Одинокий мужчина

В ожидании пересказа шутки Джордж улыбается ей в ответ.

– Это было вчера? – говорит она тем же тоном, обращаясь к себе. Теперь она его не видит, в глазах недоумение и страх. Вероятно, время, как зеркальный лабиринт, постоянно пугает ее.

Она переводит на него взгляд, смотрит уже без удивления.

– Я кричала. Было слышно даже в холле. Им пришлось вызвать доктора.

Дорис улыбается. Очевидно, это и есть шутка.

– Болела спина? – спрашивает Джордж.

От усилий скрыть сочувствие его голос звучит так, будто бы он старается заглушить вульгарный провинциальный акцент. Дорис игнорирует его вопрос, угрюмо обдумывая что-то свое.

– Который час? – резко спрашивает она.

– Почти три.

Долгое молчание. Джорджу необходимо что-то сказать – что угодно.

– Как-то раз я пошел на пирс. Не был там целую вечность. Ты знаешь, что они снесли старый каток для роллеров? Разве не чудовищно? Будто нельзя было оставить все как есть. А помнишь киоск, где гадалка читала характер по почерку? Его тоже нет…

Он запнулся в отчаянии.

Можно ли разбудить память таким примитивным приемом? Похоже, что да. Он выхватил слово пирс, как берут случайную карту со стола фокусника – и вуаля! Карта та самая! Именно когда Джордж и Джим катались на роликах, они впервые встретили Дорис. (Она была с парнем по имени Норман, которого поспешно бросила.) Потом они вместе пошли погадать по почерку. Гадалка сказала Джиму, что в нем пропадает музыкальный талант, а Дорис обладает редкостным даром открывать в людях лучшее.

Она помнит? Конечно, должна помнить! Джордж обеспокоенно смотрит на нее. Она лежит, мрачно глядя в потолок.

– Который час, ты сказал?

– Почти три. Без четырех.

– Выгляни в холл, хорошо? Есть там кто-нибудь?

Он встает, идет к дверям, выглядывает. И не успевает дойти до дверей, как она нетерпеливо спрашивает:

– Ну что?

– Нет никого.

– Где эта чертова медсестра?

Звучит это так грубо, с таким очевидным отчаянием.

– Сходить поискать?

– Она знает, что укол в три. Врач ей сказал. А ей плевать.

– Я найду ее.

– Эта сучка всегда приходит, когда ей вздумается.

– Я все же поищу ее.

– Нет! Останься.

– Ладно.

– Сядь сюда.

– Конечно.

Он садится, понимая, что ей нужна его рука. Протягивает ей руку. Дорис сжимает ее с поразительной силой.

– Джордж…

– Что?

– Ты не уйдешь, пока она не придет?

– Конечно, не уйду.

Она сжимает его руку еще крепче. В этом жесте нет чувства, нет общения. Она не руку знакомого держит, просто ей надо за что-то держаться. Он не решается спросить ее о боли. Боится выпустить на волю джинна, увидеть, почувствовать, ощутить нечто ужасное здесь, между ними.

И в то же время ему интересно. В прошлый визит сиделка сказала, что к Дорис приходил священник (она воспитана в католичестве). Конечно, на прикроватном столике лежит маленькая аляповатая книжица: «Остановки на Крестном пути»… Но если весь твой путь сузился до ширины кровати, если впереди пугающая безвестность, посмеешь ли ты пренебречь таким путеводителем? Возможно, Дорис уже кое-что знает о своем путешествии. Но если и знает, даже если Джордж отважится спросить ее, она ничего не расскажет. Для этого надо владеть языком той местности, куда отправляешься. А те речи, которыми многие из нас так невнятно и многословно тешатся, не имеют реального значения на этом свете. Здесь это лишь набор слов.

Но вот и медсестра, улыбаясь, появляется в дверях.

– Я как раз вовремя, как видите!

В руках у нее поднос с подкожным шприцем и ампулами.

– Я пойду, – сказал Джордж, вставая.

– О, совсем необязательно, – говорит медсестра, – можете просто отойти на минутку. Это совсем недолго.

– Мне все равно пора, – оправдывается Джордж, как все, покидающие больного. Хотя Дорис вряд ли в обиде на него. Похоже, она потеряла к нему всякий интерес, сейчас она не спускает глаз с иглы в руке сестры.

– Она такая скверная девочка, – болтает медсестра, – никак не можем заставить ее съесть обед, правда?

– Ну, пока, Дорис. Увидимся через пару дней.

– Прощай, Джордж.

Дорис даже не глядит на него, откликаясь безразличным тоном. Он покидает ее мир, следовательно, больше не существует. Он пожимает ей руку, но она не отвечает. Она следит за приближением сверкающей иглы.

Это и было прощанием? Возможно, конец уже скоро. Выходя из палаты, он бросает взгляд на нее поверх ширмы, пытаясь зафиксировать что-нибудь в памяти – вдруг понадобится: это было в последний раз, когда я видел ее живой.

Но ничего. Ничего важного. Он не чувствует ничего.

Одно он понял, пожимая напоследок ей руку: равно как в этой мумии не осталось следа от Дорис, пытавшейся отнять у него Джима, так и в нем не осталось больше чувств. Пока он лелеял хоть грамм ненависти, Джордж знал, капельку отнятого у него Джима она держит при себе. Он ненавидел Джима не меньше, чем ее, пока они развлекались в Мехико. И эта ниточка связывала его с Дорис. Теперь она оборвана, значит, еще одна частичка Джима потеряна для него навсегда.

Джордж едет вдоль бульвара, превращенного в одну громоздкую рождественскую декорацию – позвякивающие на ветру олени и колокольчики на металлических елках, протянутых поперек улицы. Но это всего лишь реклама, оплаченная местными торговцами. На тротуарах, в магазинах – толпы очумелых покупателей с выпученными глазами-пуговицами, в которых отражается весь алчный блеск рождественской недели. Не более месяца назад, пока Хрущев не согласился убрать с Кубы ракеты, они осаждали супермаркеты, сметая с полок бобы, рис и тому подобное, большей частью совершенно непригодное для питания в бомбоубежищах, поскольку без воды из этого ничего не приготовишь. Что ж, на этот раз пронесло. И они рады? Бедняги для этого слишком глупы; им не дано понять, что именно не упало им на головы. Правда, из-за недавних панических закупок им придется экономнее тратиться на подарки. Но ведь осталось немало. Торговцы предсказывают для всех вполне хорошее Рождество. Кроме, может быть, нервно крутящихся на перекрестке юных проститутов (опытный глаз Джорджа сразу вычисляет их в толпе), искоса поглядывающих на витрины магазинов.

Джордж далек от насмешек над уличными толпами. Можно считать их вульгарными, алчными, скучными и примитивными, но он горд, он рад, просто до неприличия счастлив жить и числиться в рядах замечательного меньшинства Живущих. Публика на тротуарах в неведении; но он знает, счастье – это протянуть еще хоть чуть-чуть, ведь только что он удрал от жуткой близости Большинства, к которому скоро присоединится Дорис.

Я жив, повторяет он про себя, я жив! Жизненная энергия бурлит в его теле, разжигая восторг и аппетит. Великое благо иметь тело – даже такой поношенный каркас, – все еще хранящее теплую кровь, семя, костный мозг и здоровую плоть! Конечно, сердитые юнцы на углу сочтут его почти развалиной, но ему нравится представлять себе пусть дальнее, но родство с их сильными руками, плечами и чреслами. Всего несколько баксов – и любого из них он усадит в машину, доставит домой, стащит с него кожаную куртку, облегающие джинсы, рубашку и ковбойские сапоги, сойдясь с юным хмурым атлетом в жарком раунде плотских утех. Но Джорджа не привлекают продажные безразличные тела этих парней. Он намерен любить собственное дряхлое живучее тело, которое пережило Джима и собирается пережить Дорис.

Хотя по расписанию это не его день, по дороге домой он решает заглянуть в тренажерный зал.

У шкафчика Джордж снимает одежду, надевает мохнатые носки, бандаж на гениталии и шорты. Может, надеть футболку? Смотрится в зеркало. Неплохо. Жирок над поясом шортов сегодня малозаметен. Ноги вполне крепкие. Грудные мышцы на месте, не свисают. А без очков морщинки на сгибах локтей, повыше колен и вокруг впадины втянутого живота он не видит. Худосочная, необратимо сморщенная шея при любом ракурсе и в любом свете таковой останется и для полуслепого. Тут ничего не поделаешь, эту позицию он сдает.

И все же он прекрасно знает, что выглядит лучше почти любого из сверстников в этом зале. Не потому, что они плохи – это достаточно здоровые экземпляры. Но их губит фатальная капитуляция перед возрастом, неприличное смирение со статусом дедушек-пенсионеров и гольфом. Джордж не из тех, кто сдается, что трудно передать словами; однако это очевидно, когда его видишь обнаженным. Он до сих пор борется, а они нет. Может, единственно из тщеславия тянет лямку этот ссохшийся призрак его юности? Нет, вопреки морщинам, рыхлости и седине, мрачной гримасе и недостатку живости еще можно угадать в нем некогда нежнолицего симпатичного паренька. Допустим, в сумме парень с дедушкой выходит старше среднего возраста, но парень точно есть.

С насмешливым отвращением глядя в зеркало, Джордж говорит своему отражению: старая ты задница, кого пытаешься соблазнить? И натягивает футболку.

В зале всего трое. Еще слишком рано для офисных работников. Крупный тяжеловатый мужчина по имени Бак – таков футболист к пятидесяти годам – разговаривает с Риком, молодым кудрявым парнем, мечтающим преуспеть на телевидении. Бак почти голый, выпуклый живот неприлично выступает над чем-то вроде плавок, спускающихся аж за кустистую линию на интимном месте. Похоже, стыд ему не знаком. Напротив, Рик, обладатель отличного мускулистого тела, полностью спрятался под серой шерстяной футболкой со штанами: от самой шеи до запястий и лодыжек.

– Привет, Джордж, – мимоходом кивнув, произносят оба.

И это, уверен Джордж, самые искренние дружеские приветствия за весь сегодняшний день.

Бак – ходячая энциклопедия истории спорта. Он знает все: личные достижения, провалы, рекорды и результаты. Сейчас, живописуя, как кто-то уделал кого-то в седьмом раунде, он изображает нокаут:

– Бац-бац! И все, тот готов!

Рик слушает, сидя верхом на скамье. В зале привычная атмосфера ничегонеделания. Обычно парень вроде Рика занимается часа три-четыре, бо́льшую часть времени болтая о шоу-бизнесе, спорткарах, боксе и футболе – но, как ни странно, очень редко о сексе. Возможно, так сдерживается из-за детей и подростков, они тут часто бывают. Когда Рик говорит со взрослыми, он с жаром изображает развязность или искренность; но с детьми он прост, как деревенский дурачок. Паясничая, показывает им фокусы, с непробиваемым видом сочиняет байки; например, будто в одном магазине на Лонг-Бич (следует конкретный адрес) в один прекрасный и непредсказуемый момент объявляется День Распродаж. И в такой день любой покупатель, истративший не меньше доллара, получает «Ягуар», «Порше» или «Эм-Джи» совершенно даром. (Но в остальное время это обыкновенный антикварный магазин.) Когда Рика прижмут, требуя показать собственное дармовое авто, он идет на улицу и указывает на первое подходящее. Когда ребята обнаруживают на табличке владельца другую фамилию, Рик клянется, что эта и есть его настоящая, он сменил фамилию, когда стал актером. Теряя остатки легковерия, мальчишки обзывают его чокнутым вруном, осыпая тумаками, а Рик скалит зубы и бегает от них по залу на четвереньках.

Джордж укладывается на наклонную скамью, намереваясь качать пресс. Приходится себя принуждать к этому упражнению; кажется, тело ненавидит его больше, чем любое другое. Пока он морально готовится, входит Уэбстер и ложится на соседнюю скамью. Ему лет двенадцать-тринадцать, стройный, грациозный, высокий для своего возраста, с длинными, золотисто-гладкими мальчишечьими ногами. Он скромен и стеснителен, постоянно погружен в себя и очень усердно занимается. Очевидно, он считает себя костлявым и потому поклялся стать одним из тех атлетов с гипертрофированно раздутой мускулатурой.

– Привет, Уэб, – говорит Джордж.

– Привет, Джордж, – робким тихим шепотом отвечает Уэбстер.

Уэбстер начинает качаться, и Джордж, во внезапном порыве стянув футболку, следует его примеру. Постепенно между ними, чувствует Джордж, нарастает взаимная симпатия. Они не соревнуются друг с другом, но юная гибкость Уэбстера завидно заряжает его энергией. Игнорируя протест собственных мышц, сконцентрировав внимание на пластичных движениях свежего тела Уэбстера, Джордж идет дальше своих обычных сорока раз, делая пятьдесят, шестьдесят, семьдесят и даже восемьдесят. Попробовать до ста? Вдруг он замечает, что Уэбстер остановился. Силы мигом покидают его. Он тоже прекращает упражнения, тяжело дыша – хотя вряд ли сильнее, чем сам Уэбстер. Успокаивая дыхание, оба лежат рядышком. Уэбстер поворачивает голову – Джордж явно произвел на него впечатление – и спрашивает:

– Сколько жимов вы делаете?

– А-а, по-разному.

– Меня это когда-нибудь угробит, точно!

Как же здесь все-таки здо́рово. Провести бы остаток жизни здесь, в беззаботном физическом равноправии. Где никакой стервозности, злобы или настырности. Бахвальство и демонстративные позы перед зеркалом здесь в порядке вещей. Красавца баскетболиста заботит худоба его лодыжек. Толстый банкир, натирая лицо кремом, запросто признается, что ему непозволительно стареть. Никто не совершенен, и никто этого не скрывает. Здесь даже знаменитые актеры не выпендриваются. Невинно обнаженные мальчики сидят рядом с семидесятилетними в парилке, и все зовут друг друга по именам. Все не так уж красивы и не так безобразны – следовательно, все равны. Выходит, все гораздо дружелюбнее внутри, чем вне этих стен?

Сегодня Джордж намного дольше обычного задерживается в зале. Сделал удвоенное количество упражнений по сравнению с намеченным; потом долго сидел в парилке, вымыл голову.

Когда он выходит на улицу, солнце уже садится. Он внезапно меняет планы: не сворачивая к пляжам, решает прокатиться окружным путем через холмы.

Зачем? Отчасти насладиться приятной расслабленностью, обычным следствием физических упражнений. Приятно ощущать покой и благодарность во всем теле; вопреки бурным протестам оно любит, когда его заставляют трудиться. Забыть на время о проблемах с желудком, о блуждающем нерве с артритами в пальцах и колене. Поездкой Джордж надеется продлить в душе́ благодать: без вражды и ненависти.

Еще он собирается осмотреть холмы; он давненько тут не бывал. Много лет назад, еще до Джима, когда Джордж переселился в Калифорнию, он часто приезжал сюда. Ему пришлось по вкусу чудо малообитаемой дикой природы почти посреди города. Возбуждала мысль о приключениях иностранца в первобытной враждебной местности. Он приезжал сюда на закате или на рассвете: оставив машину, долго гулял вдоль противопожарных просек, высматривая оленей в зарослях карликового дуба в каньоне; следил за соколом, нарезающим круги высоко над его головой; бродил по дорожкам, аккуратно обходя мохнатых тарантулов; спускался по песчаным откосам, пока не натыкался на клубок дремлющей гремучей змеи. Иногда на рассвете он замечал цепочку койотов с опущенными вниз хвостами. В первый раз он принял их за собак, но стайка беззвучно, необычно долгими прыжками ринулась врассыпную вниз по холму.

Но сейчас не осталось и следа того давнего восторга и возбуждения; что-то с самого начала складывается не так. Долгий подъем по извилистой дороге кажется не романтичным, а напряженным и опасным. Встречные машины на крутых поворотах то и дело вынуждают его резко сворачивать в сторону. Так что, пока он взбирается на самый верх, состояние умиротворения бесследно испаряется. И даже там понастроили столько новых зданий, что район превратился в пригород. Правда, есть еще несколько нетронутых каньонов, но Джорджа это не радует. Невозможно забыть о расползшемся по всей равнине городе; он уже и на севере, и на юге, и по обеим сторонам холмов. Исчезли вольные пастбища, ранчо и остатки апельсиновых рощ; город проглотил местные озера, просочился в леса окрестных гор. Скоро придется опреснять морскую воду. Но все равно город обречен. Даже без ракет, следующего ледникового периода или гигантского землетрясения город окажется в океане – его погубит гигантомания. Однажды иссякнут питавшие его дерзость и жадность, и постепенно местность вернется к первоначальному пустынному состоянию.

Увы, в том нет сомнений. Он остановился на желтоватой обочине у края кустарников и, пока облегчался, все смотрел на Лос-Анджелес, подобно библейскому пророку, некогда с печалью взиравшему на приговоренный город. Пал, пал Вавилон, город великий! [13] Но перед ним город заурядный, великим он никогда не был, да и падать ему особо некуда.

Постояв, он застегивает ширинку, садится в машину и уезжает в глубокой депрессии. Облака наползают на холмы, отчего окрестности теперь похожи на унылые северные пейзажи Уэльса. День угасает, фонари вспыхивают россыпью бриллиантов по равнине, и дорога петляет вниз к бульвару Сансет, указывая путь к океану.

Супермаркет еще открыт; он работает до полуночи и ярко освещен. Его свет манит прибежищем от мрака и одиночества. Можно часами бродить по островку обманчивой стабильности, размышляя, что именно из всего изобилия взять на ужин. Боже, чего тут только нет! Фирменные броские упаковки гарантируют вам отличный аппетит. Каждая этикетка на полках взывает: «Меня, меня возьми!» Такая битва за твое внимание способна внушить, что ты любим и желанен. Только помни, едва ты вернешься в пустые комнаты, мираж рекламных благ рассеется, останется лишь картонка и еда в целлофане. Исчезнет даже аппетит.

Однако это яркое красочное место – не святилище. Это – среди бутылок, банок и коробок – хранилище мучительно живых воспоминаний о продуктах, купленных, приготовленных и съеденных с Джимом. Воспоминания безжалостно хлещут его, пока он катит свою тележку. Тот, кого не ждет ужин в одиночестве, так ли безнадежно одинок?

Страх принимать пищу в полном одиночестве – не это ли главная опасность? Не в том ли начало постепенной деградации – начиная с перекуса у стойки, выпивки в баре, попоек дома без закуски – заканчивая пачками снотворного, вплоть до однажды неизбежной передозировки? Только кто вам сказал, что надо держаться, Джордж вас спрашивает? О ком мне беспокоиться? Кому до меня есть дело?

Эка важность, говорит он себе, возьму я морской язык, рубленое филе или стейк. Внутри лишь отвращение, даже ярость. К черту еду. К черту жизнь. Ему хочется бросить полную продуктов тележку. Правда, продавцам в зале он добавит хлопот, а вон тот парень очень мил. Раскладывать по местам самому – сизифов труд, у него упадок сил и острый приступ лени. Лучше пойти домой и лечь в постель до тех пор, пока не внушишь себе какой-нибудь недуг.

Все-таки он подкатывает тележку к кассе, расплачивается, однако на пути к парковке находит телефонную будку и набирает номер.

– Алло.

– Привет, Чарли.

– Джо!

– Слушай, еще не поздно передумать? Насчет вечера? Понимаешь, когда ты звонила утром… я считал, что буду очень занят, но мне только что сказали…

– Конечно, не поздно!

Она даже не слушает его лживые отговорки. Ее радость доносится до него сквозь путаницу проводов прежде любых слов. Моментально Джо и Чарли образуют еще одну счастливую пару на вечер посреди сонма неприкаянных одиночеств. Если бы кассиры, представим, наблюдали бы за ним, они бы отметили, как его лицо в стеклянном кубе осветилось радостью, словно у влюбленного.

– Может, что-нибудь захватить? Я в магазине…

– О нет, спасибо, Джо, милый! У меня тонны еды. Теперь всегда всего слишком много, наверное, потому…

– Буду у тебя чуть позже, сначала надо зайти домой. Пока…

– Ох, Джо, как это мило! Au revoir!

Но он в таком состоянии, что его настроение меняется прежде, чем покупки загружены в машину. Точно ли я хочу ее видеть, спрашивает он себя, и вообще, с какой стати я затеял все это? Он мысленно представляет себе уютный вечер в своем доме, милейшую на первый взгляд домашнюю сценку – поглощение купленной еды, чтение книжки на кушетке до тех пор, пока не вгонишь себя в сон. Только минуту спустя Джордж замечает, что́ лишает эту картину смысла – отсутствие читающего Джима на кушетке напротив; когда оба поглощены чтением, оба сыты близостью друг друга.