Помоги проекту - поделись книгой:
(265) Так вот разбери-ка и сопоставь одни с другими обстоятельства твоей и моей жизни – спокойно, без озлобления, Эсхин, а потом спроси вот их354, чью из нас двоих судьбу предпочел бы иметь каждый из них. Ты учил грамоте, я ходил в школу. Ты посвящал в таинства, я посвящался355. Ты секретарствовал, я заседал в Народном собрании. Ты был тритагонистом, я был зрителем. Ты провалился, я свистал. Ты во всех политических делах работал на врагов, я – на благо родины. (266) Оставляю все прочее, но вот теперь сегодня я прохожу докимасию356 на получение венка. Что за мной нет никакого преступления, это всеми признано; тебя же общее мнение считает за сикофанта; дело идет только о том, продолжать ли тебе еще заниматься этим или пора уж покончить, когда не получишь пятой части голосов357. Хороша же – не видишь разве? – судьба, с которой ты живешь все время; а ты еще смеешь винить мою.
(267) Ну, так давайте же я прочитаю вам свидетельские показания о литургиях, выполненных мною. А ты в свою очередь прочитай роли, которые ты коверкал:
или еще:
Или «пусть злого зло тебя»358 погубят более всего боги, а за ними359 и все они – негодного и гражданина, и тритагониста.
Читай свидетельские показания.
(268) Так вот каков я в делах, касающихся государства. В личных же делах если не все вы знаете меня как человека доступного, обходительного и готового помогать нуждающимся, то я молчу и, пожалуй, не стану ничего говорить, и не стану представлять об этом никаких свидетельств – ни о том, выкупал ли я кого-нибудь из плена у врагов, ни о том, помогал ли я кому-нибудь выдавать замуж дочерей361, ни вообще о чем-либо подобном. (269) В общем мои убеждения вот каковы. Я лично держусь того взгляда, что человек, получивший благодеяния, должен всю жизнь помнить об этом, а человек, оказавший благодеяние, должен сейчас же забыть об этом, если один хочет поступать, как порядочный человек, а другой не хочет быть мелочным. А напоминать и говорить о собственных благодеяниях это почти то же, что бранить. Так я и не стану делать ничего подобного и не поддамся на его вызов; с меня достаточно того мнения, которое сложилось обо мне на этот счет у вас.
(270) Но я хочу, оставив личные отношения, сказать вам еще несколько слов насчет общего дела. Если из людей, живущих под этим солнцем, ты, Эсхин, можешь назвать хоть одного, кто бы не пострадал в прежнее время от самовластия Филиппа, а теперь от того же со стороны Александра – из греков или из варваров, – тогда будь по-твоему, я готов признать, что мое счастье или несчастье – называй это как хочешь – стало причиной всего. (271) Но если даже из людей, никогда не видевших меня и не слышавших моего голоса, многие претерпели много ужасных несчастий, не только каждый в отдельности, но и целые государства и народы, насколько же справедливее и правдоподобнее причиной этого считать общую судьбу всех, кажется, людей и какой-то тяжкий поток событий – такой, какому не надлежало бы быть? (272) Так вот ты, не считаясь с этим, обвиняешь меня, политического деятеля, выступавшего вот перед ними362, хотя и знаешь, что если не в целом, то, по крайней мере, частично твое обвинение падает на всех вообще и особенно на самого тебя. Ведь если бы я принимал решения по делам сам по себе полновластно, тогда можно было бы вам, остальным ораторам, обвинять меня; (273) но раз вы присутствовали на всех заседаниях Народного собрания, а вопросы о пользе наше государство всегда предоставляло рассматривать на общих собраниях, и раз всем тогда это решение казалось наилучшим и особенно тебе (ты, конечно, не из расположения уступал мне надежды, уважение и почести – все, что мне выпадало за мои тогдашние действия, – а очевидно, только потому, что должен был покоряться истине, да и не мог предложить ничего лучшего), то разве не преступно и не возмутительно с твоей стороны – обвинять меня за эти меры, хотя лучше их сам ты в то время ничего не мог предложить? (274) У всех прочих людей, как я вижу, в делах такого рода существует известная определенность и установившаяся точка зрения. Совершил кто-нибудь проступок умышленно – гнев и наказание ему. Погрешил кто-нибудь неумышленно – прощение ему, а не наказание. А другой не имел за собой никакой вины, никакого проступка, но только потерпел неудачу вместе со всеми, когда отдал себя на дело, которое всем казалось полезным, – такого человека по справедливости нельзя ни порицать, ни бранить, но следует разделять с ним его скорбь. (275) Все это будет представляться в таком виде не только с точки зрения законов, но и сама природа так определила в своих неписаных законоположениях и в человеческих обычаях. Стало быть, Эсхин настолько превзошел всех людей бессовестностью и наклонностями сикофанта, что даже те события, которые, как сам он помнит, были нашими несчастиями, все равно ставит в вину мне363.
(276) И вдобавок ко всему остальному, он, прикинувшись, будто высказывает все свои слова искренне и из преданности к вам, советовал вам остерегаться меня и наблюдать, чтобы я не перехитрил и не обманул вас, причем называл меня ловким оратором, обманщиком, софистом и тому подобными именами364, как будто стоит только человеку первым сказать про другого что-нибудь такое, что относится к нему самому, как он сразу же таким и окажется в действительности, и как будто тогда слушатели уже не разберутся, кто же такой сам говорящий. Но вы все, я уверен, знаете его и понимаете, что это гораздо более свойственно ему, чем мне. (277) Я уверен также и в том, что это мое искусство… ну, пусть будет так! Однако я, по крайней мере, вижу, что сила ораторов по большей части зависит от слушателей, так как, смотря по тому, как вы примете и в какой степени будете каждому выказывать одобрение, сообразно с этим признается и правота за говорящим. Так вот, если и в самом деле у меня есть некоторая опытность такого рода, то вы все найдете, что она у меня всегда проявляется в общественных делах на пользу вам и ни в коем случае не против вас и не ради личной моей выгоды, а его опытность, наоборот, выражается не только в том, что он говорит на пользу врагам, но и против всякого, кто чем-нибудь досадил ему или задел его365. Да, он пользуется ею не по совести и не на пользу государству. (278) Ведь гражданин прекрасный и добрый366 должен думать не о том, чтобы у судей, пришедших сюда во имя общественного дела, обеспечивать в свою пользу гнев или вражду или еще что-нибудь подобное, и не за этим обращаться к вам, но лучше всего ему вообще не иметь подобных чувств у себя в природе, а уж если это неизбежно, то пользоваться ими осторожно и умеренно. Значит, в каких же случаях политический деятель и оратор должен действовать со всей решительностью? – В тех, когда самой целости государства угрожает какая-нибудь опасность и когда народу приходится вести борьбу с противником, – вот в таких случаях; тут именно и нужен благородный и честный гражданин. (279) Но задаться целью наказать меня, хотя бы за мной никогда не было никакого преступления общественного – прибавлю, также и частного, – и притом не ради государства и не ради собственной выгоды, нет, прийти сюда только за тем, чтобы с помощью подстроенного обвинения лишить венка и похвалы, и потратить на это столько речей – это есть признак личной злобы, зависти и мелочности, а отнюдь не порядочности. А тем более выступать теперь с обвинением против
(285) Много прекрасных и великих задач наше государство, Эсхин, и приняло на себя, и выполнило с моей помощью, и этого оно не забыло. Вот доказательство. Когда народ немедленно после происшедших событий стал выбирать человека, который бы произнес слово в честь павших374, он выбрал не тебя, как ни хорош у тебя голос, хотя твое имя было предложено, и не Демада, только что устроившего мир, и не Гегемона375, ни кого-либо другого из вас, а меня. И хотя ты и Пифокл376 выступали грубо и бесстыдно, – о Зевс и все боги! – и обвиняли меня в том же самом, в чем и ты теперь, и бранили, народ тем более подал голоса за меня. (286) А причину этого ты сам, конечно, знаешь хорошо, но все-таки и я тебе скажу об этом. Граждане знали сами обе вещи – как мою преданность и усердие, с которым я вел дела, так и вашу бесчестность. То, что вы, клятвами заверяя, отрицали, пока наши дела шли благополучно377, все это вы потом признали во время бедствий, постигших наше государство. Вот тут, когда среди общих несчастий вы получили возможность безнаказанно высказывать свои мысли, и всем стало понятно, что вы были врагами уже с давних пор, но только теперь стали ими открыто. (287) Тогда у всех и являлась естественная мысль, что оратором, которому предстоит говорить в честь убитых и прославлять их доблесть, не может быть домашний друг или соучастник в священных возлияниях людей, сражавшихся против них; считали также недопустимым, чтобы человек, который там участвовал в комах и пеанах378 по случаю несчастий греков совместно с непосредственными убийцами379, после этого, придя сюда, пользовался почетом; наоборот, казалось естественным, чтобы оратор не выражением голоса только притворно оплакивал судьбу погибших, а чтобы скорбел за них всей душой. Это качество люди видели у себя и у меня, а у вас нет. Вот почему они избрали меня, а не вас. (288) И не только весь народ рассуждал так, но не иначе рассуждали и отцы и братья убитых, избранные тогда народом для устройства похорон; ввиду того, что им нужно было устроить поминальный обед у человека, самого близкого покойным, как вообще это принято делать, они устроили его у меня. И это понятно: если по рождению каждый в отдельности имел какого-нибудь более близкого человека, чем я, то в общественном отношении у всех не было никого ближе меня. Да и в самом деле кто более всех думал о том, чтобы они спаслись и вышли победителями, тот, конечно, и в постигшем их, к сожалению, несчастье более всех разделял общую скорбь.
(289) Но прочитай ему вот эту эпиграмму380, которую государство решило всенародно написать в честь них: даже из нее самой ты, Эсхин, узна́ешь, какой ты – бесчувственный, какой сикофант и нечестивец. Читай.
(290) Слышишь, Эсхин, что и в этих самых стихах говорится: «бедствий не знать и во всем успевать – на то божия воля»? Не советнику приписывается тут сила давать успех борющимся, а богам. Так что́ же ты, проклятый, бранишь меня за это и говоришь такие слова? – да обратят боги их на голову тебе и твоим близким!
(291) Много, граждане афинские, еще и других обвинений и лжи приводил он против меня; но более всего меня удивило то, что, упомянув о постигших тогда государство несчастьях, он относился к ним совсем не так, как подобало бы преданному и честному гражданину, не оплакивал случившегося и нисколько не болел о том душой, но говорил повышенным голосом, был весел и кричал во все горло, воображая, должно быть, будто обвиняет меня, на самом же деле всем этим к стыду своему выставлял напоказ, что к случившимся печальным событиям относится совсем не так, как все остальные. (292). Но кто уверяет, что заботится о законах382 и о государственном порядке – вот так, как он сейчас, тот должен бы, если уж не имеет никаких других заслуг, обладать по крайней мере таким качеством – разделять с народом и горе, и радость, а не стоять по своему общественному направлению на стороне противников; а это самое, как теперь стало очевидно, ты и делал, коль скоро утверждал, будто я был всему виной и будто из-за меня383 государство попало в трудное положение, тогда как на самом деле вы начали помогать грекам вовсе не по моему побуждению и не по моим указаниям. (293) Ведь если бы за мной вы согласились признать эту заслугу, как будто именно благодаря мне велась вами борьба против установления власти над греками, тогда мне была бы оказана честь большая, чем все, какие вы воздавали кому бы то ни было другому. Но ни я не решился бы сказать этого (с моей стороны это было бы обидой для вас), ни вы, я уверен, не допустили бы этого; да и он сам, если бы хотел держаться справедливости, не стал бы из одной ненависти ко мне умалять и порочить величайших ваших заслуг.
(294) Но зачем мне упрекать его за это, когда он высказывал и другие, гораздо более возмутительные и притом лживые обвинения? Кто меня обвиняет – Земля и боги! – в приверженности Филиппу384, чего тот не решится сказать? Между тем, клянусь Гераклом и всеми богами, если бы уж надо было исключить совершенно всякую ложь и личную злобу из своих утверждений и рассматривать по правде, кто же такие в самом деле те люди, которым естественно и с полным правом все могли бы возложить на головы ответственность за происшедшее, тогда бы вы нашли, что в каждом из городов это были как раз люди, подобные ему, а не мне. (295) Действительно, еще в то время, когда силы Филиппа были слабы и довольно незначительны, мы часто предупреждали, советовали и разъясняли, как лучше всего было действовать, и, несмотря на это, именно они тогда ради своей личной корысти жертвовали общим благом, причем каждый со своей стороны старался обмануть и совратить своих собственных сограждан, пока не превратили их в рабов: фессалийцев – Даох385, Киней и Фрасидей; аркадян – Керкид, Гиероним и Евкампид; аргосцев – Миртид, Теледам и Мнасей; элейцев – Евксифей, Клеотим и Аристехм; мессенцев – сыновья богопротивного Филиала, Неон и Фрасилох; сикионцев – Аристрат и Эпихар; коринфян – Динарх и Демарет; мегарцев – Птеодор, Геликс и Перилл; фиванцев – Тимолай, Феогитон и Анемет; эвбейцев – Гиппарх, Клитарх и Сосистрат. (296) Мне не хватит дня, если я стану перечислять имена изменников. Все эти люди, граждане афинские, каждый у себя на родине задаются теми же целями, что и эти у вас: это – люди богомерзкие, льстецы, сущее проклятие386, они искалечили каждый свое отечество, пропили387 свободу в прежнее время Филиппу, а теперь Александру; чревом своим и позорнейшими страстями388 они измеряют благополучие; они опрокинули свободу и независимость от чьего-либо господства – то, что в прежнее время служило грекам определением и мерилом блага.
(297) Так вот в этом столь позорном и бесстыдном сговоре и подлости, а вернее, граждане афинские, если уж говорить без околичностей, – просто в предательстве свободы греков, государство наше выходит неповинным перед всеми людьми благодаря предложенным мною политическим мерам, как и я перед вами. А ты еще спрашиваешь меня389, за какую доблесть я считаю себя достойным почести? Я тебе на это отвечаю: это – потому, что в то время, как политические деятели у греков были подкуплены все, начиная с тебя в прежнее время Филиппом, а теперь Александром, (298) меня ни благоприятный случай, ни любезные беседы390, ни громадные посулы, ни надежды, ни страх и ничто другое не увлекло и не соблазнило предать ни одного из таких дел, которые я признавал справедливыми и полезными для отечества, и какие бы советы я когда-либо ни подавал вот им391, я никогда не склонялся, как вы, словно стрелка весов392, в сторону взятки, но всегда подавал их от прямой, честной и неподкупной души. И вот, став во главе важнейших дел, какие выпадали на долю людей моего времени, я руководил всем честно и справедливо. (299) Это все, я думаю, и дает мне право на почесть. Что же касается работ по укреплению стен, которые ты высмеивал393, и по проведению рвов, то, конечно, и они, мне кажется, заслуживают награды и похвалы – ка́к же это отрицать? – Но я отвожу им далеко не первое место в моей политической деятельности. Не камнями и кирпичами укреплял я свое государство и не этим я более всего горжусь в своей деятельности. Нет, если ты пожелаешь справедливо судить о моей работе по обороне, то ты найдешь вооружение, города́, области, гавани, корабли, лошадей, да и людей, готовых сражаться за наших граждан. (300) Вот что я выставил на оборону Аттики, насколько это было возможно человеческому разумению, и вот какими средствами я укрепил страну – не только окружность Пирея394 и города. И я не был побежден ни расчетами Филиппа – ничуть не бывало! – ни сделанными им приготовлениями, но полководцы и силы союзников395 были побеждены судьбой. Каковы доказательства этого? – Ясные и очевидные. Смотрите.
(301) Что́ требовалось тогда от всякого преданного гражданина, что́ от любого политического деятеля, который действовал со всей предупредительностью, усердием и добросовестностью на благо отечества? Разве не следовало со стороны моря в качестве заслона перед Аттикой выставить Эвбею396, со стороны суши Беотию, со стороны мест, примыкающих к Пелопоннесу, пограничные его области?397 Разве не следовало обеспечить доставку хлеба так, чтобы подвоз велся сплошь через дружественные места вплоть до самого Пирея? (302) При этом разве не следовало одни из принадлежавших нам мест спасти, высылая им на помощь отряды, заявляя об этом и внося такого рода письменные предложения – относительно Проконнеса398, Херсонеса и Тенеда, других постараться расположить в свою пользу и привлечь в союз – Византию, Абид399, Эвбею? Затем, разве не следовало крупнейшие из тех сил, которые были на стороне врагов400, отнять у них, а те, содействия которых недоставало нашему государству, присоединить? Все это и было достигнуто моими псефисмами и моими политическими мероприятиями. (303) Таким образом, всякий, граждане афинские, кто только пожелает рассматривать их беспристрастно, найдет, что они были и задуманы правильно, и выполнены с полной добросовестностью и что благоприятные условия ни в одном случае не были мною упущены, не были не распознаны, не были оставлены неиспользованными и что вообще во всех делах, какие только доступны силам и расчету одного человека, ничего не было непредусмотренным. Ну, а если сила какого-нибудь божества или судьбы, или бездарность стратегов401, или подлость людей, предававших ваши города, или все это вместе наносило ущерб целому, пока не опрокинуло его совершенно, тогда чем же виноват Демосфен? (304) Нет, будь тогда в каждом из греческих городов хоть один человек такой, как я у вас на своем месте, или даже будь тогда один человек только в Фессалии, да один в Аркадии, которые держались бы таких же взглядов, как я, никого бы из греков ни по сю, ни по ту сторону Пил не постигли бы теперешние бедствия (305), но все оставались бы свободными и самостоятельными, жили бы без всяких опасений, спокойно и благополучно каждый у себя на родине, питая к вам и вообще ко всем афинянам благодарность за все такие многочисленные и важные благодеяния, – и все это через меня. А чтобы вы знали, что выражения, которыми я пользуюсь из-за опасения возбудить зависть, далеко не передают всей важности этих дел, возьми-ка вот это и прочитай подсчет подкреплений, посланных по моим псефисмам.
(306) Вот как и в каком роде следовало действовать, Эсхин, всякому прекрасному и доброму403 гражданину, и, если бы это все сбылось, мы могли бы быть бесспорно самыми великими, и при этом на нашей стороне была бы еще и справедливость; но раз все произошло не так, как мы хотели, за нами остается все-таки добрая слава и то, что никто не может осуждать нашего государства и взятого им направления, но приходится только жаловаться на судьбу, которая так решила эти дела; (307) но никакой честный человек, клянусь Зевсом, никогда не отступился бы от пользы государства и не стал бы, продавшись врагам, способствовать их успехам за счет своего отечества; он не только никогда не стал бы порочить человека, поставившего себе задачей говорить и писать предложения, отвечающие достоинству государства, и решившего твердо держаться принятого направления, но не стал бы помнить и таить про себя обиду, если бы кто-нибудь в частной жизни чем-либо досадил ему404; и во всяком случае он уж не оставался бы спокойным, когда такое спокойствие становится преступным и вредным, как это часто делаешь ты. (308) Действительно, бывает ведь, бывает спокойствие справедливое и полезное для государства, – такое, какое просто, без всякой задней мысли, храните вы, большинство граждан. Но не таково спокойствие, которое хранит
(314) Далее, ты вспомнил о доблестных людях прежних времен414. Это хорошо с твоей стороны. Однако несправедливо, граждане афинские, воспользовавшись вашим благоговейным отношением к покойным, по ним судить обо мне и с ними сравнивать меня, живущего сейчас вместе с вами. (315) Кто же из всех решительно людей не знает, что к живым всегда таится некоторая – бо́льшая или меньшая – зависть, к мертвым же никто уже даже из врагов не питает ненависти? Стало быть, если так ведется от природы, следует ли теперь судить и рядить обо мне, руководясь примером людей, живших до меня? Никак нельзя. Это несправедливо и неуместно, Эсхин; но сравнивать надо с тобой или с другим – с кем хочешь, – из твоих единомышленников и притом из живых. (316) А кроме того, имей в виду еще вот какое обстоятельство: что́ лучше и благороднее для государства – превозносить ли заслуги прежних людей, хотя и весьма большие (даже и сказать невозможно, насколько они велики), до такой степени, что ради них оставлять непризнанными и хулить те, которые относятся к настоящему времени, или, наоборот, всем, кто добросовестно выполняет какое-нибудь дело, предоставлять право на почет и уважение со стороны их?415 (317) Конечно, если уж мне нужно сказать и об этом, то кто только внимательно поглядит на мою политическую деятельность и все ее направление, всякий убедится, что они похожи на деятельность людей, получивших в те времена похвалы, и что они преследуют те же самые цели, а твои окажутся похожими на происки, какие вели тогда против таких людей сикофанты. Ведь очевидно, что и в их время бывали люди, которые, стараясь унизить своих современников, восхваляли деятелей прошлого времени, словом, занимались клеветническим делом совершенно так же, как и ты теперь. (318) И после этого ты еще говоришь, будто я совсем не похож на тех? Не ты ли, Эсхин, похож? Или твой брат?416 Или кто-нибудь другой из теперешних ораторов? Я лично утверждаю, что нет никого. Но ты, достопочтенный, – уж не хочу сказать ничего другого, – с живыми сравнивай, когда судишь о живом, притом с современниками, так же как и во всех остальных делах, – будь то поэты, хоры или борцы. (319) Филаммон не ушел из Олимпии, не удостоившись венка417, потому только, что был слабее Главка каристийца и некоторых других атлетов прежнего времени, а получал венок и был объявлен победителем потому, что бился лучше всех выступавших против него. Вот так и ты, если рассматриваешь мою деятельность, сравнивай с теперешними ораторами, с собой, с любыми, с кем хочешь из всех вообще, я никого не отвожу. (320) И вот, когда у государства была еще возможность сделать наилучший выбор и когда всем в равной степени предоставлялось соревноваться в преданности своему отечеству, тогда мои предложения оказывались наилучшими, и моими псефисмами, законами и выступлениями в качестве посла направлялись все дела, из вас же не было тогда никого нигде, разве только если требовалось как-нибудь повредить согражданам. А когда произошло то несчастье – о, если бы никогда этого не было! – и когда производилось испытание уже не советников, а услужливых исполнителей приказаний, людей, готовых наниматься на службу против своей родины, готовых на всякую лесть перед другим человеком418, вот тогда ты и каждый из этих вот людей оказываетесь на месте – великими и блестящими коннозаводчиками419, я же человек бессильный, – признаю это, – но зато более вас преданный вот
(322) Вот смотрите. Ни тогда, когда требовали моей выдачи421, ни тогда, когда возбуждали обвинение перед амфиктионами422, ни тогда, когда угрожали, ни тогда, когда манили обещаниями, ни тогда, когда напускали на меня этих проклятых423, словно диких зверей, – ни при каких условиях я не изменил своей преданности вам. Да, я с самого же начала избрал себе путь политической деятельности прямой и справедливой – блюсти честь, могущество и добрую славу своего отечества, их умножать и с ними не расставаться. (323) Я не только не расхаживаю сияющий и радостный по площади при удачах других424, простирая правую руку и поздравляя с доброй вестью тех, кто, по моим предположениям, сообщит об этом
(324) Нет, нет, о все боги! да не допустит этого никто из вас, но лучше всего внушите и этим людям какое-нибудь лучшее сознание и помыслы, а если они неизлечимы, то сделайте так, чтобы они на земле и на море сами по себе сгинули и пропали, а нам, всем остальным, дайте наискорейшее избавление от нависших страхов427 и верное спасение.
XIX
О преступном посольстве
Введение Либания
(1) Эсхин был афинянин, сын Атромета и Главкофеи, которые оба, как утверждает Демосфен, были низкого происхождения – именно, отец, по его словам, жил тем, что учил грамоте, а мать исполняла очистительные обряды и совершала некоторые мелкие таинства. Передают также, что и сам Эсхин был сначала трагическим актером, а затем государственным секретарем, – это была незначительная должность. (2) Однако позднее он сделался одним из политических ораторов и участвовал в посольстве к Филиппу относительно мира. Дело в том, что афиняне во время войны с Филиппом из-за Амфиполя несли много тяжелых потерь, не достигая ни в чем значительного успеха, и потому согласились отправить послов к Филиппу для переговоров о мире. И вот они отправили в качестве послов десятерых лиц, в том числе Эсхина и Демосфена. После того, как Филипп принял предложенные условия, они же отправились в качестве послов еще вторично для того, чтобы состоялось принесение присяги относительно мира. (3) Так вот по этому поводу Демосфен и обвиняет Эсхина в трех преступлениях: в том, что он поддержал Филократа, когда тот внес письменное предложение о заключении позорного и невыгодного мира; в том, что он допустил проволочку, вследствие которой была потеряна Фракия; в том, что он дал ложные сведения афинянам и этим самым погубил фокидян, – а именно, он, по словам Демосфена, «заявил, будто Филипп не собирается уничтожить фокидян, и вы, поверив этому, не оказали помощи этим людям». Демосфен утверждает, что Эсхин совершил эти преступления за взятку, получив подарки. (4) Постановка вопроса здесь относится к наличию поступка и является «предположительной»1. Начало вражды, как говорят, идет из-за друга Демосфена Тимарха2, которого лишил гражданской чести Эсхин, обвинив его в позорном образе жизни, так как он будто бы, обладая красивой наружностью, ходил к птичнику Питталаку под предлогом того, чтобы смотреть птичьи бои3, а на самом деле занимался развратом, обольщаемый сам и обольщая других.
Другое введение
(1) Между Филиппом и афинянами велась продолжительная война с тех пор, как он вопреки договору с ними взял у олинфян Амфиполь, город, принадлежавший ранее афинскому государству. Этот город находился под властью олинфян в то время, когда они, как и другие союзники, отложились от афинян. В это же время происходила и другая война – у фокидян с фессалийцами и фиванцами: с фессалийцами – из-за святилища в Пифо́, с фиванцами – из-за Орхомена и Коронеи. Из истории ведь известно, что у последних фокидяне отняли эти два соседних с ними города, а фессалийцев отстранили от участия в амфиктионии, поскольку дельфийское святилище расположено посредине Фокиды. (2) Так как война между афинянами и Филиппом продолжалась много времени, обе стороны были готовы, наконец, заключить мир, но ни та, ни другая не считала для себя приличным выступать первой с таким предложением. Были в это время трагические актеры Аристодем и Неоптолем. Занимаясь этим искусством, они имели право свободно выезжать, куда пожелают, хотя бы даже в неприятельскую страну. Так вот они, отправившись в Македонию, показали там свое искусство, и Филипп так благосклонно принял их, что помимо обычной оплаты он наградил их из собственных средств. А узнав, что фокидяне, фессалийцы и фиванцы собираются отправить к нему послов, он решил обмануть афинян. Филипп воспользовался этим как предлогом и, провожая Аристодема и Неоптолема, говорил им: «Я – друг афинянам». (3) Случилось и еще одно обстоятельство такого же рода: один афинянин – Фринон, отправившись на Олимпийские игры то ли на состязания, то ли просто в качестве зрителя был захвачен какими-то воинами Филиппа в пору священного месяца4, и у него было отнято все, что было с ним. Вернувшись в Афины, он стал убеждать афинян, чтобы они избрали его послом и чтобы он таким образом, отправившись к Филиппу, мог получить отнятое. Афиняне согласились и избрали его и вместе с ним Ктесифонта. Когда эти послы прибыли в Македонию, Филипп принял их настолько любезно, что не только вернул Фринону отнятое у него воинами, но и прибавил еще вознаграждение от себя и даже извинялся за своих воинов, которые, вероятно, не знали того, что шел священный месяц. Он одинаково повторил и им: «Я – друг афинянам». И эти лица, вернувшись в Аттику, сообщили афинянам то же, что и первые. (4) Афиняне, услыхав это, хотели узнать, действительно ли Филипп думает заключить мир. И вот они избрали десятерых лиц в качестве послов. Это были Ктесифонт, Аристодем, Иатрокл, Кимон, Навсикл, Деркил, Фринон, Филократ, Эсхин и Демосфен. Они отправили их в Македонию с тем, чтобы они узнали, действительно ли Филипп хочет заключить мир, и, если это верно, чтобы привезли от него послов для принятия присяги. (5) И вот эти десять послов, в числе которых был и Демосфен, вернувшись из поездки, привезли от Филиппа троих послов – Антипатра, Пармениона и Еврилоха, которые должны были принять присягу. Но пока союзникам афинян посылались приглашения, чтобы дать присягу, время проходило. Тогда Демосфен, понимая стремление Филиппа при каждом случае постоянно подчинять себе и притеснять других, советовал афинянам поскорее принести присягу, даже не дожидаясь прибытия Керсоблепта. Он говорил, что Керсоблепт может принести присягу тогда, когда мы отправимся во Фракию. (6) Надо, однако, иметь в виду, что Демосфен отправился во второе посольство по следующей причине. Во время первого посольства он нашел в Македонии в числе пленников некоторых из афинян и обещал внести за них выкуп из собственных средств и освободить их, но не мог этого сделать иначе, как в качестве посла. (7) Он предлагал также, чтобы посольство для скорости путешествия ехало морем и, узнав, где будет находиться Филипп, сейчас же направилось туда и там приняло у него присягу. Однако послы, не послушавшись его, отправились сухим путем и, прибыв в Македонию, просидели там целых три месяца, пока не вернулся Филипп, покорив уже многие принадлежавшие афинянам крепости, а вместе с ними и Керсоблепта. И даже по прибытии он не сразу принес им присягу, а продержал их до тех пор, пока не подготовил похода на фокидян, несмотря на то, что фокидяне отправили к нему послов относительно окончания войны. И вот, когда он выступил против фокидян, он вместо того, чтобы принести присягу в храме, принес ее в гостинице и притом в таких словах: «Я заключаю мир с афинянами и их союзниками, за исключением галейцев5 и фокидян». Он ссылался на то, что галейцы были врагами его друзей – фарсальцев. «А с фокидянами я не заключаю мира по той причине, что они совершили кощунство по отношению к святилищу». (8) Итак, когда второе посольство вернулось в Аттику, Демосфен стал спорить, говоря, что не может согласиться с решением Филиппа. Но Эсхин возражал, что Филипп говорил это только для виду: «Мне же на ухо он шепнул: оговорку относительно галейцев и фокидян я внес для того, чтобы фиванцы не догадались и не успели принять мер предосторожности: когда я приду в их страну, я погублю их, а этих я спасу». (9) Афиняне, поверив Эсхину, постановили отправить третье посольство, желая убедиться, будет ли Филипп действительно поступать так, как говорил Эсхин. При этом Демосфен клятвенно заявил об отказе участвовать как в посольстве, так и во всем этом деле – все равно, хорошо или плохо кончится это посольство. Тогда Эсхин, побоявшись, чтобы Демосфен, если будет оставаться дома, не убедил народ послать помощь фокидянам, притворился, как говорит Демосфен, больным. Брат его Эвном6 пришел даже с врачом, клянясь, что действительно Эсхин болен. Тогда народ избрал послом вместо него самого Евнома. Так эти послы отбыли; но, когда, достигнув Эвбеи, они услыхали, что Филипп покорил фокидян, им пришлось с позором вернуться назад. Когда же это третье посольство возвратилось в Аттику, Эсхин, «сам себя избрав послом», как говорит Демосфен, отправился к Филиппу.
(10) Надо иметь в виду, что по возвращении каждый из послов должен был представлять отчет. Первое посольство сдало отчет так хорошо, что Демосфен внес предложение пригласить их на завтрак. Тогда было в обычае приглашать послов, хорошо исполнивших свои обязанности, на общественный завтрак. Некоторые высказывают, однако, недоумение, зачем же Демосфен, если он знал о их предательстве, предложил пригласить их на общественный завтрак. На это мы отвечаем, что только после этого завтрака он распознал их цели. Но из всех участников второго посольства лишь один Демосфен сдал отчет. Когда же Эсхину предстояло давать отчет, в это время с обвинениями против него выступили Тимарх и Демосфен. Тогда Эсхин потребовал, чтобы было произведено расследование7, и в итоге расследования показал, что Тимарх занимался развратом, и на этом основании его устранили, так как был закон, запрещавший развратнику заниматься политическими делами. (11) Тогда выступил со своим обвинением Демосфен. Некоторые спрашивают: как же он упоминает о третьем посольстве? Мы объясняем это тем, что он выступал с обвинительной речью спустя три года после внесения жалобы. Именно, после возвращения второго посольства, когда афиняне узнали о гибели фокидян, они стали свозить пожитки из деревень8 и находились в большой тревоге, и только спустя три года после этого Демосфен выступил с обвинением против Эсхина. Он обвинял его в двух преступлениях – в том, что он погубил фокидян, и в том, что был подкуплен. Разумеется, главным тут было обвинение в том, что из-за него погибли фокидяне. Но в связи с этим всплыл и другой вопрос – что Эсхин решился на это ради денег, что может служить подтверждением первому обвинению – относительно фокидян. (12) Есть данные, свидетельствующие о том, что все было давно подстроено и подготовлено, и Демосфен пользуется этими данными, чтобы разоблачить «краски» доказательств9 Эсхина, когда тот прибегает к ссылкам на незнание и рассчитывает на снисхождение. Одни из этих доказательств Демосфен берет из сделанных Эсхином упущений, другие из его образа действий. Так, Эсхин поддержал Филократа, когда тот предложил заключить мир без участия фокидян. Он не принял присяги от фессалийцев, бывших в союзе с Филиппом, а они не пошли бы вместе с ним походом на фокидян, если бы уже принесли присягу. Он дал время Филиппу подготовиться к походу на фокидян, – он нарочно тянул дело, тратя попусту время, чтобы афинский народ не зашел с моря и не запер Пилы. По возвращении он нарочно обманул государство, обнадежив его двойным расчетом: во-первых, что погибнут фиванцы, во-вторых, что фокидяне останутся целы; а вследствие этого не было возможности своевременно принять какого-нибудь правильного решения в пользу фокидян. Он сказал, что Филиппу надо верить и что он обещал нашему государству пощадить их. (13) Таковы основания первого обвинения. А вот доказательства второго – относительно продажности; тут показывается, что Эсхин получил деньги. Также и эти доказательства выводятся частью из его упущений, частью из его личных действий. У него нет ненависти к Филиппу, хотя он и говорит, что был обманут им. Он поддержал притязания Филиппа на то, чтобы сделаться амфиктионом, когда амфиктионы прислали посольство относительно него. Он всегда выступает заодно с Филократом, получившим деньги. Вызванный в качестве свидетеля, когда Гиперид привлек Филократа к суду через исангелию10, он, хоть и явился, ни слова не сказал. Выбранный послом к Филиппу в Фокиду, он, несмотря на все свои обещания, отговорился болезнью. После же поражения фокидян, несмотря на прежний отказ под присягой, он отправился туда, никем не избранный, между тем как в данное время ему следовало остеречься. Таковы основания второго обвинения. Из приведенных доказательств самым сильным, на которое Демосфен более всего и напирает, является заверение Эсхина и обещание относительно фиванцев и фокидян.
«Подкладка»11 настоящей речи – «предположительная», так как Эсхин не только не соглашается с обвинениями, но отрицает их полностью. Данный вид «постановки вопроса» некоторые считают простым, хотя, как это и бывает в действительности, здесь соединилось многообразное содержание; другие, наоборот, считают его составным, имея в виду два обвинения: одно – относительно фокидян, другое – относительно Фракии. Менандр12 же называет его «привходящим»13. Вступление исходит из стремления опорочить противника. Представляя, будто Эсхин повержен в страх и прибегает к просьбам, Демосфен показывает его неуверенность в своей правоте. А вместе с тем он, вероятно, рассчитывает на то, чтобы вызвать столкновение, опорочивая противника и его защитников, например Евбула14 и его сторонников. Дело в том, что Евбул постоянно воевал с Демосфеном со времени обвинения Аристарха15, как нам известно из речи «Против Мидия».
Речь
(1) Какое возбуждение, граждане афинские, и какая борьба поднялась вокруг настоящего процесса, это, я думаю, почти все вы заметили, как только что сейчас, во время вашей жеребьевки1 вы уже видели людей, беспокоивших вас и обращавшихся к вам с ходатайствами. Но я буду просить вас всех, – хотя на это вправе рассчитывать всякий и без просьбы, – не ставить ни личные чувства, ни отдельного человека2 выше, чем справедливость и присягу, которую каждый из вас принес, вступая в это место. Вы ведь, конечно, должны понимать, что этого требует и ваше личное благо, и благо всего государства; между тем ходатайства и хлопоты приглашенных лиц3 преследуют частные выгоды, законы же собрали вас сюда именно для того, чтобы не допускать этого, а вовсе не затем, чтобы предоставлять выгоды преступникам. (2) И вот все вообще люди, которые честно исполняют общественные обязанности, всегда бывают готовы, я вижу, даже после того, как сдадут отчет, снова представлять его; но совсем не так ведет себя этот вот находящийся перед вами Эсхин. Прежде, чем предстать перед вами на суд и дать отчет в своих действиях, он устранил одного из людей, выступавших с требованием отчетности4, другим же угрожает, обращаясь туда и сюда, и вводит таким образом в государстве самый ужасный и пагубный порядок. Действительно, если человек, исполнявший какие-нибудь общественные обязанности и имевший что-нибудь под своим управлением, будет запугивать людей и вопреки справедливости устраивать так, чтобы никто не выступал против него обвинителем, тогда вы совершенно утратите всякое значение.
(3) Конечно, насчет того, что мне удастся уличить этого человека во многих ужасных преступлениях, за которые он заслуживает высшего наказания, в этом я не сомневаюсь и твердо уверен. Однако, хоть я и держусь такого взгляда, я скажу вам и не скрою, чего я при этом опасаюсь, так как, по моему мнению, во всех происходящих у вас процессах, граждане афинские, время их имеет не меньше значения, чем самые дела, и я боюсь, не забыли ли вы некоторых событий из-за большого промежутка времени, прошедшего после посольства, и не примирились ли с нанесенными вам обидами. (4) Ну, а ка́к же, по моему мнению, вы все-таки могли бы при этих условиях найти вот теперь справедливое решение и вынести соответствующий приговор? На это я вам отвечу так: если продумаете сами про себя, граждане судьи, и представите себе, по каким делам государству надлежит получить отчет от посла. Это, во-первых, относительно сообщенных им сведений; во-вторых, относительно решений, к которым он вас склонил; в-третьих, относительно тех поручений, которые вы ему дали; затем, относительно сроков, а во всех вообще этих делах еще и о том, бескорыстно ли все это выполнено или за взятки. (5) Почему же по этим именно вопросам? – Потому, что от сообщенных сведений зависят ваши решения о делах; если сведения бывают достоверны, то и решения у вас принимаются надлежащие, а если сведения не таковы, то и решения неудачны. А советы вы считаете особенно верными тогда, когда они идут от послов, так как полагаете, что слышите их от людей, знающих те дела, по которым они были посланы. Следовательно, справедливость требует того, чтобы на посла не могло падать обвинение ни в каком дурном или вредном для вас совете. (6) Да, конечно, и все то, о чем вы поручали ему заявить или похлопотать и что определенно постановили сделать, у него должно быть выполнено. Так ведь! А почему относительно сроков? – Потому, что часто, граждане афинские, благоприятные условия для многих и притом важных дел быстро проходят, и, если кто-нибудь их сознательно упустит и предаст врагам, потом уже никакими средствами не будет в состоянии спасти. (7) А вот насчет бескорыстия или корыстности, – я уверен, все вы скажете, что наживаться за счет того, от чего терпит вред государство, – это ужасно и заслуживает глубокого негодования. Правда, законодатель не определил этого точно, а просто запретил вообще брать взятки из того соображения, как мне кажется, что, кто однажды получил подарок и польстился на деньги, тот не может уж правильно судить и о пользе государства. (8) Таким образом, если я разоблачу и ясно покажу, что этот вот Эсхин и в своих собственных сообщениях не сказал ни слова правды и не дал народу услыхать истину от меня, что все поданные им советы прямо противоречили пользе государства, что ничего из ваших поручений он не выполнил во время посольства, что потратил попусту время, вследствие чего были упущены государством благоприятные условия многих важных действий, и что за все это он получил подарки и жалованье вместе с Филократом, – тогда осуди́те его и подвергните наказанию, достойному этих преступлений; если же я не сумею доказать этого или не все докажу, – меня считайте плохим гражданином, а его оправдайте.
(9) Хотя в моем распоряжении кроме этих есть еще и другие настолько важные обвинения, граждане афинские, что после них не найдется ни одного человека, который бы, естественно, не возненавидел Эсхина, все-таки, прежде чем говорить обо всем намеченном, я хочу напомнить вам, – у большинства из вас, я уверен, все это еще в памяти, – какого направления в политических делах держался Эсхин с самого начала и с какими речами считал он нужным выступать тогда перед народом против Филиппа: вам и будет тогда понятно, что его первоначальные действия и речи лучше всего изобличат его в получении взяток. (10) Так вот, он был первым из афинян, как он тогда утверждал в своих выступлениях перед народом, кто заметил, что Филипп имеет преступные замыслы против греков и подкупает некоторых из руководящих лиц в Аркадии. Это он будто бы, имея Исхандра, сына Неоптолема, в качестве девтерагониста5, обращался к Совету, обращался затем и к Народу по этому вопросу и убедил вас отправить во все стороны послов с тем, чтобы пригласить сюда представителей на совещание относительно войны с Филиппом, (11) а после этого он же, возвратившись из Аркадии, передавал те прекрасные длинные речи, которые он будто бы произносил в вашу пользу в Собрании десяти тысяч в Мегалополе6 в ответ Гиерониму, выступавшему за Филиппа; это он тогда подробно объяснял, какой вред наносят всей Греции, а не только своим собственным государствам, взяточники, которые получают подарки и деньги от Филиппа. (12) Вот какое направление проводил он тогда в политике и выставлял себя напоказ с этой стороны. Когда же вы согласились отправить к Филиппу послов относительно мира по настоянию Аристодема, Неоптолема, Ктесифонта7 и прочих, не приносивших оттуда в своих сообщениях ни слова правды, тогда в состав этого посольства вошел и он, как один из таких людей, которые никогда бы не продали вашего дела и которые никогда не доверяли Филиппу, но могли бы следить за остальными. Действительно, под влиянием прежних его речей и высказанной им ненависти к Филиппу у вас у всех, естественно, было о нем такое мнение. (13) И вот после этого он, подойдя ко мне, предлагал участвовать в посольстве совместно с ним и настоятельно убеждал нам обоим вместе наблюдать за этим гнусным и бессовестным, – за Филократом8. До времени нашего возвращения сюда из первого посольства мне, по крайней мере, граждане афинские, не удавалось заметить, чтобы он был подкуплен и продал себя. Действительно, помимо всего, что он прежде говорил, как я уже упоминал, на первом же из тех заседаний Народного собрания9, на которых вы обсуждали вопрос о мире, он, поднявшись, выступил с речью; начало ее я постараюсь вам напомнить и притом, думаю, такими же точно словами, как он тогда говорил перед вами. (14) «Как бы долго, граждане афинские, – так говорил он, – Филократ ни обдумывал способа, чтобы вернее всего помешать заключению мира, он никогда, мне кажется, не нашел бы к этому лучшего средства, чем внося такое предложение. Я же лично мира в таком виде никогда бы не посоветовал государству заключать, пока будет оставаться хоть один из афинян; однако мир заключить, по-моему, нужно». Вот в таком приблизительно роде коротко и сдержанно говорил тогда он. (15) Это он сказал на первом заседании, и это слышали вы все. На следующий день10, когда должен был утверждаться мирный договор, я стал поддерживать решение союзников и принимал все меры к тому, чтобы мир был равным и справедливым, да и вы соглашались с ним и не хотели слышать даже голоса презренного Филократа. Но тогда поднялся и заговорил он, причем на этот раз стал поддерживать Филократа, (16) высказывая такие взгляды, – о Зевс и все боги! – за какие заслуживал много раз смерти, – что вам будто бы нет надобности ни помнить о предках, ни допускать ораторам говорить о трофеях и о морских боях и что он внесет и представит в письменном виде закон, запрещающий вам подавать помощь кому бы то ни было из греков, кто сам прежде не будет помогать вам11. И он, мерзкий и бесстыдный, осмеливался это говорить в присутствии слушавших его послов12, которых вы пригласили от греческих государств по его же совету, когда он еще не продал себя.
(17) Так вот о том, каким образом он, граждане афинские, протянул понапрасну время и испортил все дела государства, когда вы избрали его вторично для принятия присяги, и какие возникли у меня с ним враждебные отношения из-за того, что я хотел ему мешать, – об этом вы услышите сейчас. Но вот мы вернулись обратно из этого посольства, имевшего целью принятие присяги, – того самого посольства, по которому отчет и рассматривается сейчас, – вернулись, не добившись вообще ничего ни в мелочах, ни в крупных вопросах из того, о чем было говорено и чего ожидали в то время, когда вы вели переговоры о мире; но мы еще были обмануты во всех отношениях, причем эти люди опять-таки действовали не так, как следовало, и исполняли посольские обязанности вопреки требованиям вашей псефисмы. По этой причине мы и обратились тогда в Совет. И то, о чем я собираюсь говорить, известно многим, так как помещение Совета было переполнено частными людьми. (18) Я тогда выступил и изложил Совету все как было, причем указал на виновность этих людей и перечислил все их дела, начиная с тех первых надежд, которые посулили вам Ктесифонт и Аристодем в своих докладах, а затем речи, с которыми выступал он в то время, когда у вас шли переговоры о мире, и то, до какого состояния они довели государство; я советовал также не оставлять без внимания и остальных дел, именно о фокидянах и Пилах, чтобы не попасть снова в то же положение и, цепляясь то за одни надежды и обещания, то за другие, не поставить государство в крайне опасное положение. И мне удалось убедить в этом Совет. (19) Когда же собралось Народное собрание и надо было говорить перед вами, вот этот самый Эсхин выступил первым из всех нас (во имя Зевса и всех богов, постарайтесь вместе со мной припоминать, правду ли буду я говорить: ведь это именно испортило и погубило все положение нашего государства в целом). Он не только не стал вовсе докладывать о каких-нибудь действиях посольства или подробно рассказывать о том, что́ говорилось в Совете, – хотя бы о том, возражал ли он мне, доказывая, что я говорил неправду, – но он наговорил таких речей и наобещал столько всяких благ, что в конце концов увлек всех вас. (20) Именно, он рассказал, будто перед тем, как прийти сюда, он убедил Филиппа согласиться на все полезные нашему государству меры, как в делах между амфиктионами, так и во всем остальном. При этом он подробно передал вам длинную речь, которую будто бы произнес перед Филиппом против фиванцев; он докладывал вам сущность ее и высчитывал, что благодаря его действиям в качестве посла вы через два-три дня, оставаясь дома, не отправляясь никуда в поход и не принимая на себя никаких хлопот, услышите, что Фивы сами по себе, особо от всей остальной Беотии, осаждены, (21) что Феспии и Платеи заселяются13 и что в пользу бога взыскиваются деньги не с фокидян, а с фиванцев, которые приняли было решение захватить святилище. Он сам, по его словам, доказывал Филиппу, что те, которые замыслили нечестие, повинны нисколько не менее, чем те, которые совершили его своими руками14, и что ввиду этого фиванцы объявили через глашатая денежную награду за его голову. (22) Он будто бы слышал также, что и некоторые из эвбейцев напуганы и встревожены установившейся близостью Филиппа с нашим государством, так как «для нас, граждане послы, – говорили будто бы они, – не осталось тайной, на каких условиях вы заключили мир с Филиппом, и нам не безызвестно, что вы отдали ему Амфиполь, а Филипп со своей стороны согласился отдать вам Эвбею». Эсхин говорил далее, что у него подготовлено и еще кое-что другое, но что пока он не хочет говорить об этом, так как сейчас некоторые из членов посольства питают к нему зависть. Он подразумевал Ороп15 и на него намекал этими словами. (23) Естественно, что благодаря таким речам Эсхин имел большой успех и, показав себя и отличным оратором, и замечательным человеком, сошел с большим торжеством с трибуны. Тогда встал
(25) Так вот, для чего же я напомнил вам сейчас об этом и зачем рассказал вам об этих речах в первую очередь? – Во-первых и главным образом, граждане афинские, затем, чтобы никто из вас, когда будет слышать какие-нибудь мои рассуждения по поводу случившегося и находить их ужасными и преувеличенными, не удивлялся и не говорил: «Так что́ же ты тогда немедленно не говорил и не объяснял этого нам?» (26) Но вы попомните обещания этих людей, которые они давали при каждом удобном случае, чтобы отнять у остальных возможность возражения; попомните еще и это прекрасное его обещание, и тогда вам будет понятно, что, помимо всего прочего, этот человек совершил преступление против вас и тогда, когда помешал вам узнать истину немедленно и своевременно, обманывая вас надеждами, наглыми обманами и обещаниями. (27) Итак, вот – первое, ради чего главным образом, как я уж и сказал, я стал подробно излагать вам эти дела. А какова вторая причина, ничуть не менее важная, чем первая? – Да, я хочу, чтобы вы припомнили сначала направление его политической деятельности за время, когда он еще не был подкуплен, – настолько настороженным и недоверчивым было оно по отношению к Филиппу, – и затем внимательнее пригляделись к установившемуся вдруг после этого доверию и дружбе; (28) тогда, если действительно сбылось все то, о чем докладывал вам он, и если сделанное им действительно имело благоприятный исход, вы убедитесь, что дела велись по правде и на пользу для государства; если же все произошло совершенно не так, как говорил он, и к тому же приносит нашему государству большой позор и великие опасности, вы будете знать, что причиной происшедшей с ним перемены было его корыстолюбие, так как за деньги он продал правду.
(29) Теперь, поскольку мне пришлось заговорить об этих делах, я в первую очередь хочу рассказать о том, каким образом они выхватили у вас из рук дела с фокидянами. Но пусть никто из вас, граждане судьи, если увидит всю важность предмета, не подумает, что мои обвинения и приписываемые мною этому человеку злодеяния слишком велики в сравнении со сложившимся о нем представлением, но смотрите на дело так, что, кого бы вы ни поставили на это место и кому бы ни дали полномочий в наступивших обстоятельствах, всякий такой человек причинил бы такие же несчастья, как и
(31) Но дай-ка17 мне пробулевму, которую Совет принял по моему докладу, и свидетельское показание человека, внесшего тогда об этом письменное предложение; для вас и будет тогда очевидно, что, если я теперь отстраняюсь от создавшегося положения, я тогда не молчал, но тотчас же выступал с обвинением и тогда уже предусматривал последствия; однако Совет, которому никто не помешал выслушать от меня правду, не дал одобрительного отзыва им и не нашел нужным пригласить их в Пританей18. А такого положения, как может подтвердить любой человек, не бывало еще никогда ни с кем из послов с тех пор, как существует наше государство, даже с Тимагором, которого народ приговорил к смертной казни19. Это случилось только с ними.
(32) Прочитай им сначала свидетельское показание, а потом пробулевму.
Тут нет ни похвального отзыва, ни приглашения послов от имени Совета в Пританей. Если, по его мнению, это есть, пускай он покажет и представит подтверждение, и я тогда сойду с трибуны. Но этого нет. Таким образом, если мы все одинаково исполняли обязанности послов, тогда справедливо Совет не дал никому одобрительного отзыва, так как ужасны тут действия всех. Если же некоторые из нас действовали честно, тогда как другие нечестно, в таком случае, естественно, должно быть, по вине негодных пришлось порядочным разделить с ними это бесчестие. (33) По какому же признаку вы все легко узна́ете, кто этот негодяй? Припомните сами про себя, кто с самого начала разоблачал эти действия. Ясно, что если виновному вполне достаточно было молчать и, отделавшись в данное время, уклоняться и в дальнейшем от представления отчета за совершенные им дела, то человеку, не знавшему за собой ничего худого, наоборот, представлялось ужасным подать своим молчанием повод к тому, чтобы прослыть за соучастника в страшных и гнусных делах. Что касается меня, то я с самого начала выступал обвинителем против них, из них же – никто против меня.
(34) Так вот Совет составил такую пробулевму. Затем происходило заседание Народного собрания, а Филипп находился уже в Пилах20… Да, это было первое из всех преступлений, когда Филиппу поручили руководство этими делами21, и вместо того, чтобы сначала выслушать сообщение о событиях, а потом обсудить их и после этого исполнять принятое решение, вам пришлось слушать о делах тогда, когда Филипп был уже на месте и когда, конечно, не легко было даже сказать, что́ тут делать. (35) Кроме того, никто не прочитал народу этой пробулевмы, и народ не выслушал ее, а этот человек, поднявшись, выступил с речью, о которой я только что рассказывал вам22, – о множестве важных преимуществ, которые он будто бы выговорил у Филиппа, прежде чем вернуться сюда, и о том, как по этой причине фиванцы якобы назначили денежную награду за его голову. Ввиду всего этого вы, хотя на первых порах и потрясенные приходом Филиппа и возмущенные тем, что эти люди не предупредили вас заранее, все-таки проявили большую, чем когда бы то ни было, снисходительность и в расчете на исполнение всего, что вам самим было желательно, не захотели ни звука слышать ни от меня, ни от кого-либо другого. (36) И только после этого стали читать письмо Филиппа, которое написал для него Эсхин, оставшись с ним наедине после нашего отъезда23: это – прямо и откровенно написанное оправдание всех преступлений этих людей. Тут значится и то, будто бы именно он, т. е. Филипп, помешал послам, когда они хотели отправиться в отдельные государства и принимать от них присягу24, и то, будто бы он задержал их с целью, чтобы они помогли ему добиться примирения между галейцами и фарсальцами25, словом, он все приписывал себе и принимал на себя ответственность за их преступления. (37) Но ни про фокидян и феспийцев, ни про то, о чем сообщал вам этот человек, тут нет ни слова. И это было устроено таким именно образом не случайно. Но по всем делам, за которые вам следовало бы подвергнуть их наказанию, – именно, за то, что они не выполнили и не устроили ничего из данных вами им в псефисме распоряжений, – за все принимает на себя ответственность человек, которого вы, разумеется, не смогли бы никак покарать. (38) Зато о таких делах, в которых Филипп хотел обмануть и в которых хотел опередить наше государство, докладывал вам этот человек, так, чтобы впоследствии вы не могли даже ни в чем обвинить или пожаловаться на Филиппа, поскольку с его стороны никаких обещаний на этот счет не содержится ни в его письме, ни в каком-либо другом его заявлении. Так прочитай судьям самое письмо, которое написал этот человек, а послал тот. Обратите внимание, что оно имеет такой именно смысл, как я вам его разъяснил. Читай.
(39) Слышите, граждане афинские, как прекрасно и благородно это письмо. Но ни про фокидян, ни про фиванцев, ни о чем-либо другом, что сообщал этот человек, тут ни гу-гу. Значит, в его письме нет ни слова правды. И вы сейчас это ясно увидите. Вот, например, галейцы, для примирения которых, по словам Филиппа, он задержал у себя послов, получили такое умиротворение, что оказались выгнанными со своих мест и город их разрушен до основания. Что же касается пленников, так этот человек, только и думающий, чем бы вам угодить, сам говорит, что никто26 и не подумал об их выкупе. (40) Наоборот, перед вами, конечно, много раз всенародно засвидетельствовано, что именно ради них я поехал отсюда, захватив с собой талант денег, и сейчас это будет еще раз подтверждено. Ввиду этого, стараясь отнять у меня мою заслугу, Эсхин и убедил Филиппа прибавить в письме об этом. Тут вот что самое важное: в свое первое письмо, которое привезли мы, он внес такое замечание: «я писал бы вам точно, какие услуги я думаю оказать вам, если бы я был уверен, что вы заключите со мной еще и союз»; но когда был заключен союз, он, оказывается, уже не знает, чем бы мог нам угодить, не знает и того, что сам обещал: разумеется, он это знал, но ему нужно было обмануть нас. В доказательство того, что именно так он писал тогда, возьми-ка и прочитай из первого письма как раз об этом вот отсюда. Читай.
(41) Итак, пока он еще не добился мира, он соглашался написать, какие услуги он предполагал оказать нашему государству при условии, если вместе с миром у него будет еще и союз. Когда же в его руках оказалось и то, и другое, тут он уж говорит, будто не знает, чем бы мог нам угодить, но что́, если вы укажете, он сделает все, что только не будет нести для него позора или худой славы. К таким оговоркам прибегает он, оставляя себе отступление на случай, если вы заявите что-нибудь и согласитесь высказать свое пожелание.
(42) Вот это и еще многое другое можно было тогда тотчас же разоблачать и разъяснять вам, и недопустимо было предоставлять дела своему течению, если бы не скрыли от вас истину за разговорами о Феспиях и Платеях и о том, что фиванцы немедленно понесут наказание27. Между тем говорить об этих вещах было уместно, если нужно было, чтобы граждане послушали и поддались на обман; если же имелось в виду выполнение на деле, тогда полезно было молчать. Действительно, если дела были в таком положении, что фиванцы, даже узнав об этих намерениях, не могли ничего для себя добиться, тогда почему же дело осталось невыполненным? Если же оно остановилось вследствие того, что фиванцы обо всем проведали, кто же разгласил это? Разве не Эсхин? (43) Но нет! Он и не собирался, и не хотел, и даже не рассчитывал на это, так что нечего его и винить за разглашение; но ему нужно было такими разговорами обмануть вас и добиться того, чтобы вы не пожелали услыхать от меня истину, чтобы сами остались дома и чтобы была проведена такого рода псефисма, от которой должны были погибнуть фокидяне. Вот зачем тогда плелись эти хитрости и вот для чего говорились речи перед народом.
(44) И вот я слушал тогда, как он сулил вам такие большие и хорошие обещания, и я знал отлично, что он лжет… а откуда я знал, я вам объясню: прежде всего – из того, что, когда Филипп должен был приносить присягу на соблюдение мира, фокидяне были представлены этими людьми как не подходящие под условия мирного договора28, о чем тогда, естественно, следовало бы молчать и вовсе не поднимать вопроса29, раз дело шло об их спасении; затем, я заключаю еще и из того, что об этом заговорили не послы Филиппа и не письмом Филиппа, а именно
(47) Рассмотрите же ту псефисму, которую после этого написал и представил31 Филократ. Если прослушать ее, все в ней как будто вполне хорошо. Но стоит только представить себе обстоятельства, при которых она была написана, а также и обещания, которые давал тогда этот человек, как станет вполне ясно, что действовать так, как они, значило бы не что иное, как предать фокидян Филиппу и фиванцам – недоставало только связать им руки за спиной. Читай эту псефисму.
(48) Вы видите, граждане афинские, каких похвал и каких благородных слов полна эта псефисма: тут и предложение, «чтобы был мир, одинаково как с Филиппом, так и с его потомками, а равным образом и союз», тут и предложение «воздать хвалу Филиппу за то, что он обещает удовлетворить справедливые требования». В действительности же Филипп не только ничего не обещал, но даже говорит, что не знает, чем бы мог вам угодить. (49) А говорил и давал обещания от его имени вот этот человек. Филократ же, воспользовавшись тем, что вы склонились на речи Эсхина, вносит в псефисму такое добавление: «А в случае, если фокидяне не будут выполнять того, что нужно, и откажутся передать святилище амфиктионам, народ афинский выступит против тех, кто будет препятствовать осуществлению этого требования». (50) Вот так, граждане афинские, когда вы оставались у себя дома и ни в какой поход не выступали, когда лакедемоняне ушли к себе32, угадав обман, когда в составе амфиктионов не было никого, кроме фессалийцев и фиванцев, Филократ в самых благоприятных выражениях написал предложение о передаче святилища им, причем, хотя написал он, конечно, о передаче его амфиктионам, но какие это были амфиктионы? Там не было никого, кроме фиванцев и фессалийцев. Он не написал: «созвать амфиктионов», или «дождаться, пока они не соберутся», или «Проксену33 пойти в Фокиду», или, наконец, «афинянам выступить», или вообще что-нибудь в этом роде. (51) Правда, и Филипп прислал два письма к вам с приглашением, но вовсе не с тем, чтобы вы выступали, – совсем нет! Ведь он никогда не стал бы приглашать вас, если бы не пропустил уже такое время, когда вы могли бы еще выступить; и меня он не стал бы задерживать, когда я хотел отплыть сюда34; да и Эсхину не поручал бы говорить такие речи, которые менее всего способны были побудить вас к выступлению. Нет, все это делалось для того, чтобы вы, воображая, будто он исполнит ваши пожелания, не вынесли какого-нибудь постановления против него, и чтобы фокидяне в расчетах на вашу поддержку не стали обороняться и оказывать сопротивление, но чтобы сдались сами, доведенные до полного отчаяния. Прочитай же судьям самые письма Филиппа.
(52) Таким образом эти письма действительно приглашают и даже, клянусь Зевсом, немедленно. Но будь в них хоть доля искренности, что другое следовало бы сделать этим людям, как не подтвердить со своей стороны о необходимости вам выступать, и разве они не должны были написать предложение Проксену, который, как им было известно, находился в тех местах, чтобы он немедленно шел на подмогу? Однако они, как оказывается, поступили совершенно наоборот. Это и понятно: они считались вовсе не с тем, что́ он писал, а с тем, что, как им было известно, он имел в виду, когда писал письмо; вот с чем согласовывали они свои действия, вот о чем со своей стороны хлопотали. (53) Вот тут, когда фокидяне узнали, что́ происходило у вас на заседании Народного собрания, когда затем получили и эту псефисму Филократа, когда узнали, с каким докладом и с какими обещаниями выступал этот человек, они поняли свою окончательную гибель. Смотрите сами, были у них некоторые люди, не верившие Филиппу, люди благоразумные; после этого и они вынуждены были верить ему. Почему? – Да, они, конечно, понимали, что Филипп мог хоть десять раз обманывать их, но они не допускали мысли, чтобы послы афинян посмели обманывать афинян, и потому были убеждены, что, как этот человек докладывал вам, все так и есть на самом деле и что гибель угрожает фиванцам, а не им самим. (54) Были еще и такие, которые считали нужным обороняться во что бы то ни стало. Но и этих людей поколебало то обстоятельство, что Филипп будто бы согласился поддерживать их35 и что, если они не выполнят требований, против них пойдете вы, тогда как именно от вас они рассчитывали получить помощь. А некоторые думали, что вы даже раскаиваетесь, заключивши мир с Филиппом. Однако им указали на то, что вы приняли условия мира, распространив их и на потомков, и таким образом во всех отношениях была потеряна надежда на помощь с вашей стороны. Вот почему те люди и включили все такие вопросы в одну псефисму. (55) В этом и состоит, по-моему, их самое большое преступление против вас. Разве не полнейший ужас, если они, внося письменное предложение о заключении мира со смертным человеком, имеющим силу лишь в известных условиях, навлекли на государство бессмертный позор и лишили наше государство не только всего вообще лучшего, но даже благодеяний судьбы, и если они проявили такую исключительную низость, что оскорбили не только ныне живущих афинян, но и всех, которые когда-либо впредь будут жить на свете? (56) Да, вы, конечно, никогда не допустили бы приписать к мирному договору этой прибавки: «и с потомками», если бы тогда не поверили обещаниям, которые надавал вам Эсхин. Поверили им и фокидяне, и это стало причиной их гибели. Действительно, ведь сто́ило им только подчиниться Филиппу и добровольно отдать ему в руки свои города, как их и постигло как раз все обратное тому, что сообщал вам вот этот человек.
(57) А так как вам следует иметь полное представление о том, что именно при таких условиях и по вине именно этих людей все погибло, я сделаю вам расчет времени, когда происходило каждое из этих событий. Если же у кого-нибудь из них будут какие-нибудь возражения, пусть он встанет и скажет в мою воду36. Так вот заключение мира состоялось 19-го Элафеболиона37, проездили же мы для принятия присяги целых три месяца38, и в течение всего этого времени фокидяне оставались невредимы. (58) А сюда мы вернулись из посольства, имевшего целью принятие присяги, 13-го Скирофориона39. Филипп был уже в Пилах и обнадеживал фокидян своими обещаниями, которым те не давали никакой веры. Вот доказательство: ведь иначе они не пришли бы к вам сюда. Заседание же Народного собрания, на котором эти люди погубили все, сообщив вам одну ложь и обман, происходило вслед за тем 16-го Скирофориона40. (59) Так я и считаю, что на пятый день после этого о происходившем у вас стало известно в Фокиде: ведь послы фокидян присутствовали здесь и обязаны были узнать и то, что доложат вам эти люди, и то, что постановите вы. Итак, предположим, что 20-го числа41 фокидяне узнали о ходе дел у вас: именно, от 16-го это и есть пятый день, а далее идут 21, 22, 23-е42. Тут и было заключено перемирие, после чего все там пропало и наступил конец. (60). Откуда это видно? 27-го у вас было заседание Народного собрания в Пирее по вопросу о положении на верфях, и в это время пришел из Халкиды Деркил43 и принес вам известие, что Филипп предоставил ведение всех дел фиванцам и что идет уже пятый день со времени, как состоялось перемирие. Итак, значит, 23, 24, 25, 26, 27-е: это последнее и есть как раз пятый день. Таким образом и сроками, и самыми их докладами, и письменными предложениями, словом, всеми данными подтверждается, что они действовали заодно с Филиппом и являются одинаково с ним виновниками гибели фокидян. (61) К тому же, так как ни один из городов в Фокиде не был взят осадой или приступом с помощью силы, но все были доведены до полной гибели заключением мира, все это является важнейшим доказательством того, что такая участь постигла их по вине этих именно людей, уверивших их, будто Филипп намерен их спасти: его ведь они достаточно знали. Дай-ка мне, пожалуйста, союзный договор с фокидянами и те постановления, на основании которых у них разрушили их стены, чтобы вы знали, какие отношения были у них с вами и что с ними произошло по вине этих богоненавистных. Читай.
(62) Таким образом с нашей стороны было вот что: дружба, союз и помощь; а теперь послушайте, что́ случилось с ними на самом деле вследствие того, что именно он помешал вам оказать им помощь. Читай.
Вы слышите, граждане афинские, «Договор Филиппа44 и фокидян», говорится тут, – не фиванцев и фокидян и не фессалийцев и фокидян, и не локрийцев или кого-нибудь другого из присутствовавших тогда там. И далее: «фокидяне должны передать свои города, – говорится тут, – Филиппу», – да, ему, а не фиванцам, фессалийцам или кому-нибудь другому. (63) Почему? Потому, что Филипп, как указывалось в докладе этого человека перед вами, прошел через Пилы ради спасения фокидян. Оттого Эсхину45 и верили во всем, на него во всех делах оглядывались, согласно с его словами заключали мир. Читай же остальное. И смотрите, чему они поверили и чем все для них кончилось. Похоже ли это хоть немного на то, о чем оповещал этот человек? Читай.
(64) Ужаснее этих дел, граждане афинские, и тяжелее еще не было при нас среди греков, да, вероятно, и в прежние времена. А между тем в таких значительных и важных делах распорядителем стал по милости этих людей один человек – притом в такое время, когда существует государство афинян, у которого есть отчий обычай, чтобы стоять во главе греков и не допускать таких дел. Ну, а каким образом погибли несчастные фокидяне, можно увидеть не только из этих постановлений, но из всего, что там произошло. (65) Зрелище ужасное, граждане афинские, и достойное жалости! Когда мы недавно отправлялись в Дельфы46, нам поневоле пришлось видеть все это – дома, разрушенные до основания, разбитые стены, страну без мужчин цветущего возраста, несчастных женщин и нескольких ребятишек да стариков в жалком состоянии47. Словами никому не выразить тех бедствий, которые сейчас там происходят. А ведь о том, что некогда фокидяне подали голос против требования фиванцев относительно обращения нас самих в рабство48, об этом я слышу от всех вас. (66) Так какой же голос, как вы думаете, граждане афинские, или какое мнение подали бы ваши предки, если бы получили способность чувствовать, – относительно виновников гибели фокидян? Я лично думаю, что, если бы даже они собственноручно побили их камнями, они считали бы себя чистыми. В самом деле, разве это не позор или, лучше сказать, разве это не верх позора, что наших тогдашних спасителей, которые подали тогда голос за наше спасение, теперь постигла противоположная судьба по милости вот этих людей и что мы равнодушно видели, как они претерпели то, чего не бывало ни с кем другим из греков? Так кто же виновник всего? Кто устроил этот обман? Разве не
(67) Да, за многие дары судьбы, граждане афинские, можно бы считать счастливым Филиппа, но более всего следовало бы прославлять его за то, чего клянусь богами и богинями, в наше время, насколько мне известно, не получал никто другой. Действительно, если ему удалось захватить большие города и подчинить себе большую область и вообще сделать все тому подобное, это, я полагаю, завидные дела и блестящие – ка́к же не признать этого? Однако можно сказать, что такие дела совершались и многими другими. (68) Но ему выпало совершенно особенное счастье – такое, какого не доставалось никому другому. Какое именно? – Да то, что, когда ему для его дел потребовались негодные люди, он нашел негодяев еще худших, чем хотел. В самом деле, разве по справедливости не заслуживают такого мнения эти люди? Разве они не нанялись к Филиппу именно за тем, чтобы обманывать вас и говорить всякую ложь, на которую сам он не решался ради самого себя при всех представлявшихся ему от этого выгодах, – ложь, которой и сам он не написал ни в одном из своих писем и которой не высказал ни один из его послов? (69) И вот Антипатр и Парменион49, хотя устраивали дела для своего господина и хотя им не предстояло после встречаться с вами, все-таки нашли средство, чтобы отклонить от себя обязанность обманывать вас. Зато эти люди, будучи афинянами, гражданами самого свободного государства, поставленные в качестве послов, взяли на себя обманывать тех людей, которым должны были при встречах глядеть в глаза, с которыми должны были и после жить вместе, перед которыми нужно было давать отчет во всем содеянном. Ну, разве могут быть люди более подлые и более бессовестные, чем они?
(70) Вам надо, конечно, знать, что на него падает еще и ваше проклятие и что вам грешно и нечестиво отпустить его, после того как он сообщал вам такую ложь; так возьми же и прочитай вот это проклятие, приведенное в законе.
Это моление за вас, граждане афинские, произносит глашатай на каждом заседании Народного собрания, как того требует закон, а кроме того, еще и в Совете, когда он заседает. И этот человек не может отговариваться, что не знал этого хорошо: ведь состоя у вас подписарем51 и прислуживая в Совете, он сам должен был изъяснять этот закон глашатаю. (71) Так разве не было бы нелепым и противоестественным с вашей стороны, если бы того дела, которое вы поручаете за себя делать богам или, вернее сказать, исполнения которого ожидаете от них, вы не выполнили теперь, получив возможность, но если бы, наоборот, сами вынесли оправдательный приговор человеку, на которого вместе с его родом и домом призываете богов послать полную погибель? Нет, не может быть! Кого вам не удастся разоблачить, того отпускайте, предоставляя казнить богам; но кого уличите сами, о том уж не просите их.
(72) Он, как я слышал, готов пойти на такое бесстыдство и дерзость, что хочет обойти молчанием все свои действия, все, что сообщал в докладах, что обещал и в чем обманывал государство52, – так, как будто судится перед какими-то другими людьми, а не перед вами, которым все это известно, – собирается обвинять, прежде всего, лакедемонян, затем фокидян, наконец, Гегесиппа53. Но это просто смех или, лучше сказать, крайнее бесстыдство! (73) Ведь все, что он будет теперь говорить о фокидянах или о лакедемонянах, или о Гегесиппе, будто они не допустили к себе Проксена54, будто они – нечестивцы и т. п., – словом, в чем бы он их ни обвинял, все это происходило будто бы еще прежде, чем вернулись сюда наши послы55, и не мешало спасению фокидян, – но кто́ так говорит? Да сам Эсхин! (74) Ведь в своем докладе он тогда не представлял дело так, что, не будь лакедемонян, не откажись фокидяне принять к себе Проксена, не вмешайся Гегесипп, не будь того да другого, фокидяне уцелели бы; но обо всем этом он тогда ни слова не упомянул, а заявил прямо, что вернулся сюда, после того как уговорил Филиппа спасти фокидян, восстановить города в Беотии и устроить дела в вашу пользу, что все должно произойти в течение двух-трех дней и что будто бы фиванцы в злобе на него назначили денежную награду за его голову56. (75) Насчет того, что было совершено лакедемонянами или фокидянами до того, как он сделал свой доклад, вы не слушайте его и не допускайте его рассказывать; не позволяйте также обвинять фокидян как негодных людей. Ведь и лакедемонян вы когда-то спасли вовсе не за их добродетель57, также и этих проклятых эвбейцев58, и еще многих других, а потому, что спасение их было полезно для государства так же, как теперь спасение фокидян. Да если даже проступок совершили фокидяне, лакедемоняне, вы или какие-нибудь другие люди после сказанных им тогда речей, – почему не осуществилось то, о чем он тогда говорил? Вот о чем спрашивайте его. Он не сумеет вам этого объяснить. (76) Действительно, прошло всего только пять дней, и в течение их он сообщил вам ложные сведения, вы им поверили, фокидяне узнали, сдались и погибли. Отсюда, я думаю, и явствует с полной очевидностью, что весь этот обман и вся эта хитрость были подстроены с одной целью – погубить фокидян. Пока Филипп не мог пройти туда, связанный мирными переговорами, но был занят приготовлениями, он все время приглашал к себе лакедемонян59, причем обещал все сделать по их желанию; он не хотел допустить, чтобы через вас фокидяне склонили их на свою сторону. (77) Когда же он вступил в Пилы, а лакедемоняне, поняв ловушку, ушли оттуда60, вот тогда он снова отрядил вперед этого человека, поручив ему обманывать вас, так как опасался, как бы вы не заметили, что он действует на руку фиванцам, и как бы тогда дело снова не затянулось у него на долгое время, как бы не началась война и не вышло проволочки, если бы фокидяне стали защищаться, а вы пошли им на помощь. Но он хотел все подчинить себе, не запылившись61, как оно и вышло на деле. Итак, если Филиппу удалось обмануть и лакедемонян, и фокидян, пусть это не спасет Эсхина от наказания за все его обманы против вас: справедливость не позволяет этого.
(78) Далее, если он станет говорить, будто потеря фокидян и Пил и всех других областей у нашего государства вознаграждается тем, что остается Херсонес62, не верьте ему ради Зевса и других богов, граждане судьи, и не допустите наше государство вдобавок ко всем обидам, которые вы претерпели из-за этого посольства, подвергнуться еще и позору после сегодняшней защиты, так как у всех была бы мысль, что в стремлении спасти что-нибудь из своих собственных владений вы пожертвовали спасением своих союзников. Нет, этого вы не сделали; наоборот, уже и тогда, когда был заключен мир и когда Херсонес был в неприкосновенности, фокидяне держались еще в течение целых четырех месяцев63, но только позднее их погубили лживые речи этого человека, обманувшие вас. (79) Да вот и сейчас, как вы можете убедиться, Херсонесу угрожает бо́льшая опасность, чем тогда. Конечно, когда легче было бы наказать Филиппа за его преступления против Херсонеса – тогда ли, когда еще ни одного из владений там он не успел отнять у нашего государства, или теперь? Я лично думаю, что тогда это было бы много легче. Так как же он остается еще нашим, когда уж устранены какие-либо страхи и опасности для любого, кто бы пожелал на него посягнуть?
(80) Кроме того, как я слышу, Эсхин собирается говорить что-то в таком роде, что удивляется, почему же обвиняет его Демосфен, а не кто-либо из фокидян. В чем тут дело, об этом вам лучше уже наперед услышать от меня. Из фокидских беженцев лучшие и самые порядочные, с моей точки зрения, оказавшись в изгнании и испытав на себе такие бедствия, держат себя тихо, и из них никому не захотелось бы навлечь на себя личную ненависть из-за общественных несчастий; люди же, способные за деньги сделать все, что угодно, не имеют человека, готового им платить64. (81) Да, я, по крайней мере, никому не дал бы ничего за то, чтобы он выступил здесь вместе со мной и кричал о перенесенных несчастьях: ведь правда и дела сами кричат. Но народ фокидян, конечно, находится в таком тяжелом и жалком положении, что никому и в голову не приходит выступать с обвинением в Афинах по делу об отчетности, но они живут в порабощении и до смерти боятся фиванцев и наемников Филиппа, которых вынуждены содержать, – к тому же расселенные по деревням и разоруженные. (82) Вот почему вы не позволяйте ему говорить об этом, а лучше требуйте у него доказательства, или что фокидяне не погибли, или что он не обещал им от имени Филиппа пощады. В этом ведь и заключается отчет по посольству: «Что́ тобой достигнуто?», «Что́ ты сообщал в своих докладах?» – Сообщал правду, будь спокоен; сообщал ложь, казнись. А если здесь нет фокидян, что́ же из этого? Ведь это ты, я полагаю, постарался как мог довести их до такого состояния, что они не в силах ни помогать друзьям, ни обороняться сами от врагов.
(83) Конечно, нетрудно показать, что, помимо стыда и позора от всего случившегося, нашему государству вследствие этого отовсюду стали угрожать еще и большие опасности. Кто же из вас в самом деле не знает, что благодаря фокидской войне и тому, что фокидяне держали под своей властью Пилы, нам обеспечивалась безопасность со стороны фиванцев, да и Филиппу никогда не было возможности пройти ни в Пелопоннес, ни в Эвбею, ни в Аттику?65 (84) И вот этой именно безопасностью, которая обеспечивалась государству местоположением и самым ходом дел, вы пожертвовали, поверив обманам и лживым речам вот их; ее, подкрепленную оружием, непрерывной войной, крупными государствами союзников и обширностью страны, вы спокойно позволили сокрушить. Не оправдалась ваша прежняя посылка помощи в Пилы66, которая обошлась вам более чем в двести талантов67, если подсчитаете частные расходы самих воинов, отправлявшихся в поход; не оправдались и расчеты на наказание фиванцев. (85) Но как ни много ужасных дел совершил вот он, служа Филиппу, послушайте, что́ является поистине величайшим оскорблением для нашего государства и всех вас: это – то, что, хотя Филипп с самого же начала задумал действовать по отношению к фиванцам именно так, как потом и действовал, этот человек давал вам совершенно превратные сведения о положении дел и, заставив вас явно выказать перед всеми ваше нежелание, тем самым возбудил против вас еще бо́льшую враждебность со стороны фиванцев, к Филиппу же их признательность. Ну, разве мог кто-нибудь проявить более оскорбительное отношение к вам?
(86) Возьми же теперь псефисму Диофанта и псефисму Каллисфена68; из них вы узнаете, что, когда вы выполняли свой долг, вы сами находили нужным устраивать у себя жертвоприношения в честь этого и удостаивались похвал от других; когда же были обмануты этими людьми, вам приходилось свозить детей и женщин из деревень и выносить псефисмы о жертвоприношениях на Гераклиях69 в стенах города, несмотря на мир. Поэтому мне удивительно будет, если вы отпустите безнаказанным такого человека, который не дал вам возможности даже богов почитать по обычаю отцов. Читай псефисму.
Эта псефисма, граждане афинские, была тогда достойна ваших действий. Читай теперь следующую.
(87) Вот какую псефисму вы приняли по милости этих людей, хотя ни в самом начале, когда только что заключили мир и союз, не имели в виду ничего подобного, ни позднее, когда согласились добавить в договоре слова: «и с его потомками», но вы были уверены, что благодаря им получите какие-то необыкновенные блага. Но, конечно, вы все знаете, сколько раз и после этого у вас поднималась тревога, когда вы слышали, что войско Филиппа или его наемники появлялись у Порфма или у Мегар70. Значит, нельзя раздумывать и предаваться беспечности, если Филипп еще не вступил в Аттику, но нужно представлять себе, не по вине ли этих людей у него явилась возможность действовать так в любое время, когда только пожелает, и эту опасность надо постоянно иметь в виду, а виновника, устроившего ему такую возможность, надо ненавидеть и преследовать мщением.
(88) Затем, как мне известно, Эсхин думает уклониться от прямого ответа на предъявленные ему обвинения и, чтобы отвести вас возможно дальше от своих действий, будет распространяться о том, какие великие блага приносит всем людям мир и, наоборот, какие бедствия – война, и вообще он рассчитывает произносить славословие в честь мира и таким способом повести свою защиту71. Но и это говорит против него. Если то, что для всех остальных служит источником благополучия, для нас оказалось причиной таких огромных хлопот и беспокойств, в чем же следует искать объяснение этого, как не в том, что прекрасное по своей сущности дело они, получив взятки, обратили во зло? (89) – «Как же так? – скажет, пожалуй, он, – а триста триер и снаряжение для них и денежные средства разве не остаются у нас и не будут оставаться в запасе благодаря миру?» – На это вы должны возражать, что и у Филиппа состояние значительно улучшилось благодаря миру – вследствие заготовок вооружения, расширения границ, возрастания доходов, которые у него достигли больших размеров. – «Однако есть и у нас кое-какие улучшения», – скажут мне. (90) – Есть, конечно, но что касается руководства делами, особенно отношениями с союзниками, благодаря которому все люди обеспечивают благоприятные условия или для самих себя, или для более сильных, то у нас оно распродано этими людьми и оттого пришло в полный упадок и ослаблено, у него же стало грозным и значительно более сильным. Таким образом, если у Филиппа обе стороны возросли по милости этих людей – и число союзников, и количество доходов, то несправедливо у нас, вместо всего распроданного ими самими, ставить в счет то, что и так принадлежало бы нам после мира. Ведь одно вовсе не явилось у нас на место другого, – совсем нет, – но одно было бы у нас и так, а другое было бы добавлением к этому, если бы не они.
(91) Вообще же, граждане афинские, вы можете сказать, что хотя и много ужасных несчастий произошло с нашим государством, но раз тут не было никакой вины со стороны Эсхина, то одинаково несправедливо было бы обращать свой гнев на него, но равным образом и в том случае, когда какое-нибудь необходимое дело исполнено стараниями другого человека, не следует ради этого оправдывать
(98) Итак, что все это позорно и злосчастно пропало и погублено вот ими, вы все, я думаю, знаете. Я же лично, граждане судьи, настолько далек в этих делах от каких бы то ни было сикофантских придирок, да не требую их и от вас, что, если несчастья произошли вследствие неловкости Эсхина, по его простодушию или вообще по какому-нибудь недоразумению с его стороны, я сам готов согласиться на его оправдание и вам советую то же самое. (99) Однако никакое оправдание такого рода не приложимо к государственной деятельности и не может быть справедливым. Ведь ни от кого вы не требуете и никого не заставляете заниматься государственными делами. Когда же кто-нибудь придет к убеждению в наличии у себя таких способностей и обратится к занятию государственными делами, вы, как подобает честным и благородным людям, принимаете его сочувственно и без всякого недоброжелательства, даже избираете на должности и поручаете ему ваши дела. (100) Тогда, если он сумеет успешно справиться со своим делом, он будет пользоваться почетом и будет в этом отношении выделяться перед большинством людей; а в случае неудачи разве он станет прибегать к отговоркам и уверткам? Нет, это будет несправедливо, так как ни погибшим союзникам, ни их детям и женам, ни кому бы то ни было другому не будет никакого удовлетворения от того, что по моей, если не сказать «по его» неловкости их постигло такое несчастье. Конечно, нет! (101) Но все-таки, хоть это – ужасные и из ряду вон выходящие дела, простите их Эсхину, если увидите, что он совершил их по простодушию или вообще по какому-нибудь недоразумению. Зато, если окажется, что он совершил их по своей негодности, так как получил деньги и подарки, и если вина его ясно подтвердится самими делами, тогда – самое лучшее, если возможно, – казните его76 или, в противном случае, оставьте его живым в назидание всем остальным. Так вот рассматривайте же сами по себе, насколько будут справедливы наши доказательства.
(102) Таким образом, если вот этот Эсхин не продал себя и не обманывал вас сознательно, только одно из двух могло заставить его произносить перед вами свои речи о фокидянах, о Феспиях и об Эвбее – или то, что он слышал определенно, как Филипп обещал так действовать и выполнить свое слово, или, если дело было не в этом, тогда причина может быть в том, что он был обольщен и обманут его любезным обращением во всех других случаях и потому сам ожидал от него того же. Помимо этих, не может быть никаких других причин. (103) И в том, и в другом случае он должен более кого бы то ни было на свете ненавидеть Филиппа. Почему? Да потому, что именно из-за него у Эсхина во всем получились самые ужасные и позорные последствия. Он вас обманул, сам опозорен, и все считают его заслуживающим смерти. Он под судом. И если бы дело шло обычным порядком, он давно бы был привлечен по исангелии77. Но вот по вашему благодушию и снисходительности он дает только отчет, да и то лишь тогда, когда ему это угодно. (104–109) Так слыхал ли кто-нибудь из вас, чтобы Эсхин хоть слово сказал в обвинение против Филиппа? Да что? Видал ли кто-нибудь, чтоб он изобличал его или говорил что-нибудь против него? – Нет, никто! Наоборот, скорее все афиняне обвиняют Филиппа – каждый, кому придется, причем обвиняют всегда в таких делах, в которых сами не претерпели никакой обиды, – разумеется, частным образом. Я же лично ожидал услыхать от него, если бы он не продал себя, заявление в таком роде: «Граждане афинские, делайте со мною, что хотите. Да, я поверил, был введен в обман, сделал ошибку, признаюсь в этом. Что же касается того человека, так остерегайтесь его, граждане афинские: он человек вероломный, обманщик бесчестный. Разве не видите, что он сделал со мной, как меня обманул?» Но таких речей я не слыхал от него никогда, да и вы тоже. (110) Почему? Да те речи он говорил вовсе не потому, что был введен в заблуждение или был обманут, а потому, что отдал себя внаймы и получил деньги; просто он предал все дело тому человеку; он стал «прекрасным и добрым»78 и честным… наемником того человека, но в качестве посла и гражданина по отношению к вам – предателем и потому заслуживает по справедливости не один раз, а трижды быть казненным.
(111) Впрочем, это не единственные данные, из которых видно, что все он говорил за деньги: недавно79 приходили к нам фессалийцы и вместе с ними послы Филиппа, выражая пожелание, чтобы вы подали голос за избрание Филиппа в амфиктионы. Так кому же тогда более всех людей подобало возражать против этого? Конечно, вот этому Эсхину. Почему? – Потому, что его именно сообщениям, сделанным перед вами, – были противоположны действия Филиппа. (112) Эсхин говорил, что Филипп собирается восстановить Феспии и Платеи и не имеет в виду губить фокидян, зато хочет смирить спесь фиванцев; Филипп же, наоборот, фиванцев сделал более сильными, чем следовало, а фокидян погубил совершенно, Феспий и Платей не восстановил и вдобавок ко всему прочему поработил80 Орхомен и Коронею. Разве может быть большее противоречие в делах? Да, Эсхин не возражал, рта не раскрыл, ни слова не промолвил против этого. (113) И ужас еще не в этом, хотя и это ужасно. Нет, он еще поддержал предложение фессалийцев – единственный из всех людей в нашем государстве. А ведь этого не посмел сделать даже Филократ при всей его мерзости; а вот у него – у Эсхина хватило смелости. Когда вы шумом выражали негодование и не хотели его слушать, он, сходя с трибуны, чтобы показать себя перед присутствовавшими тут послами Филиппа, заявил, что много здесь шумящих, да мало людей, готовых, когда нужно, идти в поход (вы помните, конечно, это), – сам он, надо полагать, замечательный воин81, о Зевс!
(114) Кроме того, если бы ни о ком из послов у нас не было данных, свидетельствующих, что он что-нибудь получил, и если бы не было возможности всем убедиться воочию, оставалось бы все-таки рассмотреть показания рабов под пыткой и тому подобные доказательства. Но раз Филократ не только много раз признавался в этом перед вами на Собрании народа, но и подтверждал вам наглядно, торгуя пшеницей82, строя себе дом, заявляя, что поедет в Македонию даже и без вашего избрания, подвозя лес, обменивая открыто золото на столах менял, то, разумеется, Эсхину уж невозможно отрицать, что Филократ получал, раз он же сам признавался и на деле показывал это. (115) Так есть ли хоть один настолько глупый и несчастный человек, который бы, давая возможность наживаться Филократу, а на себя навлекая позор и судебное преследование и к тому же имея полную возможность считаться в ряду людей безупречных, хотел воевать с такими людьми и, примкнув к нему, привлекаться к суду? Я лично такого человека себе не представляю. Но если станете внимательно вглядываться, во всем деле вы, граждане афинские, найдете важные и ясные доказательства того, что Эсхин получил деньги.
(116) Теперь рассмотрите еще одно обстоятельство, которое по времени было последним, но по значению является ничуть не меньшим признаком того, что этот человек продал себя Филиппу. Вы, конечно, знаете, что недавно, когда Гиперид внес исангелию на Филократа, я, выступив, выражал сожаление относительно одного недостатка в этой исангелии, именно, что Филократ один оказывается виновным в стольких тяжелых преступлениях, тогда как остальные девять послов как будто ни в чем не повинны. Я тогда сказал, что, по-моему, это не так, – что сам по себе он ничего не значил бы, если бы не имел кого-нибудь из них в качестве сообщников. (117) – «Так вот, чтобы мне зря не освободить от ответственности и зря не обвинить никого, – сказал я тогда, – но чтобы само дело нашло виновных, а непричастных освободило, пускай любой из них, коли хочет, встанет и, выступив перед вами, заявит, что не имеет отношения к этому делу и не одобряет действий Филократа. Кто так сделает, с того я снимаю всякое подозрение», – сказал я. Это вы, я думаю, помните. Так вот тогда ни один из них не выступил и не заявил о себе. (118) Тут у всех остальных есть какое-нибудь оправдание – у каждого свое: один, оказывается, не подлежал отчетности83, другого, может быть, и не было налицо, третьему Филократ доводится свояком; только у Эсхина нет никакого объяснения. Нет, он таким образом раз и навсегда продал себя, и не только в прошлых делах он выступал, как наемник, но явно показывает, что и в дальнейшем, если только добьется оправдания теперь, будет действовать против вас в пользу Филиппа, и вот, чтобы ни слова не произнести против него, он не оправдывается, даже когда вы даете ему такую возможность, но предпочитает подвергаться позору, суду и всяким неприятностям у вас, чем сделать что-нибудь неугодное Филиппу. (119) Но что́ же означает близость его с Филократом, эта великая забота о нем? Ведь пусть бы Филократ даже самым отличным образом и с пользой во всех отношениях исполнял обязанности посла, но все-таки, раз он признавал, – а он и действительно признавал, – что нажил от этого посольства деньги, тогда ему, как человеку, который бескорыстно исполнял посольские обязанности, следовало бы избежать и поберечься таких нареканий и свидетельствовать перед всеми о своей честности. Однако этого Эсхин не сделал. Разве это, граждане афинские, не явное доказательство? Разве это не вопиет и не говорит ясно, что Эсхин получил деньги и что он всегда падок на деньги, и притом не по неловкости, не по недоразумению, не по случайной ошибке?
(120) «Да кто́ же свидетельствует против меня, – скажет он, – что я будто бы получил подарки?» – Вот оно что замечательно! – Дела, Эсхин, которые достовернее всего на свете, и про них нельзя сказать или обвинить их в том, что они стали такими или иными под чьим-то влиянием или в угоду кому-нибудь, но как именно ты в свое время их совершил, когда предал и погубил людей, такими же они представляются и теперь при рассмотрении. Но не только дела, но ты и сам будешь свидетельствовать против себя. Встань-ка, поближе сюда и ответь мне…84 Ведь конечно, не станешь же ты говорить, что не можешь ничего ответить из-за неопытности. Уж если ты берешь верх, точно в драмах, в новых процессах в качестве обвинителя, да еще без свидетелей в строго распределенный день85, из этого ясно, что ты человек как нельзя более способный.
(121) Хотя много ужасных дел совершил вот этот Эсхин и притом дел, отличающихся крайней низостью, как, вероятно, и вы сами видите, все-таки ничего нет, на мой взгляд, более ужасного, чем то, о чем мне сейчас предстоит говорить и что должно еще более изобличить его с поличным как взяточника, все решительно продавшего. Так, когда вы уже в третий раз стали снаряжать послов к Филиппу, преисполненные прекрасных и великих надежд под влиянием данных им обещаний, вы избрали и его, и меня, и большинство из прежнего состава. (122) Я тогда тотчас же выступил и, призывая богов, заявил об отказе от избрания и, несмотря на поднятый некоторыми шум и требования, чтобы я шел, я отказался идти. А он остался избранным. Когда же вслед за тем Народное собрание было распущено, эти люди сошлись и стали совещаться, кого им оставить здесь. Дело в том, что тогда вследствие неопределенности положения и неясности дальнейшего на площади собирались кучки людей и велись всевозможные толки. (123) Так вот они, конечно, и боялись, как бы не было вдруг собрано чрезвычайное заседание Народного собрания и как бы тогда вы, услыхав от меня об истинном положении, не постановили каких-нибудь необходимых мер в пользу фокидян, а в таком случае эти дела ускользнули бы из рук Филиппа. Да, стоило вам только принять решение86 и подать фокидянам некоторую, хотя бы маленькую надежду, они были бы спасены. Ведь если вы не будете обмануты, у Филиппа не было никакой, прямо никакой возможности продержаться там. Хлеба не было в стране, поскольку она оставалась незасеянной из-за войны, и возможности подвоза продовольствия тоже не было вследствие того, что там находились ваши триеры и они господствовали на море, да и городов у фокидян много и их трудно взять в короткое время и без правильной осады: если бы он брал ежедневно по одному городу, так и то их там двадцать два. (124) Вот по всем этим соображениям, чтобы вы ни в чем не изменили того решения, которое приняли, обманутые ими, они и оставили его здесь. Конечно, отказаться без достаточного основания от участия в посольстве было бы неудобно и вызывало бы сильные подозрения. Пошли бы толки: «В чем же дело? Почему ты не идешь теперь и не отправляешься в посольство, когда ожидаются такие большие и замечательные блага, о которых сам недавно оповещал?» А оставаться все-таки нужно было. Как же в таком случае быть? Вот он и прикинулся больным; брат его вместе с врачом Эксекестом пришел в Совет, под присягой заверил там, что он болен, и после этого сам был избран. (125) Когда же дней пять или шесть спустя гибель постигла фокидян и таким образом условие найма было выполнено, как было бы у него и со всяким другим делом, вот тут из Халкиды прибыл вернувшийся с полпути Деркил87 и доложил вам на заседании Народного собрания, происходившем в Пирее, о разгроме фокидян. Тогда вы, граждане афинские, услыхав об этом, естественно не только были огорчены за них, но и сами встревожились и вынесли псефисму о том, чтобы перевозить женщин и детей из деревень в город, поправлять сторожевые укрепления, укреплять Пирей и жертвоприношения на Гераклиях88 устраивать в городе. (126) И вот, когда все это происходило и когда такая тревога и такое смятение стояло кругом по городу, тогда этот ученый и искусный в речах, да еще обладающий таким хорошим голосом89 человек, никем не избранный – ни Советом, ни Народом, отправился в качестве посла к тому, кто совершил эти дела, не считаясь ни со своей болезнью, на которую ссылался тогда под присягой, ни с тем, что вместо него послом был выбран уже другой, ни с тем, что за подобные дела закон определяет в качестве наказания смертную казнь90, (127) ни с тем, наконец, что, как сам он заявлял, в Фивах объявлена награда за его голову91, и что, таким образом, теперь, когда фиванцы не только подчинили всю Беотию, но еще и овладели страной фокидян, было крайне опасно отправиться в самые Фивы и прямо в лагерь фиванцев. Но он до такой степени потерял рассудок, всецело поглощенный наживой и получением подарков, что откинул все эти возражения и, ни с чем не считаясь, отправился туда.
(128) И как ни ужасно это дело, гораздо хуже было еще то, что он совершил по прибытии туда. Да, хотя все вы, здесь присутствующие, как и все остальные афиняне, считали участь злополучных фокидян настолько ужасной и жестокой, что не стали посылать ни феоров92 от лица Совета, ни фесмофетов на праздник Пифий, но отказались от этого спокон веку отправляемого посольства, он, наоборот, отправился на праздник победы и окончания войны, который устраивали с жертвоприношением фиванцы, и Филипп пировал там и участвовал в возлияниях и обетах, возносившихся Филиппом к богам в честь разгрома городов, страны и оружия ваших союзников; вместе с ними он украшал себя венком, вместе с Филиппом пел пеаны93, вместе с ним выпивал заздравные чаши.
(129) И все эти данные не такого рода, чтобы я мог излагать их как-то по-своему, иначе, чем он. Нет, относительно его отказа, удостоверенного присягой, отмечено у вас в государственных протоколах, хранящихся в храме Матери94 и находящихся в ведении государственного раба; есть также и псефисма, прямо упоминающая его имя; о том же, что сделал он там, вам дадут свидетельские показания участники посольства и люди, там бывшие, которые рассказывали мне про него. Я-то сам не участвовал с ними в этом посольстве, так как отказался, принеся присягу. (130) Ну-ка прочитай псефисму [и грамоты] и пригласи свидетелей.
Ну, а ка́к вы думаете, какие моления возносил богам Филипп, когда совершал возлияния, да также и фиванцы? Разве не о том, чтобы боги даровали им самим и союзникам одоление на войне и победу, а сторонникам фокидян противоположное? Вот о чем, стало быть, молил вместе с ними этот человек, и тем самым он накликал проклятие на свое отечество – все это теперь вы должны обратить на его голову!
(131) Итак, он отправился туда вопреки закону, по которому в качестве наказания за такие дела полагается смертная казнь. А придя туда, он совершил, как оказывается, еще новые преступления, заслуживающие тоже несколько смертей. Между тем уже и прежние его деяния и особенно выступления на пользу тех людей в качестве посла достаточны для того, чтобы казнить его по справедливости. Судите же теперь, какова должна быть оценка его вины95, которая бы по своему значению казалась соответствующей таким проступкам. (132) В самом деле, если с точки зрения государства все вы и весь народ в целом порицаете все последствия этого мира, не хотите принимать участие в делах амфиктионов, возмущаетесь и относитесь с подозрением к Филиппу, считая случившееся нечестивым и ужасным, несправедливым и вредным для вас, то разве вам, граждане афинские, вступившим в здание суда с тем, чтобы рассматривать отчеты по этим делам, и принявшим присягу радеть о благе государства, не позорно теперь оправдать этого человека, виновного во всех наших бедствиях, тем более когда с поличным уличили его в таких делах? (133) Да кто же из остальных сограждан или, лучше сказать, из всех греков по справедливости не осудил бы вас, когда бы видел, как вы, хотя гневаетесь на Филиппа, который в стремлении прекратить войну и добиться мира покупал у продажных людей их содействие – дело все-таки простительное! – в то же время оправдываете вот его, так позорно продавшего ваше дело, несмотря на то, что законы определяют высшую меру наказания тому, кто так поступает?
(134) Затем, может быть, эти люди будут приводить еще и такое возражение, что, если осудите послов, участвовавших в заключении мира, это поведет к началу враждебных отношений с Филиппом. Если оно действительно так, то, как ни внимательно я рассматриваю дело, я не могу найти более важного обвинения против Эсхина. Действительно, если человек, сумевший добиться мира ценой денежных затрат, стал внушать такой страх и сделался столь могущественным, что вы готовы забыть о присяге и о справедливости и думаете только о том, чем бы угодить Филиппу, в таком случае какое же наказание будет достойной карой для виновника этого? (135) Впрочем, все данные, по-моему, говорят за то, что приговор скорее должен быть началом полезной для нас дружбы, и я постараюсь вам это доказать. Вам, конечно, должно быть хорошо известно, что Филипп, граждане афинские, вовсе не умаляет значения вашего государства и предпочел иметь дело с фиванцами, а не с вами, вовсе не потому, чтобы от вас видел меньше пользы, чем от них, но потому, что в таком духе был осведомлен этими людьми, и потому, что слыхал от них такие рассуждения; об этом мне уже и прежде приходилось говорить вам в Народном собрании, и никто из них меня не опроверг. (136) А они говорили, будто народ есть что-то наиболее непонятное и несообразное из всего на свете, непостоянное, точно волна в море, движущееся как придется. Один человек придет, другой уйдет. Никто не заботится и не помнит об общем деле. А Филиппу нужно, чтобы среди вас были у него кое-какие друзья, которые бы все дела исполняли и устраивали не хуже его самого, и если это удастся ему наладить, ему легко будет добиться у вас всего, чего только он хочет. (137) Таким образом, я думаю, если бы он услыхал, что люди, сказавшие ему тогда это, тотчас же по возвращении сюда были засечены на колоде96, он сделал бы то же самое, что и царь97. А что сделал тот? Царь был обманут Тимагором98, так как, дав ему, как говорят, сорок талантов, он потом узнал, что тот у вас казнен и что уж не мог даже сохранить себе жизнь, а тем более исполнить данных ему тогда обещаний; вот тут он и понял, что платил деньги человеку, который сам был не властен над делами. И действительно, он прежде всего в письме опять признал вашим Амфиполь, который до тех пор именовал своим союзником и другом99. После этого случая он уж никогда не давал никому денег. (138) Так же поступил бы и Филипп, если бы увидел, что кто-нибудь из них понес наказание, и теперь сделает, если увидит это. Но когда он слышит, что они у вас выступают с речами, пользуются почетом, привлекают к суду других, – что ему остается делать? Пускаться ли на большие расходы, когда есть возможность ограничиться меньшими? Охота ли ублажать всех и каждого, когда можно двоих или троих? Да это было бы с его стороны безумием. Ведь и фиванскому государству Филипп взялся помогать не в общественном порядке, – отнюдь нет, – но решился на это от себя лично под влиянием послов. (139) А о том, каким образом оно так произошло, я вам сейчас объясню. Послы из Фив пришли к нему тогда же, когда находились там от вашего имени и мы. Филипп хотел было дать им деньги и даже, как рассказывали, весьма крупные. Фиванские послы не польстились на деньги, не взяли их. Потом, во время одного жертвоприношения, на пиру за вином, любезничая с ними, Филипп давал им много разных заздравных подарков100, например пленников и тому подобное, наконец, серебряные и золотые чаши. Те отклоняли все подарки и никак не хотели уронить себя. (140) Наконец, Филон, один из послов, сказал такую речь, граждане афинские, которую достойно было бы сказать не от имени фиванцев, а от имени вас самих. Именно, он говорил о том, что рад и доволен, видя, как благородно и любезно относится к ним Филипп; они со своей стороны и без его подарков относятся к нему, как друзья и гости, а вот насчет тех дел их государства, которыми оно теперь так занято, они хотели бы, чтобы к ним он проявил свою любезность и сделал что-нибудь достойное себя самого и фиванцев; вместе с тем они выражали согласие, что в таком случае и государство в целом, и сами они будут оказывать ему содействие. (141) И вот посмотрите, что́ из этого вышло для фиванцев и какие последствия это имело для них, и поглядите на самом деле, что значит не продавать дел своего государства. Во-первых, наступил мир в такое время для них самих, когда они находились в трудном положении; жестоко страдали от войны и терпели поражения; затем врагов их фокидян постигла полная гибель, а укрепления и города их все подверглись уничтожению. Да только ли это? Нет, фиванцам достались еще Орхомен, Коронея, Корсия, Тильфосейское укрепление101, и они могли взять сколько хотят земли в стране фокидян. (142) Вот что таким образом пришлось на долю фиванцев благодаря миру, а на большее они и не могли, конечно, рассчитывать; а что́ досталось послам фиванским? – Ничего, кроме славы, что они оказались виновниками таких благ для отечества. А это дело, граждане афинские, прекрасно и благородно с точки зрения добродетели и славы – всего того, что вот они продали за деньги. Так сравним теперь, что́ же получило благодаря миру афинское государство и что́ афинские послы, и смотрите, похоже ли полученное государством на то, что получили они сами. (143) Оказывается, государству пришлось отступиться от всего – и от своих владений, и от союзников; пришлось дать присягу Филиппу, что в случае, если даже кто-нибудь другой направится туда, желая их спасти, вы не допустите этого и всякого, желающего передать их вам, будете считать за врага и неприятеля, а кто отнимет, того – за союзника и друга. (144) Таковы те условия, которые поддержал Эсхин, а письменно предложил сообщник его Филократ. И хотя на первом заседании мне удалось одержать верх и даже я убедил вас утвердить постановление союзников и пригласить послов Филиппа102, все-таки Эсхин оттянул дело до следующего дня и на другой день убедил принять предложение Филократа, в котором значилось и это, и много других, еще более возмутительных условий. (145) Таким образом, для государства получились от заключения мира такие последствия, позорнее которых нелегко и найти. Ну, а что получилось для послов, устроивших это? Я уж молчу о всем том, что вы видели сами, – о домах, о лесе, о пшенице; скажу только о поместьях в стране погибших союзников и о многочисленных земельных угодьях, которые Филократу приносят талант дохода, а вот
(147) Я не удивлюсь, если он осмелится говорить что-нибудь и в таком роде, будто невозможно было заключить мир почетный и такой, какой соответствовал бы моим желаниям, раз наши военачальники плохо вели войну. Если он будет это говорить, не забудьте спросить его, ради богов: разве он отправлялся послом из какого-нибудь другого, а не из нашего именно государства. Если он скажет, что из другого и притом из такого, которое – будет он говорить – одержало победу на войне и имеет порядочных военачальников, значит, он по заслугам получил деньги; если же именно из нашего, тогда с какой же стати он, как оказывается, получил подарки, хотя условия мира были таковы, что государство, пославшее его, само отказалось от своих собственных владений? Ведь конечно, если бы дело шло о справедливости, тогда и задачи как у пославшего государства, так и у его послов должны были бы быть одни и те же. (148) Кроме того, граждане судьи, примите во внимание еще вот что. Кто́ и кого, по вашему мнению, больше побеждал в эту войну – фокидяне ли фиванцев, или Филипп вас? Я лично хорошо знаю, что фокидяне фиванцев. По крайней мере, они занимали Орхомен, Коронею и Тильфосейскую крепость и захватили их отряд в Неонах, перебили двести семьдесят воинов при Гедилее105 и воздвигли там трофей, побеждали в конных боях, – словом, целая Илиада106 напастей окружала фиванцев. (149) С вами же ничего такого ни прежде не бывало, ни впредь, дай бог, не будет; самым же главным недостатком у вас в войне с Филиппом было то, что вы не могли вредить ему в такой мере, как бы хотели; сами же вы от такой опасности были вполне обеспечены. Так почему же выходит так, что от одного и того же мира фиванцам, несмотря на такие поражения на войне, удалось не только удержать свое, но вдобавок еще присоединить и владения их врагов, тогда как вам, афинянам, пришлось в условиях мира потерять и те владения, которые сохранялись войной?107 А все потому, что их достояния послы не продавали, ваше же эти люди продали. *«Нет, клянусь Зевсом, – скажет, пожалуй, он, – причина в том, что наши союзники уже истощили свои силы из-за войны…*»108. Что дело было именно так, вы еще лучше узна́ете из дальнейшего моего рассказа.
(150) Действительно, когда закончились обсуждения этого Филократова мира, за который высказался и Эсхин, послы Филиппа удовольствовались лишь тем, что приняли нашу присягу (до сих пор в событиях пока еще не было ничего непоправимого, только самый мир был позорный и недостойный нашего государства; но зато нам предстояло получить удивительные блага!); тогда я выражал пожелание и говорил им, что надо как можно скорее плыть к Геллеспонту, не упускать из рук дела и не давать Филиппу возможности за это время захватить никакого из расположенных там мест. (151) Я хорошо знал, что сто́ит только при переходе от войны к мирному положению оставить какое-нибудь место без внимания, как такие беспечные люди и лишаются всех таких мест; никто в самом деле, раз согласился заключить мир ради общего блага, никогда не захочет потом воевать из-за каких-нибудь забытых с самого начала местечек, но они достаются обычно тем, кто успеет захватить их раньше. А кроме того, у меня был еще и такой расчет, что, если мы поедем туда, это будет весьма полезно для нашего государства по двум соображениям. Именно, при условии, если мы сами будем находиться там и приведем его к присяге согласно псефисме, ему придется или вернуть захваченные им владения нашего государства и воздержаться от дальнейших захватов, (152) или, в случае невыполнения им нашего требования, мы сейчас же уведомим вас здесь об этом, и тогда вы, увидав на тех отдаленных и менее важных случаях его захватнические стремления и вероломство, не оставите без должного внимания здешних, близких к нам и особенно важных дел – я имею в виду фокидян и Пилы. Если он не успеет захватить этих мест и если вы не будете обмануты, все дела у вас будут в безопасности и ему придется добровольно удовлетворить справедливость. (153) И я предполагал, что естественно все так и будет. Действительно, если бы фокидяне и теперь оставались целы, как прежде, и занимали Пилы, Филипп никакими угрозами не мог бы заставить вас хоть сколько-нибудь поступиться справедливостью: он не мог бы пройти в Аттику ни сухим путем, ни по морю, победив силою флота109; наоборот, вы в случае нарушения им права могли бы тотчас же запереть рынки и, доведя его до истощения в деньгах и во всем остальном, поставили бы снова в осадное положение, так что именно он оказался бы в рабской зависимости от преимуществ мира, а не вы. (154) И что это все я не придумываю и не приписываю себе теперь только после всего случившегося, но уже в то время сразу же понял и предвидел в отношении вас и говорил об этом им, вы узна́ете вот по каким данным. Когда уже более не оставалось на очереди ни одного заседания Народного собрания, так как все очередные110 прошли, а послы все еще не уезжали и оставались здесь, я в качестве члена Совета, поскольку Народ уполномочил на это Совет, внес письменно псефисму, чтобы они выезжали немедленно и чтобы стратег Проксен доставил их в те места, где, по его сведениям, будет находиться Филипп, – я написал это точно такими словами, как сейчас передаю. Возьми-ка и прочитай эту псефисму.
(155) Итак, отсюда я проводил их тогда вот так, против их желания, как вы ясно узнаете по их дальнейшему образу действий. Когда же мы прибыли в Орей111 и там встретились с Проксеном, эти люди, не пожелав ехать морем и исполнять полученные приказания, отправились окружным путем, и таким образом, чтобы только доехать до Македонии, мы потратили двадцать три дня. А все остальные дни мы просидели в Пелле вплоть до возвращения Филиппа, – в общем вместе с днями, проведенным в дороге, целых пятьдесят дней. (156) А тем временем Филипп захватывал и подчинял себе одно за другим – Дориск, Фракию, область укреплений112, Святую гору – вообще все – в условиях мира, пользуясь перемирием, хотя я много раз заявлял и постоянно твердил, сначала как бы только доводя свой взгляд до общего сведения, затем как бы разъясняя неосведомленным, наконец, уже без всякого стеснения, обращаясь к ним как к людям, продавшим себя и самым бессовестным. (157) А возражал против этого открыто и противился всему, что я говорил и что было постановлено вами, именно вот он. Ну, а насчет того, все ли послы были согласны с ним, это вы сейчас узна́ете. Я пока еще совсем не касаюсь личностей и никого не обвиняю непосредственно, и нет надобности ни от кого из них требовать, чтобы он показывал свою честность сегодня; нужно, чтобы каждый сделал это по собственному почину и показал свою непричастность к преступлениям113. Что дела были позорны и ужасны и велись не бескорыстно, это вы все уже видели. А кто были в них соучастниками, покажет само дело.
(158) «Но, – скажут, – клянусь Зевсом, за это время они приняли присягу от союзников или выполнили вообще все дела, какие следовало». Ничуть не бывало; но проведя в отъезде целых три месяца114 и получив от вас тысячу драхм путевых115, они не приняли присяги ни от одного из государств ни по дороге туда, ни на обратном пути сюда, а принятие присяги состоялось в гостинице, что перед храмом Диоскуров (кто из вас бывал в Ферах116, тот знает место, о котором я говорю), тогда, когда Филипп уже направлялся сюда с войском, – в позорной, граждане афинские, и недостойной вас обстановке. (159) Зато Филипп, должно быть, придавал особенно большое значение тому, что дело происходило таким порядком. Именно, ввиду того, что в мирном договоре нельзя было написать так, как пытались эти люди: «за исключением галейцев и фокидян», то, по вашему настоянию, Филократ был вынужден это вычеркнуть и написать прямо: «афиняне и союзники афинян»117. Однако Филипп не хотел, чтобы хоть кто-либо из его союзников принес присягу в таком виде, так как никто из них тогда не принял бы участия с ним вместе в походе против ваших владений, занятых теперь им, но все стали бы отговариваться присягой; (160) с другой стороны, он не хотел и того, чтобы они оказались свидетелями обещаний, которые он давал, добиваясь мира118; вместе с тем он не хотел показать и того, что, значит, не афинское государство является побежденным на войне, а что Филипп сам желает мира и дает щедрые обещания афинянам, лишь бы добиться мира. И вот для того именно, чтобы ясно не обнаружилась справедливость моих слов, он и решил никуда не пропускать наших послов. А эти люди всячески угодничали перед ним, стараясь отличиться и изощряясь в лести перед ним. (161) Но раз только станут раскрываться все их тогдашние дела, – что они попусту потратили время, что упустили дела во Фракии, что не выполнили ни одного из ваших постановлений и нисколько не считались с вашей пользой, что давали сюда лживые сообщения, – тогда разве возможно
(162) Теперь в подтверждение того, что мы могли бы застать Филиппа на Геллеспонте, если бы кое-кто слушался меня и выполнял ваши приказания согласно псефисмам, пригласи в качестве свидетелей людей, бывших там.
Прочитай еще и другое свидетельство о том, что отвечал Филипп вот этому Евклиду, прибывшему туда позднее120.
Поделиться книгой: