Помоги проекту - поделись книгой:
Если отображение при помощи противоположности относится к техническим приемам остроумия, то мы, конечно, вправе ожидать, что остроумие может использовать и противоположный прием, то есть отображение при помощи сходного и родственного. Продолжение нашего исследования действительно покажет, что такова техника новой, совершенно особой и обширной группы острот по смыслу. Мы определим своеобразность этой техники гораздо точнее, если вместо отображения при помощи «родственного» скажем так – отображение при помощи принадлежащих друг другу или находящихся в связи друг с другом понятий. Почин мы сделаем последней характеристикой и тотчас поясним ее примером.
В одном американском анекдоте говорится, что двум не очень щепетильным дельцам удалось чередой смелых затей создать себе довольно большое состояние, после чего их стремление было направлено на то, чтобы войти в высшее общество. Среди прочего им показалось вполне целесообразным заказать свои портреты самому дорогому и знаменитому художнику, каждое произведение которого считалось событием. На большом вечере эти драгоценные портреты были показаны впервые. Хозяева подвели влиятельного критика и знатока искусства к стене, на которой висели оба портрета, рассчитывая услышать от него мнение, полное одобрения и удивления. Критик долго смотрел на портреты, потом покачал головой, как будто ему чего-то не хватало, и спросил, указывая на свободное место между двумя портретами: «А где же Спаситель?» (То есть: «Вот разбойники, но я не вижу здесь изображения Спасителя»).
Смысл этой фразы вполне ясен. Опять речь идет об отображении чего-то, что не полагается выражать прямо. Каким образом осуществляется это «непрямое отображение»? При помощи целого ряда легко возникающих ассоциаций и умозаключений мы проследим путь отображения шутки в обратном направлении.
Вопрос «Где Спаситель или изображение Спасителя?» позволяет догадаться, что оба портрета напоминают говорящему подобное же, известное ему и нам изображение Спасителя между двумя другими портретами. Здесь все очевидно – подразумевается распятый Христос между двумя разбойниками. Недостающий элемент подчеркивается шуткой. Сходство заключается в портретах, которые как будто должны находиться справа и слева от Спасителя. Оно сводится к тому непреложному факту, что висящие в салоне портреты суть портреты разбойников. Критик тем самым хотел, но не мог высказать вслух приблизительно следующее: «Вы – пара мерзавцев». Если подробнее: «Какое мне дело до ваших портретов? Я знаю только, что вы – пара мерзавцев». Он сообщил это путем некоторых ассоциаций и умозаключений. Такой путь мы называем аллюзией, намеком.
Тотчас вспоминается, что нам уже встречался намек при рассмотрении двусмысленности. Иногда из двух значений, выраженных одним и тем же словом, одно, как более частое и более употребительное, выступает на первый план и прежде всего приходит нам в голову. В то же время другое, более отдаленное, отступает назад, и в этом случае принято говорить о двусмысленности с намеком. В целом ряде изученных нами до сих пор примеров отмечалось, что техника их вовсе не проста, и мы рассматривали намек как усложняющий фактор. (Например, сравните остроту о жене, составленную путем перестановки, где жена «немного прилегла» и «много заработала». Или «бессмысленную» остроту при поздравлении по поводу рождения младшего сына – отец удивляется тому, на что способны человеческие руки.)
В американском анекдоте мы имеем намек, свободный от двусмысленности; в качестве характерной его черты находим замену одного представления другим, состоящим в связи с первым. Легко догадаться, что эта связь может осуществляться множеством способов. Чтобы не потеряться в таком разнообразии, далее мы будем обсуждать лишь четко обозначенные варианты из небольшого числа примеров.
Связь под замену может быть всего-навсего созвучием, так что этот подвид становится сходным с каламбуром при произнесении шуток вслух. Но имеется в виду не созвучие слов, а созвучие фраз, характерных оборотов речи и т. п.
Например, Лихтенбергу принадлежит изречение «Новый курорт хорошо лечит». Оно сразу заставляет вспомнить поговорку «Новая метла хорошо метет». В обоих фразах одинаковы первое и третье слова, а также сама форма предложения. Не приходится сомневаться в том, что изречение возникло в голове остроумного мыслителя как подражание, по всей видимости, известной поговорке. Тем самым изречение Лихтенберга становится отсылкой к поговорке, намеком на нее. Таким способом сообщается нечто, о чем не говорится впрямую, а именно, что за успехом курортов скрывается что-то еще, помимо неоспоримых целебных свойств термальных источников.
Подобным же образом вскрывается технически другая шутка (Scherz) или острота (Witz) Лихтенберга: «Этой девочке едва исполнилось двенадцать мод (Moden)». Сама фраза созвучна с выражением «двенадцать месяцев (Monden)»; быть может, первоначально она представляла собой описку, ведь в поэзии отсылки к календарю – не редкость. Но употребление слова «мода» для характеристики женского возраста, если вдуматься, выглядит удачным приемом.
Связь может также выражаться в тождестве вплоть до небольшого единичного изменения. Эта техника потому сходна со словесной техникой, о которой говорилось выше. Оба вида остроумия вызывают почти одинаковое впечатление, но их проще будет отличить друг от друга по процессам, происходящим при работе остроумия.
Вот пример словесной остроты, или каламбура. Великая, известная объемом не только своего голоса певица Мари Вильт немало обиделась, когда нашла в названии театральной инсценировки по известному роману Ж. Верна намек на свою дородную фигуру: «Вокруг Вильт за 80 дней»[79].
Слова «По самую маковку королева», вариант известного шекспировского выражения «До кончиков ногтей король»[80], намекают на эту цитату и были обращены к одной знатной даме, величественной обликом. Пожалуй, у нас не нашлось бы серьезных возражений, захоти кто-нибудь отнести эту шутку к разряду сгущения с изменением или к замещающему образованию (ср. tête-à bête).
О человеке с высокими устремлениями, своеобразном в достижении целей и своенравном, кто-то из его друзей сказал: «Он набитый идеалист». Разумеется, тут спрятана отсылка к общеупотребительному обороту речи «набитый дурак». Аллюзия использует скрытый смысл фразы к своей выгоде, но и здесь можно говорить о сгущении с изменением.
Почти невозможно отличить намек посредством изменения от сгущения с заменой, когда изменение сводится к подмене букв, как, например, в слове «дихтерит» (
Отрицательные приставки сулят нам обилие очень удачных намеков с незначительными изменениями.
«Мой единоневерец Спиноза…», – говорит Гейне. «Мы, немилостью Божьей, поденщики, крепостные, негры, отбывающие повинность…» – так начинается у Лихтенберга манифест униженных, которые имеют, во всяком случае, больше права на такое титулование, чем короли и князья – на свои «заповеданные» титулы.
Также намек может подразумевать пропуск, который можно сравнить со сгущением без замены. Собственно, при каждом намеке нечто пропускается: это цепочки мыслей, ведущие к аллюзии. В разных случаях больше бросается в глаза то сам пропуск, то его замена, отчасти восполняющая этот пропуск. В итоге вереница примеров ведет нас от явных пропусков к намекам как таковым.
Пропуск без замещения дан в следующем примере. В Вене живет остроумный и язвительный журналист[81], которого противники неоднократно колотили за резкость его пасквилей. Когда однажды в обществе обсуждалось новое выступление кого-то из его обычных противников, прозвучали слова: «Если бы X. слышал это, он получил бы опять пощечину». Техника данной шутки состоит в первую очередь в ощущении непонимания: перед нами мнимая бессмыслица – как можно давать пощечину за то, что кто-то о чем-то слышал? Но бессмыслица исчезает, когда вставляют пропуск: мол, он наверняка написал бы едкую статью против лица, о котором идет речь, и тогда… (далее по тексту). Намек, получившийся из-за пропуска части фразы, вкупе с бессмыслицей составляет техническую сторону этой шутки.
«Он хвалил себя так много, что курительные свечи поднялись в цене» (Гейне). Этот пробел легко заполнить. Пропущенные слова заменены следствием, которое служит намеком на пропуск слов: «самодовольство издает зловоние».
Вот очередная шутка о евреях и бане.
«Целый год прошел!» – вздыхает один из них при встрече с другим.
Эти примеры не оставляют никакого сомнения в том, что пропуск относится к намеку.
Заметный пропуск легко выявить и в нижеследующем примере, который, несомненно, относится к разряду оригинальных и «намекающих» шуток. После одного художественного празднества в Вене издали юмористический сборник, где, среди прочего, было помещено такое замечательное изречение: «Жена – как зонтик. Рано или поздно всякий садится в экипаж».
Зонтик мало защищает от дождя. Выражение «рано или поздно» может только означать, что при сильном дожде разумнее сесть в омнибус (общественный экипаж). Но поскольку нас интересует здесь лишь форма сравнения, то пока мы отложим более подробное изучение этой шутки.
Истинный клубок колких намеков содержат «Луккские воды» Гейне. Они превращают эту форму остроумия в искусное орудие полемики (против графа Платена[82]). Прежде чем читатель может догадаться об этом орудии, создается прелюдия к определенной теме, непригодной для прямого изображения. Задолго до того, как читатель оказывается в состоянии осознать происходящее, в тексте возникает череда намеков, созданных из самого разнообразного материала – например, из велеречивых изъяснений Гирша-Гиацинта: «Вы слишком полновесны, я слишком худощав; у вас много воображения, а у меня зато больше деловой сметки; я практик, а вы диарретик (вместо «теоретик»; Diarrhea – понос. –
«Если музы и неблагосклонны к нему, то гений языка все же ему под силу, или, вернее, он умеет его насиловать, ибо по собственной воле этот гений не отдаст ему своей любви, и графу упорно приходится бегать также и за этим отроком, и он умеет схватить только те внешние формы, которые, при всей их красивой закругленности, не отличаются благородством».
«От толпы же он полагает возможным укрыться, если иной раз опустит слово «друг», уподобляясь при этом страусу, который считает себя в достаточной мере спрятавшимся, если зароет голову в песок, так что виден только зад. Наша сиятельная птица поступила бы лучше, если бы уткнула зад в песок, а нам показала бы голову».
Аллюзия – самый, пожалуй, употребительный и охотнее всего применяемый прием остроумия, который лежит в основе большинства недолговечных творений остроумия, обыкновенно вплетаемых в нашу речь (они теряют свой смысл при отделении от взрастившей их почвы, при самостоятельном существовании). Но именно аллюзии вновь и вновь напоминают нам о тех соотношениях, которые чуть было не ввели нас в заблуждение при оценке техники остроумия. Сама по себе аллюзия не образует шутку; имеется немало правильных по форме намеков, которые вовсе не претендуют на остроумие. Остроумны лишь аллюзии остроумного толка; получается, что признак остроумия, который мы проследили вплоть до техники остроумия, опять ускользает от нас.
Ранее я характеризовал аллюзию как «непрямое отображение», а теперь можно отметить, что различные виды аллюзий возможно, при помощи представления противоположностей и иных технических приемов, о которых речь впереди, объединить в одну большую группу, каковую мы вправе называть «непрямыми отображениями». Ошибки мышления, унификация, непрямое отображение – таковы, следовательно, подвиды, к которым можно отнести ставшие нам известными технические приемы построения остроумной мысли.
При продолжении изучения нашего материала мы как будто подмечаем новый подвид непрямого отображения – он вполне выделяется и обособляется, но для него трудно подобрать множество примеров. Такое отображение через нечто малое позволяет решить задачу по составлению полной характеристики посредством крохотной подробности. Присоединение этой группы к аллюзиям становится возможным, если вспомнить, что эта малость сопоставляется с отображаемым материалом, что ее можно вывести как следствие из этого материала. Примеры будут следующими.
Галицийский еврей едет в поезде. Он устроился удобно, расстегнул сюртук и положил ноги на скамейку. В вагон входит модно одетый господин. Тотчас еврей подбирается и принимает скромную позу. Нарядный господин листает записную книжку, что-то высчитывает, размышляет – и вдруг обращается к еврею с вопросом: «Скажите, пожалуйста, когда будет Йом-кипур[84]?» «Так вон оно что», – думает еврей и опять кладет ноги на скамейку, прежде чем ответить на вопрос.
Нельзя отрицать, что это отображение через подробность связано со склонностью к экономии, которую мы отметили при исследовании техники словесных острот как общий элемент всех без исключения шуток.
Вот сходный пример.
Врач, приглашенный помочь баронессе при разрешении от бремени, заявляет, что срок еще не наступил и предлагает барону сыграть пока в соседней комнате в карты. Спустя некоторое время до слуха обоих мужчин донесся стон баронессы: «Ah mon dieu, que je souffre!»[85]. Супруг вскакивает, но врач его удерживает: «Еще рано, играем дальше». Спустя некоторое время слышно, как роженица опять стонет: «Боже мой, боже мой, как больно!» Барон спрашивает: «Не хотите ли пойти к роженице, господин профессор?» – «Нет, нет, еще не время». Наконец из соседней комнаты слышится не оставляющий сомнений крик «А-а-а!» Врач бросает карты и говорит: «Пора».
Эта удачная шутка показывает – посредством постепенно нарастающих жалобных возгласов знатной роженицы, – как болевые ощущения позволяют первичной природе пробиться через все наслоения воспитания и как важное решение ставится в зависимость от незначительного будто бы изменения поведения больной.
Другой вид непрямого отображения, к которому прибегает остроумие, – это сравнение. Мы долго его чурались потому, что обсуждение этого вида наталкивается на новые затруднения, а еще – особенно отчетливо оттеняет те трудности, которые уже имели место в других случаях. Выше было признано, что применительно к ряду подлежащих изучению примеров не удается полностью отрешиться от сомнения, считать ли их вообще шутками. В этой неуверенности мы усмотрели опасность для оснований нашего исследования. Но ни при каком другом материале я не ощущал эту неуверенность так сильно и так часто, как при шутках, что рождаются из сравнений. Ощущение, которое мне (да и многим другим людям при тех же условиях) позволяет сказать: «Это шутка, это вот можно счесть шуткой», прежде чем раскрыта сущность остроты, – это ощущение легче всего покидает меня при остроумных сравнениях. Если я сразу без размышления объявляю сравнение остротой, то сразу замечаю, что удовольствие, которое оно мне доставляет, отличается по качеству от того, каким я обязан шутке. Тот факт, что остроумные сравнения редко вызывают столь оглушительные раскаты смеха, как при удачной шутке, не позволяет избавиться от указанного сомнения прежним способом, ограничивая себя в изложении лучшими примерами этого вида.
Нетрудно привести броские, яркие примеры сравнений, которые отнюдь не производят на нас впечатления острот. Таково сравнение у Гёте – о нежности, сквозящей в дневнике Оттилии, и красной нити в английском флоте. Не могу отказать себе в удовольствии сослаться на другое сравнение, которым не перестаю восхищаться и которое произвело на меня неизгладимое впечатление. Этим сравнением Ф. Лассаль[86] закончил свою знаменитую речь в защиту обездоленных («Наука и работники»): «На человека, посвятившего, как я вам сказал, всю свою жизнь лозунгу “Наука и работники”, приговор, какой он может встретить на своем пути, произведет точно такое же впечатление, как разорвавшаяся реторта на химика, погруженного в научные опыты. Он слегка поморщится, видя это сопротивление материи и, устранив препятствие, опять спокойно примется за свои изыскания и труды»[87].
Богатый выбор метких и остроумных сравнений имеется в сочинениях Лихтенберга (I, 1853). Я позаимствую оттуда материал для нашего исследования.
«Почти невозможно пронести факел истины через толпу, не опалив кому-нибудь бороду».
Высказывание выглядит подлинной шуткой, но при ближайшем рассмотрении можно заметить, что остроумное воздействие происходит не из самого сравнения, а из побочного качества. «Факел истины» – сравнение, собственно, не новое, оно употребляется издавна и редуцировалось до cliche (клише. –
Те же соображения относятся и к другому остроумному сравнению того же автора:
«Большим светилом этот человек не был, но он был большим подсвечником… Он был профессором философии».
Называть ученого большим светилом (lumen mundi[88]) – уже давно опостылевшее сравнение, и не имеет значения, было оно первоначально шуткой или нет. Но это сравнение освежают, вновь придают ему силу и возвращают первоначальный смысл, сотворяя измененное, производное высказывание, которое порождает новое сравнение такого же рода. Условие шутки содержится здесь в способе, породившем также второе сравнение, а не в самих сравнениях. Это пример техники остроумия, схожий с примером выше (факел).
Следующее сравнение кажется остроумным на другом основании, подлежащем такой же оценке.
«Я рассматриваю рецензии как своего рода детскую болезнь, которая постигает в более сильной или более слабой форме новорожденные книги. Бывает, что наиболее крепкие от нее умирают, а слабенькие часто выживают. Иные же и вообще не заболевают ею. Часто пытались предотвратить болезнь путем амулетов – предисловий и введений, – или же сделать прививки путем собственных суждений, но это не всегда помогает»[89].
Сравнение рецензий с детской болезнью опирается, с первого взгляда, только на то обстоятельство, что все они поражают свои жертвы, едва те узреют свет Божий. Я не отважусь утверждать, действительно ли сравнение остроумно. Но затем оно продолжается, и оказывается, что дальнейшая участь новых книг может быть отражена в рамках того же сравнения – или примыкающего к нему. Такое продолжение, вне сомнения, остроумно. Но мы уже знаем, благодаря какой технике оно приобретает этот облик: это унификация, создание непредвиденной связи. Характер унификации не изменяется здесь оттого, что она заключается в присоединении к первому сравнению.
В некоторых других сравнениях мы поддаемся искушению сместить явное впечатление остроумия на иной фактор, который, опять-таки, не имеет ничего общего с природой сравнения. Это группа тех сравнений, что содержат поразительные сопоставления, а зачастую – и абсурдно звучащие аналогии, или заменяются такой аналогией в результате сравнения. Большинство примеров Лихтенберга относится к этой группе.
«Жаль, что у образованной публики нельзя увидеть ученую требуху, чтобы понять, что они ели». «Ученая требуха» – приводящее в смущение, поистине абсурдное определение, которое становится понятным только благодаря сравнению. Как обстояло бы дело, если бы впечатление остроумия от сравнения целиком обусловливалось «смущающим» характером этого сопоставления? Тогда оно соответствовало бы одному из хорошо известных нам приемов остроумия – отображению при помощи бессмыслицы.
Лихтенберг применяет такое же сравнение усвоения прочитанного и заученного материала с усвоением психической пищи в другой остроте:
«Он был очень высокого мнения о домашних занятиях и потому стоял за ученую кормежку в хлеву».
Столь же абсурдное – по крайней мере, примечательное – определение, которое, как мы начинаем замечать, и выступает носителем остроумия, содержится в прочих сравнениях того же автора:
«Это стойкая сторона моей моральной конституции, тут я могу кое-что выстоять».
«Каждый человек имеет свою моральную изнанку, которую не показывает без нужды и прикрывает штанами приличия до тех пор, пока это возможно».
Итогом сравнения выступает великолепное выражение «моральная изнанка». Но аналогия продолжается, обращаясь к игре слов, вводится второй, не менее броский оборот («штаны приличия») – быть может, шутливый сам по себе, ведь и вправду этакие штаны не могут быть ничем, кроме шутки. Нас, следовательно, не должно удивлять, что в целом складывается впечатление очень остроумного сравнения. Мы начинаем замечать, что вообще склонны распространять на целое ту оценку, которую дали его части. Кстати, «штаны приличия» побуждают вспомнить столь же загадочные и занятные строки Гейне:
Не подлежит сомнению, что оба последних сравнения несут в себе признак, который можно найти далеко не во всех хороших, то есть удачных и уместных сравнениях. Они, можно сказать, изрядно принижают явления высшей категории, абстрактные понятия (здесь приличие и терпение), сопоставляя те с предметами вполне конкретными и даже низшего сорта (штаны). Имеет ли это своеобразие что-либо общее с остроумием, нам еще предстоит выяснить. Пока же попытаемся проанализировать другой пример, в котором принижающий характер выступает особенно отчетливо. В фарсе Нестроя[91] «Он хочет повеселиться» приказчик Вайнберль, рисующий в своем воображении картину, как он когда-нибудь в старости, сделавшись солидным купцом, будет вспоминать о днях своей юности, говорит: «Когда, таким образом, в задушевном разговоре будет разрублен лед перед лавкой воспоминаний, когда дверь минувшего вновь откроется, а ящик фантазии наполнят товарами старины…» Это, конечно, сравнение абстрактных понятий с обыкновенными предметами, но соль шутки зависит – исключительно или отчасти – от того обстоятельства, что приказчик пользуется теми сравнениями, которые взяты из обихода его повседневной деятельности. Приведение абстрактного понятия в связь с обыденными явлениями, заполняющими жизнь приказчика, является актом унификации.
Вернемся к сравнениям Лихтенберга.
«Побудительные мотивы, что подталкивают нас к действиям, можно поделить на 32 ветра (румбы компаса. –
Нелепое сопоставление и абсурдное определение могут возникать сами по себе – как результат сравнения.
«Двуспальная женщина», «односпальная церковная скамья» (Лихтенберг). За обоими определениями скрывается сравнение с кроватью, однако, помимо смятения вследствие непонимания, в обоих случаях действует и другой технический прием – аллюзия: в первом намекается на неисчерпаемую тему половых отношений, во втором – на усыпительное действие проповедей.
Вот как Лихтенберг отзывается о некоторых одах:
«В поэзии они сродни бессмертным произведениям Якоба Беме[93] в прозе – это забава, когда автор приходит со словами, а читатель – с мыслями».
«Философствуя, он обычно бросает на предметы приятный лунный свет: все в целом нравится, но ни один предмет не виден при этом отчетливо».
Или вот отрывки из Гейне:
«Лицо ее походило на Codex palimpsestus[94], где сквозь свежий текст отцов церкви, вписанный монашескою рукою, просвечивают наполовину стертые любовные стихи древнегреческого поэта» («Путешествие по Гарцу»).
Или возьмем длительное сравнение с целью принижения в «Луккских водах»:
«Католический поп занимается своим делом скорее как приказчик в крупной торговой фирме; церковь, этот большой торговый дом, во главе которого стоит папа, дает ему определенное назначение и уплачивает определенную мзду; он работает спустя рукава, как и всякий, кто работает не за свой счет, имеет много сослуживцев и легко остается незамеченным в сутолоке большого торгового заведения, он заинтересован только в кредитоспособности фирмы и существовании ее, так как, в случае банкротства, может лишиться жалованья. Протестантский поп, напротив, сам повсюду является хозяином и ведет дело религии за свой счет. Он не занимается оптовой торговлей, как его католический сотоварищ, а только розничной; и так как он сам представляет свое предприятие, то ему нельзя работать спустя рукава; ему приходится расхваливать перед людьми свой символ веры и хулить товары своих конкурентов; как истый розничный торговец, он в дверях своей лавчонки стоит полный чувства профессиональной зависти ко всем крупным фирмам, в особенности же к большой римской фирме, насчитывающей много тысяч бухгалтеров и упаковщиков и располагающей факториями во всех четырех частях света».
Этот пример, равно как и многие другие, заставляет признать, что сравнение может быть остроумным само по себе, то есть без того, чтобы такое впечатление складывалось за счет усложнения текста одним из известных нам технических приемов остроумия. Но в таком случае совершенно ускользает понимание того, чем именно определяется остроумный характер сравнения, ибо последний обусловлен, конечно, отнюдь не сравнением как формой выражения мысли или действия. Мы можем отнести сравнение лишь к разряду «непрямого отображения», которым пользуется техника остроумия; придется оставить неразрешенной проблему, выступающую при сравнении гораздо отчетливее, чем при ранее обсуждавшихся приемах остроумия. Разумеется, особое обоснование должен получить и тот факт, что ответ на вопрос, является ли данный пример шуткой или нет, для сравнения найти труднее, чем для других форм выражения.
Впрочем, и этот пробел в нашем понимании не является основанием для того, чтобы сетовать на бесплодность исследования. При той тесной связи, которую надлежит приписывать различным особенностям остроумия, было бы непредусмотрительно ожидать, что мы сможем полностью прояснить одну сторону проблемы, прежде чем бросим взгляд на другие ее стороны. Мы, конечно, должны рассмотреть обозначенное нами затруднение с разных сторон.
Уверены ли мы в том, что от нашего исследования не ускользнул ни один из возможных технических приемов остроумия? Конечно, нет. Но при продолжительной проверке нового материала мы можем убедиться, что все же изучили самые частые и самые важные технические приемы остроумия – по крайней мере, настолько, насколько это необходимо для того, чтобы судить о природе самого психического процесса. Пока окончательное суждение еще не высказано, однако мы приобрели важное указание на то, в каком направлении следует искать дальнейшее решение проблемы. Любопытные процессы сгущения с замещением, которые мы распознали как ядро техники словесного остроумия, указывают на образование сновидений, в механизме которого были открыты те же самые процессы. Сюда же указывают и технические приемы острот по смыслу: смещение, ошибки мышления, бессмыслица, непрямое отображение и отображение при помощи противоположности. Все они без исключения вновь проявляются в работе мысли во время сна. Смещению сновидение обязано своим странным обликом, который не позволяет увидеть в нем продолжение мыслей, терзавших нас во время бодрствования. За применение бессмыслицы в качестве технического приема сновидение платит тем, что лишается положения психического явления, а классические авторы полагают, что условиями образования сновидений служат распад душевной деятельности, упадок критики, морали и логики. Отображение при помощи противоположности столь часто встречается в сновидениях, что с ним обычно считаются даже народные, расхожие и нисколько не достоверные сонники. Непрямое отображение, замена мысли сновидения аллюзией, подробностями, символикой, подобной сравнению, суть именно признаки, отличающие способ выражения сновидения от способов нашего бодрствующего мышления[95]. Такое существенное согласие между приемами работы остроумия и сновидения едва ли может быть случайным. Доказательство этого согласия и проверка его обоснованности – одна из наших будущих задач.
III
Устремления остроумия
Когда в конце предыдущего раздела я сослался на сравнение Гейне, который уподоблял католического священнослужителя приказчику большого торгового дома, а протестантского – мелкому розничному торговцу, то вполне осознавал, что некий внутренний голос побуждает отказаться от этого примера. Я говорил себе, что среди моих читателей наверняка найдутся и такие, кто считает нужным почитать не только религию, но также церковный штат. Эти читатели придут в негодование из-за приведенного сравнения, и аффективное состояние отобьет у них всякий интерес к решению вопроса о том, является ли сравнение остроумным само по себе или вследствие неких дополнительных факторов. В других сравнениях, как, например, в сравнении некой философии с лунным светом, который она бросает на предметы, нет нужды беспокоиться по поводу мнения читателей, которое помешало бы нашему исследованию: тут и самый набожный человек в состоянии судить беспристрастно о нашей проблеме.
Легко угадать характер шутки, вызывающей столь разную реакцию. В одном случае она является самоцелью, в другом же преследует определенную цель и становится, если угодно, тенденциозной. Только целенаправленные шутки подвержены опасности стать достоянием людей, которые не пожелают их выслушивать.
Нетенденциозные остроты Т. Фишер называл «абстрактными»; я предпочитаю говорить о «безобидных» (harmlos) шутках.
Раньше мы разделяли остроты по материалу, на котором прояснялась их техника, на словесные шутки и шутки по смыслу. Теперь надлежит изучить отношение такого разделения к новому. Словесная шутка и шутка по смыслу, с одной стороны, абстрактны, а с другой – тенденциозны; они не оказывают никакого влияния друг на друга, это две самостоятельные классификации острот. Быть может, у кого-то сложилось впечатление, будто безобидные шутки являются преимущественно словесными, тогда как определенно тенденциозные остроты в большинстве случаев используют более сложную технику шуток по смыслу. Однако существуют безобидные шутки, построенные на игре слов и созвучии, наряду с безобидными шутками, в которых используются все приемы шуток по смыслу. Не составит труда показать, что тенденциозная острота по своей технике вполне может быть словесной шуткой. Например, шутки, обыгрывающие имена собственные, нередко содержат в себе обидное, оскорбительное намерение, но принадлежат, разумеется, к словесным остротам. Правда, самыми безобидными из всех шуток являются все-таки словесные остроты. Таково, например, ставшее недавно излюбленным рифмоплетство (Schüttelreime), когда производится многократное употребление одного и того же материала со своеобразными изменениями:
Думаю, никто не станет отрицать, что удовольствие от такого рода невзыскательных рифм есть именно тот фактор, по которому мы распознаем шутку.
Хорошие примеры абстрактных или безобидных шуток по смыслу встречаются в обилии среди сравнений Лихтенберга. Некоторые из них уже приводились выше, а здесь я добавлю еще несколько.
«В Геттинген отправил томик in octavo, а получили обратно нечто in quarto[96] душой и телом».
«Чтобы возвести постройку надлежащим образом, прежде всего требуется надежный фундамент. Я не знаю фундамента прочнее, чем тот, в котором над каждым камнем “рго” тотчас же кладут камень “contra”[97]».
«Один рождает мысль, другой устраивает ей крестины, третий приживает с ней детей, четвертый навещает ее на смертном одре, а пятый ее погребает» (сравнение с унификацией).
«Он не только не верил ни в каких духов, но и не боялся их». Шутка заключается здесь исключительно в бессмысленном отображении, когда понятие малой ценности возводится в сравнительную степень, а понятие, считающееся более важным, обретает положительную степень. Если отказаться от этой хитроумной оболочки, то мысль, заключенная в шутке, будет гласить: «Гораздо легче победить боязнь привидений разумом, нежели защищаться от них, воображая их существующими». Но это вовсе не остроумно, это правильное и не до конца оцененное психологическое суждение – именно то, которое Лессинг выразил следующими известными словами:
Хочу воспользоваться удобным случаем и устранить возможное недоразумение. «Безобидная» или «абстрактная» шутка вовсе не обязательно сходна по значению с «празднословной» остротой; она противоположна лишь обсуждаемым далее «тенденциозным» шуткам. Как показывает вышеприведенный пример, безобидная, то есть лишенная намерений острота тоже может быть вполне содержательной и выражать нечто ценное. Но содержание остроты независимо от нее самой и является содержанием той мысли, которая получила здесь остроумное выражение с помощью особой техники. Конечно, как часовщик обычно снабжает особенно хороший механизм ценным футляром, так может обстоять дело и с шуткой: лучшие произведения остроумия используются именно как оболочка для самых содержательных мыслей.
Если обратить пристальное внимание на желание различать содержание мыслей и остроумную оболочку, то мы придем к заключению, которое разъяснит нам многое в нашем суждении об остроумии, в чем мы не были уверены. А именно, оказывается (пусть этот факт поражает), что наше благосклонное отношение к шутке есть плод совокупного воздействия содержания и техники остроумия; мы по одному из факторов совершенно ложно судим о величине другого. Лишь редукция остроты раскрывает нам обман суждения.
Впрочем, то же самое справедливо и для словесной шутки. Когда мы слышим, что жизненное испытание сводится к испытанию того, «чего не хотят испытывать», то нас охватывает смятение: мы думаем, что познали новую истину, и должно пройти некоторое время, прежде чем мы поймем, что за этой оболочкой скрывается банальная мысль – «Страдания учат уму-разуму» («Страдание – лучший учитель», К. Фишер). Уместная техника остроумия, определяющая «испытание» почти целиком через употребление слова «испытывать», вводит в обман настолько, что мы переоцениваем содержание этой фразы. Так же обстоит дело с шуткой Лихтенберга про январь; эта шутка возникает путем унификации и не говорит ничего, кроме того, что мы давно уже знаем, – что новогодние пожелания сбываются ничуть не чаще прочих. Таких примеров можно привести множество.
Обратное встречается при других шутках, в которых нас пленяют меткость и правильность мысли; потому мы восхищаемся этими шутками, хотя блестит в них сама мысль, а вот техника остроумия зачастую слаба. Скажем, в остротах Лихтенберга ядро мысли нередко гораздо ценнее остроумной оболочки, на которую мы неправильно распространяем оценку первого. Например, замечание о «факеле истины» едва ли является остроумным сравнением, но оно настолько меткое, что мы отмечаем предложение целиком как особенно остроумное.
Остроты Лихтенберга выделяются прежде всего благодаря содержанию их мыслей и той меткости, с которой они бьют в цель. Гёте справедливо сказал об их авторе, что за его остроумными и шутливыми идеями скрыты истинные пороки; точнее говоря, они затрагивают решение проблем. К примеру, отмечается как остроумное следующее высказывание: «Он столь ревностно изучал Гомера, что всегда читал Agamemnon вместо angenommen» («предположительно». –
Такова же и приведенная выше шутка, техника которой показалась нам очень неудовлетворительной, – по поводу двух отверстий для глаз в кошачьих шкурах. Тут выставляется напоказ мнимая глупость. В действительности же за этим якобы глупым замечанием скрыта важная проблема целесообразности в строении организма животного. Вовсе не само собою понятно, что щель между веками открывается там, где предъявляется роговая оболочка; нужна эмбриология, чтобы разъяснить это совпадение.
Следует помнить, что мы получаем от остроумных высказываний совокупное впечатление, в котором не можем отделить участие содержания мыслей от участия работы остроумия. Быть может, в дальнейшем удастся найти еще более наглядную параллель.
Для нашего теоретического объяснения сущности остроумия безобидные шутки должны быть важнее тенденциозных, а бессодержательные должны быть ценнее глубокомысленных. Безобидная и бессодержательная игра слов выставляет перед нами проблему остроумия в чистейшей ее форме, так как тут мы избегаем опасности быть введенными в заблуждение устремлениями или обмануться будто бы здравым смыслом. На таком именно материале наше познание может ожидать новый успех.
Я выбираю по возможности безобидный пример словесной шутки.
Девушка, которой доложили о приходе гостей в то время, когда она совершала свой туалет, воскликнула: «Ах, как жаль, что человек не может показаться другим как раз тогда, когда он всего привлекательнее! (anziehend[100])» (
Поделиться книгой: