностранной валютой. Так, тысячи одесситов в Палестине, в Нью-Йорке и в других городах мира подписывают родную одесскую газету, и если ее украинизовать, то эти подписчики будут утеряны»[376].
Не менее интересные события происходили и в других областях украинизации. Так, украинизация затронула и высшие учебные заведения: обязательным языком преподавания становился украинский, что вызывало немалые сложности. Большинство преподавателей высшей школы в УССР не были украинцами, и им было непросто перейти сразу же на украинский язык преподавания. К тому же для осуществления широкомасштабных планов по украинизации вузов не хватало учебников, что также не прибавляло энтузиазма русской профессуре. В июне 1926 г. академик ВУАН С. Н. Бернштейн в своем заявлении на имя ректора харьковского Института народного образования высказался достаточно категорично: «Я полагаю, что проведение срочной украинизации высших учебных заведений УССР, при помощи декретов и при отсутствии для этого реальных возможностей, является прискорбной ошибкой, которая… пагубно отразится на культурном развитии Украины». Позиция республиканских властей была не менее категорична. Все аспиранты, которые готовились к преподавательской деятельности, были обязаны до конца 1925–1926 учебного года пройти экзамен на знание украинского языка и украиноведения. Преподаватели и профессора обязаны были в срок, отведенный для полной украинизации соответствующего заведения, перейти на украинский язык преподавания. Хотя и допускались поблажки для высококвалифицированных преподавателей старшего возраста, однако общие сроки были жесткими: центральная комиссия по украинизации советского аппарата при СНК УССР на своем заседании 1 февраля 1926 г. установила окончательный срок для украинизации высших учебных заведений — 5 лет[377].
Несмотря на жесткие меры, украинизация высших учебных заведений отставала от запланированных темпов. Так, в 1925 г. в Одесском институте народного образования только 16 % преподавателей вели занятия на украинском языке. В 1928 г. институт считался украинизированным на 100 %, но, по свидетельству ГПУ, на самом деле лишь профессора-украинцы читали на украинском языке, остальные преподавали на русском. Руководство ИНО позволило пятерым из них временно преподавать на русском. Фактически же более 30 лекторов не преподавали на украинском языке. В качестве примера приводился Н. Лингау, который первые 5–10 минут читал на украинском, после чего переходил на русский язык[378].
Сергей Натанович Бернштейн (1880–1968) — советский математик, профессор Харьковского и Московского университетов, академик АН СССР
Как вспоминал преподававший в Харькове в 1920-е годы психолог К. К. Платонов, «лишь немногим профессорам, например Воробьеву, разрешалось читать лекции по-русски. Большинство же читало на смеси русского с украинским. <…> Некоторые, забыв украинское слово, прервав лекцию, листали словарь и с радостью пользовались подсказками студентов. <…> Доцент Безуглая, проводя занятия по гистологии, нашла блестящий выход: пробормотав что-то невнятное по-украински, она тут же постоянным рефреном говорила: „Чи поняли? Чи ни?“ И повторяла все подробно по-русски». Литературовед А. И. Белецкий читал лекции исключительно на русском языке. Начиная преподавать курс теории литературы, он обратился к студентам со следующими словами: «Курс русской литературы я должен читать по-русски. Что касается этого курса, то он должен читаться по-украински. Я надеюсь, вы мне простите, что я буду читать его тоже по-русски». Судя по воспоминаниям Л. А. Дражевской, «разговорным языком студентов из провинции был украинский, так называемые „городские“ предпочитали говорить по-русски, но умели говорить и по-украински»[379]. Впрочем, деление шло не только по линии «деревня — город». Многое зависело от региона Украинской ССР. Советский археолог В. А. Городцов вспоминал, как в июне 1925 г. в вагоне поезда он разговорился с попутчицей, вместе с которой он ехал из Харькова. Женщина возвращалась в родной Мелитополь. На вопрос об украинизации она ответила: «А что нам до украинизации?! В школах, там учат ребят по-украински. А мы все говорим по-русски. Весь город говорит по-русски, да и жители, пожалуй, более русские, чем украинцы. Я сама русская из Саратова. Муж, правда, украинец, да он меньше моего знает украинских слов»[380].
В анонимном письме студентов из Украины И. В. Сталину (1926) присутствовали резко отрицательные оценки украинизаторских усилий властей: «Вы обязаны вышибить шовинистический дух из зарвавшихся шовинистов-украинцев. Мы, студенты, прочли распоряжение Укрреспублики о принятии в вуз[ы] только лиц, владеющих украинским языком. Такое постановление явно контрреволюционное, тогда долой от нас всех украинцев, а через 10–15 лет от нас из вузов РСФСР, а через десяток лет от нас останутся рожки да ножки, потому что мы передеремся. Тов. Сталин, Вы стальной ленинец, поэтому приложите все усилия и вышибите из друзей контрреволюционеров, всяких Чубарей, Петровских и пр[очих], национализм поганый. <…> По-нашему, надо во всесоюзном масштабе договориться, чтобы один язык по всем республикам был обязательным, но только не по капризу данной республики, а утвержденный съездом или пленумом советов, а остальные языки — дело всякого гражданина. <…> Мы допускаем поощрение национальных потребностей у якутов или тунгузцев, а не как украинцев, где все отлично говорят по-русски и тот же Чубарь с Петровским заседание открывают на украинском языке, а заканчивают на русском, некоторые из нас очевидцы таких сцен. Мы обвиняем укрдураков за такое глупое постановление о комплектовании вуз[ов]. Может быть, они и нас, оканчивающих вузы, как неукраинцев не возьмут на службу на территории какой-то фиктивной Украины?»[381]
Рвение властей далеко не всегда находило понимание и у искренних сторонников украинизации. С. А. Ефремов, делая запись в своем дневнике о практике политики украинизации, отмечал: «Издан был приказ, чтобы все служащие учили украинский, но никто из русских и „тоже-малороссов“ этого всерьез не брал… Но тут начали принимать экзамены и, кто не сдал — выгонять. Вот тут и началось»[382]. В этой связи хочется вспомнить анекдот на тему украинизации, распространенный в 1920-е годы. Беседуют двое служащих, обучающихся украинскому языку. «Ну и трудное это наречие малороссийское!» — «Это не наречие и не междометие, а предлог, чтобы нас выбросить со службы»[383].
Интересные наблюдения о происходивших в республике изменениях были зафиксированы в пьесе Н. Г. Кулиша «Мина Мазайло» (1929). Герой пьесы Мазайло хочет изменить свою фамилию на Мазенин, но его сын Мокий выступает против. В дискуссию между ними включается тетя Мотя, весьма настороженно относившаяся к украинизации. Беседа между этими персонажами представляется достойной внимания. Тетя задает вопрос: «Тогда я не понимаю, что такое украинцы, кто они такие: евреи, татары, армяне?.. Пожалуйста, скажите мне, кого у вас называют украинцами?» Мазайло отвечает: «Украинцами зовутся те, кто учит несчастных служащих так называемому украинскому языку. Не малороссийскому и не Тарасошевченковскому, а украинскому — и это наша малорусская трагедия». Далее Мазайло разъясняет, что украинцы — это частично «наши малороссы, то есть русские», а частично «галичане, то есть австрияки, с которыми мы воевали в 1914 году, подумайте только!». Мазайло не верит в украинизацию: «ничего из вашей украинизации не выйдет, это вам факт, а если и выйдет, то пшик с бульбочкой — это вам второй факт, потому что так говорит мое сердце»; «Сердцем чувствую, что украинизация — это способ делать из меня провинциала, второсортного служащего, и не давать мне ход на высшие должности». Другие персонажи ему возражают, говорят, что это политика партии. Весьма примечательна реплика тети: «Вы серьезно или по-украински?»[384] В пьесе Кулиш представляет Мазайло как жертву русификации, не желающего понять и принять «сознательное украинство», сомневающегося в существовании украинской идентичности.
Действительно, служащие нередко высказывались об украинизации довольно резко. Например, в Николаеве заместитель главного бухгалтера завода «Марти» Новиков (беспартийный) заявил: «Украинский язык — собачий язык и учить я его не буду. Пошлите лучше меня в Великороссию». Товарищеский суд вынес постановление об увольнении Новикова с завода, но за своего бухгалтера вступился директор. Дело закончилось выговором[385]. В Краматорске заведующий тарифно-экономическим отделом заводоуправления Т. Файнберг высказывался в таком духе: «Нам нет надобности изучать украинский язык, потому что при социализме все языки сольются в один»[386]. На заводе им. К. Либкнехта в Днепропетровске часто слышались такие разговоры: «Зачем нам украинизоваться, изучать украинскую культуру, если мы должны быть интернационалистами и иметь один общедоступный язык, функции которого выполняет русский язык»[387].
Данные случаи отнюдь не являлись исключением. Важной проблемой стала угроза выезда части специалистов, особенно тех, кто работал в хозяйственных учреждениях, за пределы УССР. По данным РКИ, с их стороны звучали угрозы, что в случае давления они оставят работу на Украине и переедут в Москву, где и зарплата выше, и не нужно изучать украинский язык. Массового выезда так и не случилось[388], однако многие были настроены весьма решительно. Так, член Харьковской коллегии адвокатов Берман резко отрицательно высказывался об украинизации судопроизводства. В одном из своих писем он указывал: «У меня большое горе: суд полностью украинизирован, и я должен выступать только по-украински. Что это значит, ты сам понимаешь. Защитники буквально подавлены. Как быть — никто не знает. Не только обвиняемые, свидетели, эксперты и т. д. ничего не понимают, но ничего не понимают и рабочие — нарзасы (народные заседатели. —
В. Ю. Васильев, ссылаясь на «Вiстi» от 20 февраля 1926 г., приводит описание встречи с такими недовольными украинского писателя Н. П. Трублаини (настоящая фамилия Трублаевский) во время поездки на Дальний Восток: «В соседнем купе разместилась компания, которая перебирается из Украины в Омск. Из их разговоров выясняется, что гонит их украинизация. Толстый бухгалтер и сухая в кольцах и брошках „мадам“ в разговорах с соседями по купе возмущаются украинизацией и… евреями. Рассказывают анекдоты про „самопер“ и „мордописець“. Мадам горячо убеждает архангельца и барышню из Перми, которые никогда не были на Украине, в том, что украинский язык вымышленный: им могут пользоваться только бандиты — махновцы и петлюровцы»[390]. Аналогичный сюжет упомянут политиком и общественным деятелем В. В. Шульгиным в его книге «Три столицы». При этом время совпадает: интересующий нас эпизод относится к поездке Василия Витальевича на рубеже 1925–1926 гг. в СССР. Но у Шульгина речь идет о поезде Киев — Москва, а соседями по купе были средних лет еврейка и еврей, а также «великолепный мужчина лет за сорок, но без седого волоса, купчина по всей форме». Во время беседы женщина весьма резко оценила происходившие на Украине преобразования: «Мои девочки должны знать такой язык, который был бы для чего-нибудь им нужен. Вы мне скажите, что они с этой мовой будут делать?!» «Купчина» был еще более резок: «Что это за язык?! „Самопер попер до мордописни“…» Ярый борец с украинской идеей писал: «Мне стало тошно. Этот самопер, который попер в какую-то никогда не существовавшую мордописню, намозолил нам уши уже в 17-м году. А они его все еще повторяют»[391].
В одном из отчетов, подготовленном по заданию ЦКК КП(б)У, говорилось, что «со стороны партийных работников замечалась известная пассивность и безразличие», а «со стороны спецов нередки случаи пренебрежительного, враждебного даже отношения к украинизации и упорное нежелание изучать язык (в Донбассе со стороны спецов бывали замечания по поводу украинизации, как о „тарабарщине“, „китайщине“ и т. д., запугивание, что уедут в РСФСР, если будут нажимать на них и пр.)». На местах жаловались, что «из центра и вообще из вышестоящих учреждений поступают отношения, циркуляры и другие официальные распоряжения по-русски. В учреждениях со стороны ответственных работников слышится только русская речь (за исключением органов НКПроса и школьных учреждений, главным образом Соцвоса)». Что же касалось качества украинизации, то проверяющие отмечали: «украинизация делопроизводства в госучреждениях носит характер узко формальный. Язык украинизированной корреспонденции — дубовый… Это, в свою очередь, часто вызывает со стороны „коренных“ украинцев пренебрежительное отношение к „украинизированным“ наскоро сотрудникам. В губернских учреждениях по-украински пишутся главным образом небольшие отношения, более серьезные и обширные доклады поручается писать по-русски, особенно если это предназначено для центра»[392].
Николай Петрович Трублаини (1907–1941) — украинский советский писатель и журналист, автор приключенческих и фантастических произведений для детей и юношества
Однако опыт показывал, что «давить» на нежелающих изучать язык и заменить их новыми работниками, знающими украинский язык или украинцами по происхождению, можно было до определенного предела: слишком большое количество служащих пришлось бы уволить, к тому же такой подход в отношении высококвалифицированных специалистов не оправдывал себя. Тем не менее на заседании комиссии Политбюро по украинизации еще в мае 1925 г. было признано необходимым указывать в докладах по украинизации госаппарата данные о количестве спецов, выехавших в связи с украинизацией. В переписке между Центральной комиссией по украинизации при СНК и Комиссией по украинизации Политбюро и в следующем, 1926 г., достаточно часто поднимался вопрос об «эмиграции спецов» из Украины в Москву[393].
§ 2. Геть вiд Москви!
Набиравшая обороты украинизация сначала коснулась партийных и советских чиновников, служащих различных организаций, но вскоре политика Кагановича затронула жизнь и рядовых граждан. Интенсивные преобразования велись в образовательной и культурной сферах: в 1925/1926 учебном году в УССР было 13 350 пунктов ликвидации неграмотности с обучением на украинском языке, 3312 — на русском, 507 — на еврейском (преимущественно идиш), 189 — на польском, 172 — на немецком, 60 на татарском, 43 — на болгарском. Постоянно росло число школ с украинским языком преподавания. В 1925/1926 учебном году в городах было 43,8 % таких школ, на селе — 81,9 %. Увеличивалась численность украинцев среди студентов — в этом же учебном году они составили 43,9 % в институтах и 58,6 % в техникумах. В 1925 году украинцы составили треть преподавателей институтов и 43 % — техникумов. Все аспиранты, которые готовились к преподавательской деятельности, были обязаны до конца 1925/1926 учебного года сдать экзамены на знание украинского языка и украиноведения, а профессора и преподаватели вузов обязаны были в срок, отведенный для полной украинизации соответствующего заведения, перейти на украинский язык преподавания[394].
июля 1925 г. украинский Совнарком создал при Наркомпросе Государственную комиссию для разработки правил правописания украинского языка. Республиканским руководством в ходе ожесточенных дискуссий было принято решение использовать украинскую интеллигенцию из Галиции: 6 августа 1925 г. на заседании комиссии по украинизации ЦК КП(б)У при рассмотрении этого вопроса было решено выявить «все способные к работе силы и использовать их» в УССР[395]. К работе комиссии за все время ее существования были привлечены 36 человек, в том числе западноукраинские ученые. Формальным главой комиссии был нарком просвещения (сначала Шумский, потом его преемник Скрыпник), но фактическое руководство осуществлял лингвист А. Н. Синявский. К августу 1926 г. проект украинского правописания был готов и опубликован для широкого обсуждения[396].
Если в начале 1925 г. в УССР выходило 116 газет, а украинизованы были 31 из них, то в течение года были основаны 24 новых украинских газеты (три из них — центральные). На 1 ноября 1925 г. русские газеты имели тираж 369 тысяч, украинские — 439 тысяч. В это время в республике выходило 39 украинских газет и 22 русских, 4 русско-украинских и 9 газет на языках национальных меньшинств. В 1924–1925 гг. появляется украинское радио, ставшее «фронтом украинизации», активно развивались театральное искусство и кинематограф[397]. Облик Украины стал меняться даже внешне. Осенью 1925 г. были приняты два постановления: 10 октября — «О форме надписей (вывесок) на домах, где содержатся советские учреждения», 31 декабря — «О порядке заведения на территории УССР вывесок, надписей, бланков, штампов и этикеток на украинском языке»[398].
Органы госбезопасности внимательно следили за реакцией населения на рьяные украинизаторские усилия властей. В справке, датированной 31 июля 1925 г., говорилось: «Последние месяцы отмечаются… значительным ростом активности сельской антисоветской интеллигенции, в том числе в рядах бывших членов украинских антисоветских партий. <…> Усилилась также за последнее время деятельность так называемых „бывших людей“ (петлюровские офицеры, казачьи атаманы, бывшие жандармы, реэмигранты, бывшие советские служащие, адвокаты и др.), появившихся в последнее время на селе в значительном количестве (Прилукский, Киевский, Луганский, Николаевский и др.). Деятельность „бывших людей“ сводится к критике мероприятий советской власти, при этом указывается на то, что Украина живет на подачки Москвы, что украинизация проводится исключительно под напором культурно-национальных стремлений украинского народа и деятельности украинской эмиграции за кордоном, причем как только соввласть укрепится, то немедленно прекратит украинизацию и что даже сейчас украинизация проводится формально, в действительности же во всех учреждениях преобладают „кацапи“ и „жиды“ и т. п.»[399].
Активные действия республиканских властей в области украинизации привели к тому, что национальная принадлежность становилась одним из условий успешной карьеры. Одновременно взращиваемая большевиками советская украинская элита пыталась определить свое место в едином советском пространстве. В культурном плане это нашло выражение в подчеркивании отличий украинской культуры от русской, причем первая зачастую расценивалась как прогрессивная в противовес антиреволюционности второй. Например, в своих воспоминаниях украинский советский писатель Ю. К. Смолич описывал одну из своих встреч (речь шла о 1924 г.) с Л. Курбасом, возглавлявшим художественное объединение «Березиль». Смолич, работавший в отделе искусств Наркомпроса, писал, что в начале 1920-х годов русские актеры и режиссеры нередко переходили на украинскую сцену: «Вслед за русским актером и режиссером Загаровым, который первым из русских театральных деятелей перешел на украинскую сцену и стал одним из организаторов послеоктябрьского украинского театра, — двинулось с русской сцены на украинскую немало выдающихся актеров: Мещерская — в театр им. Шевченко в Киеве, Петипа — в театр им. Франко, Новинская — в театр музыкальной комедии в Харькове. Перешли и режиссеры: Глаголин — в театр им. Франко, Клещеев — в театр им. Шевченко в Полтаве, Инкижинов — в „Березиль“»[400]. Как раз о возможном переходе на украинскую сцену русских актеров Юреневой и Максимова спросил Л. Курбас Смолича и, получив подтверждение, разразился «пылкой тирадой»: «Вы поймите… что все эти Петипа и Максимовы тащат на сцену юного-преюного театра старые обычаи и нормы скомпрометированного бесперспективного провинциального мещанского театра! А ведь нам же надо строить новый, революционный театр! И, может быть, это счастье, что строим мы его почти на пустом месте и с почти неграмотными новичками-актерами — нетронутыми и неиспорченными еще»[401].
Отношение интеллигенции к культурному наследию было самым различным: от весьма популярного революционного нигилизма, решительного боровшегося с «культурным старьем», до весьма бережного отношения к культурным традициям «неоклассиков», стремившихся поднять украинскую литературу на мировой уровень и высказывавшихся против революционно-массовой литературы. Отношения между различными организациями нередко были весьма напряженными. Так, пролетарская литературная организация «Гарт» во главе с В. М. Эллан-Блакитным находилась в весьма натянутых отношениях с союзом украинских крестьянских писателей «Плуг», которым руководил С. В. Пилипенко. Пилипенко, считая основной задачей «Плуга» воспитание крестьянства в большевистском духе, был сторонником привлечения к культурному строительству широких масс украинского населения. Он утверждал, что сами рабочие и крестьяне должны быть творцами своей культуры. Блакитный же занимал несколько иную позицию. В 1924 г. он пытался создать пролетарскую академию украинской литературы, куда бы вошли наиболее талантливые коммунистические литераторы, способные привлечь массы к участию в литературном процессе и одновременно представить высокие образцы художественного творчества — всесоюзного и даже мирового уровня. Различным было и отношение этих двух организаций к Всеукраинской ассоциации пролетарских писателей (ВУАПП). Блакитный выступил против ВУАПП, подчеркивая, что она является украинским филиалом Российской ассоциации пролетарских писателей, что нарушает принцип суверенитета литературных организаций в разных республиках. Пилипенко же, напротив, приветствовал федеративные связи с ВУАПП[402].
В бурной общественной и художественной жизни на Украине в 1920-е годы играл существенную роль Н. Г. Хвылевой (настоящая фамилия Фитилев), первые литературные опыты которого датируются 1913–1915 гг. Позже, в Харькове, он вошел в круг писателей, группировавшийся вокруг газеты «Вiстi ВУЦИК» и ее редактора В. М. Эллана-Блакитного, активно печатался в журналах и альманахах. После публикации в 1923 г. сборника рассказов «Синие этюды» это имя стало популярно на Украине. Первоначально вступив в «Гарт», он довольно скоро убедился, что его не совсем удовлетворяют позиции этого художественного объединения. В середине 1920-х гг. Хвылевой активно выступал за создание ВАПЛИТЕ — «Свободной (по-украински —
На таком фоне и развернулась в 1925 г. известная литературная дискуссия. Начало дискуссии положила статья писателя-«плужанина» Г. Яковенко «О критиках и критике в литературе», опубликованная 20 апреля 1925 г. в газете «Культура i побут». В статье речь шла о маститых писателях[403], мешающих утвердиться в литературе молодым дарованиям из крестьян. Яковенко весьма агрессивно изобличал Н. Г. Хвылевого, А. А. Слисаренко, А. К. Дорошкевича, бывших членами жюри литературного конкурса, объявленного журналом «Червоний шлях», и отвергнувших присланный на конкурс рассказ Яковенко. Яковенко предложил учредить при редакциях «идеологически выдержанных» рабоче-крестьянских контролеров, которые бы проверяли рецензии «олимпийцев»[404]. Хвылевой не заставил себя ждать с ответом, и 30 апреля 1925 г. в «Культурi i побутi» появилась статья «О „сатане в бочке“, или Про графоманов, спекулянтов и прочих „просвитян“» об опасности «массовизма» в культуре. Сформулированный в памфлете лозунг «Европа или „просвита“?» вызвал широкое обсуждение в украинских литературных кругах.
Николай Хвылевой (Микола Хвильовий, настоящее имя Николай Григорьевич Фитилёв, 1893–1933) — украинский поэт, прозаик
С этого времени литературно-художественная жизнь на Украине протекала особенно бурно. Противники упрекали Хвылевого за невнимание к рабоче-крестьянскому творчеству. Пилипенко утверждал, что теперь бюсты Ленина значат больше, нежели Венера Милосская[405]. По выражению канадского ученого М. Шкандрия, «литературная критика и дискуссии, политика и идеология неуверенно балансировали между почтенными и проверенными традициями прошлого (патриотизм, народничество, культурное развитие и социальные реформы) и поисками духовного содержания нового мира (интернационализм, отрицание прошлого, классовая расплата и социалистическая революция)»[406]. Украинские исследователи подчеркивают, что лозунг европеизации культуры являлся следствием попытки вывести украинскую культуру за узкие этнографические пределы и согласовать национальные формы культуры с идеологией пролетарского интернационализма. При этом наполнение понятия «Европа» было достаточно разнообразным и зависело от личных качеств политических деятелей и их политической позиции. В то же время обсуждение вопроса о конфликте европейской и русских тенденций в развитии украинской культуры в условиях политизации гуманитарной сферы привело к тому, что сторонников Хвылевого обвиняли даже в стремлении к выходу Украины из СССР[407].
Поднятые Хвылевым проблемы обсуждались на киевском диспуте 24 мая 1925 г. В большом зале Всенародной библиотеки Украины собралось более 800 человек, в том числе представители литературных организаций «Гарт», «Жовтень», «Ланка» и «Плуг». Мнения о путях развития украинской культуры высказывались самые разнообразные. Ю. Меженко отметил, что образцом для советской культуры не может быть Европа О. Шпенглера или кинолента «Тарзан». Представитель «Гарта» Б. Коваленко считал необходимым отказаться от свойственного Европе мистицизма, символизма, крайнего индивидуализма и взять лишь здоровое элементы. М. Зеров предложил не воспринимать понятие Европы у Хвылевого как что-то конкретное. Европа — это лишь символ «крепкой культурной традиции, суровой жизненной конкуренции, сурового художественного отбора», своеобразный трамплин, средство «повысить нашу собственную квалификацию». О. Десняк отметил, что, если отбросить «капиталистическую, эксплуататорскую установку», то можно пользоваться достижениями Европы и в искусстве, и в науке, и в технике[408].
Сам Хвылевой вскоре счел нужным уточнить свою позицию, и в «Культурi i побутi» появилось второе письмо Хвылевого к литературной молодежи[409], а 21 июня — третье[410]. В конце 1925 г.[411] выходит следующий памфлет Хвылевого — «Размышления о направлении», а в № 11 «Червоного шляху» вышла статья «„Ахтанабиль“ современности, или Валериан Полищук в роли лектора коммунистического университета». Третий цикл памфлетов Хвылевого под названием «Апологеты писаризма. К проблеме культурной революции» появился в «Культурi i побутi» в феврале-марте 1926 г. В этом же году Хвылевой написал и самый известный свой памфлет — «Украина или Малороссия?», так и не опубликованный в то время. Поводом для написания памфлета стали направленные против Хвылевого статьи В. Юринца и А. Хвыли, опубликованные в апреле 1926 г. на страницах «Комунiста». Без сокращений памфлет Хвылевого вышел лишь в 1990 г. Впрочем, первые два цикла памфлетов уже в 1920-е гг. вышли отдельным изданием — «Камо грядеши (Куда идем)» (1925) и «Размышления о направлении» (1926). «Апологеты писаризма» остались в газетном варианте.
Учитывая особенности этнокультурной ситуации в УССР, Хвылевой видел перспективу развития украинской культуры в ее национальной ориентации: «Поскольку украинская нация столько столетий искала своего освобождения, постольку мы расцениваем это как непреодолимое ее желание
Писатель уверял, что Украина в большевистском варианте является самостоятельным, независимым государством, которое входит «своим республиканским организмом» в Советский Союз: «А разве она не самостийна? …посмотрите в нашу конституцию»[414]. В то же время, продолжал Николай Григорьевич, «социальные процессы, вызванные нэпом, логично ведут к конфликту двух культур»[415]. В этом конфликте Хвылевой предлагал «встать на сторону активного молодого украинского общества, которое представляет не только крестьянина, но уже и рабочего, и тем навсегда покончить с контрреволюционной (по сути) мыслью насадить на Украине русскую культуру»[416].
Фактически Хвылевой вел речь о недооценке украинской советской интеллигенции, вследствие чего украинская молодежь не доверяет компартии. Происходит это потому, продолжал Хвылевой, что некоторые работники (в данном случае речь идет о члене украинского ЦК А. А. Хвыле) «замазывают» перед Москвой истинную картину размаха культурного строительства на Украине, вызванного национальным возрождением[417]. В этой связи Хвылевой требовал серьезного подхода к украинизации пролетариата, «прививки» ему украинской культуры, чтобы никто не отважился говорить, что «рабочий класс у нас русский»[418]. Вывод Хвылевого достаточно жесткий: «Пока пролетариат не овладеет украинской культурой, до тех пор нет никакой уверенности, что культурная революция на Украине даст нам желаемые результаты»[419].
Определив социальную базу развития украинской культуры, Хвылевой задался вопросом: какая культура должна быть образцом для Украины? На какую из литератур надо ориентироваться украинской литературе? «
Причины резкого отношения Хвылевого к русской культуре двоякого рода. Первая весьма прозаична — борьба за книжный рынок, обусловленная «борьбой за гегемонию на культурном фронте двух братских культур на Украине — русской и украинской»[421]. Поскольку украинское возрождение признано необходимым и неизбежным этапом, делал вывод писатель, то необходимо развивать материальные рамки для выявления культурных возможностей молодой нации. Между тем возможности украинской интеллигенции явно ограничены, поскольку на книжном рынке она будет расцениваться как «товар второго, третьего или четвертого сорта, хотя бы он был и первого». Сказывался и традиционный пиетет («рабская природа», по выражению автора) по отношению к русской культуре, что не дает возможности Украине «проявить свой национальный гений»[422]. Хвылевой доказывал, что украинская советская культура должна сделаться «у себя, на Украине, гегемоном». При должном руководстве и должном отношении к ней со стороны «русского конкурента» украинская культура будет коммунистической[423].
Вторая причина коренится в неприятии украинским писателем современной культурной ситуации в столице СССР. Для него «психологическая Москва» в период нэпа стала синонимом мещанства, регресса, контрреволюционных настроений. Правда, Хвылевой уточнял, что, говоря о русской литературе, он имеет в виду искусство: «Коминтерн — одно дело, а Сухаревка — совсем другое. И будьте добры не путать эти два понятия»[424]. «Москва сегодня — центр всесоюзного мещанства, — продолжал он, — и в нем, как мировой оазис — пролетарские заводы, Коминтерн и ВКП»[425]. «Откуда эта арцыбашевщина четвертого сорта пролетарских писателей Гладковых, чириканье поэтов соломенной Руси, посредственность Ивановых, ограниченность Пильняков, бульварщина Эренбургов и т. д. и т. п. Откуда эта бесплотная, хотя иногда и остроумная (для провинциальных барышень) формалистика Шкловских? Откуда эта профанация литературных господ Алексеев Толстых?»[426] — восклицал Хвылевой.
Поэтому украинской литературе ориентироваться на «московское искусство» нельзя — «безграмотно», как писал украинский литератор. Старая Россия не умерла, считал Хвылевой, и поэтому «великая русская литература не способна воспитать сильного и здорового… человека»[427]. В этой ситуации «старая западноевропейская литература» ближе украинской молодежи[428]. Новый лозунг, писал Хвылевой, нужно понимать как лозунг здорового соревнования для двух наций и не как наций, а как революционных факторов[429].
Украинской литературе и Украине вообще Хвылевой прочил великое будущее, и в обоснование этой смелой идеи приводил теорию так называемого «азиатского ренессанса» — великого духовного возрождения отсталых азиатских стран, где «бродят» идеи коммунизма[430]. В этом «азиатском ренессансе» Украине уготовано особое место. Поскольку Евразия стоит «на рубеже двух великих территорий, двух энергий», постольку она станет «авангардом четвертого культурно-исторического типа». Хвылевой связывал «азиатский ренессанс» с большевизмом и национальными республиками СССР: «Азиатское возрождение тесно связано с большевизмом», а «духовная культура большевизма может ясно проявиться только в молодых советских республиках… и в первую очередь под голубым небом юго-восточной республики коммун», которая воспитывала «в своих буйных степях тип революционного конкистадора»[431].
§ 3. Субъективные стычки и маленькие ссоры
Выступление Ларина и памфлеты Хвылевого стали реакцией на происходившие в результате украинизации изменения соотношения сфер влияния русской и украинской культуры. Правительственная поддержка украинского языка, литературы, поддержка украинской линии в науке и искусстве (театральном и изобразительном) привели к тому, что украинский язык стал проникать в те области, в которых ранее доминирующее положение занимал русский язык, что не могло не вызвать обострение отношений, в том числе и личных, между русской и украинской интеллигенцией.
Забегая вперед в изложении событий, в данной связи стоит напомнить известное выступление М. Горького против перевода его повести «Мать» на украинский язык. Украинский писатель и поэт А. А. Слисаренко обратился к Горькому с письмом: «Украинское кооперативное издательство „Книгоспiлка“ предложило мне сделать перевод Вашей повести „Мать“ на украинский язык с тем, чтобы я испросил Вашего согласия на сокращение повести, имея в виду юношеский круг читателей. <…> Ожидая Вашего согласия и указаний, касающихся сокращения повести, я, конечно, имею в виду Ваше право забраковать мою работу перед печатью или внести свои поправки и изменения. <…> Вместе с этим посылаю последнюю книжку своих рассказов „Плантацiї“»[432] В ответ 7 мая 1926 г. пролетарский писатель выразился весьма резко: «Я категорически против сокращения повести „Мать“. Мне кажется, что и перевод этой повести на украинское наречие тоже не нужен. Меня очень удивляет тот факт, что люди, ставя перед собой одну и ту же цель, не только утверждают различие наречий — стремятся сделать наречие „языком“, но еще и угнетают тех великороссов, которые очутились меньшинством в области данного наречия. При старом режиме я — посильно — протестовал против таких явлений. Мне кажется, при новом режиме следовало бы стремиться к устранению всего, что мешает людям помогать друг другу. А то — выходит курьезно: одни стремятся создать „всемирный язык“, другие же действуют как раз наоборот»[433].
Ответ Слисаренко был не менее категоричен: «Простите меня, но получив ваше письмо с нравоучениями по поводу „языка“, „наречия“ и „угнетения великороссов“, я сначала усомнился в том, что это письмо написано действительно вами. <…> Я не знаю из каких источников вы получили сведения о притеснении великороссов на Украине, думаю, однако, что источники эти очень сомнительного качества. Правда, возрождающаяся пролетарская Украина потребовала от не в меру спесивого русского чиновничества, мещанства и интеллигенции уважения к своей культуре и языку, но заставить нахала уважать хозяина страны — это еще не значит притеснять этого нахала. А этот-то именно зарвавшийся нахал, потеряв возможность оплевывать „мужицкую нацию“, и воет сейчас об „угнетении“. <…> Недаром в прессе поднимаются протесты против унизительной клички „хохол“, которую так привыкли употреблять русские интеллигенты… Украина, несмотря на злопыхательство людей, привыкших грабить „славянскую Индию“, выходит на широкую арену культурного и политического творчества, и надеюсь, что опека благодетельных „уничтожителей“ ея культуры и языка для нее навсегда прошла. Нехорошо, утверждая свой язык, говорить об уничтожении другого во имя „всемирного языка“»[434].
Письмо Горького не было опубликовано, Слисаренко только показал его своему окружению, и этого оказалось достаточно[435]. На высказанное Горьким мнение не преминул отреагировать Н. Г. Хвылевой в своем памфлете «Украина или Малороссия»: «Письмо не нуждается в комментариях: оно само за себя говорит. Но оно еще раз подтвердило наши предположения и прогнозы. Даже в авторе „Буревестника“, даже в этом человеке, что, очевидно, хочет играть роль „совести земли русской“, даже в нем сидит великодержавник, проповедник русского мессианизма и „собиратель земли русской“ для земли русской, но во всяком случае не для коммунизма»[436].
В 1926 г. дело не закончилось. В статье «Наше сегодня», опубликованной в 3-м номере 1927 г. литературно-художественного журнала «ВАПЛІТЕ» (без подписи, как редакционная[437]), содержалась едкая критика тех, кто выступал «с пропагандой открытого великодержавного „интернационализма“». Так, по мнению журнала, литературный критик А. П. Селивановский присоединился «к общему „интернациональному“ хору». В связи с последним были упомянуты «теория тов. Ларина» и «более откровенные песни Максима Горького, который имеет мужество из Сорренто выступать с „интернационализмом“». Далее автор говорил о своем желании известить советскую общественность об «интересном письме одного из лучших русских писателей» и процитировал письмо Горького (со слов «Мне кажется…» и до слов «в области данного наречия»). «Думаем, что дальше продолжать это письмо нет никакой необходимости — все ясно»[438], — утверждал журнал.
Счел нужным высказаться и известный украинский политик, бывший глава Генерального секретариата Центральной рады и Директории УНР, писатель В. К. Винниченко. «Открытое письмо М. Горькому» написано было 20 июня, однако опубликовано было парижской газетой «Українські вісті» 19 июля 1928 г. При этом месяц перед публикацией Владимир Кириллович использовал для переписываний отдельных мест и, как указывают украинские исследователи, для «проверки изложенных в письме фактов». У Винниченко была копия письма, но ему было необходимо сверить ее с версией, которая гуляла по Украине[439].
Поделиться книгой: