Помоги проекту - поделись книгой:
(163) И они не могут даже отрицать того, что все это делали в пользу Филиппа, – об этом послушайте мой рассказ. Когда мы отправлялись в первое посольство для переговоров о мире, вы послали вперед глашатая, чтобы совершить от нашего имени возлияния. Так вот тогда, едва прибыв в Орей, они не стали дожидаться возвращения глашатая, не сделали там никакой остановки, морем переправились в Гал, хотя он был осажден, и далее оттуда, выйдя к осаждавшему его Пармениону, направились через расположение неприятельских войск в Пагасы и так, продолжая путь, встретились в Лариссе с глашатаем121: вот с какой поспешностью и торопливостью они тогда ехали. (164) А вот теперь, несмотря на то, что был мир и полная безопасность передвижения и от вас было приказание спешить, тут у них не было охоты ни торопиться с ездой, ни плыть морем. Почему же так? Потому, что тогда скорейшее заключение мира было на пользу Филиппу, теперь же ему выгодно было пропустить как можно больше времени до принятия вами у него присяги. (165) А что и сейчас я говорю правду, в доказательство возьми-ка еще и это свидетельское показание.
Можно ли найти лучшее доказательство того, что люди действовали всецело на пользу Филиппу, чем вот это? Ведь совершая одинаковое путешествие, они в одном случае, когда нужно было спешить для вашего блага, сидели сложа руки, в другом случае, когда и шагу делать не следовало до прибытия глашатая, они так торопились!
(166) Затем посмотрите, чем каждый из нас предпочитал заниматься во время нашего пребывания там, пока мы сидели в Пелле. Я лично занимался тем, что разыскивал наших пленников и старался их выкупать, тратил на это свои личные деньги и ходатайствовал перед Филиппом об освобождении их за счет подарков, которые он нам предлагал. А что́ все время делал Эсхин, вы сейчас услышите. Какой смысл имело то, что Филипп предлагал деньги всем нам вместе? (167) Объясню, чтобы и оно было вам понятно: этим способом он испытывал всех нас. Каким образом? Пробовал он подсылать каждому в отдельности и предлагал, граждане афинские, даже большие суммы золота. Но так как со стороны кое-кого он потерпел неудачу (про себя самого мне нет надобности говорить, но поступки мои и дела сами это покажут), вот он и рассчитывал, что, если дать всем сообща, то все примут подарки попросту: в таком случае безопасность будет обеспечена для тех, которые продали себя поодиночке, раз мы все сообща хоть в малой степени примем участие в получении подарков. Вот причина, почему давалось это под видом подарков гостям. (168) Но так как я помешал, они опять-таки поделили между собой и их. Филиппу же, после того как я просил обратить эти деньги на выкуп пленных, было неудобно ни назвать их, если бы ответить, что «их получили такой-то и такой-то», ни уклониться от такого расхода122. Вот он и согласился, но отложил исполнение, сказав, что отошлет их на Панафинеи123. Читай показание Аполлофана, а затем остальных, кто там были.
(169) Давайте же я расскажу вам и о том, сколько пленных я сам выкупил. Да, за то время, пока мы находились в Пелле еще до прибытия Филиппа, некоторые из пленников, отпущенные на поруки, разуверившись, как мне кажется, в том, чтобы мне удалось убедить на этот счет Филиппа, заявили о своем желании самим выкупиться и не быть нисколько обязанными Филиппу. Они брали у меня взаймы деньги, кто три, кто пять мин, – каждый по мере того, сколько ему требовалось для выкупа. (170) Когда затем Филипп согласился отпустить остальных, я созвал тех, кому дал денег взаймы, и напомнив им, как было дело, чтобы у них не сложилось впечатления, будто они остались в проигрыше из-за торопливости и при всей своей бедности выкупились на свои собственные средства, тогда как остальные рассчитывают получить освобождение от Филиппа, я отдал им в подарок выкупные. В доказательство, что я говорю вам правду, прочитай-ка вот эти свидетельские показания.
(171) Итак, вот сколько денег я потратил и отдал в подарок нашим гражданам, оказавшимся в беде. Но этот человек, может быть, станет сейчас же говорить вам: «Как же ты, Демосфен, раз уже из моей поддержки Филократа, как ты говоришь, убедился, что наша деятельность не ведет ни к чему хорошему, все-таки участвовал в новом посольстве для принятия присяги и не отказался с клятвенным заверением?» Но я, как вы должны помнить, договорился с теми, для которых выхлопотал освобождение, что привезу выкупные деньги и по мере сил постараюсь их спасти124. (172) Ужасно было бы оказаться обманщиком и оставить без помощи людей в несчастном положении, своих сограждан. А если бы я отказался под присягой, было бы крайне неприлично да и небезопасно путешествовать туда в качестве частного лица. Ведь конечно, не будь у меня желания спасти тех людей, тогда совсем пропади я пропадом, если бы отправился в посольство вместе с ними, да еще захватив с собой весьма большие деньги. Вот доказательство: в третье посольство, хоть вы дважды меня избирали, я дважды под присягой отказался125. Да и в то путешествие я все время действовал против них. (173) И все дела во время посольства, которые я вел вполне самостоятельно, шли у вас вот так; те же, в которых одерживали верх они, имея за собой большинство, все потеряны. А между тем и все остальные могли бы кончиться одинаково успешно, как и те, если бы кое-кто слушался меня. Ведь не настолько же я жалкий и безумный человек, чтобы, с одной стороны, ради славы в ваших глазах давать свои деньги, видя, как другие получают, и, с другой стороны, чтобы не сочувствовать осуществлению таких дел, которые могли бы быть выполнены без всяких затрат и всему государству принести гораздо больше пользы. Разумеется, я не таков, граждане афинские. Но, как видно, эти люди были сильнее меня.
(174) Ну, а теперь для сравнения с этим поглядите, что́ сделано им и что Филократом. Все будет яснее, если сопоставлять одни дела с другими. Эти люди, прежде всего, исключили из условий мира фокидян, галейцев и Керсоблепта вопреки псефисме и не считаясь с тем, что сами же говорили вам126. Затем они принялись искажать и нарушать псефисму, на основании которой мы пришли туда в качестве послов127. Потом они вписали кардийцев под видом союзников Филиппа128, отказались послать вам письмо, которое я написал, и послали свое, в котором сами не написали ни слова правды. (175) Наконец, вот этот благородный человек заявил, будто я обещал Филиппу низвергнуть у вас демократический строй, так как я порицал их действия, не только считая их позорными, но и боясь из-за них сам быть осужденным заодно с ними, а между тем сам он все время не переставал частным образом встречаться с Филиппом. Не говорю уж про все другое, но вот однажды в Ферах Деркил – вовсе не я! – вместе с моим рабом, который здесь, перед вами, целую ночь караулили его. Захватив его, когда он выходил из палатки Филиппа, Деркил велел рабу сообщить обо всем виденном мне и запомнить самому. Наконец, этот гнусный и бессовестный человек после нашего отъезда ночь и день оставался у Филиппа129. (176) В доказательство справедливости моих слов я готов подтвердить их своим свидетельством, дав письменное показание под свою ответственность; я призову также и всех остальных послов каждого отдельно и потребую одного из двух – либо подтвердить своим свидетельством, либо отречься под присягой. Если же они станут отрекаться, я перед вами явно изобличу их в клятвопреступничестве.
(177) Итак, вы видели, с какими трудностями и хлопотами сопряжена была у меня все время эта поездка. Представьте себе, действительно, что́ же они делали там, находясь близко от человека, дающего взятки, когда и тут, на глазах у вас, зная, что от вас зависит наградить ли их почестями или, наоборот, наказать их, они делают такие вещи130.
Теперь я хочу подвести итоги высказанным мной с самого начала обвинениям и показать тем самым, что я выполнил свои обещания, которые давал вам, начиная свою речь. Я показал, что в его сообщениях не было ни слова правды, но что он обманывал вас; при этом я пользовался в качестве свидетельств самими делами, а не словами. (178) Я показал вам, что по его именно вине вы не хотели слушать от меня правду, увлеченные тогда его обещаниями и посулами; что все его советы были совершенно противоположны тем, какие были нужны; что он возражал против условий мира, предложенных союзниками131, и поддержал предложение Филократа, заставил вас потерять время, отняв тем самым у вас возможность, если бы даже вы и хотели, выступить в Фокиду; совершил во время поездки и еще много других ужасных дел, предал все, продал, получил взятки – словом, не останавливался ни перед какой подлостью. Вот что обещал я вам представить с самого начала132, и все это я показал. (179) Смотрите же, что было потом. Этот рассказ, который вам предстоит сейчас прослушать, уже совсем прост. Вы присягали решать согласно законам и псефисмам Народа и Совета пятисот. А Эсхин, как оказывается, исполняя обязанности посла, во всем шел против законов, против псефисм, против требований справедливости. Таким образом, он заслуживает осуждения со стороны судей, если только они будут руководствоваться здравым смыслом. Ведь если он ни в чем другом не был виновен, то во всяком случае двух его дел вполне достаточно, чтобы вы присудили его к смерти: он предал Филиппу не только фокидян, но и Фракию. (180) Между тем никто не мог бы указать двух более важных для нашего государства мест на свете, чем Пилы на суше и чем Геллеспонт на море. И вот оба эти места они позорно продали и во вред вам отдали в руки Филиппу. А как велико само по себе, помимо всего прочего, такое преступление – упустить из рук Фракию и ее укрепленные места, об этом можно бы привести тысячи соображений, и нетрудно указать, сколько людей из-за этих мест осуждено на смерть, сколько присуждено к большим денежным взысканиям – Эргофил, Кефисодот, Тимомах, в прежнее время Эргокл, Дионисий и другие133, но я готов почти сказать, что даже все они вместе взятые причинили меньше вреда нашему государству, чем Эсхин один. (181) Но еще и тогда, граждане афинские, вы по собственному соображению находили меры предосторожности против опасностей и старались их предвидеть. Сейчас же вы смотрите сквозь пальцы на все, что не причиняет вам повседневного беспокойства и не тревожит в данное время, и после этого вы выносите совершенно впустую такие псефисмы: «чтобы Филипп принес присягу также и Керсоблепту», или «не быть ему членом амфиктионии», «восстановить мир». А между тем ни в какой из этих псефисм не было бы надобности, если бы Эсхин согласился ехать морем и исполнять то, что было нужно. Но вот то, что́ можно было спасти, если бы отправиться морем, он погубил, настояв отправиться сухим путем; а то, что́ можно было спасти, если бы сказать правду, он погубил своей ложью.
(182) Он, как я слышал, думает сразу же выразить негодование на то, что ему одному из всех ораторов, выступавших перед народом, придется давать отчет в своих речах134. Но я со своей стороны не стану говорить о том, что было бы, конечно, естественно всем вообще, кто только говорит что-нибудь, раз он говорит за деньги, нести ответственность за свои слова, но обращаю внимание вот на что: если Эсхин в качестве частного лица сказал какой-нибудь вздор и совершил проступок, не относитесь к этому слишком строго, оставьте его в покое, будьте снисходительны; но если он в качестве посла умышленно обманул вас с корыстной целью, не оставляйте его безнаказанным, не позволяйте ему отговариваться тем, будто он не подлежит ответственности за свои речи. (183) В самом деле, за что́ же вообще должны подлежать ответственности послы, как не за речи? Ведь не триерами, не условиями местности, не гоплитами, не акрополями ведают послы – никто не поручает этого послам, – но речами и сроками. Стало быть, если человек наперед не упустил сроков у государства, на нем нет вины; если упустил, – значит, виновен. Так и относительно речей: если человек все сведения давал правильно или на пользу – да будет оправдан; если же ложь, за деньги и во вред вам – да будет осужден. (184) Нет, ничем нельзя нанести вам большего вреда, чем сообщая ложь. Вот именно, если те люди, у которых государственная деятельность заключается в речах, не будут говорить правду, тогда разве можно спасительно руководить государством? А если оратор, получая подарки, будет свои речи направлять к тому, что выгодно врагам, то разве это не поставит вас еще и в опасное положение? Да и не одинаковым бывает преступление – упустить ли время при олигархии, при тирании или при вашем правлении. Разница немалая. (185) При тех правлениях, как я полагаю, все делается быстро по приказанию135; у вас же прежде всего обо всем должен выслушать и вынести предварительное решение Совет, да и то не во всякое время, а тогда лишь, когда по расписанию назначен прием глашатаев и посольств136; затем следует устроить заседание Народного собрания и притом в такой день, когда это положено по законам; наконец, надо еще, чтобы ораторы, вносящие наилучшие предложения, вышли победителями и одержали верх над противниками, возражающими или по неосведомленности, или по недобросовестности. (186) Но и помимо всего этого, когда дело будет решено и вместе с тем выяснится его польза, надо считаться с несостоятельностью большинства и дать ему еще некоторое время, в течение которого люди успели бы запастись всем необходимым для того, чтобы могли выполнить это решение. Следовательно, Эсхин, пропуская эти сроки нашего государственного управления, – такого, каково оно есть, не сроки пропустил – нет! – он просто расстроил все дела нашего государства.
(187) Далее, у всех, желающих вас обманывать, есть готовое возражение: «Да это – смутьяны в государстве; они мешают Филиппу оказать помощь нашему государству»137. Им я не буду ничего возражать, но прочитаю вам письма Филиппа и напомню, при каких обстоятельствах в каждом случае он обманывал вас138; тогда вам и будет понятно, что обманывая вас, Филипп уже превзошел это пошлое выражение: «сыт по горло»139.
(188) Вот так Эсхин, после того как совершил во время посольства много позорных дел, притом всецело направленных во вред вам, повторяет, расхаживая всюду: «А что́ скажешь насчет Демосфена, который обвиняет своих товарищей по посольству?» Да, клянусь Зевсом, я обвиняю, – хочу того или нет, так как в течение всего нашего путешествия я испытал на себе такие происки с твоей стороны, а теперь мне остается на выбор одно из двух – либо самому прослыть за вашего сообщника в делах такого рода, либо выступать с обвинением. (189) Но я утверждаю, что я и не был с тобой товарищем по посольству, что ты, исполняя посольские обязанности, совершил много ужасных дел, я же действовал на благо вот им140 наилучшим образом. Нет, твоим товарищем в посольстве был Филократ, равно как и ты его, а еще Фринон141. Все вы стояли заодно, и у всех вас была одна и та же цель. «А где же соль? где стол? где возлияния?»142 – так трагически143 восклицает он, расхаживая всюду, словно предателями всего этого являются не преступники, а честные люди! (190) Я же знаю, что пританы каждый раз все совместно друг с другом и приносят жертвы, и обедают, и совершают возлияния, и все-таки это не дает основания, чтобы честные подражали негодным, но, если уличат кого-нибудь из своей среды в преступлении, они доводят это до сведения Совета и Народа. Точно так же и члены Совета: они совместно совершают вступительные жертвоприношения144, совместно участвуют в пирах, в возлияниях и жертвоприношениях; равным образом и стратеги, и, можно сказать, чуть ли не все должностные лица. Но разве на этом основании они предоставляют безнаказанность преступным людям из своей среды? Ничуть не бывало! (191) Леонт обвинял Тимагора145, хотя в течение четырех лет совместно с ним был послом. Евбул обвинял Фаррека и Смикифа, хотя был их сотрапезником146; в старину известный Конон обвинял Адиманта, хотя с ним вместе был стратегом147. Так кто́ же, Эсхин, преступал это общение соли и возлияний – те ли, которые были предателями, нарушителями посольских обязанностей и взяточниками, или те, которые выступали с обвинением? Ясно, что – виновные против возлияний всего отечества в целом148 – вот так, как ты, а не только возлияний частных.
(192) Я хочу теперь показать вам, что из всех людей, которые когда-либо являлись ко двору Филиппа не только по общественному поручению, но и по частным делам, да и вообще из всех людей – вот они оказываются самыми негодными и подлыми. Чтобы убедиться в этом, послушайте вкратце мой рассказ, хотя он не относится прямо к данному посольству. Так вот, когда Филипп взял Олинф, он стал справлять Олимпии149 и на это жертвоприношение и всенародное собрание пригласил всех мастеров150. (193) Угощая их и награждая победителей венками, он спросил вот его, – здесь присутствующего комического актера Сатира151, почему он один ни о чем не просит – не потому ли, что заметил в нем какой-то недостаток щедрости или нерасположение к себе. На это Сатир, говорят, ответил, что в таких вещах, о которых просят другие, он вовсе не нуждается, а то, о чем он сам хотел бы попросить, Филипп, конечно, легче всего может ему дать и таким образом удовлетворить его желание, но что только он боится, как бы не обмануться в своем расчете. (194) Филипп велел ему говорить и даже пошутил в таком роде, что нет такой вещи, которой бы он не мог сделать. Тогда Сатир сказал, что был у него гостем и другом Аполлофан из Пидны и что, когда Аполлофан погиб, коварно убитый, перепуганные его родственники тайно отправили его дочерей, бывших еще в детском возрасте, в Олинф. «Так вот эти дочери, – продолжал Сатир, – после взятия города оказались пленницами и находятся теперь у тебя, и по возрасту могут уже быть выданы замуж152. (195) Я и обращаюсь к тебе с просьбой дать их мне. Однако я хочу, чтобы ты выслушал и понял, каково значение для меня твоего подарка, если ты его мне дашь: мне он не принесет никакой прибыли, если я его получу; но я выдам их замуж, дав от себя им еще приданое, и постараюсь не допустить в их положении ничего недостойного нас и отца их». Когда присутствовавшие на пире услыхали это, раздались такие крики и рукоплескания и общее одобрение, что Филипп был несколько смущен и согласился выдать. А между тем названный тут Аполлофан был одним из участников убийства Александра, брата Филиппа153. (196) Попробуем теперь сопоставить с пиром Сатира другой пир – пир их вот самих, происходивший в Македонии, и посмотрите, насколько близки они и похожи один на другой! Так вот однажды эти люди получили приглашение к Ксенофрону154, сыну Федима, одного из Тридцати155, и отправились туда. Но я не пошел. Когда началась попойка, хозяин привел одну олинфскую женщину, красивую на вид, свободную и скромную, как показал ее поступок. (197) Сначала эти люди, должно быть, судя по тому, как мне рассказывал на следующий день Иатрокл156, просто и спокойно заставляли ее пить и есть лакомства. Но по мере того, как дело шло дальше и головы разгорячались, они стали уже предлагать ей возлечь за стол157 и даже что-нибудь спеть. Когда женщина была смущена и стала отказываться и не умела им угодить, вот он – Эсхин, а за ним и Фринон назвали это дерзостью и недопустимым, чтобы пленница из числа богоненавистных и проклятых олинфян позволяла себе такое упрямство, и стали кричать: «Позвать раба!», «Подать сюда ремень!» Пришел раб с ременной плетью, и вот, когда пьяных людей, вероятно, и незначительная мелочь могла раздражить, она что-то сказала и залилась слезами; тут раб сорвал с нее хитон и стал хлестать по спине. (198) Вне себя от боли и от такого обращения женщина, вскочив с места, припала к коленям Иатрокла и опрокинула стол. И если бы Иатрокл не отнял ее из их рук, ее забили бы насмерть под пьяную руку: так опасны пьяные выходки вот этой дряни158. Относительно случая с этой женщиной была речь и в Аркадии на Собрании десяти тысяч159, да и у вас сообщал Диофант – я потребую, чтобы он теперь подтвердил мои слова в качестве свидетеля; много говорили об этом деле в Фессалии и повсюду.
(199) И вот, зная за собой такие дела, этот нечистый человек посмеет глядеть вам в глаза и будет сейчас своим звонким голосом рассказывать о прежней своей жизни: когда я слышу его слова, мне просто спирает дыхание. А разве не знают присутствующие здесь, что ты первоначально читал книги, прислуживая матери, когда она совершала таинства, и мальчиком вращался на сонмищах и среди пьяных людей?160 (200) Что позднее в качестве подписаря у разных должностных лиц за две – за три драхмы готов был на всякое мошенничество?161 Что, наконец, еще недавно ты бывал очень доволен, если удавалось устроиться на содержание в чужих хорегиях в качестве тритагониста?162 Про какую же жизнь ты будешь рассказывать? Где163 ты ее прожил? Вот ведь какой оказывается твоя прошлая жизнь! Но что за самоуверенность у него! Он другого человека обвинил в разврате164. Но не будем пока говорить об этом, а сначала прочитай мне вот эти свидетельские показания.
(201) Итак вот сколько и вот каковы, граждане судьи, преступления, в которых установлена его вина перед вами, и какого только злодейства нет среди них! Он и взяточник, и льстец, и заклейменный проклятием, и обманщик, и предатель друзей – словом, в нем сосредоточены все самые ужасные преступления. И все-таки ни в одном из них он не будет оправдываться, да и не сможет привести ни одного справедливого и простого довода в свое оправдание. А те, на которые он, как я слышал, думает ссылаться, очень близки к безумию; впрочем, когда человек вообще, должно быть, ничего справедливого не может сказать, ему приходится пускаться на все ухищрения. (202) Так он, как я слышу, предполагает говорить, будто я сам являлся участником всех дел, в которых обвиняю его165, будто я сам держался таких же взглядов и действовал заодно с ним и только потом вдруг переменился и выступил обвинителем. Конечно, хотя оправдывать свои действия таким способом несправедливо и недостойно, все-таки это является некоторым обвинением против меня: если я действительно это совершил, я – негодный человек, но дела от того не изменяются к лучшему ни на малость. (203) Однако мне, я думаю, следует показать вам обе вещи: и то, что с его стороны будет ложью, если он станет так говорить, и то, какой должна быть защита, если она имеет в виду справедливость. Справедливая и простая защита имеет в виду доказать или то, что дел, в которых обвиняют, в действительности вовсе не было, или то, что они служат на пользу государству. Но Эсхину не удастся сделать ни того, ни другого. (204) Не может же он, в самом деле, говорить, будто вам выгодна гибель фокидян, занятие Пил Филиппом, усиление фиванцев, пребывание войска его на Эвбее, происки против Мегар, задержка с присягой на соблюдение мира; ведь он тогда сообщал вам как раз противоположное, – что все это для вас полезно и будет выполнено166. А с другой стороны, ему не удастся убедить вас и в том, будто ничего такого не было, так как вы сами все это видели и хорошо знаете. (205) Стало быть мне остается показать, что я ни в чем не был их соучастником. Так, если вам угодно, я оставлю все другие вопросы, – именно, как я возражал им перед вами, какие имел столкновения с ними во время путешествия, как в течение всего времени оказывал им сопротивление, – и их самих возьму в свидетели того, что мои и их действия тогда были совершенно противоположны и что они получили деньги для действий против вас, между тем как я отказался их взять. Ну так посмотрите же!
(206) Кого бы у нас в государстве вы могли назвать наиболее мерзким и преисполненным наибольшего бесстыдства и высокомерия? Я уверен, что ни один из вас даже по ошибке не назвал бы никого другого, кроме Филократа. А кого бы назвали самым голосистым, способным громче всех сказать во весь голос все, что пожелает? Уверен, что именно его – Эсхина. А кого они называют нерешительным и трусливым перед толпой, я же – осторожным? Это – меня167. И правда, я никогда еще ни с чем не надоедал вам и не вынуждал вас что-нибудь делать против вашего желания. (207) Итак, на всех заседаниях Народного собрания, когда только заходила речь о них, вы всегда слышали, как я выступал с обвинениями против них, разоблачал их и прямо им в лицо говорил, что они получили деньги и продали все дела нашего государства168. И никогда еще никто из них, слыша это, не возражал мне, не раскрывал даже рта, не заявлял о своем присутствии. (208) Что́ же за причина, почему самые мерзкие из всех людей в нашем государстве и наиболее голосистые так смолкают предо мной, самым нерешительным из всех и не умеющим никого перекричать? – Потому, что правда сильна и, наоборот, обессиливает людей сознание того, если они продали дело своего государства. Это лишает их свойственной им самоуверенности, связывает им язык, замыкает уста, стесняет дыхание, заставляет молчать. (209) Наконец, вы, наверное, знаете, как недавно в Пирее, когда вы не хотели допустить его в состав посольства169, он кричал, что подаст на меня исангелию, привлечет к суду и – ах! и – ох! и все такое. Но это есть только начало долгих и многих препирательств и речей, между тем как-то – просто и требует, может быть, всего двух-трех слов, которые мог бы сказать и только вчера купленный раб170: «Граждане афинские, вот какое в высшей степени ужасное дело: этот человек обвиняет меня в том, в чем сам был соучастником, и говорит, что я брал деньги, хотя и сам брал или делился с другими». (210) Ничего подобного он не говорил, он не промолвил ни слова, и из вас никто не слыхал от него такого; но он произносил только угрозы. Почему? – Потому, что он сознавал за собой такие преступления и был рабом этих слов171. Таким образом, мысль его не обращалась к ним, но она бежала от них, так как ее преследовало сознание виновности. Бранить же и хулить по другим случаям ничто ему не мешало. (211) Но вот что самое важное из всего, – и это не слова, а дело. Когда я стал справедливо выражать желание, чтобы, как два раза я был послом, так два раза и представить вам отчет, – вот этот самый Эсхин пришел к логистам172 в сопровождении многих свидетелей и запрещал им вызывать меня в суд, так как я будто бы уже представил отчет и потому не подлежу более отчетности. Не бывало еще такого забавного случая! В чем же тут было дело? По тому первому посольству, по которому никто не предъявлял ему обвинения, он представил отчет прежде, но он никак не хотел являться снова в суд по этому второму, по которому теперь привлекается и во время которого и были совершены все его преступления. (212) А поскольку я дважды являлся на суд, то и ему было необходимо явиться вторично, вот почему он и не допускал вызывать меня. Но этот случай, граждане афинские, ясно наводит вас на двоякую мысль – во-первых, что он сам осудил себя и что, следовательно, теперь ваше благочестие никому из вас не позволяет оправдать его, и, во-вторых, что относительно меня он не скажет ни слова правды, так как, будь у него на это какие-нибудь основания, он, очевидно, тогда же указал бы их и выступил бы с обвинением, а не запрещал бы, клянусь Зевсом, меня вызывать.
(213) В доказательство того, что я говорю правду, пригласи-ка свидетелей этого.
Конечно, если он станет вам бранить меня по какому-нибудь поводу, не имеющему отношения к посольству, у вас, естественно, будет много оснований, чтобы не слушать его. Ведь сегодня суд идет не обо мне, и мне после его слов никто не подольет воды173. В таком случае разве это не признак того, что у него нет справедливых доводов? Кто же, в самом деле, сам находясь под судом, захотел бы обвинять другого, если бы имел данные для своего оправдания? (214) Кроме того, граждане судьи, имейте в виду еще вот что. Если бы подсудимым был я, а обвинителем выступал вот этот Эсхин и судьей был Филипп, и если бы я, не зная, что сказать в свое оправдание, стал бранить его и пытался чернить его, разве, вы думаете, не возмутился бы Филипп именно потому, что кто-то в его присутствии поносит его благодетелей? Так смотрите, не окажитесь вы слабее Филиппа, но заставляйте Эсхина защищаться по тем делам, в которых он обвиняется. Читай свидетельское показание.
(215) Я, таким образом, не зная за собой никакого преступления, почитал своим долгом и представлять отчет, и выполнять все, чего требуют законы, а он – держался противоположной точки зрения. Так что́ же общего между моими и его действиями? Какое же основание есть теперь у него высказывать перед вами такое обвинение, какого он не высказывал никогда прежде? Разумеется, никакого. Но он все-таки будет это говорить, и это, клянусь Зевсом, вполне естественно. Ведь вы, конечно, знаете, что с тех пор как живут люди и существуют суды, никогда еще ни один человек не сознавался сам в преступлении, но обыкновенно преступники ведут себя бесстыдно, запираются, лгут, придумывают отговорки, пускаются на все средства, лишь бы избежать наказания. (216) Вот и сегодня никакая из их хитростей не должна ввести вас в заблуждение, но вам следует рассудить эти дела на основании того, что знаете сами, и не отдавать предпочтения ни моим, ни его словам, ни свидетелям, которых он вам представит, имея Филиппа хорегом174, таких, которые готовы свидетельствовать о чем угодно, – вы увидите, как охотно они будут показывать в его пользу! – не считайтесь ни с чем этим, как бы красиво и громко ни говорил он и как бы плохо я. (217) Да и не о качествах ораторов или речей175 предстоит вам сегодня судить, если вы в здравом уме, но вам надо обратить тяготеющий на нас позор за дела, постыдно и ужасно провалившиеся, на виновников, а для этого надо сначала разобраться в их действиях, которые всем вам известны. Что́ же это за действия, которые вам известны и о которых вам нет надобности слышать от нас? (218) Если после заключения мира все пошло так, как они вам обещали176, если вы признаете, что поддались крайнему малодушию и трусости и что, хотя ни в стране не было врагов, ни с моря никто вас не осаждал и не только никакой вообще опасности не угрожало нашему государству177, но еще и хлеб вы покупали по дешевой цене и во всех других отношениях чувствовали себя ничуть не хуже, чем теперь, (219) все-таки, поскольку вы уже наперед были осведомлены и наслышались вот от них о том, что ваши союзники должны погибнуть, что фиванцы усилятся, что города во Фракии захватит Филипп, что на Эвбее будут устроены отправные места против вас, – словом, знали, что произойдет все так, как и случилось на самом деле, – если под влиянием всего этого вы охотно пошли на заключение мира, тогда оправдайте Эсхина и поберегитесь вдобавок к такому страшному позору взять на себя еще и клятвопреступничество: ведь тогда, значит, он ни в чем не виноват перед вами, а я сам схожу с ума и потерял голову, когда обвиняю его. (220) Но зато, если в действительности они как раз, наоборот, наговорили много приятного, – будто Филипп дружественно относится к нашему государству, будто он намерен спасти фокидян, обуздать спесь фиванцев, да кроме того, еще готов оказать вам услуги более важные, чем передача Амфиполя, раз только добьется мира, – именно, вернуть вам Эвбею и Ороп, – если они вот так наговорили вам и наобещали все это, а в действительности во всем обманули и обморочили вас и только не отняли у вас Аттику, – тогда осудите их и смотрите, вдобавок ко всем прежним, уже испытанным вами оскорблениям (я уж и не знаю, как иначе назвать это), не внесите с собой в дом еще и проклятие за все распроданное ими за взятки и сами не сделайтесь клятвопреступниками.
(221) Затем, имейте в виду, граждане судьи, еще и то, какой расчет был бы мне брать на себя обвинение их, если они ни в чем не виноваты. Нет, вы никакого не найдете. Разве приятно иметь много врагов? – Нет, это даже небезопасно. Или, может быть, у меня с ним была вражда? – Никакой. Так что же? – «Ты боялся сам за себя и по трусости видел в этом свое спасение», – вот что говорил он, как я слышал. Но ведь ничто мне не угрожало, Эсхин, и за мной не было никакого преступления, как ты ни говори. Да, если он все-таки станет опять это говорить, тогда смотрите, граждане судьи, – раз уж я, не имея за собой никакой вины, все-таки должен был бояться, как бы не погибнуть по их милости178, тогда какому же наказанию следует подвергнуть их, самих преступников? Значит, дело не в этом. (222) Тогда почему же я тебя обвиняю? Должно быть, клянусь Зевсом, я берусь за дело сикофанта, чтобы получить с тебя деньги. Да не лучше ли было бы мне взять их с Филиппа, который платит большие деньги и не меньше, чем кто бы то ни было из них, и вместе с тем поддерживать дружбу и с Филиппом, и с ними (ведь они были бы, – конечно, были бы со мной друзьями, будь я соучастником одного общего дела; да и сейчас их вражда ко мне вовсе не с отцовских времен, а происходит только от того, что я не принял участия в их делах), а не напрашиваться к ним в долю из их доходов и не быть врагом и тому, и этим? И, выкупая пленников за такие большие деньги на собственный счет, хлопотать, чтобы получить какие-то пустяки от них с позором для себя и ненавистью с их стороны? (223) Нет, дело совсем не в этом, но я докладывал по правде и отказался от взяток во имя справедливости и истины и дальнейшей жизни, рассчитывая, как и некоторые другие у вас, что заслужу почет, будучи сам честным человеком, и что ни на какую корысть не следует мне променять уважение в ваших глазах. А ненавижу я этих людей потому, что наблюдал во время посольства, как они бесчестны и ненавистны богам, и еще потому, что лишился и личных почестей, поскольку вы из-за их взяточничества неодобрительно отнеслись ко всему посольству в целом179. Сейчас я выступаю с обвинением и являюсь на проверку отчетности, имея в виду дальнейшее. При этом я хочу, чтобы процессом и судом было у вас точно установлено, что мои и их действия были совершенно противоположны180. (224) И я боюсь – да, боюсь (уж я выскажу вам все, что я думаю), что, пожалуй, тогда вы увлечете в погибель заодно с ним и меня – человека ни в чем тут неповинного, а сейчас проявите чрезмерную слабость. Да, вы, граждане афинские, мне кажется, дошли до полного бессилия, терпеливо ждете несчастья и, видя бедствия других, сами не принимаете мер предосторожности и даже не помышляете о том, что наше государство уже давно идет к гибели многими страшными путями181. (225) Разве вы не находите это ужасным и нелепым? Да, если я и предполагал о некоторых вещах молчать, то теперь я чувствую себя вынужденным говорить. – Вы, конечно, знаете присутствующего здесь Пифокла, сына Пифодора182. С ним у меня были самые прекрасные отношения, и до сего дня между мною и им не бывало никаких недоразумений. Но вот теперь, после того как он побывал у Филиппа, он при встрече со мной сторонится от меня и, если по необходимости придется где-нибудь сойтись, сейчас же отскакивает, чтобы кто-нибудь не увидел его в разговоре со мной; зато с Эсхином он разгуливает по площади взад и вперед и совещается. (226) Так разве это не странное и не поразительное дело, граждане афинские: люди, взявшись служить делу Филиппа, находятся под таким бдительным наблюдением с его стороны, что даже здесь ни одно их действие – все они могут быть в этом уверены – не укроется от него, как если бы сам он здесь присутствовал, но за друзей они должны считать тех, кого угодно ему, и одинаково за врагов; между тем люди, которые вам отдают свою жизнь, от вас ожидают получить почести и никогда вас не предавали, встречают с вашей стороны такую глухоту и слепоту, что вот мне, например, приходится выступать здесь перед вами на равном положении с этими нечестивцами, хотя вам все это известно?! (227) Так хотите знать и услыхать о причине этого? Я сейчас объясню, но прошу, чтобы никто из вас не обижался, если я буду говорить правду. Дело, я думаю, вот в чем. Филипп, имея единое тело и единую душу, от всего сердца любит своих пособников и ненавидит противников, из вас же каждый прежде всего не считает человека, оказывающего услуги государству, за своего собственного благодетеля, равно как и общественного вредителя за своего личного врага183, (228) но у каждого есть еще и свои более важные расчеты, которые часто и вводят вас в заблуждение, как жалость, зависть, гнев, личное расположение к просителю и многое другое. Если человеку и удастся избежать всего этого, то он уж никак не избегнет влияния людей, для которых нежелательно, чтобы такой человек существовал. А между тем ошибка в каждом деле такого рода, просачиваясь незаметно и постепенно, становится общей пагубой для государства.
(229) Смотрите, граждане афинские, не поддайтесь никакому из таких чувств сегодня, не оправдайте этого человека, который принес вам столько вреда. Подумайте, в самом деле, какие толки пойдут относительно вас, если вы оправдаете его? Из Афин отправились некоторые люди в качестве послов к Филиппу – в том числе184 Филократ, Эсхин, Фринон, Демосфен. И что же? Один из них не только ничего не приобрел от посольства, но и свои личные средства потратил, чтобы выкупить пленников; другой же на деньги, вырученные от продажи дел своего государства, скупал по разным местам девок и рыбу185. (230) Один из них послал даже сына к Филиппу, еще не внеся его в список совершеннолетних, – этот гнусный Фринон186; другой, наоборот, не сделал ничего, что было бы недостойно государства или самого себя. Один не только был хорегом и триерархом, но считал нужным еще и добровольно отдавать деньги, выкупать пленных, не оставлять без помощи никого из сограждан, оказавшихся в беде из-за нужды; а другой не только не спас никого из находившихся тогда в плену, но еще помог устроить так, чтобы целая область187 была захвачена и чтобы в плен к Филиппу попало свыше десяти тысяч гоплитов и около тысячи всадников из числа ваших тогдашних союзников188. (231) А что после этого? Афиняне, конечно, схватили их, – они ведь знали об этом давно, – и затем…? Этих людей, получивших деньги и подарки и опозоривших себя, государство и своих детей, они… выпустили189 и даже считали их благоразумными и видели в этом удачу для государства190. А как с обвинителем? Признали, что он сошел с ума, не понимает своего государства и не знает, куда бросить свои средства. (232) И кто же теперь, граждане афинские, увидав такой пример, захочет выказать себя честным? Кому будет охота безвозмездно нести посольские обязанности, если в конце концов он не только не получит никакой прибыли, но и доверия в ваших глазах будет иметь не больше, чем эти взяточники? Сегодня вы не только судите их, – нет, вы еще и устанавливаете на все будущее время закон относительно того, за деньги ли, с позором, на благо врагам следует всем отправлять посольские обязанности или бескорыстно, честно и неподкупно на благо вам. (233) Но, разумеется, в этих делах вам вообще не требуется никакого свидетеля. Только насчет того, как Фринон послал своего сына, пригласи мне свидетелей этого.
Этого человека, таким образом, Эсхин не привлекал к суду за то, что он собственного сына посылал на позор к Филиппу. А если кто в юности имел более красивую внешность, чем другой, и, не предусмотрев могущего возникнуть подозрения из-за его наружности, в последовавшей жизни держал себя более или менее свободно, такого человека он обвинил в развращенности192.
(234) Теперь давайте я расскажу вам об угощении193 и о псефисме: я чуть было не забыл самого важного, о чем нужно было вам сказать. Когда я вносил письменно в Совете пробулевму относительно того первого посольства и затем еще раз перед народом в заседаниях Народного собрания, на которых вы должны были обсуждать вопрос о мире, и когда ни с их стороны ни слова не было еще сказано, ни преступление их еще не обнаружилось, я, соблюдая обычный порядок, предложил одобрить их действия и пригласить их в Пританей194. (235) Да, я действительно, клянусь Зевсом, принимал тогда послов Филиппа, как гостей, и даже, граждане афинские, с большим блеском. Так как я видел, что этими вещами они там у себя кичатся, словно каким-то счастьем и славой, я тотчас же стал думать, как необходимо было бы получить превосходство над ними прежде всего в этом отношении и показать им со своей стороны больше щедрости. Так вот на это самое он и думает теперь ссылаться195 и для этого будет говорить: «Он сам одобрил нас, он сам угощал послов», но, конечно, не будет точно указывать, когда это было. (236) А это относится к тому времени, когда против нашего государства еще не было совершено никакого преступления, когда еще не обнаружилось, что эти люди продались, когда только что в первый раз пришли к нам послы и народу надо было выслушать их сообщение и когда еще не было видно ни того, что этот человек выступит с поддержкой Филократа, ни того, что Филократ напишет такое предложение196. Стало быть, если он станет говорить об этом, вы не забывайте времени, что это все происходило еще до того, как были совершены его преступления. А после этого у меня с ними уже не было никаких отношений, ничего общего. Читай свидетельское показание.
(237) Может быть, в защиту Эсхина будут говорить братья его – Филохар и Афобет. Им обоим вы можете сделать много справедливых возражений. Но необходимо, граждане афинские, объясниться откровенно, ничего не скрывая. Из вас, Афобет и Филохар, один занимался тем, что расписывал подставки для алебастров197 и бубны, двое других198 были подписарями и людьми заурядными (это, конечно, само по себе отнюдь не является пороком, но и не дает права быть стратегами), – и все-таки мы удостоили вас звания послов, стратегов – словом, величайших почестей. (238) Если никто из вас не сделал ничего худого, за это нам не приходится вовсе благодарить вас; но вам по справедливости следовало бы благодарить нас, так как мы действительно многих из вас возвысили, обойдя некоторых, более достойных почета. Если же и в самых этих почестях, оказанных вам, один из вас совершил преступления и притом столь тяжкие, тогда насколько же больше заслуживаете вы ненависти, чем помилования! Я лично думаю, что гораздо больше. Может быть, они со своим громким голосом и своей бессовестностью попробуют принудить вас и присовокупят еще на придачу пословицу: «простительно помогать брату». (239) Но вы не поддавайтесь на это, а помните, что если им естественно заботиться о нем, то вам надо думать о законах и о всем положении государства и прежде всего о присяге, которую сами вы принесли, садясь на эти места. И в самом деле, если они кое-кого упросили, чтобы спасти Эсхина, то вы смотри́те, на каком основании они просили, – потому ли, что он казался им невиновным перед государством, или они просили, хотя и сознавали его виновность. Если они просили об оправдании, убежденные в его невиновности, тогда и я за то, чтобы его оправдать; если же – вообще оправдать при каких бы то ни было условиях, тогда, значит, они требовали от вас клятвопреступничества. Ведь хотя голос подается тайно, он не укроется от богов, но это как раз лучше всех предусмотрел законодатель, издавая этот закон, – именно, что из этих людей, конечно, никто не будет знать, кто́ из вас допустил к нему снисходительность, но боги и божественная сила будут знать, кто́ голосовал не по справедливости. (240) От них вернее каждому из тех судей получить добрые надежды для детей и для самого себя, раз он подаст справедливый и подобающий голос, чем в расчете на невидимую и тайную благодарность от этих людей оправдать этого человека, который уже сам свидетельствовал против самого себя199. Да, действительно, Эсхин, кого же мне лучше всего взять в свидетели того, что ты много раз и преступным образом исполнял обязанности посла, как не тебя самого против тебя же? Ведь раз именно ты задумал навлечь такое ужасное несчастье на человека200, который захотел раскрыть кое-что из твоих действий в качестве посла, это значит, что ты ожидал каких-то тяжелых последствий для себя, если бы судьи узнали правду о твоих делах.
(241) Так рот, если вы здраво посмотрите на дело, этот его образ действия обратится против него самого не потому только, что является в высшей степени важной уликой относительно его посольской деятельности, но еще и потому, что речи, которые он высказал тогда, выступая с обвинением, теперь обращаются против него. Да, те именно положения, которые ты определил как требования справедливости, когда судил Тимарха, должны, конечно, иметь силу и для всех остальных против тебя. (242) Именно, Эсхин тогда говорил, обращаясь к судьям: «А защищать его будет Демосфен, и он станет обвинять мои действия в качестве посла; потом, если ему удастся своей речью отвести в сторону ваше внимание, он будет похваляться и, разгуливая всюду, говорить: каково я отвлек внимание судей от самого предмета и ушел, утаив от них существо дела!»201 Не увертывайся же и ты; веди защиту по существу того, о чем идет твой процесс. А тогда, когда ты обвинял Тимарха, тебе позволялось обвинять и говорить все, что ты хотел.
(243) Нет, ты тогда за неимением человека, которого ты мог бы представить в качестве свидетеля для поддержания своих обвинений, читал даже и перед судьями эпические стихи:
Вот и про тебя, Эсхин, все они203 говорят, что ты нажил деньги от посольства; значит, и про тебя, конечно, «не пропадает молва никакая, которую люди многие распространят». (244) Действительно, насколько больше людей обвиняет тебя, чем его, посмотри и убедись сам. Тимарха и соседи не все знали, а что касается вас, послов, то ни среди греков, ни среди варваров нет никого, кто бы не говорил, что вы нажились от посольства. Поэтому если справедлива молва, то она идет против вас как голос народа, а что она должна быть верной, что «значит, бог она тоже какой-то» и что мудрым был поэт, написавший эти слова, это все объяснил ты сам. (245) Далее, Эсхин, подобрав ряд ямбических стихов, заканчивал их так:
Затем, упомянув про «человека, который ходил на птичник и разгуливал всюду вместе с Питталаком»205, и о тому подобном, он тогда прибавил: «Разве вы не знаете, за кого надо считать его?» Так вот, Эсхин, эти ямбические стихи пригодятся мне теперь и против тебя, и будет правильно и кстати, если я приведу их перед судьями: «Кто общаться рад», да еще будучи послом, с Филократом, «того не спрашивал я никогда, но знаю», что он получил деньги так же, как Филократ, который в этом признается206. (246) Далее, хотя всех остальных он и называет логографами207 и софистами и пытается этим оскорблять их, но будет сам в дальнейшем изобличен как заслуживающий так именно называться. Приведенные ямбические стихи взяты из «Феникса» Еврипида. Этой драмы никогда еще не играли ни Феодор, ни Аристодем208, при которых этот человек постоянно исполнял третьи роли, но выступал в ней Молон и еще кое-кто из прежних актеров. «Антигону» же Софокла часто играл Феодор, часто и Аристодем. А в ней есть прекрасно написанные ямбические стихи, поучительные для вас. Их часто он сам исполнял и, хотя твердо помнит их наизусть, почему-то тут забыл привести. (247) Вы ведь, конечно, знаете, что во всех трагедиях, словно в качестве особой почести, предоставляется тритагонистам выступать в ролях царей и скиптроносцев. Так вот поглядите, какие слова поэт влагает в уста Креонта-Эсхина. Но этих слов ни про себя не произносил Эсхин в оправдание своей деятельности в качестве посла, ни перед судьями. Читай их.
(248) Ничего из этих стихов не сказал сам себе Эсхин во время своего посольства, но гостеприимство210 и дружбу Филиппа он почел для себя гораздо более важными и полезными, чем свое государство, много раз простившись с мудрым Софоклом; но, увидав беду, идущую уже близко, – поход на фокидян, он не предупредил и не предуведомил об этом, а, наоборот, скрыл и даже сам принял в этом участие и помешал тем, которые хотели сказать. (249) Он не вспомнил при этом, что «в ней спасенье наше» и что, «прямо на ней плывя», его мать, совершая таинства и очищения и пожиная плоды с имущества обращающихся к ней211, воспитала такими важными этих вот сыновей, и что отец его, обучая грамоте, как я слыхал от старших, возле святилища героя Врача212, как мог, все-таки жил у нас в городе, а сами они, будучи подписарями и прислуживая при всяких должностях, скопили деньги и вот, наконец, выбранные вами в секретари213, в течение двух лет кормились в фоле214, а этот вот теперь был отправлен отсюда в качестве посла. (250) Ничего из этих данных он не принял во внимание, не позаботился о том, чтобы благополучно плыл государственный корабль, наоборот, он опрокинул его и потопил и, насколько мог, подстроил так, чтобы он попал во власть врагов. Ну, разве после этого ты не софист? Софист, да еще и негодный. Разве ты не логограф? Да притом и богоненавистный. Ты забросил те роли, в которых много раз выступал и которые хорошо разучил; а разыскал то, чего не разыгрывал никогда в жизни, и предал гласности с той целью, чтобы повредить одному из сограждан.
(251) Хорошо, теперь посмотрите, что́ он говорил и относительно Солона215. Он утверждал, что стоящая на площади статуя Солона может служить образцом скромности ораторов, выступавших тогда перед народом: он представлен держащим руку под гиматием, закинутым на плечо; Эсхин этим клеймил и порицал развязное поведение Тимарха. Однако саламинцы говорят, что нет еще и пятидесяти лет с тех пор, как поставлена эта статуя, от Солона же до настоящего времени прошло около двухсот сорока лет216, значит, не только художник, придавший ему такой вид, сам не был его современником, но не был таковым даже и его дед. (252) Вот об этом сказал он судьям и принял сам соответствующий вид; но то, что для государства было гораздо важнее узнать, чем внешность, именно, душу и образ мыслей Солона, этого он не воспроизвел, а поступил как раз наоборот. Именно, когда Саламин был отнят у афинян и они постановили даже смертную казнь тому, кто заговорит о его возвращении217, Солон, пренебрегши собственной безопасностью, стал петь сочиненную им элегию и таким образом спас это место для нашего государства и избавил его от павшего на него позора. (253) Этот же человек, наоборот, выдал и продал Амфиполь, – тот самый, который признали вашим и царь218, и все греки, – и поддержал выступившего с письменным предложением об этом Филократа. Кстати было ему – не правда ли? – вспоминать про Солона! И он поступал так не только тут у нас, но и по прибытии туда219 он ни разу не назвал даже имени той страны, от лица которой выступал послом220. Об этом он сам докладывал вам: вы, конечно, помните, как он говорил, что «относительно Амфиполя я тоже мог бы говорить, но я нарочно не касался этого вопроса, чтобы дать возможность сказать о нем Демосфену»221. (254) Я тогда в своем выступлении отметил, что на мою долю он не оставил ничего такого, что сам хотел высказать Филиппу, так как он скорее поделился бы с кем-нибудь своей кровью, чем своим словом. Но, разумеется, нельзя было, получив деньги, возражать Филиппу, который затем именно и дал их, чтобы не возвращать этого города. Так вот возьми-ка и прочитай также и эту элегию Солона, и вы тогда увидите, что и Солон ненавидел людей такого рода, как этот человек.
(255) Не говорить надо, держа руку под плащом, Эсхин, – нет! – а надо исполнять посольские обязанности, держа руку под плащом. А ты там протягивал ее вперед, подставлял ее и, после того как опозорил сограждан, произносишь тут у нас торжественные речи. И неужели ты думаешь, что, если заготовил жалкие словечки и развил свои голосовые средства222, ты уйдешь от наказания за столько ужасных преступлений, хоть бы ты пошел бродить по свету, покрыв голову шляпой223, и всячески бранил меня? Читай же.
(256) Слышите, граждане афинские, что говорит Солон про таких людей, да и про богов, которые, по его словам, спасают государство. Я лично всегда считаю верным такое рассуждение, что боги спасают наше государство, и хочу, чтобы и впредь так было; но я думаю также, что некоторым образом и все случившееся теперь при сегодняшнем рассмотрении отчетности является доказательством какого-то благоволения богов к нашему государству. (257) Ну, смотрите! Человек, совершивший много ужасных дел во время посольства и отдавший земли229, в которых следовало бы чтить богов вам и союзникам, предал бесчестью человека, выступившего с обвинением против него. Для чего боги так сделали? – Для того, чтобы сам он не встретил ни жалости, ни снисхождения за свои проступки. Но все-таки он, даже и обвиняя того, предпочел бранить меня и еще раз перед народом230 угрожал внести против меня обвинение и принять еще тому подобные меры. Для чего? – Для того, чтобы я, выступая с обвинением против него, как человек, точнее всех знавший его подлые поступки и шаг за шагом следивший за ними, вызывал с вашей стороны наибольшую снисходительность к нему231. (258) Но он, хоть и уклонялся232 все время до сих пор, все-таки поставлен теперь в необходимость явиться на суд как раз в такое время, когда вам невозможно и даже небезопасно, если не по каким-нибудь иным соображениям, то во всяком случае ввиду надвигающихся событий, оставить его безнаказанным за его продажность: конечно, если вообще всегда, граждане афинские, следует ненавидеть и карать предателей и взяточников, то сейчас это было бы особенно уместно и могло бы принести общую пользу всем людям. (259) Да, граждане афинские, страшная язва поразила Грецию, тяжкая и требующая какого-то большого счастья и внимания с вашей стороны. Действительно, в отдельных государствах наиболее именитые люди, которым вверяют руководство делами, несчастные, предают собственную свободу и сами добровольно налагают на себя рабство, прикрашивая это хорошими названиями вроде гостеприимства, товарищества, дружбы и тому подобного; а остальные и притом люди, занимающие самое важное положение в отдельных государствах, которые должны бы карать и немедленно предавать казни этих людей, не только не делают ничего подобного, но восхищаются ими, с завистью глядят на них и хотели бы сами каждый со своей стороны быть такими, как они. (260) Но такой образ действий и такое соревнование, граждане афинские, у фессалийцев233 вплоть до вчерашнего дня или вообще до недавнего времени отнимали гегемонию и общественное значение, а сейчас отнимают уже и свободу, так как в акрополях некоторых из них стоят сторожевые отряды македонян; а распространившись в Пелопоннес, этот образ действий устроил резню в Элиде234 и заразил ее злосчастных жителей таким безрассудством и безумием, что они готовы осквернять себя убийствами своих сородичей и сограждан, лишь бы властвовать друг над другом и выслуживаться перед Филиппом. (261) И дело не остановилось и на этом, но перешло в Аркадию и там перевернуло все вверх дном. И вот теперь многие из аркадян, вместо того чтобы, как им подобало, более всего гордиться свободой, подобно вам (ведь из всех людей вы и они – единственные люди – дети своей земли235), восторгаются Филиппом, воздвигают его бронзовые статуи, присуждают ему венки, наконец, постановили, если он придет в Пелопоннес, принимать его в своих городах. То же и у аргосцев. (262) Это обстоятельство, клянусь Деметрой, если не говорить пустого, требует немалой осторожности, так как эта язва, обходя все кругом, подошла и сюда, граждане афинские. Итак, пока вы еще в безопасности236, примите меры предосторожности и предайте атимии237 первых, кто ввел это у вас. Иначе, смотрите, как бы не пришлось вам признать правильность моих теперешних слов тогда, когда у вас уже не будет и возможности делать то, что нужно. (263) Разве вы не видите, каким наглядным, граждане афинские, и ясным примером являются злополучные олинфяне? А ведь их, несчастных, не что иное довело до гибели, как именно такой образ действий. Вы поймете это, если только выясните хорошенько, что́ с ними произошло. Именно, когда у них было только четыреста всадников и самих их было общим числом не более пяти тысяч, так как тогда халкидяне еще не были объединены все в одно государство238, (264) лакедемоняне пошли на них с большими сухопутными и морскими силами (вы, конечно, знаете, что лакедемоняне в те времена, можно сказать, владычествовали на суше и на море), но вот, хотя против них пришла такая сила, они все-таки не сдали ни города, ни какой-нибудь крепости, но даже одержали победы во многих сражениях, убили трех военачальников239 и в конце концов закончили войну на таких условиях, как сами хотели. (265) Когда же некоторые люди начали брать взятки и большинство народа по простоте душевной или, лучше сказать, вследствие несчастья, стало им придавать больше веры, чем ораторам, отстаивавшим их пользу, и когда Ласфен240 крышу своего дома покрыл лесом, полученным из Македонии, а Евфикрат стал держать большое стадо коров, не заплатив никому денег, другой же кое-кто пригнал себе стадо овец, еще другой – лошадей, – в это время народ, против которого это направлялось, не только не гневался и не требовал наказания виновных в этом, но смотрел на них с уважением. Относился с завистью, окружал почестями, считал за настоящих людей. (266) Наконец, это положение зашло так далеко, и взяточничество приобрело такую силу, что, хотя они имели тысячу всадников, хотя самих в это время было числом свыше десяти тысяч и хотя имели союзниками все окрестное население и хотя вы прислали им на помощь десять тысяч наемников и пятьдесят триер да еще четыре тысячи своих граждан241, все-таки никакие из этих средств не могли уже их спасти, и не прошло и года с начала этой войны, как предатели погубили у них все города на Халкидике, и Филиппу не было уже надобности прислушиваться к голосу этих предателей242 и спрашивать, что́ ему взять в первую очередь. (267) Филипп взял с оружием в руках пятьсот всадников, которые были преданы самими военачальниками: такого числа не брал еще никогда никто из людей. И виновники этого не постыдились ни Солнца, ни Земли, своей родины, на которой сами находились, ни святынь, ни могил, ни сраму за такие дела в последующие времена. Вот до какого безрассудства, граждане афинские, вот до какого безумства доводит людей продажность! Так вам, вам именно, народному большинству, надо быть рассудительными, не допускать подобных дел, но карать за них всенародно. Действительно, после того, как вы вынесли много суровых постановлений относительно тех, кто предал олинфян, было бы ни с чем не сообразно, если бы вы оказались неспособными карать преступников у самих себя. Читай-ка псефисму об олинфянах.
(268) Такое ваше решение, граждане судьи, против предателей и богоненавистных людей всем людям – и грекам, и варварам – представляется правильным и прекрасным. Но так как получение взяток предшествует предательским действиям и именно оно побуждает некоторых к этому, то раз вы, граждане афинские, заметите кого-нибудь как взяточника, так и считайте его вместе с тем и за предателя. Если один предает благоприятные условия, другой – выполнение дел, третий – воинов, то каждый из них, мне кажется, губит то именно, что окажется в его распоряжении; но ненавидеть таких людей надлежит всех одинаково. (269) У вас, граждане афинские, у одних на всем свете есть возможность в этом отношении пользоваться своими отечественными примерами и на деле подражать своим предкам, которых вы справедливо восхваляете. Действительно, если сейчас вам не представляется случая подражать им в боях, в походах или в опасностях, в которых отличались они, так как в данное время у вас существует мир, то подражайте по крайней мере хоть их благоразумию. (270) В нем везде есть нужда, и благоразумное отношение отнюдь не требует больших хлопот и беспокойств, чем безрассудное; но если каждый из вас теперь, сидя на месте, будет судить о делах, как надо, и подавать свой голос, он в такое же время приведет в лучшее состояние общественные дела в государстве и вместе с тем совершит действия, достойные предков; если же будет решать не так, как надо, он приведет дела в еще худшее состояние и прямо недостойное предков. Так вот, ка́к же, они думали о таких людях? Возьми-ка, секретарь, и прочитай вот эту выписку: вам нужно увидеть, что вы относитесь слишком легко к таким делам, за которые наши предки приговаривали к смертной казни. Читай.
(271) Вы слышите, граждане афинские, надпись говорит, что Арфмий, сын Пифонакта, зелеец, объявляется недругом и врагом народа афинского и союзников – сам и весь его род243. За что? – За то, что от варваров он привез золото в Грецию. Из этого можно, кажется, увидеть, как ваши предки были озабочены тем, чтобы и из посторонних людей ни один человек не мог, польстясь на деньги, причинить какого-либо вреда Греции, а вы не принимаете мер даже к тому, чтобы против самого государства нашего никто из граждан не мог совершить преступления. (272) – «Но, клянусь Зевсом, – скажет, пожалуй, кто-нибудь, – этот столб с надписью поставлен здесь случайно». – Нет, хотя весь этот вот Акрополь есть священное место и занимает широкую площадь244, этот столб поставлен справа возле большой бронзовой Афины245, которую государство воздвигло в память победы над варварами на средства, данные греками. Да, тогда так свято чтили справедливость и такое значение придавали наказанию людей, виновных в подобных делах, что одинаково удостаивали постановки как победный памятник в честь богини, так и решения о наказаниях преступникам; а сейчас – просто смех, полная безнаказанность, если эту крайнюю необузданность не остановите вы теперь. (273) Итак, я думаю, что вы, граждане афинские, поступите правильно, если будете подражать вашим предкам не в чем-нибудь одном только, но вообще во всем без исключения, что они делали. Вы все, я уверен, слыхали про дело с Каллием, сыном Гиппоника. Он заключил в качестве посла тот пресловутый мир, по которому царь246 не должен был по суше приближаться к морю на расстояние однодневного конного пробега и заходить по морю на военном корабле в местах между Хелидонскими и Кианейскими островами247. Так вот этого Каллия они едва не предали казни за то, что он во время посольства будто бы принял подарки, а при сдаче отчета наложили на него взыскания в размере пятидесяти талантов. (274) А между тем лучшего мира, чем этот, никто не мог бы назвать ни в предыдущее, ни в последующее время248. Но они смотрели не на это. Причину этой удачи они видели в собственной доблести и в славе государства, причину же того, бескорыстно ли это сделано или нет, видели в нравах своего посла. Они требовали, таким образом, от того, кто приступает к общественным делам, чтобы он держался честных и неподкупных нравов. (275) Да, они считали взяточничество до такой степени ненавистным и зловредным для государства, что не терпели его ни в каком деле и ни у какого человека. А вы, граждане афинские, видели, как теперешний мир разрушил стены городов у ваших союзников и как он же сооружает дома у послов, как у нашего государства отнял достояние, а этим людям доставил такие богатства, которых они никогда еще и во сне не рассчитывали приобрести249, и вы все-таки не казнили их сами; вам еще требуется обвинитель, и вы на словах лишь судите тех, чьи преступления видят все на деле250.
(276) Конечно, можно бы рассказать не только о старых делах и, приводя их в пример, призвать вас к мщению; но и на памяти вас самих, здесь присутствующих и еще здравствующих, понесли наказание многие; всех их я не стану перечислять, упомяну лишь одного или двух из участников другого посольства, оказавшегося гораздо менее пагубным для государства, которые были преданы смертной казни. Возьми-ка и прочитай вот эту псефисму.
(277) На основании этой псефисмы вы, граждане афинские, приговорили тех послов к смертной казни, в том числе Эпикрата251, человека, как я слышал от старших, дельного и бывшего во многих отношениях полезным нашему государству, одного из деятельных участников возвращения народа из Пирея252 и вообще преданного демократии. Но все-таки никакая из этих заслуг не помогла ему – и справедливо; конечно, для того, кто берется руководить такими важными делами, недостаточно быть честным только наполовину, и, раз он заручился наперед вашим доверием, ему нельзя злоупотреблять им для того, чтобы иметь возможность еще больше вредить, но вообще он не должен совершать сознательно никаких преступлений против вас. (278) Так вот, если
(287) Таким образом, тот человек, который во имя вашей пользы внес письменное предложение о том, чтобы во время войны не перевозить оружие к Филиппу, а в противном случае чтобы виновного казнить смертью, теперь уничтожен и подвергся поруганию. А вот этот, предавший Филиппу даже оружие ваших союзников263, выступал его обвинителем и говорил о распутстве, – о Земля и боги! – имея бок о бок с собой двух свояков, при одном виде которых вы испустили бы крики возмущения, – этого гнусного Никия264, который отправился наемником в Египет к Хабрию265, и проклятого Киребиона266, который в пьяных шествиях267 разгуливает без маски. Да что толковать об этом? Он видел перед собой брата Афобета! Да, в тот день вспять потекли268 все потоки речей о распутстве.
(288) А в какую глубину бесчестья ввергли наше государство подлость и лживые сообщения этого человека, всего этого в целом я не стану касаться, а расскажу только то, что все вы знаете. В прежнее время, граждане афинские, за тем, какое постановление вынесено вами, следили решительно все остальные греки; а теперь мы уже сами обходим остальных, справляясь о том, какие решения приняты ими, прислушиваемся, что́ делается у аркадян, что́ у амфиктионов, куда идет Филипп, жив он или умер269. (289) Разве не это мы делаем? Я лично не боюсь, если Филипп жив, но боюсь, не умерло ли у нашего государства это чувство – ненависть и мщение по отношению к своим обидчикам. И меня не страшит Филипп, если с вашей стороны будет здравое отношение; но, если у вас будет обеспечена безнаказанность людям, которые желают состоять на жалованьи у него, и если некоторые из лиц, пользующихся вашим доверием, будут их оправдывать и, хотя прежде все время отрицали, что действуют в пользу Филиппа, теперь вдруг поднимутся на его защиту, – вот это меня страшит270. (290) Действительно, ка́к же это могло быть, Евбул?271 Когда судился твой двоюродный брат Гегесилей272 и недавно Фрасибул273, дядя Никерата, при первом голосовании ты не хотел отозваться даже на их приглашение, когда же шел вопрос о наказании274 ты, поднявшись на трибуну, ничего не стал говорить в их защиту. Но просил судей уважить твое ходатайство. Так ка́к же ты выступишь в защиту Эсхина, когда не выступаешь за родственников и близких людей? (291) А ведь когда Аристофонт привлекал к суду Филоника275 и тем самым осуждал и твои действия, разве вместе с ним не выступал обвинителем против тебя и Эсхин, и не оказывался ли он таким образом одним из твоих врагов? Уж не тогда ли вы с ним примирились, когда ты запугал наш народ, сказав, что надо или сейчас же идти в Пирей, делать денежные взносы и зрелищные деньги обратить в воинские276, или в противном случае голосовать за то предложение, которое Эсхин поддержал, а внес в письменном виде этот гнусный Филократ, – то самое, из-за которого этот мир вместо равного для всех стал позорным? (292) Не тогда ли, когда эти люди погубили все своими дальнейшими преступлениями? И вот перед народом ты тогда проклинал Филиппа и, клянясь жизнью своих детей, высказывал пожелание ему гибели, а сейчас думаешь помогать Эсхину? Как же погибнет Филипп, когда ты будешь спасать людей, получающих от него взятки? (293) Вот ты привлекал к суду Мерокла277 за то, что тот брал с арендовавших рудники по двадцати драхм с каждого, и обвинял Кефисофонта278 в присвоении священных денег за то, что он с запозданием на три дня внес на стол менялы279 семь мин; ка́к же в таком случае ты не только не привлекаешь к суду, но еще предлагаешь оправдать таких людей, которые получили деньги, признают это и изобличаются с поличным в том, что делали это на погибель союзникам? (294) Такие дела, конечно, ужасны и требуют большой предусмотрительности и осторожности, тогда как упомянутые раньше, по которым ты привлекал тех людей, просто смехотворны. Это вы увидите вот по каким соображениям. Были в Элиде какие-нибудь казнокрады? Да, по всей вероятности. Участвовал ли кто-нибудь из них там теперь в низвержении демократии? – Нет, ни один. Хорошо, были ли еще какие-нибудь другие подобного рода люди в Олинфе в то время, когда он существовал? Да, я полагаю. Так по их ли вине погиб Олинф? – Нет. Ну, а как вы думаете, – были ли в Мегарах какие-нибудь воры и казнокрады? – Ну, конечно. А оказался ли там кто-нибудь из них теперь виновным в происшедших событиях? – Нет, ни один. (295) В таком случае, кто же именно эти люди, совершающие столь тяжелые и столь важные преступления? – Это те люди, которые считают себя вполне достойными называться гостеприимцами и друзьями Филиппа, те, которые добиваются должностей стратегов, стремятся к руководящему положению, хотят быть выше большинства. Не судился ли недавно в Мегарах перед собранием Трехсот280 Перилл за то, что уехал к Филиппу, и разве ему не исходатайствовал освобождение выступивший с речью Птеодор, по богатству, родовитости и славе первый человек среди мегарцев, и не отправил ли его снова к Филиппу? И разве после этого один не явился с отрядом наемников, а другой разве не варил сыр281 дома? Вот оно как! (296) Нет, нет на свете ничего такого, чего следовало бы бояться больше, чем такого положения, когда позволяют кому-нибудь становиться выше большинства. По-моему, пускай никто не получает ни оправдания, ни осуждения на основании только того, что это угодно такому-то или другому лицу, но пусть каждый, кого оправдывают или осуждают его дела, получает у вас приговор, какого заслуживает. В этом и состоит демократический порядок. (297) Но кроме того, у вас многие при известных обстоятельствах приобрели силу – Каллистрат, затем Аристофонт, Диофант282, а до них и еще другие. Но где каждый из них имел первенство? В Народном собрании; а в судах еще никто до сегодняшнего дня не бывал сильнее вас, законов и присяги. Так вот и теперь не позволяйте этого Евбулу. В подтверждение же того, что в этих делах более подходит соблюдать осторожность, чем доверчивость, я приведу вам прорицания богов, которые всегда спасают государство гораздо более, чем его руководители. Читай же прорицания.
(298) Слышите, граждане афинские, о чем предупреждают вас боги! Если они изрекли вам это во время войны, то тем самым они говорят, что вам надо остерегаться стратегов, так как войной руководят стратеги; если – после заключения вами мира, тогда – остерегаться стоящих у государственного управления, так как они руководят, их вы слушаетесь и с их стороны надо бояться обмана. «И надо добиваться сплоченности в государстве, – говорится в прорицании, – так чтобы между всеми было единомыслие и чтобы ничем не доставлять радости врагам». (299) Ну, а что́ же в таком случае, по вашему мнению, граждане афинские, может доставить удовольствие Филиппу – оправдание ли человека, сделавшего столько зла, или его наказание? Я думаю, что оправдание. Но прорицание говорит, что никак не надо доставлять врагам радости. Далее, вы все должны единодушно карать людей, отдавшихся так или иначе на службу врагам; этого требует от вас Зевс, Диона283 и все вообще боги. Извне действуют враги, изнутри – их пособники. Значит, делом врагов является давать, делом же их пособников – брать и выручать взявших.
(300) Кроме того, даже с человеческой точки зрения всякий может убедиться, что ничего нет опаснее и ужаснее284, чем позволять лицу, стоящему во главе государства, заводить дружбу с людьми, которые желают не того же, чего желает народ. В самом деле, поглядите, какими средствами Филиппу удалось овладеть положением дел и какими ему удалось осуществить важнейшие из его дел. Как раз тем, что он покупал возможность действий у торгующих этим; тем, что он подкупал и подстрекал руководящих деятелей в государствах, – вот чем. (301) От вас теперь зависит, если вам будет угодно, обезвредить и то, и другое, – нужно только отказаться от желания слушать тех, которые защищают подобных людей; наоборот, нужно показать им, что они не властны над вами (сейчас они утверждают, будто имеют власть), нужно покарать продавшегося и сделать так, чтобы все увидели это. (302) Ведь вам естественно было бы, граждане афинские, разгневаться на всякого, кто сделал подобное и предал союзников, друзей и благоприятные условия, – т. е. все то, от чего у всех людей зависит успех или неуспех общего положения; но, конечно, ни на кого не имеете вы большего права гневаться, чем на него. Действительно, после того как он поставил себя в ряд людей, которые якобы не доверяют Филиппу285, и после того как единственный и первый будто бы увидал, что тот является общим врагом всех греков, после всего этого он сделался перебежчиком и предателем, стал вдруг сторонником Филиппа: так разве этим не заслужил он многократной казни? (303) Но что дело обстоит именно так, он и сам не будет в состоянии опровергнуть. В самом деле, кто́ же с самого начала привел к вам Исхандра286, который, как он тогда говорил, пришел сюда к нашему государству от друзей из Аркадии? Кто́ кричал тогда, что Филипп собирает силы Греции и Пелопоннеса287, между тем как вы спите? Кто́ произносил тогда всенародно те длинные и красивые речи и читал псефисмы Мильтиада и Фемистокла288 и присягу эфебов в храме Аглавры?289 Разве не он? (304) Кто́ убедил вас отправлять посольства чуть ли не к Красному морю, так как Греции будто бы угрожает Филипп, а вам следует предусматривать это и не оставлять на произвол судьбы дела греков? Хотя внес эту псефисму Евбул, но разве послом в Пелопоннес не отправлялся вот этот самый Эсхин? А какие разговоры вел он и какие речи произносил, придя туда, это уж ему знать; а что он докладывал вам это, я уверен, вы помните все. (305) Он часто в своих речах перед народом называл Филиппа варваром и аластором290, сообщал вам, как были рады аркадяне, что государство афинян уже стало проявлять внимание к их делам и пробуждается. Но вот что, по его словам, более всего его возмутило. Он при отъезде встретился с Атрестидом291, который возвращался от Филиппа, причем его сопровождали женщины и мальчишки, человек до тридцати. Он будто бы, удивленный этим, спросил кого-то из проходивших, кто́ этот человек и что за толпа его сопровождает; (306) когда же услыхал, что Атрестид возвращается от Филиппа и что это – пленники из олинфян, полученные от него в подарок, ему показалось это чем-то ужасным, он прослезился и пожалел, до какого унизительного состояния дошла Греция, раз она смотрит равнодушно на такие несчастья. И он советовал вам направить каких-нибудь лиц в Аркадию с тем, чтобы они там разоблачили людей, действующих в пользу Филиппа: он слышал будто бы от своих друзей, что если наше государство займется этим делом и пришлет послов, эти люди понесут наказание. (307) Вот так тогда очень хорошо, граждане афинские, и в соответствии с достоинством нашего государства говорил он перед народом. Но когда он побывал в Македонии и увидал там врага, как своего, так и всех греков, разве подобные или сходные с этими речи стал он говорить? Нет, далеко не такие, но его речи стали сводиться к тому, что ни к чему помнить о предках, говорить о трофеях или спешить кому-нибудь на помощь; он стал выражать удивление тому, как некоторые предлагают совместно с остальными греками обсуждать условия мира с Филиппом, и зачем относительно ваших собственных дел вам нужно согласие кого-то другого; (308) он стал даже говорить, будто сам Филипп – о Геракл! – чистейший эллин из всех людей, отличнейший оратор, наилучший друг афинян; будто у нас в государстве есть какие-то настолько нелепые и вздорные люди, которые не стыдятся бранить его и называть варваром. Так как же тот самый человек, который прежде говорил одно, посмел бы теперь говорить совсем иное, если бы не был подкуплен? (309) Далее, ка́к мог человек, высказывавший тогда негодование на Атрестида за мальчиков и женщин олинфских, теперь позволить себе действовать заодно с Филократом, который привел сюда на бесчестье свободных женщин олинфских и который получил такую известность своей гнусной жизнью, что мне теперь нет надобности рассказывать про него ничего позорного или отвратительного, но достаточно мне сказать: «Филократ привел женщин», как все вы и все собравшиеся кругом292 уже знаете дальнейшее и, я уверен, жалеете несчастных и злополучных женщин, которых не пожалел Эсхин и за судьбу которых не оплакал Греции, поскольку они у своих союзников подвергаются оскорблениям со стороны послов. (310) Но он будет плакаться о себе, совершившем такие дела в качестве посла, и, может быть, приведет сюда детей и заставит их подняться на трибуну293. А вы, граждане судьи, глядя на детей этого человека, представляйте себе, что у многих ваших союзников и друзей дети бродят и ходят по свету нищими, испытав страшные бедствия по его вине, и что эти дети гораздо более заслуживают у вас жалости, чем дети отца – такого преступника и предателя, а также и то, что ваших детей эти люди лишили надежд, приписав в условия мира: «и с потомками»294; а глядя на слезы его самого, помните, что сейчас перед вами находится человек, который сам предлагал послать в Аркадию людей в качестве обвинителей против тех, кто действовал в пользу Филиппа. (311) Так вот сейчас вам не нужно ни отправлять посольство в Пелопоннес, ни совершать длинный путь, ни тратиться на дорожные расходы, но нужно только каждому из вас подойти сюда к трибуне295 и подать святой и справедливый голос за родину против человека, который – о Земля и боги! – вначале говорил перед народом то, что я уже излагал, – про Марафон, Саламин и другие битвы и про трофеи, потом вдруг, после того как побывал в Македонии296, заговорил совершенно обратное этому, – что не надо помнить о предках, не надо говорить о трофеях, не надо никому оказывать помощь, не надо ничего обсуждать совместно со всеми греками297, – недоставало только, – что надо разрушить наши стены! (312) Но никогда за все время у нас еще не раздавалось речей позорнее этих. Да, действительно, есть ли среди греков или среди варваров хоть один настолько глупый или неосведомленный человек или так сильно ненавидящий наше государство, который бы утвердительно ответил, если бы его спросили: «Скажи, пожалуйста, во всей вот этой, теперешней Греции, где только живут люди, есть ли хоть одно место, которое могло бы носить свое настоящее название или в котором могли бы жить теперешние владельцы его – греки, если бы за спасение их не проявили такой доблести бойцы, сражавшиеся при Марафоне и при Саламине, наши предки?» Я уверен, что ни один человек не дал бы утвердительного ответа, но всякий бы признал, что все эти места были бы захвачены варварами. (313) Так как же теперь – об этих людях, которым даже из врагов никто не может отказать в этих прославлениях и похвалах, Эсхин не позволяет помнить вам, их потомкам, лишь бы самому получить деньги? Но ведь если все другие блага недоступны мертвым, то похвалы за доблестные дела составляют преимущественное достояние погибших такой смертью, так как даже зависть бессильна против этого. Лишая их этого, Эсхин сам теперь заслуживал бы лишения гражданской чести298, и с вашей стороны было бы справедливо отомстить за предков, подвергнув его этому наказанию. Но, ограбив и расхитив подобными речами деяния наших предков, ты, подлая голова, своими словами погубил все наши дела. (314) И ты еще за счет этого имеешь поместье299 и сделался важным человеком. Это ведь так и есть. Пока он еще не совершил всяких преступлений против государства, он признавал, что был секретарем и что благодарен вам за избрание, и до этих пор держался скромно. Когда же причинил несчетные бедствия, он насупил брови и если кто-нибудь скажет: «бывший секретарь Эсхин», он сейчас же станет ему врагом и считает это для себя оскорблением, идет через площадь, спустив гиматий до пят, шествует словно Пифокл300, надув щеки: это у вас уже один из гостеприимцев и друзей Филиппа, – один из тех, кто мечтает разделаться с народом и кто считает каким-то водоворотом и безумием установившийся у нас порядок вещей, – это он, низкопоклонствовавший до этого времени перед фолом301.
(315) Теперь я хочу напомнить вам в главных чертах, каким образом Филипп обманул вас своей политикой, взяв себе на помощь вот этих богоненавистных. Весьма уместно разобрать и рассмотреть весь этот обман в целом. С самого начала Филипп хотел мира, так как его страна опустошалась разбойниками и рынки были заперты302 и так как вследствие этого он не мог пользоваться никакими выгодами; вот почему он и послал от своего имени тех ораторов с их любезными речами – Неоптолема, Аристодема и Ктесифонта303. (316) Когда же потом мы, послы, прибыли к нему, он тотчас же нанял себе на службу этого человека с тем, чтобы он поддерживал в речах и в действиях мерзкого Филократа и старался оттеснить тех, кто хотел действовать честно; он написал вам письмо304, которым особенно рассчитывал добиться мира. (317) Но даже и этим способом ему невозможно было достигнуть сколько-нибудь значительного успеха против вас, если он не погубит сначала фокидян. А это было нелегко, так как его дела свелись, словно по воле судьбы, к такому положению, что приходилось либо вовсе отказаться от исполнения своих желаний, либо нужно было обратиться ко лжи и клятвопреступничеству и сделать в таком случае всех – и греков, и варваров – свидетелями своей подлости. (318) Действительно, если бы он принял фокидян как ваших союзников, и одновременно с вами принес им присягу, тогда ему пришлось бы сразу же преступить клятвы по отношению к фессалийцам и фиванцам, так как одним из них он поклялся помочь в подчинении Беотии, другим в возвращении им места в Пилейской амфиктионии305; с другой стороны, он понимал, что, если бы не стал принимать фокидян, как и в самом деле их не допускал, вы не позволите ему пройти через Пилы, но направите туда войско, – это вы и сделали бы, если бы не были обмануты – а при таком условии он уж не представлял себе возможности пройти. (319) А чтобы убедиться в этом, ему не нужно было справляться у других, но он сам был свидетелем этого: именно, когда он в первый раз306 победил фокидян и уничтожил их наемников вместе с предводителем их, стратегом Ономархом, все-таки тогда, хотя, кроме вас, никто на всем свете, ни из греков, ни из варваров, не оказал фокидянам помощи, он не только не прошел и, раз не прошел, вместе с тем и не добился своей цели, но даже не мог и близко подойти. (320) Таким образом, я думаю, он уже знал хорошо, что в настоящее время, когда в Фессалии против него поднялось недовольство и вот уже ферейцы впервые не пошли вместе с ним, а фиванцы побеждены, разбиты в сражении и из их оружия воздвигнут трофей307, ему нет возможности пройти, раз только вы пошлете туда свое войско; в случае же попытки с его стороны дело может кончиться для него плачевно, если он не прибегнет к какой-нибудь хитрости. – «Так вот, как бы мне сделать так, чтобы и явно не солгать, и вместе с тем добиться всего, что мне желательно, не показав себя в то же время клятвопреступником? Как? А вот как: попробую-ка я найти среди афинян таких людей, которые сумели бы обмануть афинян; тогда уж на меня не падет этот позор». (321) Ввиду этого послы, приходившие от него, заявляли вам, что Филипп не признает фокидян вашими союзниками, а вот эти люди со своей стороны вслед за тем говорили перед народом, что будто бы Филиппу открыто признать фокидян вашими союзниками неудобно перед фиванцами и фессалийцами, но что если он сделается хозяином положения и добьется мира, он выполнит тогда все условия, которые мы сочтем нужным ему предложить. (322) Вот этими обещаниями и обманами они и добились от вас согласия на заключение мира без фокидян. Но надо было помешать посылке войска в Пилы, ради чего все-таки стояли на якорях пятьдесят триер308 с тем расчетом, чтобы, если туда направится Филипп, вы могли преградить ему путь. (323) Ка́к же тут быть? Какую еще хитрость пустить в ход против этого отряда? – Отнять у вас время, затянуть дела и потом так вдруг поставить их перед вами, чтобы вы, даже если бы захотели, не могли выступить в поход! Так вот к этому явно и вели эти люди, я же, как вы уже много раз слышали309, не только не имел возможности уйти раньше других, но даже, когда нанял себе корабль, был лишен возможности отплыть. (324) Но, кроме того, надо было заставить фокидян поверить Филиппу и добровольно отдать себя в его распоряжение, чтобы не случилось промедления в действиях и чтобы тем временем не пришло от вас какой-нибудь противоположной псефисмы. «Следовательно, о том, что фокидяне будут спасены, должно поступить сообщение от афинских послов, и таким образом даже тот, кто никогда не верил мне310, поверит им и отдастся мне в руки; а афинян самих мы пригласим, чтобы они были уверены насчет исполнения всех своих пожеланий и не вынесли никакой псефисмы против этого. Эти люди так передадут все дело от нашего имени и надают таких обещаний, после которых, что бы ни случилось, афиняне не двинутся с места». (325) Вот каким образом и какими хитростями те люди – пропади они самым ужасным образом! – все у нас погубили. И действительно, вместо того, чтобы увидать восстановление Феспий и Платей, вы тотчас же услыхали о порабощении Орхомена и Коронеи; вместо унижения Фив и обуздания их спеси и высокомерия началось разрушение стен в городах ваших союзников фокидян, а разрушителями оказывались фиванцы – те самые, которые, по словам Эсхина, должны были быть расселены по разным местам. (326) Вместо того, чтобы отдать вам Эвбею взамен Амфиполя, Филипп устраивает себе на Эвбее отправные места против вас311 и постоянно ведет происки против Гереста и Мегар312. Вместо того, чтобы вернуть себе Ороп, нам приходится выступать с оружием в руках на защиту Дрима и земли около Панакта313, чего никогда мы не делали прежде, пока были целы фокидяне. (327) Вместо того чтобы установить в храме отеческие порядки и взыскать деньги для бога, подлинные амфиктионы вынуждены бежать314 и прогнаны, страна их разорена, а люди, еще никогда в прежнее время не занимавшие этих мест, македоняне, варвары, теперь насильственным образом делаются амфиктионами. Если же кто помянет о священных сокровищах, того свергают со скалы315, а у нашего государства отняли право первой очереди вопрошения оракула316. (328) Все дела у нашего государства стали словно какой-то загадкой. Филипп ни в чем не солгал и в то же время добился всего, чего хотел; вам же пришлось увидать, как все расчеты на исполнение ваших пожеланий поворачиваются в обратную сторону, и, хотя вы воображаете, будто живете в мире, в действительности вы пострадали хуже, чем во время войны. Зато эти люди нажили деньги на таких делах и до сего дня остаются безнаказанными. (329) Что эти дела прямо-таки проданы за взятки и что за них за все получили плату эти люди, это, я думаю, всем вам давно известно по многим признакам, и я боюсь, не достигаю ли я как раз противоположного тому, чего хочу, и не напрасно ли утомляю вас, когда стараюсь вам с особенной точностью показать то дело, которое вы давно уже знаете сами. Но все-таки вы послушайте еще вот о чем. (330) Есть ли, граждане судьи, из числа послов, которых присылал Филипп, хоть один, кому вы могли бы поставить на площади бронзовую статую? Или еще – могли бы вы назначить кому-нибудь из них содержание в Пританее317 или какую-нибудь другую почесть из таких, которыми вы награждаете своих благодетелей? Я думаю, нет. Почему же? Ведь вы не являетесь ни неблагодарными людьми, ни несправедливыми, ни злыми. – А потому, что они все делали на пользу Филиппу и ничего для вас, – так могли бы вы ответить, и это было бы верно и справедливо. (331) И если вы так рассуждаете, неужели вы думаете, что Филипп смотрит на дело иначе и что этим людям он дает такие значительные и ценные подарки318 за то, что они прекрасно и честно исполняли вам на пользу посольские обязанности? Не может этого быть! Вы видите, как он принял Гегесиппа319 и других послов, приходивших вместе с ним. Не говорю уж обо всем другом, но вот этого, здесь присутствующего поэта Ксеноклида320 он выслал, объявив об этом через глашатая, за то, что он принял их как своих сограждан. Да, к людям, которые в речах выступают за вас, говоря честно, как думают, он относится таким образом; к людям же, продавшим себя, относится так именно, как и к этим. Каких же вам еще нужно более веских свидетелей и доказательств? Сможет ли кто-нибудь отнять у вас эти данные?
(332) Недавно перед судебным заседанием ко мне подошел один человек и сообщил самую неожиданную новость, – будто Эсхин собирается обвинять Харета321 и надеется такой уверткой и такими речами обмануть вас. Я же со своей стороны не считаю нужным особенно доказывать, что, как уже по разным делам было признано на суде, Харет с верностью и преданностью всеми зависящими от него средствами отстаивал вашу пользу, но, правда, во многих случаях он запаздывал, и это было по вине людей, которые вредили делу ради собственной наживы. Допущу даже преувеличение: положим, будет верно все, что скажет о нем Эсхин. Но и в таком случае совершенно смехотворно, если именно он станет его обвинять. (333) Я не виню Эсхина ни за какие события на войне (за них ответственны стратеги), ни за то, что наше государство заключило мир; за все события до этого времени я его не сужу. Так что́ же я имею в виду и с чего начинаю свое обвинение? Я обвиняю его прежде всего в том, что, когда наше государство вело переговоры о мире, он поддержал Филократа, а не тех, которые писали наилучшие предложения, и в том, что он получил взятки; в том, что после этого при вторичном посольстве потратил напрасно время и не выполнил ни одного из данных ему вами поручений; в том, что обманул государство и, обнадежив своими уверениями, будто Филипп сделает все, как нам желательно, погубил все; в том, что позднее, несмотря на предостережения других против человека, совершившего такие преступления, он все-таки защищал его322. (334) Вот мои обвинения, попомните это, так как, будь это мир справедливый и на равных условиях и не будь это – люди продавшиеся, а позднее и обманщики, я бы, конечно, одобрил их и предложил бы наградить венками. А стратег, будь он и виновен против вас, не имеет отношения к сегодняшней отчетности. В самом деле, кто́ же из стратегов погубил Гал323, кто́ фокидян, кто́ Дориск, кто́ Керсоблепта, кто́ Святую гору, кто́ Пилы? Кто́ открыл Филиппу путь до самой Аттики через земли наших друзей и союзников? Кто́ оторвал от нас Коронею, кто Орхомен, кто́ Эвбею? Кто́ недавно чуть не сделал этого с Мегарами? Кто́ усилил фиванцев?324 (335) Из всех этих столь многих и столь значительных областей ни одна не была потеряна по вине стратегов, и Филипп владеет ими не потому, чтобы вы по мирному договору согласились их уступить, но все они потеряны из-за этих вот людей и из-за их продажности. Значит, если Эсхин станет увертываться, говорить вещи, не относящиеся к делу, и предпочтет всяческие отговорки, то отвечайте ему так: «Не о стратеге мы разбираем дело, не в том тебя обвиняют. Не рассказывай, есть ли еще и кто-то другой, виновный в гибели фокидян, но докажи, что ты не виновен. Если Демосфен был в чем-нибудь виновен325, зачем ты говоришь об этом сейчас, а не обвинял его тогда, когда он сдавал отчет? Вот за это самое ты уже заслуживаешь смерти. (336) Не говори, что мир прекрасное дело или что он полезное дело, так как никто не обвиняет тебя за то, что государство заключило мир; но доказывай, что это мир не постыдный и не позорный326, что мы не были много раз обмануты позднее и что тогда не погибло все. Ведь во всем этом твоя виновность у нас доказана. И зачем же ты до сих пор продолжаешь восхвалять того, кто все это сделал?»327 Если вот так вы примете меры предосторожности по отношению к нему, ему нечего будет сказать, но он будет тогда попусту возвышать свой голос и напрасными окажутся все его упражнения голосовых средств.
(337) Но, может быть, мне нужно сказать и о его голосе. Эсхин, как я слыхал, очень кичится также и им, рассчитывая вас прельстить своей игрой. Но, если прежде, когда он разыгрывал бедствия Фиеста328 и героев под Троей, вы выгоняли его своими свистками из театра и чуть не побивали камнями, так что он в конце концов отказался выступать в качестве тритагониста, то теперь, на мой взгляд, с вашей стороны было бы крайне странным оказывать ему внимание за его прекрасный голос, после того как он причинил несчетные бедствия329 уже не на сцене, но в общественных и притом в важнейших делах государства. (338) Нет, смотрите – не допустите такой оплошности, но представляйте себе, что, когда испытываете глашатая, надо глядеть на то, хорош ли у него голос, когда же ищете посла или вообще человека, желающего заниматься каким-нибудь общественным делом, надо выбирать человека честного и полного гордости за вас, а вместе с тем соблюдающего в отношении к вам равенство, – вроде меня: я не дорожил Филиппом, но дорожил пленниками, спасал их и не опускал в этом деле парусов330. А этот человек пресмыкался у его ног, распевал пеаны, на вас же не хочет и смотреть. (339) Кроме того, когда вы заметите ораторские способности или хороший голос, или вообще какое-нибудь дарование такого рода у честного и почтенного человека, вы все должны радоваться за него и ему содействовать, так как это дарование служит на благо и вам, всем остальным; когда же оно достается взяточнику, негодному человеку, падкому до всякой наживы, надо ему препятствовать и слушать его с чувством горечи и отвращения, имея в виду, что негодность, снискавшая в ваших глазах внешний вид способности, обращается во вред государству. (340) А вы видите, за счет каких трудностей, обступивших теперь государство со всех сторон, этот человек приобрел себе славу. Все другие способности действуют более или менее самостоятельно, способность же оратора бессильно разбивается, когда встречает противодействие со стороны слушателей331. Вот так, когда будете слушать его, и помните, что это – негодный человек и взяточник, который не скажет ни слова правды.
(341) Но поймите, что осуждение этого человека будет полезно не только для всех вообще дел, но особенно для отношений с самим Филиппом. Дело в том, что, если когда-нибудь впоследствии Филипп будет вынужден вести себя честно по отношению к нашему государству, он должен будет изменить свой образ действий. Сейчас он предпочитает обманывать народ и ухаживать за немногими; если же он узнает о гибели этих, тогда он пожелает впредь поступать так, как угодно вам – большинству народа, хозяевам всех дел. (342) При этом, если он будет сохранять все тот же произвол и наглость, как сейчас, тогда вы все-таки, уничтожив этих, устраните из своего государства людей, готовых для него на все что угодно. В самом деле, если эти люди, понимавшие, что могут понести наказание, все-таки совершили такие дела, то как вы думаете, что они станут делать, если с вашей стороны будет проявлено попустительство по отношению к ним? Какого Евфикрата, какого Ласфена, какого предателя не превзойдут они? (343) Кто же, вы думаете, не покажет себя наихудшим из всех гражданином, если будет видеть, что людям, все решительно продавшим, достаются деньги и слава, и средства для действий благодаря связям гостеприимства с Филиппом, людям же честным и тратившим даже еще свои собственные деньги332, достаются хлопоты, ненависть и зависть под влиянием некоторых? Нет, этого никак нельзя допускать! Ни с точки зрения славы, ни с точки зрения благочестия333, ни с точки зрения вашей безопасности, ни с какой-либо другой точки зрения вам нет расчета оправдать этого человека; наоборот, вам следует покарать его и тем самым показать пример всем – и своим согражданам, и остальным грекам.
Примечания
Три короткие, но чрезвычайно сильные речи Демосфена, известные под названием «Олинфских», были произнесены осенью 349 г. до н. э. и направлены против Филиппа в ту пору, когда последний готовился овладеть городом Олинфом (на полуострове Халкидике).
Относительно порядка произнесения трех Олинфских речей у древних критиков было разногласие. Ритор Дионисий Галикарнасский (в эпоху Августа) утверждал, что первой по времени была вторая из них, а последней – первая. Однако другие, и в том числе весьма авторитетный Цецилий (того же времени), держались того порядка, в каком они дошли в своде речей Демосфена. И приходится отметить, что именно этот порядок дает представление о постепенном нарастании политических настроений, причем высшей степени эта напряженность достигает в третьей. Все они отличаются общим характером: войну вести необходимо; разрыв Олинфа с Филиппом есть благоприятный момент для Афин, так как предотвращает столкновение с врагом в самой Аттике; надо снарядить туда помощь; намекается на существование денежного фонда, которым можно воспользоваться: это – зрелищный фонд; однако еще не видно результатов посланной помощи, говорится только, что причиной неудачи является медлительность самого народа. Судя по расчетам, которые делает Демосфен в III, 5[2], приходится заключить, что последняя речь была произнесена несколько ранее ноября 349 г., а по содержанию их видно, что они близко следовали одна за другой.
Были ли дальнейшие действия результатом этих речей Демосфена, мы затрудняемся точно сказать, так как связь событий этого времени нам неизвестна. Но вот что мы знаем о конце Олинфа. Афиняне несколько раз посылали туда помощь, сначала эскадру из 30 кораблей с двумя тысячами легковооруженных (наемников) под начальством Харета; но этого было недостаточно. Потом, после новой просьбы олинфян, командировали туда действовавшую в водах Геллеспонта армию Харидема из 18 кораблей с четырьмя тысячами легковооруженных и 150 всадниками. Но так как и эта помощь не могла изменить положение, то была послана еще армия под начальством Харета из двух тысяч афинских гоплитов и 300 всадников на 17 кораблях. Однако и эти меры оказались недостаточными и не достигли цели. Весной 348 г. Филипп подступил уже к самому Олинфу и заявил жителям, что «либо им не жить в Олинфе, либо ему самому в Македонии» (IX, 11). Приведенные в отчаяние жители обратились с мольбой в Афины. Афиняне поняли опасность и снарядили новую армию под начальством Харета. Однако экспедиция была задержана встречными ветрами. А между тем внутри самого города энергично действовали агенты Филиппа Евфикрат и Ласфен. Им удалось добиться изгнания из города одного из самых энергичных противников Македонии – Аполлонида (IX, 56, 66). В двух сражениях олинфяне потерпели поражение, а потом изменники предали в руки Филиппа отряд из 500 всадников и, наконец, осенью 348 г. открыли ворота города и впустили врагов, после чего город был разрушен до основания.
Вступление. Необходимость афинянам выслушивать всех ораторов (§ 1).
Главная часть. I. Предварительные соображения (§ 2–15). 1) Требование момента: нужно немедленно послать помощь, а вперед отправить посольство, так как иначе Филипп сделается хозяином положения (§ 2–3); 2) благоприятное условие для афинян – олинфяне будут бороться за свою свободу (§ 4–7); 3) все зависит от энергии самих афинян (§ 8–11); 4) опасность для Афин в случае падения Олинфа, как показывают примеры прошлой деятельности Филиппа (§ 12–15). II. Предложение оратора (§ 16–20). 1) Вступительное объяснение: ради пользы государства оратор готов забыть личную безопасность (§ 16); 2) предложение: надо послать две армии – в Олинф и в Македонию (§ 17–18); 3) денежные средства можно взять из зрелищного фонда (§ 19–20). III. Доказательства (§ 21–27). 1) Слабые стороны у Филиппа (§ 21–24); 2) поддержка Олинфа предохраняет Аттику (§ 25–27).
Заключение. Призыв ко всем гражданам о содействии (§ 28).
1 Оратор как будто опасается, что афиняне под влиянием партии Евбула не станут слушать его речи.
2 Ирония над тем, как иногда легкомысленно принимались решения в Народном собрании. Противником Демосфена выступал Демад (Свида, «Лексикон»).
3 Т. е. в Олинфе.
4 Намеренное обобщение, чтобы смягчить резкость обвинения – как будто сам оратор причастен к этой вине.
5 Деликатное выражение, чтобы не сказать прямо – «небрежно».
6 Т. е. из Афин, и притом не наемными силами, а посылкой гражданской армии.
7 Намек на медлительность и халатность, проявленную уже раньше (ср. ниже § 8) в делах с Амфиполем, Потидеей, Гериной крепостью и др.
8 Обычное презрительное выражение у Демосфена о Филиппе.
9 Едкий намек на действительные случаи.
10 Небрежное ведение политических дел, при котором афиняне вечно запаздывают со своими действиями, является важным аргументом при агитации их противников. Оратор осторожно указывает на этот факт под видом «клеветы».
11 Имеются в виду происки Филиппа, чтобы расстроить готовившийся союз Олинфа с Афинами и привлечь Олинф к союзу с Македонией.
12 Договор, который хотел бы заключить Филипп, требует подчинения города. Олинф совсем недавно был в союзе с Филиппом. Напоминание об этом могло бы возбудить подозрительность против Олинфа, и оратор спешит сгладить это противоположной перспективой.
13 В подлиннике шестистопный ямбический стих.
14 Древний комментатор, объясняя это место, говорит: «Когда Филипп вступил в город, он убил их первыми, говоря: если вы не пощадили собственных сограждан, то насколько же более оснований, что впоследствии вы окажетесь такими же по отношению ко мне?»
15 Об этом древний комментатор говорит: «И тут некоторые оказались предателями; впоследствии же, увидав, что он их не пощадит, они убежали в Аминтий, святилище его отца (из лести перед его отцом жители Пидны соорудили в честь него святилище). Однако, хотя они прибегли к его защите, все-таки он их не пощадил, но предложил им покинуть его и, обещав под клятвой ничего худого им не делать, когда они вышли, перебил их».
16 В 352 г. олинфяне, почувствовав опасность со стороны Филиппа, пытались завести сношения с Афинами. Но Филипп неожиданно явился под стенами города и заставил их отказаться от своего намерения (см. IV, 17).
17 В 357 г. происходила борьба партий на Эвбее. Одни пригласили на помощь фиванцев, другие афинян. Благодаря энергичным действиям афинян под начальством Тимофея победа оказалась на их стороне, и фиванцы были прогнаны с острова.
18 В 358 г. Филипп осадил Амфиполь. Жители отправили посольство в Афины, соглашаясь им подчиниться. Но Филипп в секретных переговорах обещал афинянам уступить Амфиполь, если они помогут ему овладеть городом Пидной. В 357–356 гг. он завладел обоими городами, но Амфиполя не отдал афинянам. Затем он взял и Потидею в 356 г. Сохранилась надпись из Амфиполя об изгнании Стратокла и Филона после взятия Амфиполя Филиппом (Dittenberger, Sylloge, 194).
19 Имеется в виду война из-за Амфиполя.
20 Иносказательное выражение: разумеется, сама Аттика, ср. § 15 и 25.
21 Надо обратить внимание на ритм речи: по мере того, как нарастают события, ритм речи становится все более быстрым.
22 Фракийский царек Амадок, который сначала был союзником Афин, перешел на сторону Филиппа. Керсоблепт, преемник царя Котиса, побежденный Филиппом, должен был выдать ему в качестве заложника своего сына.
23 Слухи об этой болезни и даже смерти упоминаются в IV, 10.
24 Тонкий намек на самих афинян. Демосфен имеет в виду выступление Филиппа против Олинфа в 352 г. (см. IV, 17).
25 Арибба, царь молоссов (племя в Эпире), дядя Олимпиады, супруги Филиппа, подвергся нападению Филиппа в 352/351 г. В 343 г. он был изгнан из своих владений и был принят афинянами.
26 Олинф стоял во главе целого союза – 32 городов на полуострове Халкидике. Филипп начал свои враждебные действия против Олинфа с последовательного взятия всех этих городов.
27 Это так называемые зрелищные деньги (ϑεωρικά), которые раздавались с 410 г. в размере двух оболов (около 13 копеек[3]) на человека и позднее составляли специальный фонд. Первоначально образование его имело условное значение и в случае военной надобности он должен был пойти на войну. Однако эта оговорка с течением времени была забыта. Есть известие, что Евбулом проведен был закон, грозивший смертью за попытку отмены этого порядка. Афинская беднота, пользовавшаяся этим фондом, ревниво оберегала его и потому Демосфену приходилось соблюдать крайнюю осторожность в этом деле и он говорит только намеками. Специальное внимание этому вопросу уделяет Демосфен в «Олинфской третьей» (III, 10 сл.), где говорит об этом уже открыто и без обиняков.
28 О таком плане σύνταξις см. в речи «О распределении средств» (XIII). Впрочем, принадлежность этой речи Демосфену сомнительна.
Поделиться книгой: