Помоги проекту - поделись книгой:
Очень поучительно сравнить эту остроту с другой, близкой ей по смыслу.
«Некий человек из маленького городка, пристрастившийся к спиртному, добывал себе средства к существованию тем, что давал уроки. Его порок сделался мало-помалу известным, и он потерял большинство учеников. Друг решил взяться за его исправление. «Посмотри, ты стал бы лучшим учителем в городе, если бы отказался от пьянства. Хватит губить себя!» – «Что ты мелешь?! – вознегодовал выпивоха. – Я даю уроки, чтобы иметь возможность пить. По-твоему, надо отказаться пить, с тем чтобы иметь возможность давать уроки?»
Эта шутка тоже наделяется обликом логичности, который бросился нам в глаза в случае «семги с майонезом». Но это уже не шутка со смещением, а прямой ответ на вопрос. Цинизм, который прячется в первом примере, здесь признается откровенно: «Пьянство для меня – важнее всего». Техника этой шутки на самом деле достаточно убога и не может объяснить свое воздействие. Она заключается просто в перестановке того же материала, точнее, в изменении отношений между средством и целью, то есть между пьянством и уроками. Едва редукция перестает подчеркивать эту особенность формы выражения, мы получаем приблизительно такой ответ: «Что за бессмысленное требование? Для меня важно пьянство, а не уроки. Они лишь средство для того, чтобы я имел возможность пить дальше». Значит, шутка действительно зависит от способа выражения.
В шутке насчет купания эта зависимость от слов («Ты взял ванну?») несомненна, а при ином наборе слов попросту пропадает. Здесь техника сложнее, она объединяет двусмысленность (разряд «е») и смещение. Вопрос допускает двоякое толкование, шутка же производится ответом не на поставленный вопрос, а на подразумеваемое значение. Соответственно этому мы можем выявить редукцию, которая делает возможным наличие двусмысленности и все-таки упраздняет шутку; это достигается посредством устранения смещения:
«Ты взял ванну?» – «Что я должен был взять? Ванну? Что это такое?» Тут налицо уже не шутка, а злонамеренное или лицемерное преувеличение.
Сходную роль играет двусмысленность в остроте Гейне на замечание о «золотом тельце». Возникает повод уклониться при ответе от предлагаемого хода мыслей (в шутке о «семге с майонезом» вопрос не оказывает такой помощи). В редукции обращение Сулье и ответ Гейне звучали бы, возможно, так: «Вид общества, лебезящего перед человеком только потому, что он богат, живо напоминает мне о поклонении золотому тельцу». Ответ Гейне: «То, что его так почитают за богатство, еще небольшая беда. Но учтите, что ему прощают его глупость за богатство». Тем самым сохраняется двусмысленность, зато уничтожается шутка со смещением.
Теперь надо опровергнуть возражение, которое станет утверждать, что все эти мудреные уточнения грозят разрушить нечто цельное. Разве не всякая двусмысленность подает повод к смещению, к отклонению хода мыслей от одного смысла к другому? Или мы должны согласиться с тем, что «двусмысленность» и «смещение» нужно считать двумя различными типами техники остроумия? Конечно, между двусмысленностью и смещением присутствует некая связь, но она не имеет ничего общего с нашим распознаванием технических приемов остроумия. При двусмысленности шутка не содержит в себе ничего, кроме перетолкования одних и тех же слова, и это обстоятельство позволяет слушателю отыскать переход от одной мысли к другой, причем такой переход можно с некоторой натяжкой уподобить смещению. При шутке же со смещением она сама подразумевает ход мыслей, при котором достигается смещение. Последнее является частью работы по созданию шутки, оно не относится к деятельности, необходимой для понимания шутки. Если это различие не осознается, то редукция предлагает верное средство для наглядного представления. Но не станем оспаривать ценность этого возражения целиком. Благодаря ему мы обращаем внимание на тот факт, что нельзя отождествлять психические процессы при создании шутки (работа остроумия) с психическими процессами при ее восприятии (работа понимания). Только первые из них являются предметом настоящего исследования[64].
Имеются ли еще примеры техники смещения? Их не так-то просто найти. Показательным примером, которому все же недостает облика логичности, столь явном в нашем образце этой категории острот, можно считать следующую шутку.
Торговец лошадьми советует покупателю верховую лошадь: «Если возьмете эту лошадку и сядете на нее в четыре часа утра, то в половине седьмого будете в Прессбурге». – «А что мне делать в Прессбурге в половине седьмого утра?».
Смещение здесь очевидно. Торговец упоминает о раннем прибытии в маленький город, желая доказать резвость лошади. Покупатель же не обращает внимания на это свойство (в котором он не сомневается), зато вдается в обсуждение чисел, приведенных торговцем. Редукцию этой остроты произвести нетрудно.
Более сложным представляется другой, крайне смутный по своей технике пример, в котором все же можно опознать двусмысленность со смещением. Эта шутка повествует об уловке «шадхена» (посредника при заключении брака у евреев) и потому относится к группе, которой мы в дальнейшем будем уделять внимание.
Шадхен заверил жениха, что отца девушки нет в живых. После обручения выясняется, что отец жив, но отбывает тюремное наказание. Жених упрекает шадхена в обмане. «А я что сказал? – говорит тот. – Разве это жизнь?»
Двусмысленность заключается в применении слова «жизнь», а смещение состоит в том, что шадхен переходит от обычного смысла, противоположностью которому является слово «смерть», к тому смыслу, который выражается оборотом «Это не жизнь». Он дает запоздалое объяснение своему первому утверждению, хотя неоднозначное толкование сюда не подходит. Такая техника в целом сходна с техникой шуток о «золотом тельце» и «ванне». Но здесь следует учесть еще один фактор, который из-за своей показательности мешает пониманию техники. Можно было бы назвать шутку «характерной»: она призвана показать присущую брачным посредникам смесь лживой дерзости и находчивости. Впрочем, как мы увидим, это лишь наружность, фасад шутки; ее смысл, то есть цель, отличается. Пока отложим попытки редуцировать данную шутку[65].
После этих сложных и трудно поддающихся анализу примеров нам доставит удовлетворение образец, который послужит наглядным и простым свидетельством шутки со смещением.
Шноррер (еврей-попрошайка) просит у богатого барона вспомоществование для поездки в Остенде. Врачи, мол, посоветовали ему для восстановления здоровья посетить морской курорт. «Хорошо, я ссужу вам немного денег для этой цели, – говорит богач. – Но должны ли вы ехать именно в Остенде, самый дорогой среди всех морских курортов?» – «Господин барон, – обиженно отвечает проситель, – для меня нет ничего дороже здоровья». Такая точка зрения, безусловно, правильна, однако она не подобает просителю. Он отвечает, как бы ставя себя на место богача, и ведет себя так, словно жертвует собственные деньги на заботу о своем здоровье.
Обратимся вновь к поучительному примеру в виде шутки о «семге с майонезом». Он тоже предъявляет нам фасад, по которому можно судить о поразительной силе логического мышления. Но благодаря анализу мы узнали, что логика здесь должна скрывать недочет мышления, а именно – смещение хода мыслей. Поэтому можно, хотя бы путем сопоставления противоположностей, вспомнить о других шутках, которые – иным способом – открыто выставляют напоказ нечто несуразное или нелепое. Мы полюбопытствуем узнать, в чем состоит техника таких шуток.
Начну с самого яркого и вместе с тем нагляднейшего примера всей этой группы. Это снова еврейская шутка.
Ицика назначили служить в артиллерию. Будучи смышленым малым, он при этом был склонен к непослушанию и относился к службе без всякого интереса. Один из начальников, к нему расположенный, отвел его как-то в сторонку и сказал: «Ицик, ты для нас бесполезен. Дам тебе совет: купи себе пушку и работай самостоятельно».
Совет, над которым можно от души посмеяться, является очевидной бессмыслицей. Пушки не продают свободно, а индивидуум не способен составить самостоятельную армейскую единицу и, так сказать, приступить к делу. Но нисколько не подлежит сомнению тот факт, что этот совет – не пустая, а остроумная бессмыслица, отменная шутка. Благодаря чему тогда бессмыслица становится шуткой?
Нам не придется долго размышлять над ответом. Из рассуждений классических авторов, приведенных во введении, мы уяснили, что в подобной остроумной бессмыслице скрывается определенный смысл и что именно этот скрытый смысл превращает бессмыслицу в шутку. Смысл в нашем примере найти легко. Офицер, который дает будто бы бессмысленный совет артиллеристу Ицику, только притворяется дурачком, чтобы показать Ицику, как глупо тот себя ведет. Он будто копирует Ицика: «Хочу дать тебе совет, такой же глупый, как и ты сам». Он примиряется с глупостью Ицика, выпячивает ту и кладет в основание для предложения, которое должно отвечать желаниям Ицика. Ведь владей Ицик собственной пушкой и исполняй он воинские обязанности для собственной прибыли, как пригодились бы ему тогда его сообразительность и честолюбие! В каком порядке он содержал бы свое оружие, насколько освоился бы с его механизмами, дабы успешно соперничать с владельцами других пушек!
Прерву анализ этого примера, чтобы показать наличие смысла в бессмыслице на другом, более кратком и простом, но менее ярком случае бессмысленной шутки.
«Лучшая доля для смертных – совсем на свет не родиться[66]. Но, как прибавляют мудрецы из еженедельной газеты “Fliegende Blätter”, среди сотни тысяч человек вряд ли найдется хоть один, кто воспользовался этим советом».
Современное дополнение древнего изречения является очевидной бессмыслицей, которая становится еще более нелепой из-за предусмотрительно вставленного оборота «вряд ли». Но эта фраза связана с первым предложением как неоспоримо верное ограничение и может, таким образом, открыть нам глаза: сама мудрость, принимаемая с благоговением, немногим лучше бессмыслицы. Кто вовсе не родился, тот вообще не является смертным; для него не существует ни хорошего, ни самого лучшего. Бессмыслица в шутке служит для раскрытия и предъявления другой бессмыслицы, как в примере с артиллеристом Ициком.
Присовокуплю третий пример; по своему содержанию он едва ли заслуживает подробного изложения, которого требует, но отчетливо, опять-таки, показывает применение бессмыслицы в шутке для отображения другой бессмыслицы.
Один человек, уезжая по необходимости, поручил свою дочь заботам друга с просьбой охранять ее добродетель. Он вернулся несколько месяцев спустя и нашел дочь беременной. Разумеется, он пустился упрекать своего друга, а тот никак не мог объяснить этот ход событий. «Где она спала?» – спросил наконец отец. – «В комнате с моим сыном». – «Но как же ты позволил ей спать в одной комнате с твоим сыном, хотя я просил тебя о ней заботиться?» – «Между ними была ширма. Кровать твоей дочери стояла с одной стороны, кровать моего сына – с другой, а между ними была ширма». – «А если твой сын заходил за ширму?» – «Разве что так, – задумчиво сказал друг отца. – Тогда и вправду возможно всякое».
Эта шутка, по остальным ее качествам ничем не примечательная, легко редуцируется. Она, по всей видимости, имеет такой смысл: «Ты не имеешь никакого права упрекать меня. Как ты мог совершить такую глупость, что оставил свою дочь в доме, где она постоянно находится в обществе молодого человека? Разве возможно постороннему при таких обстоятельствах блюсти добродетель девушки?» Мнимая глупость друга тут выступает отображением глупости отца. Редукцией мы устранили нелепость в шутке – и упразднили в итоге саму шутку, хотя от элемента нелепости не избавились: он проявляется в ином месте предложения, сведенного редукцией к исходному значению.
Теперь можно приступать к редукции шутки о пушке. Офицер должен был сказать так: «Ицик, я знаю, что ты смышленый делец. Но уверяю тебя, что ты допускаешь глупость, полагая, будто на военной службе можно вести себя так же, как в деловой жизни, где каждый работает на свой риск и соперничает с остальными. На военной службе необходимо подчиняться и действовать сообща».
Техника «бессмысленных» шуток заключается, следовательно, в том, что нам преподносятся нелепость и бессмыслица, смысл которых состоит в наглядном изображении какой-то другой бессмыслицы и нелепости.
Неизменно ли употребление бессмыслицы в технике остроумия имеет такое значение? Приведу пример, который отвечает на этот вопрос в положительном смысле.
Когда Фокиона[67] однажды после речи наградили аплодисментами, он повернулся к приятелю и спросил: «Разве я сказал что-нибудь нелепое?»
Этот вопрос звучит как бессмыслица, но мы мгновенно понимаем его смысл. «Разве я сказал что-нибудь такое, что могло понравиться этому глупому народу? Мне следовало бы устыдиться этого одобрения: если мое высказывание понравилось глупцам, значит, оно само не очень-то разумно».
Но другие примеры могут указывать на то, что бессмыслица довольно часто применяется в технике остроумия не ради отображения другой бессмыслицы.
Одного известного университетского преподавателя, который обладал привычкой обильно уснащать остротами свой малопритягательный для слушателей специальный предмет, в день рождения его младшего сына поздравили с тем, что ему, дескать, дано в удел счастье обзавестись ребенком в столь преклонном возрасте. «Да, – ответил этот преподаватель, – поистине поразительно, на что способны человеческие руки». Ответ кажется донельзя бессмысленным и неуместным. Дети же суть благословение Божье, в противоположность творениям человеческих рук. Но тотчас приходит на ум, что этот ответ имеет смысл, причем скабрезный. Здесь нет и речи о том, что счастливый отец хочет притвориться глупым, чтобы выставить глупцом кого-то еще. Будто бы бессмысленный ответ воздействует ошеломляюще и приводит в смятение, как сказали бы классические авторы, писавшие об остроумии. Мы видели, что они приписывали воздействие таких шуток переходу от «смятения к внезапному уяснению». Позже мы попытаемся составить собственное суждение по этому поводу, а пока удовольствуемся лишь тем, что подчеркнем: техника данной шутки заключается именно в преподнесении смущающего, бессмысленного ответа.
Шутка Лихтенберга занимает особое место среди «бессмысленных» острот.
Он дивился тому, что у кошек есть на теле две дыры – как раз там, где у них должны быть глаза. Удивляться чему-либо, само собой разумеющемуся, есть, конечно же, нелепость. Поневоле вспоминается одно восклицание Мишле[68], притязающее на серьезность; насколько я помню, оно звучит приблизительно так: «Как хорошо устроено в природе, что ребенок, едва появляясь на свет, находит мать, готовую принять его на свое попечение!»[69] Фраза Мишле – откровенная нелепость, зато Лихтенберг шутит, применяя нелепицу для определенной цели, за которой что-то скрывается. Что именно прячется? Этого мы, разумеется, пока не можем разъяснить.
Из двух групп примеров мы узнали, что работа остроумия пользуется двумя отклонениями от нормального мышления – приемами сгущения и бессмыслицы – как техническими способами создания остроумного выражения. Мы, конечно, вправе ожидать, что и другие ошибки мышления могут найти такое же применение. Действительно, можно указать несколько примеров такого рода.
Некий господин пришел в кондитерскую и заказал торт, но вскоре отдал его обратно и потребовал взамен стаканчик ликера. Выпил и собрался уйти, не заплатив, но владелец лавки его задержал. «Что вам угодно от меня?» – «Вы должны заплатить за ликер». – «Ведь я отдал вам за него торт». – «Но за него вы тоже не заплатили». – «Так я его и не съел».
Этот рассказ тоже обладает видимостью логичности, которая, как мы уже знаем, служит удобным фасадом для ошибок мышления. Здесь ошибка явно заключается в том, что хитрый покупатель устанавливает соотношение между возвращением торта и получением ликера – соотношение, которого на самом деле не существовало. Вообще этот эпизод распадается на два процесса, которые для продавца друг от друга независимы и которые только по собственному предложению покупателя подменяют один другой: сначала он берет и возвращает торт, за который, следовательно, ничего не должен платить, затем берет ликер, за который должен заплатить. Можно сказать, что покупатель двусмысленно употребляет выражение «за него»; точнее, он создает с помощью двусмысленности связь, не имеющую места фактически[70].
Теперь предоставляется удобный случай сделать немаловажное признание. Мы занимаемся исследованием техники остроумия на примерах и должны потому быть уверены, что выбранные нами примеры суть подлинные шутки. Но дело обстоит таким образом, что в целом ряде случаев мы сомневаемся в том, следует называть соответствующий пример шуткой или нет. В нашем распоряжении не будет критерия для различения до тех пор, пока само исследование его не обеспечит. Речевое употребление ненадежно и нуждается в проверке своей правильности. При решении выдвинутого нами вопроса мы можем опереться только на «чутье», на ощущение, которое толкуем в том смысле, что судим о чем-то согласно существующим правилам, пока недоступным нашему пониманию. В последнем примере мы сомневаемся, надо ли считать его шуткой – или, быть может, софистической остротой, а то и просто софизмом. Мы ведь еще не выяснили, в чем состоит характер шутки.
Наоборот, нижеследующий пример, выявляющий ошибку мышления, которая, если угодно, дополняет предыдущую, несомненно является шуткой. Это опять-таки история о брачном посреднике.
Шадхен защищает девушку, которую он предлагает в невесты, от нападок молодого человека. «Теща мне не нравится, – говорит юноша. – Она противная и глупая». – «Но вы женитесь не на теще, а на дочери». – «Да, но она уже немолода и не слишком-то красива». – «Ерунда, зато она тем более будет вам верна». – «Денег там тоже немного». – «А разве вы женитесь на деньгах? Вам жену подавай или деньги?» – «Но она к тому же горбата!» – «А что же вы хотели? Чтобы у нее не было ни одного недостатка?»
Обсуждается, как нетрудно догадаться, немолодая и некрасивая девушка с небольшим приданым, причем у нее малоприятная мать, а сама она отмечена физическим уродством. Эти условия вовсе не заманчивы для заключения брака. Но посредник умело опровергает каждый из этих недостатков, предлагая смотреть на него с той точки зрения, которая позволяет с ним примириться. Лишь горб он оценивает как недостаток, который нужно простить, потому что он единственный. Здесь опять налицо видимость логичности, характерная для софизма и призванная скрыть ошибку мышления. Девушка страдает очевидными недостатками, однако несколько из них можно простить и лишь один недостаток простить нельзя. Она не подходит для брака. Но посредник ведет себя так, будто каждый недостаток по отдельности устраняется возражением, хотя в действительности они поочередно обесценивают выгоды брака, а все вместе складываются в общее неблагоприятное впечатление. Он настаивает на том, что не нужно рассматривать их по отдельности и отказывается их суммировать.
Та же ошибочность мышления составляет ядро другого софизма, по поводу которого можно много смеяться, но мы вправе усомниться, принадлежит ли он к шуткам.
А. взял у Б. медный котел. После возвращения котла Б. подал в суд, так как в котле отыскалась большая дыра, из-за чего котел стал негоден для употребления. А. защищается: «Во-первых, я вообще не брал котла у Б.; во‐вторых, в котле уже была дыра; в‐третьих, я вернул котел в целости». Каждое возражение в отдельности само по себе обоснованно, однако в совокупности они исключают друг друга. А. обсуждает по отдельности все то, что следует рассматривать в связи друг с другом, – и так же поступает брачный посредник с недостатками невесты. Можно еще сказать, что А. ставит «и» в том месте, где возможно только «либо – либо».
Другой софизм мы находим в следующей истории с посредником брака.
Будущий жених замечает, что у невесты одна нога короче другой и что девушка хромает. Шадхен вступает с ним в спор. «Вы неправы. Допустим, вы женитесь на женщине со здоровыми, одинаковыми конечностями. Какой вам расчет? Вы ни на минуту не будете спокойны, опасаясь, что она упадет, сломает себе ногу и останется хромой на всю жизнь. Это страдания, волнения, расходы на врача! Если же взять эту девушку, то с вами ничего такого не случится, ведь налицо готовый результат».
Видимость логики здесь почти отсутствует, ибо никто не захочет отдать предпочтение уже случившемуся несчастью перед несчастьем, которое только может произойти когда-нибудь. Ошибку в ходе мысли легче выявить на другом примере – в истории, в изложении которой я не могу избежать местного говора.
В храме в Кракове сидит великий ребе Н. и молится со своими учениками. Внезапно он издает крик и на вопрос своих озабоченных учеников отвечает: «Только что умер великий ребе Л. в Лемберге». Община начинает скорбеть по умершему. Через несколько дней прибывают люди из Лемберга; их спрашивают, как умер ребе, чем он был болен, но они ничего не знают – когда уезжали, ребе был в добром здравии. Наконец выясняется вполне определенно, что раввин Л. вовсе не умер в тот миг, когда ребе Н. телепатически ощутил его смерть, что он жив до сих пор. Иноверец пользуется этим случаем для насмешки над учеником краковского раввина. «Ваш ребе выставил себя на посмешище, когда заявил, что увидел ребе Л. мертвым в Лемберге. Этот человек жив и поныне». «Ерунда, – возражает ученик. – Как ни крути, а кюк[71] из Кракова до Лемберга был великолепен».
Здесь открыто признается общая двум последним примерам ошибка мышления. Без всякого зазрения совести фантазия оценивается выше реальности, а возможность фактически уравнивается в правах с подлинным событием. Взгляд через пространство, отделяющее Краков от Лемберга, был бы грандиозным телепатическим деянием, передай он нечто, имевшее место в действительности. Но для ученика это не важно. Ведь вполне могло быть и так, что раввин Л. умер бы в Лемберге в тот миг, когда краковский раввин провозгласил его смерть. Ученик передвинул внимание с условия, при котором поступок учителя вызывает удивление, на безусловное восхищение поступком. Фраза «In magnis rebus voluisse sat est»[72] свидетельствует о подобной точке зрения. Как в этом примере реальность не принимается во внимание и ей предпочитают возможность, так и в предыдущем примере брачный посредник предлагает жениху учесть, что его будущая жена из-за несчастного случая всегда может стать хромой, и оценивает эту возможность как нечто более значительное, а то обстоятельство, что она уже хромая, отступает на задний план.
К этой группе «софистических» ошибок мышления примыкает другая любопытная группа, в которой ошибку мышления можно назвать автоматической. Быть может, лишь прихотью случая объясняется, что все примеры этой новой группы, которые я приведу, относятся к историям с брачными посредниками.
Шадхен привел с собой для переговоров о невесте помощника, который должен был подтверждать все его сведения. «Она стройна, как ель», – говорит шадхен. «Как ель», – повторяет помощник. «А глаза у нее такие, что их нужно увидеть воочию!». «Ах, какие у нее глаза!» – подтверждает эхо. «А образована она, как никакая другая девушка». – «Очень образованная!» – «Правда, – признается посредник, – она имеет небольшой горб». – «Зато какой горб!» – подхватывает помощник.
Другие истории вполне сходны с этой, но более остроумны.
Жених при знакомстве с невестой неприятно поражен и отводит посредника в сторону, чтобы сообщить ему о недостатках, которые он нашел в невесте. «Зачем вы привели меня сюда? – спрашивает он с упреком. – Она отвратительна, старая, у нее плохие зубы и глаза слезятся и косят…» – «Вы можете говорить громко, – отвечает посредник, – она еще и глухая».
Жених наносит первый визит в дом невесты вместе с посредником. Пока они ожидают в гостиной появления семьи, посредник обращает внимание жениха на стеклянный шкаф, в котором выставлена напоказ серебряная утварь. «Взгляните-ка вон туда. По этим вещам вы можете судить, как богаты эти люди». – «А разве невозможно, – спрашивает недоверчиво молодой человек, – что эти вещи взяли взаймы с целью произвести впечатление богатства?» – «Как такое пришло вам в голову? – возмущается посредник. – Разве можно доверить хоть что-нибудь этим людям!»
Во всех трех случаях происходит одно и то же. Человек несколько раз подряд одинаково откликается на вопросы – и продолжает откликаться таким же образом, когда эти ответы уже не годятся, выдавая тем самым свои истинные намерения. Он не понимает, что необходимо приспосабливаться к требованиям ситуации и поддается автоматизму привычки. Так, помощник посредника в первом рассказе сознает, что его взяли с собой для поддержки; когда посредник усердно нахваливает предлагаемую невесту, помощник честно выполняет возложенную на него задачу, усиливая своим повторением конкретные положительные черты невесты. Но затем он автоматически подчеркивает и ее робко признаваемый горб, значение которого он должен был бы преуменьшить. Во втором рассказе посредник так углубляется в перечисление женихом недостатков и пороков невесты, что сам дополняет их список тем, которого жених не заметил, хотя это, конечно, не входит в круг его обязанностей и намерений. В третьем рассказе посредник настолько одержим рвением убедить молодого человека в богатстве семьи невесты, что приводит в доказательство такой довод, который уничтожает все его старания. Повсюду автоматизм берет верх над целесообразным и своевременным изменением мышления и способов выражения.
Это легко понять, но указанное обстоятельство должно сбивать нас с толка, если три перечисленные истории можно назвать комическими по такому же праву, по какому мы охарактеризовали их как остроумные. Открытие психического автоматизма принадлежит к технике комического, как и всякое разоблачение, когда человек сам себя выдает. Неожиданно мы очутились перед проблемой отношения остроумия к комизму, хотя думали обойти ее (см. Введение). Являются ли эти истории сугубо комическими, а не остроумными? Работает ли здесь комизм теми же средствами, что и остроумие? Опять-таки, в чем заключается особый характер остроумия?
Мы должны придерживаться того взгляда, что техника последней изученной нами группы острот заключается не в чем ином, как в выявлении «ошибок мышления». Но мы вынуждены признать, что исследование привело нас, скорее, к затемнению вопроса, чем к его прояснению. Что ж, будем все-таки надеяться, что полное изучение технических приемов остроумия приведет нас к результатам, которые послужат исходным пунктом для дальнейших рассуждений.
Ближайшие примеры остроумия, на которых мы будем продолжать наше исследование, отыскать не составит затруднения. Перед нами примеры уже знакомой техники.
Вот, например, шутка Лихтенберга:
«Январь – это месяц, когда люди приносят своим друзьям добрые пожелания; остальные месяцы – те, на протяжении которых эти пожелания не исполняются».
Такие остроты следует назвать, скорее, утонченными, а не удачными; они пользуются малозатратными приемами, так что мы начнем с перечисления – для достижения совокупного впечатления.
«Человеческая жизнь распадается на две половины: в первой люди жаждут наступления второй, а во второй стремятся обратно к первой».
«Жизненное испытание состоит в том, что человек испытывает то, чего не хотел испытывать».
(Оба примера принадлежат К. Фишеру.)
Эти примеры живо напоминают рассмотренную ранее группу, особенностью которой является «многократное употребление одного и того же материала». Последний пример в особенности дает повод задаться вопросом, почему мы не включили его в ту группу, а приводим здесь, в связи с новой группой. Ведь испытание описывается посредством самого себя, как в другом месте ревность. Это распределение я не стану оспаривать, но в двух других примерах, имеющих сходную природу, действует, полагаю, некий новый фактор, более поразительный и многозначительный, нежели многократное употребление одного и того же слова (которому тут недостает даже намека на двусмысленность). Хочу подчеркнуть, что здесь создаются новые, неожиданные единства, новые отношения представлений друг к другу, и налицо определение одного понятия с помощью другого или через отношение к третьему понятию. Я назвал бы этот процесс «унификацией». Он очевидно сходен со сгущением, поскольку формулируется теми же словами. Например, две половины человеческой жизни можно описать при помощи открытого между ними взаимоотношения: в первой половине жаждут наступления второй, а во второй стремятся обратно к первой. Это, точнее говоря, два очень близких друг другу отношения, выбранных для отображения. Сходству отношений соответствует сходство слов, которое действительно способно напомнить о многократном употреблении одного и того же материала. В шутке Лихтенберга январь противопоставляется прочим месяцам на основании отношения (снова измененного) к третьему элементу: добрые пожелания принимают в первом месяце года, а в остальные их не исполняют. Тут отличие от многократного употребления одного и того же материала (близкого к двусмысленности) проявляется вполне зримо[73].
Прекрасным примером «унифицирующей» шутки, не нуждающейся в пояснении, является следующая.
Француз Ж. Б. Руссо, слагавший оды, написал «Оду потомству»; Вольтер нашел, что это стихотворение по своей ценности отнюдь не заслуживает дойти до потомства и сказал остроумно: «Это стихотворение не достигнет цели». (По К. Фишеру.)
Данный пример привлекает наше внимание к тому факту, что унификация фактически лежит в основании так называемых находчивых острот. Находчивость состоит в переходе от обороны к агрессивности, в «повороте острия от себя в сторону противника», в «отплате тою же монетой» – следовательно, в создании неожиданного единства между атакой и контратакой. Вот примеры.
Пекарь говорит трактирщику, у которого нарывает палец: «Ты, верно, сунул его в пиво?» – «Вовсе нет, мне под ноготь попала одна из твоих булок» (
Светлейший[74] объезжает свои владения и замечает в толпе человека, очень похожего на его собственную высокую персону. Он подзывает того и спрашивает, служила ли его мать когда-либо во дворце. «Нет, ваша светлость, – говорит человек, – мать не служила, зато отец служил».
Герцог Карл Вюртембергский однажды на верховой прогулке случайно натолкнулся на красильщика, занятого своим делом. «Можешь ли ты покрасить мою пегую лошадь в синий цвет?» – спросил герцог и получил ответ: «Конечно, ваша светлость, если ее скипятить!» (
В этих отличных tu quoque[75], когда на бессмысленный вопрос отвечают столь же невозможным условием, принимает участие и такой технический прием, который отсутствовал бы, доведись красильщику ответить: «Нет, ваша светлость; боюсь, что лошадь не выдержит кипячения».
В распоряжении унификации имеется и другой, особенно интересный прием – присоединение при помощи союза «и». При таком соединении подразумевается связь, которую нельзя понять иначе. Например, Гейне рассказывает в «Путешествии по Гарцу» о городе Геттинген: «В общем жители Геттингена делятся на студентов, профессоров, филистеров и скотов». Мы понимаем это сопоставление в прямом смысле, который еще резче подчеркивается добавлением Гейне: «Каковые четыре сословия, однако, далеко не строго различаются между собою». Или Гейне говорит о школе, где ему выпало терпеть «латынь, побои и географию». Это сочетание, более чем понятное, так как побои поставлены посредине между учебными предметами, говорит нам, что отношение ученика к побоям следует распространить и на занятия по латыни и географии.
У Липпса мы находим среди примеров «остроумного перечисления» («Koordination») стих, очень близкий по духу словам Гейне о «студентах, профессорах, филистерах и скотах»: Mit einer Gabel und mit Müh’ zog ihn die Mutter aus der Brüh. («С трудом и вилкой мать вытащила его из похлебки».) Как будто, поясняет Липпс, труд был инструментом, подобно вилке. Но создается впечатление, что этот стих совсем неостроумен, всего-навсего комичен, тогда как фразы Гейне, несомненно, остроумны. Быть может, мы впоследствии вспомним об этих примерах позднее, когда нам не понадобится далее избегать проблемы соотношения комизма и остроумия.
На примере с герцогом и красильщиком мы заметили, что этот разговор остался бы шуткой по унификации даже в том случае, если бы ответ красильщика гласил: «Нет, боюсь, что лошадь не выдержит кипячения». Но ответ был: «Да, ваша светлость, если ее скипятить». В замене единственно уместного слова «нет» неуместным по здравому смыслу «да» и заключается новый технический прием остроумия, употребление которого мы проследим на других примерах.
Сходная шутка, приводимая К. Фишером, куда проще.
Фридрих Великий услышал об одном силезском проповеднике, о котором говорили, что он общается с духами. Фридрих послал за этим человеком и встретил его вопросом: «Ты умеешь заклинать духов?» Ответ был таков: «Только прикажите, ваше величество, но они не приходят». Здесь вполне очевидно, что прием остроумия заключается в замене единственно возможного «нет» противоположным ему «да». Для замены потребовалось добавить к «да» еще «но», чтобы они вместе составили «нет».
Это отображение при помощи противоположности, как мы его называем, служит работе остроумия в различных видах. В следующих двух примерах оно выступает почти зримо.
«Эта дама во многих отношениях подобна Венере Милосской: она тоже чрезвычайно стара, тоже не имеет зубов, а на желтоватой поверхности ее тела есть несколько белых пятен» (Гейне).
Перед нами представление безобразия при помощи аналогии с прекрасным. Такие аналогии можно проводить, конечно, только между двусмысленно выраженными качествами или второстепенными чертами. Последнее относится ко второму примеру – «Великому духу» Лихтенберга.
«Он объединял в себе качества многих великих мужей. Держал голову набок, как Александр, всегда носил накладку, как Цезарь, мог пить кофе, как Лейбниц, а когда прочно садился в кресло, то забывал о еде и питье, как Ньютон, и его должны были будить, как последнего; свой парик он носил, как доктор Джонсон и ходил с расстегнутыми штанами, как Сервантес».
Фальке вернулся из путешествия в Ирландию с отменным примером отображения с помощью противоположности, в котором вовсе нет места употреблению двусмысленных слов. Место действия – кабинет восковых фигур (быть может, заведение мадам Тюссо). Проводник ведет группу, в которой сошлись стар и млад, от фигуры к фигуре, сопровождая движение пояснениями. «Это герцог Веллингтон и его лошадь». Тут некая девушка задает вопрос: «А кто герцог и кто его лошадь?» – «Выбирайте сами, дитя мое, – отвечает проводник. – Вы заплатили деньги, так что выбор за вами».
Редукция этой ирландской шутки должна была бы звучать так: «Как не стыдно предлагать обозрению публики эти восковые фигуры! Ведь в них нельзя отличить лошадь от всадника! (шутливое преувеличение) И за это платят хорошие деньги!» Негодующее выражение драматизируется, будучи подкреплено некоторыми подробностями: вместо публики выступает одна девушка, фигурой всадника выбирается герцог Веллингтон, чрезвычайно популярная в Ирландия личность. Бесстыдство владельца музея или проводника, который вытягивает у людей деньги из кармана и не дает взамен ничего достойного, изображается путем противоположности, через речь, в которой он представляется как добросовестный делец, уважающий права публики, приобретенные после уплаты денег. Еще можно отметить, что техника этой шутки ничуть не проста. Найдя путь к тому, как показать обманщика добросовестным, шутка выступает примером изображения при помощи противоположности. Но повод, по которому она прибегает к этому приему, требует совсем другого: она отвечает деловой солидностью там, где от нее ожидают объяснения сходства фигур, и является, таким образом, примером смещения. То есть техника шутки заключается в сочетании обоих приемов.
Отсюда легко перейти к той небольшой группе, которую можно было бы назвать шутками посредством преувеличения. В них «да», уместное в редукции, заменяется отрицанием, но это «нет» равносильно по своему содержанию усиленному «да». Наоборот, исходное «нет» заменяется таким же «да». Отрицание встает на место утверждения с преувеличением; такова, например, эпиграмма Лессинга[76]:
Можно также вспомнить язвительную защиту Лихтенбергом книжной мудрости:
«Есть многое на небе и земле, что и во сне, Горацио, не снилось твоей учености», – сказал презрительно Гамлет. Лихтенберг знает, что это определение далеко не меткое, так как оно далеко не охватывает всего того, что можно возразить против ученой мудрости. Поэтому он прибавляет недостающее суждение. «Но и в учености есть многое такое, чего нет ни на небе, ни на земле». Его изложение подчеркивает, чем вознаграждает людей книжная мудрость за порицаемый Гамлетом недостаток, но в этом вознаграждении заключается второй, еще больший упрек.
Еще прозрачнее, хотя и грубее, две еврейские шутки, свободные от всякой примеси смещения.
Два еврея разговаривают о купании. «Я моюсь один раз в год, – говорит один из них, – даже если это не требуется».
Ясно, что таким хвастливым уверением в своей чистоплотности он уличает себя в неопрятности.
Еврей замечает остатки пищи в бороде у другого. «Могу отгадать, что ты ел вчера». – «А ну-ка, скажи». – «Чечевичную похлебку». – «Неправда, я ел ее позавчера».
Следующая великолепная шутка создана путем преувеличения и легко может быть отнесена к отображениям при помощи противоположности.
Король, снизойдя до визита, посещает хирургическую клинику и присутствует на проводимой профессором ампутации ноги. Отдельные стадии этой операции король сопровождает громкими выражениями своего королевского благоволения: «Браво, браво, мой милый профессор». По окончании операции профессор подходит к королю и спрашивает с глубоким поклоном: «Прикажете, ваше величество, отрезать и вторую ногу?»
То, о чем думал про себя профессор, внимая королевскому одобрению, можно, пожалуй, выразить так: «Со стороны кажется, будто я ампутирую ногу этому бедняге по королевскому указу и только ради королевского благоволения. Однако в действительности у меня другие основания для операции». Но затем он подходит к королю и высказывает противоположную мысль: «Я не имею никаких других оснований для этой операции, кроме указаний вашего величества. Высказанное государем одобрение так меня осчастливило, что я ожидаю приказа вашего величества, чтобы отрезать больному и здоровую ногу!» Этот анализ позволяет понять, о чем думает профессор и о чем может говорить. Перед нами противоположность как немыслимое преувеличение.
Отображение при помощи противоположности является, как мы видим из этих примеров, часто употребляемым и крайне полезным приемом техники остроумия. Но нельзя упустить из вида тот факт, что эта техника свойственна отнюдь не только остроумию. Когда Марк Антоний, произнеся на форуме длинную речь о погибшем Цезаре и завоевав у слушателей расположение, бросает фразу: «А Брут весьма достойный человек»[77], он знает, что народ выкрикнет ему в ответ истинный смысл его слов: – о «достойных» людях, убивших Цезаря: «Достойных? Нет, предатели они».
Когда в «Симплициссимусе»[78] характеризуют собрание неслыханных сальностей и цинизма как «плоды труда высоконравственных людей», то это тоже отображение при помощи противоположности. Но говорят обычно об иронии, а не об остроумии. Иронии не свойственна никакая другая техника, кроме техники отображения при помощи противоположности. Кроме того, приходится слышать об иронических остротах. Значит, нет больше поводов сомневаться в том, что одна техника недостаточна для характеристики остроумия. К технике должно присоединиться нечто другое, чего мы до сих пор не открыли. С другой стороны, все-таки неоспоримо, что с упразднением техники исчезает и шутка. Может показаться несколько затруднительным объединение этих спорных пунктов, предложенных нами для объяснения остроумия.
Поделиться книгой: