Помоги проекту - поделись книгой:
(95) Далее, и те обвинения, которые Эсхин выставлял против эвбейцев и византийцев128, напоминая кое-какие неловкости их по отношению к вам, это – лишь приемы сикофанта, и я покажу это не только потому, что они лживы (это, я думаю, вы и так знаете), но еще и потому, что, будь они даже и вполне правильны, дела вести полезно было именно так, как делал это я. Для подтверждения этого я хочу рассказать об одном-двух славных делах, совершенных государством в ваше время, – конечно, вкратце. Ведь как отдельному человеку, так и государству в целом всегда нужно стараться в своих дальнейших поступках руководиться наилучшими примерами из прошлого. (96) Вот, например, в то время, когда лакедемоняне властвовали на суше и на море и занимали своими гармостами129 и отрядами все окружные области – Эвбею, Танагру, всю Беотию, Мегары, Эгину, Кеос и прочие острова, а у нашего государства не было еще ни флота, ни стен130, вы, граждане афинские, все-таки выступили под Галиарт131 и еще раз через несколько дней после этого под Коринф132, хотя афиняне того времени могли бы много худого припомнить и коринфянам, и фиванцам из того, что было сделано ими во время Декелейской войны133. Нет, они не делали этого, даже ничего похожего. (97) Однако тогда они в том и в другом случае поступали так, Эсхин, не для защиты своих благодетелей и не потому, чтобы видели безопасность этого. Но все-таки они не оставляли из-за этих соображений на произвол судьбы обращавшихся к ним за помощью, но во имя доброй славы и чести соглашались подвергать себя опасностям, и это было правильное и прекрасное решение. Ведь у всех людей конец жизни – смерть, хотя бы ты берег себя, замкнувшись в своем уголке; но благородным людям нужно всегда стремиться ко всему прекрасному, воодушевляя себя доброй надеждой, и, что бы ни посылал бог, все переносить с достоинством. (98) Так поступали ваши предки, так же и старшие из вас, например, по отношению к лакедемонянам, которые не были вам ни друзьями, ни благодетелями, но нанесли много тяжелых обид нашему государству; когда фиванцы, победив их при Левктрах, пытались их уничтожить134, вы не допустили этого, не побоявшись тогдашней силы и славы фиванцев и не считаясь с тем, что сделали вам люди, за которых вы собирались подвергаться опасности. (99) Этим самым вы показали всем грекам, что, как бы кто ни погрешил против вас, вы гнев за это держите только до поры до времени, но если существованию или свободе тех людей будет угрожать какая-нибудь опасность, вы не будете злопамятны и не станете с этим считаться. И не только по отношению к ним вы держали себя так, но и в другой раз, когда фиванцы хотели подчинить себе Эвбею135, вы не допустили этого, не попомнили тех обид, которые были нанесены вам Фемисоном и Феодором в деле с Оропом136, но пошли на помощь и эвбейцам – тогда в первый раз у нашего государства в качестве триерархов появились добровольцы, и в числе их был я137. (100) Но вопрос сейчас еще не об этом. Прекрасно было уже то, что вы спасли этот остров, но много прекраснее было еще то, что вы, ставши владыками и людей, и городов, вернули все это по справедливости тем самым людям, которые погрешили против вас, и что вы при этом в делах, в которых вам было оказано доверие, не посмотрели на нанесенные вам прежде обиды. Я мог бы привести еще тысячи других случаев, но не останавливаюсь на них, именно на морских битвах, сухопутных походах и военных действиях – как прежних, как и теперешних, из нашего времени; их все наше государство предпринимало ради свободы и спасения остальных греков. (101) И вот я, столько раз на таких примерах видавший, как наше государство было готово бороться за пользу всех остальных, что же должен был предложить и посоветовать ему делать, когда обсуждался вопрос до некоторой степени о нем самом? – Мстить что ли, клянусь Зевсом, за прошлое людям, которые думали о своем спасении, и изыскивать предлоги, чтобы всем пожертвовать! Да разве не вправе был бы всякий убить меня, если бы я хоть только на словах попробовал позорить какое-нибудь из прекрасных свойств нашего государства? На деле вы, конечно, так не поступили бы, – я в этом твердо уверен. Ведь будь у вас такое желание, что́ тогда вам мешало это сделать? Разве нельзя было? Разве не было вот этих людей, готовых это предложить?
(102) Так вот я и хочу вернуться опять к своей политической деятельности, следовавшей непосредственно за этим. И по этим данным судите опять-таки, что́ было тогда самым лучшим для нашего государства. Так как я, граждане афинские, видел, что корабельное дело у вас приходит в расстройство, что богатые люди уклоняются от несения повинностей, отделываясь ничтожными затратами, тогда как люди со средним и малым достатком совсем разоряются, и что от этого государство пропускает благоприятные условия138, то ввиду этого я провел закон, по которому одних – именно богатых – заставил исполнять их обязанности, бедных освободил от притеснений, а для государства, сообразно с тем, как это было для него наиболее полезным, добился того, чтобы военные снаряжения исполнялись вовремя. (103) Привлеченный по этому делу к суду139, я явился перед вами и был оправдан, а мой обвинитель не получил необходимой ему части голосов140. А как вы думаете, – сколько денег предлагали мне предводители симморий, вторые и третьи члены их141, чтобы я в лучшем случае вовсе не вносил этого закона или по крайней мере оставил его без движения во время присяги?142 Столько, граждане афинские, что я не решился бы вам назвать эту сумму. (104) И они имели на это основание. Дело в том, что по прежним законам они могли исполнять литургию совместно – по шестнадцати человек143, сами немного или даже вовсе ничего не тратя, но взваливая всю тяжесть на малоимущих; по моему же закону каждый должен был делать полагающийся взнос сообразно со своим состоянием, и таким образом оказывался триерархом двух триер тот, кто прежде был сам шестнадцатый144 участник одной; они уж даже не называли себя триерархами, а соучастниками повинности. Так вот, чтобы добиться отмены этого и чтобы не быть вынужденными исполнять свои обязанности, они не останавливались ни перед какими тратами. (105) Прочитай-ка мне сначала ту псефисму, на основании которой я был привлечен к суду, затем списки – один согласно прежнему закону, другой – согласно моему. Читай.
[При архонте Поликле, 16-го Боэдромиона146 месяца, в пританию филы Гиппофонтиды, Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, внес закон о триерархии вместо прежнего, по которому существовали налоговые объединения триерархов. Совет и Народ приняли через голосование поднятием рук. Патрокл, флииец, внес против Демосфена обвинение в противозаконии и, не получив нужной части голосов, заплатил штраф в пятьсот драхм.]
(106) Ну, прочитай и тот прекрасный список.
[Триерархи должны приглашаться на каждую триеру по 16 человек из налоговых объединений в лохах в возрасте от 25 и до 40 лет, причем исполнять обязанности на равных основаниях.]
А теперь для сравнения с ним прочитай список по моему закону.
[Триерархи должны избираться на каждую триеру по имущественному состоянию согласно оценке с имущества в 10 талантов; если же имущество будет расценено в большую сумму, тогда литургия должна выполняться по расчету до трех судов и одного служебного. Соответственный расчет должен быть и в отношении тех граждан, имущество которых менее 10 талантов, причем они должны составлять объединения на сумму в 10 талантов.]
(107) Ну, как вам кажется, – разве малую помощь оказал я бедным из вашей среды и разве малые деньги готовы были бы потратить богачи ради того, чтобы не исполнять своих обязанностей? Значит, я могу гордиться не только тем, что не допустил слабости в этом вопросе и что, привлеченный к суду, оправдался, но и тем, что внес полезный закон и доказал его пригодность на деле. Ведь хотя в течение всей войны морские походы отправлялись согласно моему закону, ни один триерарх ни разу не положил молитвенной ветви у вас с жалобой на несправедливость149, ни один не садился у алтаря в Мунихии150, ни один не был заключен в тюрьму заведующими отправкой походов151, ни одна триера не пропала у государства, брошенная где-нибудь в море, и ни одна не была оставлена здесь как негодная к отплытию. (108) А между тем по прежним законам такие случаи бывали. Причина же этого заключалась в том, что литургия всей тяжестью ложилась на бедных; таким образом, часто это дело оказывалось для них непосильным. Я же переложил триерархии с бедных на богатых, и тогда стало исполняться все, что требовалось. Кроме того, я заслуживаю получить похвалу уже и по тому одному, что я всегда ставил своей задачей такие политические действия, благодаря которым нашему государству доставались в одно и то же время и слава, и почет, и сила. Зависти же, обиды или недоброжелательства нет ни в одном из моих мероприятий, нет и ничего унизительного или недостойного для нашего государства. (109) Одних и тех же правил я держался, как это будет видно далее, и в делах внутренней политики нашего государства, и в общегреческих делах: как внутри государства я никогда в угоду богатым не жертвовал правами большинства, так в общегреческих делах я не искал даров или гостеприимства Филиппа за счет общей пользы всех греков.
(110) Итак, теперь, я полагаю, мне остается сказать относительно объявления через глашатая и об отчетности. Ведь о том, что я действовал наилучшим образом и что во всем выказываю преданность и готовность действовать вам на благо, это, мне кажется, стало вам совершенно очевидно из сказанного мной сейчас. Однако наиболее важные из моих политических предложений и мероприятий я пока опускаю из того соображения, что мне нужно прежде всего сейчас же152 дать надлежащий ответ относительно самой противозаконности, затем, еще и потому, что, если даже я ничего не скажу об остальных моих политических действиях, у каждого из вас все равно есть достаточное представление о них.
(111) Что касается речей, которые он говорил, переворачивая все и так и сяк относительно нарушенных законов153, то, клянусь богами, ни вы, я думаю, не поняли, ни я сам не мог уразуметь большинства из них. Но я скажу вам просто и напрямик о правовой стороне. Я не только не отрицаю того, что подлежу отчетности, в чем он сейчас клеветнически обвинял меня, подводя свои определения, но и в течение всей своей жизни признавал себя подотчетным во всех делах, какими или руководил, или вообще занимался у вас. (112) Но в тех деньгах, которые я по собственному почину дал народу из своих личных средств, я ни за один день не считаю себя подлежащим отчету (слышишь, Эсхин?), да и никого другого, будь то хотя бы один из девяти архонтов. Что́ же это за закон, полный такой несправедливости и человеконенавистничества, который лишает благодарности человека, пожертвовавшего что-нибудь из личных средств и совершившего благородное и щедрое дело, и который вместо этого отдает его на суд сикофантам и им поручает проверять отчеты по его пожертвованиям? Да нет ни одного такого! Если же Эсхин это утверждает, пусть покажет, и я тогда соглашусь и буду молчать. (113) Но такого закона нет, граждане афинские, и это только он, как настоящий сикофант, может ссылаться на то, что я приложил свои деньги тогда, когда был заведующим зрелищными деньгами154, и утверждает: «Ктесифонт155 похвалил его, хотя он в то время был подотчетным». Да, но вопрос вовсе не о том деле, по которому я подлежал отчетности, а относительно того, сикофант, что́ я приложил из своих средств. «Но ты был также строителем стен». – Да, и меня справедливо хвалили именно за то, что я из своих средств оплатил расходы и не ставил этого в счет. Действительно, для отчета требуются проверка и люди, которые будут ее производить156, а дар по справедливости заслуживает благодарности и похвалы. Потому вот он157 и написал это про меня в своем предложении. (114) Что так определяется дело не только в законах, но и в принятых у вас порядках, я легко покажу вам по многим данным. Прежде всего, например, Навсикл158 в бытность свою стратегом был вами много раз увенчан за те пожертвования, которые сделал из своих средств; затем, когда Диотим159 и, в другой раз, когда Харидем160 подарили щиты, они награждались венками; далее, вот этот Неоптолем161, заведовавший многими работами, был награжден почестями за то, что приложил собственные средства. Нелепо, в самом деле, было бы это, если человеку, исполняющему какую-нибудь должность, или нельзя будет из-за этой должности дарить собственные средства государству, или придется, вместо того чтобы получить благодарность за свое дарение, давать в нем отчет. (115) В подтверждение правильности того, что я говорю вам, возьми-ка и прочитай самые псефисмы, вынесенные в честь них. Читай-ка.
[Архонт Демоник, флииец, 26-го Боэдромиона163, на основании мнения Совета и Народа Каллий, фреарриец, заявил, что Совет и Народ решили увенчать Навсикла, стратега гоплитов, за то, что когда афинские гоплиты в числе двух тысяч стояли на Имбросе и оказывали помощь афинским поселенцам на этом острове, а Филон, избранный в качестве заведующего хозяйством, вследствие бурь не мог отплыть и выплатить жалованье воинам, он выдал им из собственных средств и после не взял их с народа, и об увенчании объявить на Дионисиях во время представления новых трагедий.]
(116) [Каллий, фреарриец, заявил от имени пританов и на основании мнения Совета: принимая во внимание, что Харидем, стратег гоплитов, посланный на Саламин, и Диотим, стратег конницы, когда с некоторых из воинов, павших в сражении у реки, было снято врагами оружие, на своей счет вооружили молодых людей, дав им 800 щитов, Совет и Народ решили увенчать Харидема и Диотима золотым венком и объявить на Великих Панафинеях во время гимнического состязания и на Дионисиях во время представления новых трагедий, а об устройстве объявления должны позаботиться фесмофеты, пританы и агонофеты.]
(117) Из этих людей каждый подлежал, Эсхин, отчету по той должности, которую занимал, но по тем делам, за которые награждался венком, не был подотчетным; следовательно, так и я. Ведь права в одних и тех же делах у меня, конечно, те же самые, что и у остальных людей. Пожертвовал я – получаю за это похвалу и не подлежу отчетности в том, что пожертвовал. Исправлял должность, – значит, и сдаю отчет в этом, а не в том, что пожертвовал. Но, клянусь Зевсом, положим, я исправлял должность нечестно – тогда что же ты – ведь ты был тогда здесь – не обвинял меня в то время, когда у меня принимали отчет логисты?165
(118) Да он и сам, как вы сейчас увидите, подтверждает то, что я награжден венком за дела, по которым не подлежал отчетности; в доказательство этого возьми-ка и прочитай целиком псефисму, написанную относительно меня. По тем разделам пробулевмы, которых он не коснулся в своем обвинении, будет видно, что свои нападки он делает, как настоящий сикофант. Читай.
[При архонте Эвфикле, 22-го Пианепсиона167, когда обязанности пританов исполняла фила Энеида, Ктесифонт, сын Леосфена, анафлистиец, заявил: ввиду того, что Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, будучи попечителем работ по починке стен, истратил дополнительно на работы из собственных средств три таланта и пожертвовал это народу и, кроме того, назначенный заведующим зрелищными деньгами, добавочно пожертвовал для зрителей из всех фил 100 мин на жертвоприношения, Совет и Народ афинский решили похвалить Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, за доблесть и благородство, которые он постоянно высказывал при всяком случае по отношению к народу афинскому, увенчать золотым венком и провозгласить об увенчании в театре на Дионисиях при постановке новых трагедий; а об устройстве провозглашения позаботиться агонофету.]
(119) Итак, вот что я пожертвовал, а этого как раз ты и не коснулся совершенно в своем обвинении. Наоборот, ты нападаешь на те награждения, которые считает Совет нужным назначить мне за эти дела. Следовательно, принять подарок ты признаешь законным; когда же за это хотят воздать благодарность, ты преследуешь это как противозаконие. Кого же в таком случае, скажи ради богов, надо считать за человека в полном смысле слова негодного, богопротивного и настоящего клеветника? Разве не такого, как ты?
(120) Далее, по вопросу о провозглашении в театре – я оставляю в стороне, что тысячи раз о тысячах людей делались такие провозглашения и что много раз это делалось ранее по отношению ко мне самому168. Но, ради богов, неужели ты, Эсхин, настолько туп и непонятлив, не можешь сообразить того, что для награждаемого венок имеет одинаковую ценность, где бы о нем ни было объявлено, а провозглашение делается в театре ради пользы самих награждающих? Ведь у всех, кто послушает об этом, возбуждается желание приносить пользу государству, и тех, кто выражает благодарность, хвалят еще более, чем самого награждаемого венком169. Ради этого государство и написало этот закон. Возьми-ка и прочитай самый закон.
[Если кого увенчивают какие-нибудь из демов, об увенчании того провозглашение делать о каждом в его собственном деме, кроме того случая, когда кого-нибудь будут увенчивать Народ афинский и Совет; о таковых можно провозглашать в театре на Дионисиях…]
(121) Ты слышишь, Эсхин, что закон говорит ясно: «Кроме того случая, когда о ком-нибудь постановит Народ или Совет; а о таковых пусть провозглашает глашатай»171. Так что́ же ты, несчастный, делаешь придирки, как сикофант? Что ты сочиняешь басни? Почему не принимаешь чемерицу от своей болезни?172 Но разве не стыдно тебе начинать судебное дело из зависти, а не из-за какого-нибудь преступления, да еще искажать законы, из иных выкидывать части, хотя справедливость требовала читать их полностью – по крайней мере перед людьми, присягавшими голосовать по законам?173 (122) И прибегая к таким действиям, ты еще рассуждаешь о том, какими качествами должен обладать демократический деятель174; словно ты заказал статую на определенных условиях и теперь, принимая заказ, не находишь в ней того, что было поставлено в условии; или, по-твоему, демократические деятели познаются по словам, а не по делам и не по их политической деятельности. И ты кричишь, употребляя позволительные и непозволительные выражения, словно с повозки175: это пристало тебе и твоей породе, но отнюдь не мне176. (123) Но кстати и насчет этого, граждане афинские. На мой взгляд, брань тем и отличается от обвинения, что обвинение имеет в виду какие-нибудь проступки, за которые по законам полагаются наказания, а брань содержит клеветы, которые врагам случается говорить друг про друга сообразно со своими природными наклонностями. Я же держусь того взгляда, что наши предки построили вот эти судебные здания177 вовсе не для того, чтобы мы, собрав в них вас, поносили друг друга непозволительными словами178 из-за личных счетов, а для того, чтобы изобличали человека в случае, если бы он совершил какое-нибудь преступление против государства. (124) И вот Эсхин, хоть он и знает это не хуже меня, предпочел шутовскую брань вместо обвинения. Однако и тут несправедливо ему так уйти, не получив от меня по заслугам. Сейчас я и обращусь к этому, задам ему только предварительно один вопрос. Чьим врагом нужно будет тебя назвать, Эсхин, – врагом государства или моим личным? Моим, очевидно. Тогда что́ же это значит? Те дела, за которые я в случае виновности подлежал ответственности по законам ради блага их179, как то: при сдаче отчета в государственных исках и вообще при всякого рода судебных делах, ты оставлял без внимания; (125) наоборот, там, где на мне не лежало никакой ответственности – ни по законам, ни по давности времени, ни за истечением срока, ни в силу уже ранее по всем ним многократно состоявшихся судебных решений180, ни в силу того, что еще никогда я не был изобличен ни в каком преступлении против вас, там, где на долю государства в большей или меньшей степени должна была доставаться слава, поскольку эти дела имеют общественное значение, – вот там ты выступил со своими возражениями? Смотри, не их ли врагом ты являешься, тогда как моим только прикидываешься!
(126) Итак, теперь, когда всем показано, какое должно быть благочестивое и справедливое суждение, мне приходится, как и естественно, хотя я и не любитель брани, все-таки ввиду высказанных им клеветнических обвинений ответить на эту обильную ложь его, сказав только самое необходимое про него, и разъяснить, кто он и каких родителей сын, раз так легко первый начинает порочить людей и издеваться181 над некоторыми выражениями, тогда как сам говорил такие вещи, которых не решился бы произнести ни один порядочный человек. (127) Будь обвинитель Эак, Радаманф или Минос182, а не крохобор, площадной крикун, жалкий писарь, он, я думаю, никогда не сказал бы этого и не изливал бы таких высокопарных слов, крича, как в трагедии: «О Земля, Солнце, Добродетель» и т. п. или, при другом случае, призывая «Разум и Образование, которым распознается прекрасное и позорное». Ведь вы, конечно, слышали, как он это говорил183. (128) Да что́ есть общего с добродетелью у тебя, дрянной человек, или у таких, как ты? Ка́к же тебе разбираться в том, что прекрасно, что нет? Кто́ и как тебя на это уполномочил? Кто́ дал тебе право поминать про образование? Ведь из людей, которые действительно его получили, ни один не сказал бы про себя ничего подобного, но покраснел бы, если бы это сказал про него даже кто-нибудь другой; только таким, как ты, не получившим его, но по своему невежеству имеющим на него притязание, остается докучать слушателям своими разговорами об этом, а отнюдь не походить действительно на образованных.
(129) Хотя я не вижу трудности относительно того, что́ мне сказать про тебя и про твоих, но я затрудняюсь насчет того, о чем упомянуть в первую очередь – о том ли, что твой отец Тромет184 был рабом у Эльпия, державшего школу грамоты возле храма Фесея, и носил толстые колодки и деревянный ошейник, или о том, что мать твоя, занимавшаяся среди бела дня развратными делами в лачужке возле героя Каламита185, воспитала из тебя хорошенького кукленка и превосходного… тритагониста?186 Но об этом все знают, если даже я не буду говорить? Или, может быть, сказать о том, как флейтист с триеры187 Фермион, раб Диона, фреаррийца, дал ей подняться от этого прекрасного ремесла? Но, клянусь Зевсом и другими богами, боюсь, как бы не показалось, что я, рассказывая, как подобает, про тебя, выбрал речи, не подобающие мне самому. (130) Так лучше уж я оставлю это и начну прямо с того, как жил он сам. Ведь он был сыном не обыкновенных людей188, а таких, которых народ предает проклятию. Он когда-то поздно – поздно, говорю я? – да нет, всего только вчера, совсем недавно, сделался сразу и афинским гражданином, и оратором189 и, прибавив два слога, отца своего из Тромета сделал Атрометом190, а мать очень торжественно назвал Главкофеей – ту, которую все знают под именем Эмпусы191; это прозвище ей дали, очевидно, потому, что она все делала, и все позволяла с собой делать, становилась чем угодно – иначе от чего же другого? (131) Но все-таки ты настолько неблагодарный и негодный от природы, что, сделавшись благодаря вот им192 свободным из раба и богатым из нищего, не только не питаешь к ним благодарности, но отдал себя внаймы и направляешь свою политическую деятельность против них. Таких случаев, когда может быть какое-нибудь сомнение насчет того, говорил ли он в самом деле в защиту нашего государства, я не стану касаться; я напомню только о таких делах, в которых явно обнаружилось, что он действовал на пользу врагов.
(132) Кто из вас не знает Антифонта, исключенного из списка граждан193, того самого, который обещал Филиппу сжечь у нас верфи и с этой целью пришел к нам в город? Когда я захватил его, скрывшегося в Пирее, и представил в Народное собрание, этот клеветник стал кричать и вопить, что я при демократическом строе творю ужасные дела, так как оскорбляю граждан, попавших в беду, и вхожу в дом, не имея на то псефисмы, и таким образом он добился его освобождения. (133) И если бы Совет Ареопага не узнал об этом деле и, увидав, что ваша неосведомленность обращается в ущерб для вас, не разыскал его и, задержав, не представил обратно к вам на суд194, тогда такой человек был бы вырван у вас из рук и, ускользнув от судебной ответственности, был бы выпущен вот этим хвастуном. Но вы подвергли его пытке и казнили, как следовало бы и этого человека195. (134) Таким образом, Совету Ареопага было известно, что он тогда сделал, и потому, когда вы избрали его поверенным по делу о святыне на Делосе196 – опять-таки по той же вашей неосведомленности, из-за которой вы много теряли в общественных делах, – когда потом пригласили к участию в этом деле также и Совет Ареопага и дали ему полномочия, он немедленно отстранил его как предателя, а с речью выступать поручил Гипериду. И Совет это сделал, взяв камешки197 от алтаря, и ни одного голоса не было тогда подано за этого нечестивца. (135) В подтверждение правильности моих слов пригласи-ка свидетелей этого.
[За Демосфена от лица всех свидетельствуют следующие: Каллий, суниец, Зенон, флииец, Клеон, фалерец, Демоник, марафонец; они заявляют, что, когда однажды народ избрал Эсхина поверенным по делу о святыне на Делосе на заседание амфиктионов, мы, собравшись, рассудили, что Гиперид более достоин говорить от имени государства, и был послан Гиперид.]
(136) Итак, раз Совет не допустил его выступать оратором и поручил это дело другому, этим самым он показал, что считает его предателем и человеком, враждебно относящимся к вам.
Так вот каково было одно политическое выступление этого молодца: похоже оно – не правда ли? – на то, в чем он обвиняет меня! А припомните еще другое. Когда Филипп прислал византийца Пифона и одновременно собрал сюда послов от всех своих союзников с тем, чтобы посрамить наше государство и показать несправедливость его действий199, тогда я не отступил перед Пифоном, как ни самоуверенно и многоречиво изливал он против вас потоки красноречия; но я выступил и возразил ему, не предал правого дела нашего государства; я с такой очевидностью изобличал здесь преступные действия Филиппа, что сами его союзники, поднимаясь с мест, подтверждали мои слова; а Эсхин, наоборот, поддерживал его и свидетельствовал против отечества, да притом еще лживо.
(137) Но и этого было недостаточно, и он еще раз был уличен спустя некоторое время после этого, когда пришел в дом Фрасона для свидания с соглядатаем Анаксином200. Но кто один на один сходился и совещался с соглядатаем, подосланным врагами, тот сам был прирожденным соглядатаем и врагом отечества. В подтверждение того, что я говорю правду, пригласи-ка свидетелей этого.
[Теледем, сын Клеона, Гиперид, сын Каллесхра, и Никомах, сын Диофанта, свидетельствуют в пользу Демосфена и дали присягу в присутствии стратегов в том, что, как им известно, Эсхин, сын Атромета, кофокидец, ночью приходил в дом Фрасона и совещался с Анаксином, который был осужден как соглядатай Филиппа. Эти свидетельские показания были представлены при архонте Никии 3-го Гекатомбеона202.]
(138) Хотя я мог бы о нем привести еще тысячи данных, я опускаю это. Дело ведь вот какого рода. Я мог бы указать еще много таких случаев, когда было установлено, что он в те времена был прислужником врагов, а надо мною издевался. Но это у вас не остается точно в памяти и не вызывает должного гнева; наоборот, вы завели у себя дурное обыкновение, давая любому желающему широкую возможность подставлять ногу и опорочивать средствами сикофантов всякого, кто говорит что-нибудь полезное для вас, и при этом жертвуете пользой государства ради потехи и удовольствия слушать перебранку203. Поэтому всегда бывает легче и безопаснее получать жалованье на службе у врагов, чем вести политическую деятельность в рядах ваших защитников.
(139) Конечно, если еще до того, как началась открытая война, Эсхин уже сотрудничал с Филиппом, это ужасно, о Земля и боги! разве не правда? – и тем более, если сотрудничал против своей родины. Однако пусть уж, если вам угодно, пусть это так ему проходит. Но когда ваши суда уже явно были захвачены, когда Херсонес подвергался опустошению, когда тот человек собирался идти на Аттику, когда дела уже не оставляли сомнения и нам уже непосредственно грозила война, что́ сделал хоть раз для нашей защиты этот клеветник, сочинитель ямбов?204 Ничего он не может указать и нет ни одной – ни большой, ни короткой псефисмы, предложенной Эсхином, по вопросу о пользе государству. Если же он хочет сказать, что есть, пусть укажет это в мою воду205. Однако нет ни одной. А между тем от него требовалось одно из двух – или не писать никаких предложений против моих действий, раз он не мог в них найти ничего плохого, или, раз он хлопотал о пользе врагов, не предлагать взамен их никаких лучших.
(140) Так что́ же, если он не вносил письменных предложений, разве это значит, что он молчал, когда нужно было сделать что-нибудь вредное? Нет, никому другому тогда и слова сказать не было возможности. И если некоторые действия этого человека государство могло, кажется, терпеть и они могли проходить незамеченными, то одно дело он сделал, граждане афинские, такое, которым завершил все прежние, – это то самое, на объяснение которого он потратил большую часть своей речи, когда распространялся о решениях относительно локрийцев в Амфиссе206, стараясь совершенно извратить истину. Но этого дела не скроешь. Почему же? – Никогда тебе не смыть того, что было там сделано тобой, – сколько бы ты ни говорил.
(141) Я призываю перед вами, граждане афинские, всех богов и богинь, которые владеют Аттической землею, и Аполлона Пифийского, который является отчим у нашего государства207, и молю всех их, – если скажу правду сейчас перед вами и если говорил ее перед народом уже тогда, немедленно, как только увидал, что этот вот нечестивец затевает это дело (я понял это, сразу понял), – да пошлют они мне счастье и спасение, если же по вражде или из-за личной зависти ложно поднимаю против него обвинение, да лишат меня всех благ!208
(142) Почему же об этом я говорю с таким волнением и проявляю в этом деле столько настойчивости? Это потому, что, хотя я и имею в своем распоряжении письменные данные из государственного хранилища209, на основании которых могу доказать вам это вполне ясно, и, хотя вы, я уверен, вспомните прошлые дела, я все-таки боюсь, как бы в сравнении с совершенными им злодеяниями он не показался в вашем представлении слишком ничтожным. Это ведь произошло ранее – тогда, когда он отдал на погибель злосчастных фокидян, сообщив сюда ложные сведения210. (143) Эту войну под Амфиссой, которая повод Филиппу211 дала вступить в Элатею и благодаря которой он был избран вождем амфиктионов и получил таким образом возможность все перевернуть в делах греков, эту войну подстроил вот он, Эсхин, и он один из всех есть виновник величайших бедствий. И, когда я тотчас же в Народном собрании стал решительно возражать и восклицал: «Ты войну направляешь на Аттику, Эсхин, амфиктионовскую войну!» – тогда сидевшие в собрании подговоренные им люди не давали мне говорить, другие же были в недоумении и предполагали, что я попусту обвиняю, сводя личные счеты. (144) А в чем же заключалась, граждане афинские, сущность этих событий, ради чего это было подстроено и как это все произошло, об этом послушайте сейчас, так как тогда вам в этом помешали. Вы увидите, что дело было хорошо придумано, и знать это будет вам очень полезно для понимания общего положения, а кроме того, вы убедитесь, с какой ловкостью действовал Филипп212.
(145) Война с вами у Филиппа затягивалась до бесконечности, и он не видел возможности к ее прекращению иначе, как возбудив у фиванцев и фессалийцев враждебное отношение к нашему государству. Хотя ваши стратеги неудачно и плохо воевали с ним, но все-таки он испытывал тысячи трудностей, как от самой войны, так и от разбойников, так как ни из его страны не вывозилось ничего из производимых в ней предметов, ни к нему не подвозилось того, что было ему нужно. (146) А он в то время ни на море не имел превосходства над вами, ни в Аттику не был в силах пройти при условии, если ни фессалийцы не пойдут с ним вместе, ни фиванцы не откроют ему прохода через свою страну. Выходило даже так, что, хотя на войне он и побеждал всех, каких вы посылали против него стратегов, каковы бы они ни были (этого я уж не касаюсь), но вследствие самих природных условий местности и наличных данных у каждой стороны ему приходилось нести потери. (147) Поэтому он полагал, что если бы он стал убеждать или фессалийцев, или фиванцев пойти совместно с ним против вас ради его собственной вражды, тогда никто не придал бы значения его призыву; если же он будет избран ими предводителем под видом общего их защитника, тогда, по его расчетам, ему легче будет одних обмануть, других убедить. И что́ же? Он затевает – поглядите, как ловко! – втянуть в войну амфиктионов и вызвать смуту на собрании в Пилах213: он имел в виду, что для этого им сейчас же потребуется его помощь. (148) Вместе с тем он понимал, что, если это станет предлагать кто-нибудь из гиеромнемонов214, посылаемых им самим или его союзниками, это возбудит у всех подозрение и заставит как фиванцев, так и фессалийцев и всех вообще принять меры предосторожности; если же дело это возьмет на себя афинянин, представитель вас, его противников, тогда его замыслы легко пройдут незамеченными. Так оно и случилось. Ка́к же он это устроил? – Он нанимает вот этого человека. (149) Так как никто, надо полагать, не был к этому подготовлен и не соблюдал осторожности, как обыкновенно у вас делаются подобные дела, этот человек был предложен в пилагоры; трое или четверо подняли за него руки215, и он был объявлен избранным. Затем, когда Эсхин, приняв от государства эту почетную обязанность, прибыл на собрание амфиктионов216, он отложил в сторону все другие дела и, ни с чем не считаясь, стал выполнять то дело, ради которого был нанят. Сочинив благовидные речи и сказки и подробно перебрав все обстоятельства, начиная с того, как заклятие было наложено на Киррейскую землю217, (150) он убеждает гиеромнемонов, людей неопытных в речах и не предвидевших дальнейшего, вынести постановление, что надо сделать обход той земли, которую амфиссейцы, по их утверждению, обрабатывали как свою собственность, но которую он в своем обвинении представлял как принадлежащую к священной области, хотя локрийцы не предъявляли никакого обвинения против нас и ничего такого, на что сейчас ссылается он218, говоря вам неправду. Вы убедитесь в этом вот из чего. Ведь конечно, не могли же локрийцы, не сделав вызова219, провести судебное дело против нашего государства. Так кто же делал вызов нам? Перед каким должностным лицом был сделан вызов? Назови, кому это известно, укажи это лицо. Но нет, ты не мог бы этого сделать. Все это было у тебя лишь пустым и лживым предлогом. (151) И вот когда амфиктионы под предводительством этого человека совершали обход земли220, неожиданно на них напали локрийцы и чуть не перебили всех дротиками, а некоторых из гиеромнемонов даже захватили. Когда из-за этого поднялись обвинения и даже война против амфиссейцев, сперва во главе войска самих амфиктионов стал Коттиф221, однако вследствие того, что некоторые не явились222, а другие хотя и пришли, но бездействовали, сразу же люди, нарочно подобранные для этой цели и давно уже показавшие свою негодность, из фессалийцев да и из остальных государств, стали вести дело к тому, чтобы на следующем собрании в Пилах223 избрать предводителем Филиппа. (152) И к этому они нашли благовидные предлоги. Они заявили, что приходится или самим делать взносы и содержать наемников, и при этом налагать взыскания на тех, кто будет от этого уклоняться, или же избрать
[При жреце226 Клинагоре, на весеннем собрании в Пилах пилагоры, синедры амфиктионов и общее собрание амфиктионов постановили: ввиду того, что амфиссейцы ступают на священную землю, засевают ее и пасут на ней скот, пусть пилагоры и синедры пойдут туда и размежуют столбами границы, а амфиссейцам пусть объявят, что впредь запрещается на нее вступать.]
(155) [При жреце Клинагоре, на весеннем собрании в Пилах пилагоры, синедры амфиктионов и общее собрание амфиктионов постановили: ввиду того, что граждане Амфиссы поделили между собой священную землю, обрабатывают ее и пасут на ней скот, а когда им было запрещено это делать, они явились с оружием в руках, силою оказали сопротивление общему Совету греков, а некоторых даже ранили, – поэтому избранному в стратеги амфиктионов аркадянину Коттифу поручается отправиться послом к Филиппу македонскому с ходатайством, чтобы он помог Аполлону и амфиктионам и не допустил оскорбления бога со стороны нечестивых амфиссейцев, и что по этим соображениям греки, участники совета амфиктионов, избирают его полномочным стратегом.]
Читай теперь также и указания сроков, когда это происходило. Ведь это приходится на то время, когда он был пилагором. Читай.
[Архонт Мнесифид, 16–20-го Анфестериона227.]
(156) Дай теперь то письмо, которое Филипп послал своим союзникам в Пелопоннесе228, когда фиванцы не исполнили его требования: из него вы ясно себе представите, что он скрывал настоящую цель своих действий, именно, что всех их он направляет против Греции, против фиванцев и против вас, но прикидывался, будто выполняет общее дело и постановление амфиктионов. А человеком, который представил ему эти средства и поводы, был вот он. Читай.
(157) [Царь македонян Филипп шлет привет демиургам и синедрам пелопоннесцев, состоящих в союзе, и вообще всем союзникам – привет! Так как локрийцы, именуемые озольскими, живущие в Амфиссе, совершают грех по отношению к святилищу Аполлона в Дельфах и, заходя с оружием, грабят священную землю, я хочу совместно с вами прийти на помощь богу и наказать оскорбителей какой бы то ни было святыни, чтимой людьми. Поэтому выступайте с оружием в руках для встречи со мной в Фокиду, взяв с собой продовольствия на 40 дней, в наступающем месяце Лое, как мы его называем, или в Боэдромионе230, как называют его афиняне, или Панеме, как – коринфяне. Тех, которые с нами не выступят всеми силами, мы подвергнем установленному наказанию231… Будьте счастливы!]
(158) Как видите, он избегает писать о своих личных целях, а прибегает к ссылке на требования амфиктионов. Так кто́ же помог ему подготовить это? Кто́ дал ему в руки эти поводы? Кто́ главный виновник случившихся несчастий? Разве не он? Однако не рассказывайте, граждане афинские, расхаживая по улицам, будто от одного человека232 так пострадала Греция. Не от одного, а от многих негодных людей, бывших повсюду в разных местах – о Земля и боги! (159) Одним из их числа был вот он, – Эсхин, и если бы уж говорить правду без всякого опасения, я бы не задумался назвать его общим проклятием всего233, что после этого погибло, – людей, областей, государств: ведь кто бросил семя, тот и есть виновник уродившихся плодов. Удивляюсь я только, почему вы сразу же, как увидели его, не отвернулись от него. Но, должно быть, какой-то густой мрак заслоняет от вас истину.
(160) Вот так пришлось мне, когда я затронул дела, совершенные им против отечества, обратиться к моей собственной политической деятельности, которую я вел, стараясь помешать им. А об этом вам по многим соображениям было бы полезно послушать меня, в особенности же потому, что, раз я на деле выносил труды на защиту вас, для вас, граждане афинские, будет стыдно не допустить даже речей об этом. (161) Я ведь видел, что фиванцы, почти так же, как и вы сами, под влиянием сторонников Филиппа и людей, подкупленных им у тех и других, не замечали, как опасно было для обоих государств и какой большой бдительности требовало то обстоятельство, что вы позволяли усиливаться Филиппу и не принимали никаких решительно мер предосторожности, а, наоборот, готовы были относиться друг к другу враждебно и даже вступать между собой в столкновения. Я все время старался это предотвратить, так как не только по своему собственному убеждению считал такой образ действий полезным, (162) но и положительно знал, что установить эту дружбу все время хотели также и Аристофонт, а затем и Евбул234 и что, хотя в остальных вопросах они часто расходились между собой, здесь были всегда единодушны. За этими людьми, пока они были живы, ты, лиса, ухаживал, льстя им235, а теперь, когда они умерли, ты, сам не замечая этого, их обвиняешь. Ведь если ты винишь меня за отношение к фиванцам, ты гораздо больше, чем меня, обвиняешь их, так как они раньше меня одобрили союз. (163) Но я возвращаюсь опять к тому же236, что, когда Эсхин возбудил войну в Амфиссе, а остальные, действуя, как его сообщники, довели до крайней степени вражду к фиванцам, в это именно время Филипп пошел против нас, – то есть произошло то, ради чего они старались вызвать столкновения между государствами, и, если бы мы немного ранее не спохватились, мы не смогли бы и собраться с силами: вот до чего довели уже дело эти люди. А каковы были тогда у вас взаимоотношения, вы узнаете, если прослушаете вот эти псефисмы и ответы. Ну-ка возьми и прочитай их.
(164) [При архонте Геропифе, 25-го числа месяца Элафеболиона238, в пританию филы Эрехфеиды, мнение Совета и стратегов: ввиду того, что Филипп некоторые из соседних городов захватил, другие опустошает, а в общем готовится к походу в Аттику, ни во что ставя наши договоры, и намерен нарушить присягу и мир, преступая взаимные обещания, – поэтому Совет и Народ пусть примут решение отправить к нему послов, чтобы договориться с ним и убедить его хранить согласие с нами и договоры или, по крайней мере, дать государству время обсудить дело и заключить перемирие до месяца Фаргелиона239. Избраны были из состава Совета Сим анагирасиец, Эвфидем филасиец, Булагор из Алопеки.]
(165) [При архонте Геропифе, 30-го числа месяца Мунихиона240, мнение полемарха: ввиду того, что Филипп старается вовлечь фиванцев во вражду с нами и подготовился со всем войском вступить в ближайшие к Аттике места вопреки существующим у него с вами договорам, Совет и Народ пусть примут решение послать к нему глашатая и послов с тем, чтобы предложить и убедить его заключить перемирие и дать народу возможность соответствующим образом обсудить положение, так как сейчас у него не решено посылать помощь, если будут предложены приемлемые условия. Избраны были из состава Совета Неарх, сын Сосинома, Поликрат, сын Эпифрона, и в качестве глашатая Эвном, анафлистиец.]
(166) Читай же и ответы.
[Царь македонян Филипп Совету и Народу афинян – привет! Какую цель имели вы в виду с самого начала по отношению к нам, я хорошо понимаю, а равно и то, какие старания вы прилагали, желая привлечь на свою сторону фессалийцев и фиванцев, а с ними и других беотийцев. Но так как они оказываются более благоразумными и не хотят свое решение поставить в зависимость от вас, а сообразуют его со своей собственной пользой, вы сейчас, наоборот, прислали ко мне послов и глашатая и напоминаете через них о договоре и просите о перемирии, хотя с нашей стороны не имели ни в чем обиды. Я лично, выслушав послов, соглашаюсь на ваше ходатайство и готов заключить перемирие при условии, если вы оставите людей, подающих вам неправильные советы, и подвергнете их заслуженной атимии242. Будьте здоровы!]
(167) [Царь македонян Филипп Совету и Народу фиванцев – привет! Я получил от вас письмо, в котором вы предлагаете возобновить со мной согласие и мир. Однако я слышу, что афиняне всеми средствами стараются увлечь вас на свою сторону и желают добиться вашего согласия на их предложения. Прежде я осуждал вас за то, что вы готовы были согласиться на их обещания и следовать их целям. Но теперь я был рад убедиться, что вы добиваетесь скорее иметь мир с нами, чем подчиняться чужим решениям, и еще более одобряю вас вообще за многое, а особенно за то, что вы в этом вопросе приняли не только более безопасное для себя решение, но и проявляете благожелательность по отношению к нам. Это, я надеюсь, будет иметь немалое значение для вас, если только вы и в дальнейшем будете держаться такого же взгляда. Будьте здоровы!]
(168) Устроив с помощью этих людей такие взаимоотношения между государствами и ободренный этими псефисмами и ответами243, Филипп пришел с войском и захватил Элатею в расчете на то, что ни в каком случае между нами и фиванцами не может быть достигнуто согласие. Какой переполох произошел тогда в городе, вы, конечно, знаете все; но все-таки прослушайте об этом вкратце, хотя бы самое необходимое.
(169) Был вечер. Вдруг пришел кто-то к пританам и принес известие, что Элатея захвачена. Тут некоторые, – это было как раз во время обеда244, – поднялись с мест и стали удалять из палаток на площади торговцев и устраивать костер из их щитков245, другие пошли приглашать стратегов и вызывать трубача. По всему городу поднялась тревога. На следующий день с самого рассвета пританы стали созывать Совет булевтерий, а вы направились в Народное собрание и, не успел еще Совет обсудить дело и составить пробулевму246, как весь народ сидел уже там наверху247. (170) После этого туда явился Совет. Пританы доложили о полученных ими известиях, представили самого прибывшего, и тот рассказал обо всем. Тогда глашатай стал спрашивать: «Кто желает говорить?» Но не выступил никто. И хотя уже много раз глашатай повторял свой вопрос, все-таки не поднимался никто. А ведь были налицо все стратеги, все обычные ораторы, и отечество призывало, кто бы высказался о мерах спасения. Ведь тот голос, который возвышает глашатай по воле законов, справедливо считать общим голосом отечества. (171) Но если бы требовалось выступить тем, кто желал спасения государству, все бы вы, да и вообще все афиняне, встали с мест и пошли на трибуну, потому что все вы, я знаю, желали ему спасения; если бы требовалось это от богатейших граждан, тогда сделали бы это триста248, если бы от людей, обладавших тем и другим – и преданных государству, и богатых, – тогда выступили бы люди, сделавшие потом крупные пожертвования: ведь они сделали это, обладая и преданностью и богатством. (172) Но, как видно, обстоятельства требовали не только преданного и богатого человека, но и следившего за событиями с самого начала и верно понявшего, ради чего так действовал Филипп и чего он хотел добиться. Человек, не знавший и не изучивший хода дел с давних пор, будь он и преданный, и богатый, все-таки не мог бы от одного этого лучше знать, что нужно делать, и не сумел бы давать вам советы. (173) Так вот таким человеком оказался в тот день я, и, выступив, я изложил перед вами свое мнение. Вы с особенным вниманием выслушайте меня по двум соображениям: во-первых, таким образом вы убедитесь, что из всех выступавших тогда ораторов и политических деятелей я один не покинул поста своей преданности, но показывал на деле, что и говорил, и писал предложения именно так, как требовалось среди крайних опасностей; во-вторых, потратив лишь немного времени, вы в дальнейшем будете значительно лучше разбираться во всем вообще политическом положении.
(174) Итак, я тогда сказал, что, по-моему, «те, кто слишком тревожатся, считая фиванцев за сторонников Филиппа, не знают настоящего положения дел: будь это действительно так, я уверен, мы бы уж слышали сейчас не о том, что он в Элатее, а о том, что он у наших границ. А вот что туда он пришел с целью подготовить себе подходящие условия, – это я точно себе представляю. (175) А в чем тут дело, – говорил я, – вот послушайте меня. Филипп уже всех из фиванцев, кого только можно было прельстить деньгами или обмануть, склонил на свою сторону; кто же с самого начала был его противником и кто до сих пор продолжает сопротивляться ему, тех он никак не может склонить. Так чего же он хочет и для чего он захватил Элатею? – Он хочет показать свою силу вблизи, придвинуть свое войско и тем самым ободрить своих друзей и придать им смелость, а сопротивляющихся запугать, чтобы они или сами в страхе согласились на то, чего сейчас не хотят, или были вынуждены к тому силою. (176) Стало быть, если мы предпочтем, – так продолжал я, – при настоящем положении дел помнить какие-нибудь неприятности, которые были причинены нам фиванцами, и не будем доверять им, представляя их в числе своих врагов, прежде всего мы сделаем именно то, чего только мог бы пожелать себе Филипп; затем, я боюсь, как бы в таком случае те, кто сейчас противится ему, не примкнули к нему и, сделавшись все единодушно сторонниками Филиппа, не пришли потом в Аттику с ним вместе. Но, если вы послушаетесь меня и будете внимательно вдумываться в то, что я предлагаю, а не вести споров из-за моих слов, тогда, я думаю, вы признаете правильность моей мысли, и мне удастся предотвратить угрожающую государству опасность. (177) Так что́ же я предлагаю? – Прежде всего оставить охвативший нас теперь страх; затем переменить свой образ мыслей и беспокоиться всем за фиванцев, так как они гораздо ближе к несчастью, чем мы, и им прежде грозит опасность; далее, людям призывного возраста249 и всадникам выступить в Элевсин250 и показать всем, что вы сами251 стоите под оружием: этим вы дадите вашим сторонникам в Фивах возможность на равных условиях свободно высказываться за справедливое дело, раз они увидят, что не только у тех, кто продает свое отечество Филиппу, есть под рукой сила в Элатее, готовая им помочь, но что одинаково и у тех, кто хочет бороться за свободу, стоите наготове вы и что вы поможете, если кто-нибудь пойдет на них. (178) После этого я предлагаю избрать поднятием рук десятерых послов и уполномочить их решить совместно со стратегами как вопрос о сроке, когда им надо отправляться туда, так и вопрос о выступлении войска. А что́ надо, по моему мнению, делать послам, когда они придут в Фивы? На это, прошу вас, обратите особенное внимание. Не просить у фиванцев ничего – время неподходящее, – но самим обещать свою помощь, если они этого пожелают, так как они находятся в крайней опасности, мы же имеем больше возможности себя обеспечить, чем они; тогда, если они примут наше предложение и согласятся с нами, мы добьемся того, чего хотим, и сделаем это с достоинством, подобающим государству; если же у нас дело кончится неудачей, то потом они должны будут винить уж самих себя за ошибку, которую допустят теперь, а с нашей стороны не будет сделано ничего позорного и низкого».
(179) Вот это и еще кое-что сказал я и сошел с трибуны. Если все вы одобрили и никто мне ни слова не возразил, то я не только заявил, но и написал свое предложение, не только написал, но и отправился послом, не только отправился послом, но и убедил фиванцев, нет – я прошел через все испытания от начала до конца и отдавал себя за вас решительно во всех обступивших государство опасностях252. Дай-ка сюда принятую тогда псефисму.
(180) Но, ка́к ты хочешь, в качестве кого бы представить мне тебя, Эсхин, и в качестве кого меня самого в тот день? Хочешь меня таким, каким ты меня назвал бы, ругаясь и насмехаясь, Батталом253, а тебя героем – не первым попавшимся, а кем-нибудь из известных, представляемых на сцене, – Кресфонтом, Креонтом или Эномаем, которого ты однажды в Коллите254 злосчастно провалил? Да, тогда, в ту пору – я, пеаниец255 Баттал, оказался для отечества более достойным, чем ты, Эномай, кофокидец256: ты тогда оказался совсем ни на что не годным, а я выполнял все, что подобало честному гражданину. Читай же псефисму.
(181) [При архонте Навсикле, в пританию филы Эантиды, 16–20-го Скирофориона258 Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, заявил, что Филипп, царь македонян, и в прежнее время явно нарушал заключенные им договоры с народом афинским относительно мира и вопреки присяге и признаваемым у всех греков понятиям справедливости захватывает города без всякого на то права, причем некоторые из взятых оружием городов принадлежали афинянам, хотя до этого ему не было нанесено никакой обиды народом афинским, а в настоящее время прибегает к еще бо́льшим насилиям и жестокости: (182) в одних греческих городах он держит свои отряды и низвергает государственный строй, другие даже разрушает и обращает жителей в рабство, в некоторые же на место греков поселяет варваров, допуская их попирать святилища и могилы, и таким образом нисколько не отступает от обычаев своего отечества и от своего собственного права, злоупотребляя выпавшим на его долю счастьем и забыв, что сам из ничтожного и заурядного сделался против ожидания великим. (183) И пока народ афинский видел, что он захватывает варварские города, хотя и ему самому принадлежащие, он не придавал важного значения этим преступлениям против него самого; теперь же, когда видит, что подвергаются притеснениям или разоряются греческие города, он полагает ужасным и недостойным славы отцов допускать порабощения греков. (184) Ввиду этого пусть Совет и Народ афинский постановят: помолиться и принести жертвы богам и героям, владеющим городом и страной афинян и, памятуя о доблести предков, что они более дорожили сохранением свободы греков, чем спасением собственного отечества, спустить в море двести кораблей, наварху плыть к Пилам, а стратегу и гиппарху выводить пешие и конные силы в Элевсин; затем отправить послов к остальным грекам, а прежде всего к фиванцам, поскольку Филипп находится ближе всего к их стране, (185) призывать их к тому, чтобы они, нисколько не устрашившись Филиппа, отстаивали свободу, как свою собственную, так и всех остальных греков, и указать им, что народ афинский, не помня ни о каких враждебных отношениях, бывших прежде между их государствами, поможет им и войсками, и деньгами, и метательными снарядами, и оружием, так как знает, что, хотя для них, как греков, прекрасно спорить между собой из-за гегемонии, но быть под властью иноплеменника и лишиться гегемонии недостойно славы греков и доблести предков. (186) Кроме того, афинский народ и не считает фиванский народ чужим себе ни по происхождению, ни по племени. Он вспоминает также и благодеяния своих предков, оказанные предкам фиванцев. Например, когда пелопоннесцы пытались отнять у детей Геракла259 отцовские владения, афиняне вернули их туда, победив оружием людей, пытавшихся выступать против потомков Геракла; затем мы приняли под защиту Эдипа и изгнанных вместе с ним260, и еще много других благородных и славных дел совершено нами по отношению к фиванцам. (187) Поэтому и теперь афинский народ не отступится от того, что полезно фиванцам и остальным грекам; он готов заключить с ними союз и договор о брачном праве261, дать им присягу и принять от них. Послы: Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, Гиперид, сын Клеандра, сфеттиец, Мнесифид, сын Антифана, фреарриец, Демократ, сын Софила, флииец, Каллесхр, сын Диотима, кофокидец.]
(188) Таково было начало и первый шаг к установлению правильных отношений с Фивами, тогда как в прежнее время оба государства были вовлечены этими людьми во вражду, ненависть и недоверие друг к другу. Эта псефисма отвела, словно тучу, опасность, грозившую тогда отовсюду государству. Обязанностью всякого честного гражданина, если он знал какую-нибудь меру лучше этих, и было именно тогда указать ее всем, а не высказывать порицания теперь. (189) Ведь главное различие между советником и сикофантом, – хотя и вообще они не имеют ничего общего между собой, – заключается в том, что один высказывает свое мнение, предупреждая события, и принимает на себя ответственность за тех, кто его послушается, – перед судьбой, перед обстоятельствами, перед любым человеком; а тот промолчит, когда нужно было говорить, зато потом, случись какая-нибудь неудача, распространяет об этом клевету. (190) Так вот, как я сказал, тот случай и требовал человека, заботившегося о государстве, требовал честных речей. А я допускаю даже такую крайность, что, если сейчас найдется человек, который сумеет указать какую-либо лучшую меру, или вообще тогда были возможны какие-нибудь иные меры, кроме тех, которые выбрал я, тогда я готов признать себя виноватым. Именно, если кто-нибудь хоть только сейчас увидал такое средство, которое могло бы оказаться полезным тогда, будь оно приведено в исполнение, оно – я это прямо говорю – не должно было укрыться от меня. Но если такого средства нет и не было, и ни один человек вплоть до сегодняшнего дня не мог бы назвать его, тогда что́ же оставалось делать советнику? Разве он не должен был избрать наилучшее из того, что представлялось и что было тогда возможным? (191) Так вот это я и сделал тогда, так как глашатай спрашивал, Эсхин: «кто желает говорить?», а не о том: «кто желает обвинять за прошлое?» и не о том: «кто желает ручаться за будущее?» И вот в то время, как ты в ту пору сидел, бывало, на заседаниях Народного собрания, не произнося ни слова, я выступал и говорил. Но если ты не объяснил своей мысли тогда, так сделай это хоть теперь. Скажи, какое еще соображение тогда надо было бы принять в расчет, или какое благоприятное для государства обстоятельство было мной упущено? Какой представлялся союз, какое мероприятие, на которое мне скорее следовало бы направить их?262
(192) Но, конечно, то, что прошло, всегда у всех теряет живое значение, и никто нигде не предлагает о нем советов. Будущее же, как и настоящее, требует, чтобы был на своем посту советник. Так вот тогда некоторые опасности явно предстояли впереди, другие были уже налицо263. В этих условиях ты и рассматривай, какую задачу ставила моя политическая деятельность, а не опорачивай, как сикофант, того, что произошло. Конец всему ведь бывает такой, как пожелает божество; постановка же задачи уж сама выражает образ мыслей советника. (193) Поэтому не ставь в вину мне, что Филипп оказался победителем в сражении: этот конец зависел от бога, а не от меня. Но, если я не все принял в расчет из того, что было по силам человеческому разуму, если не все это выполнил честно, тщательно и с усердием превыше своих сил, или если я затеял дела нехорошие, недостойные нашего государства и не вызванные необходимостью, – их укажи мне и тогда уж обвиняй меня. (194) А если ударившая молния или разразившаяся буря оказалась выше сил не только для нас, но и для всех греков вообще, что тогда нам делать? Это было бы то же самое, как если бы судовладельца, который принял все меры предосторожности и снабдил свой корабль всем, что считал необходимым для его целости, стали потом обвинять за кораблекрушение, когда его постигла буря и у него пострадали или даже совершенно порвались снасти. «Но я не был кормчим корабля, – возразил бы он (как не был стратегом и я), – и не был властен над судьбой, а она над всем». (195) Нет, ты вот что учитывай и вот на что смотри: если такая судьба постигла нас, когда мы вели борьбу совместно с фиванцами, то чего же надо было бы ожидать, если бы и их мы не привлекли себе в качестве союзников, а они, наоборот, примкнули к Филиппу, как тогда об этом на все лады кричал он? И если теперь, когда бой произошел в трех днях пути от Аттики264, такая опасность и страх предстали отовсюду перед нашим государством, то чего же пришлось бы нам ожидать, если бы это же самое несчастье случилось где-нибудь в нашей стране? Разве ты не знаешь, что при настоящих условиях отсрочка в один, два, даже три дня дала возможность остановиться, собраться265, перевести дух, вообще сделать многое для спасения государства, а тогда… впрочем, не сто́ит уж говорить о том, чего не пришлось даже частично изведать нам по милости кого-то из богов и благодаря тому, что наше государство имело прикрытие в этом союзе, за который ты теперь меня обвиняешь.
(196) Все это с такими многочисленными подробностями рассказано мной для вас, граждане судьи, и для собравшегося вокруг народа и слушателей266, так как по отношению к этому презренному достаточно было бы сказать только коротко и ясно: если тебе, Эсхин, одному из всех было уже заранее ведомо будущее, тебе следовало бы заявлять об этом тогда, когда государство обсуждало этот вопрос; а если ты этого заранее не знал, то ты повинен в таком же незнании, как и остальные. Стало быть, почему же ты имеешь больше оснований представлять такое обвинение ко мне, чем я – к тебе? (197) Ведь даже в тех самых событиях, о которых я говорю (я пока не касаюсь остальных), я уже потому оказался лучшим гражданином, чем ты, что я отдал себя на дела, которые всем казались полезными, и при этом не устрашился никакой личной опасности и не задумался перед ней, между тем как ты не только не предложил никаких других, лучших решений (тогда мои и не потребовались бы), но и для выполнения принятых ни в чем не показал себя полезным, – наоборот, как выяснилось в ходе дальнейших событий, ты занимался такими делами, на которые способен только самый негодный человек и злейший враг нашего государства, да вот и сейчас в то самое время, когда Аристрат на Наксосе и Аристолей на Фасосе267, эти отъявленные враги нашего государства, привлекают к суду друзей афинян, в Афинах Эсхин обвиняет Демосфена! (198) Но тот человек, кто на несчастиях греков полагал расчет своей славы268, по справедливости заслуживает скорее сам погибнуть, чем обвинять другого. Кто пользу себе находил в тех же обстоятельствах, в каких и враги государства, тот не может быть преданным своему отечеству. Ты это доказываешь и тем, как ты живешь, и тем, что делаешь, и тем, какую политическую деятельность ведешь, и тем, какой не ведешь. Исполняется что-нибудь такое, что вы признаете полезным, – молчит Эсхин; случилась незадача и произошло что-нибудь нежелательное, – тут как тут Эсхин – точь-в-точь как и с телом: только случись какое-нибудь заболевание, как сразу же начнут чувствоваться всякие поломы и вывихи269.
(199) Но уж раз он с такой силой напал на постигшие нас неудачи, мне хочется сказать кое-что для вас даже неожиданное. Только, пожалуйста, ради Зевса и всех вообще богов, пускай никто не удивляется преувеличению с моей стороны, но отнеситесь благосклонно к моим словам. Ведь если бы всем людям было ясно наперед то, что нас ожидало, и все уже заранее знали это, и если бы ты, Эсхин, предупреждал и уверял нас, крича и вопя об этом – хотя в действительности ты ни словом не обмолвился, – даже и в таком случае нашему государству нельзя было отступиться от этого, раз только оно помнило о славе, о предках или о своем будущем. (200) Конечно, теперь очевидно, что оно потерпело неудачу в своих делах, но это – общий удел всех людей, когда такова бывает воля божества. А если бы в то время, когда оно все еще рассчитывало главенствовать над остальными, оно отступилось от этого в пользу Филиппа, тогда оно навлекло бы на себя обвинение в том, что предало всех. Если бы оно пожертвовало, не запылившись270, тем, ради чего наши предки не уклонялись, ни от каких опасностей, кто́ же не плюнул бы тогда в лицо… тебе? Ведь конечно, не государству и не мне. (201) А какими глазами, скажи ради Зевса, стали бы мы глядеть на приезжающих к нам в город людей, если бы дела приняли такой оборот, как сейчас, если бы вождем271 и распорядителем всего был избран Филипп, а борьбу за то, чтобы не допустить этого, провели другие, без нашего участия – тем более что никогда в прежние времена наше государство ради бесславного благополучия не отказывалось от опасностей борьбы за прекрасные задачи? (202) Кто́ же из греков, кто́ из варваров не знает, что и фиванцы, и достигшие силы еще ранее их лакедемоняне, и персидский царь272 – все они с большим удовольствием и радостью предоставили бы нашему государству эту возможность – получить самому, что хочет, сохраняя в то же время собственные владения, – с тем, однако, чтобы подчиняться их приказаниям и допускать постороннему главенствовать над греками? (203) Но, как видно, у афинян этого не было в обычаях отцов, это не было терпимым, не было прирожденным, и никогда еще во все времена никто не мог убедить наше государство примкнуть хотя бы и к сильным, но поступающим несправедливо и, живя в безопасности, быть рабами; нет, оно в течение всего своего существования всегда шло в опасности, борясь за первенство, честь и славу. (204) И вы теперь считаете настолько благородным и настолько естественным для ваших нравов, что и в ряду своих предков более всего восхваляете тех, которые так действовали. Это и понятно: кто же может не восторгаться доблестью людей, которые согласились даже покинуть страну и город и сесть на триеры ради того, чтобы не исполнять чужих приказаний, и которые давшего такой совет Фемистокла избрали стратегом, а Кирсила273, предложившего подчиниться приказаниям, побили камнями – и не только его самого, но и жены ваши побили жену его? (205) Да, действительно, тогдашние афиняне не искали ни оратора, ни стратега такого, по милости которого они стали бы рабами под видом благополучия, но они не хотели даже и жить, если бы при этом не была им обеспечена свобода. Каждый из них держался того взгляда, что он рожден не только для отца и для матери, но и для отечества274. А в чем разница? – В том, что человек, представляющий себя рожденным только для родителей, ждет смерти от судьбы и от естественной причины; человек же, считающий себя рожденным также и для отечества, согласится умереть, чтобы только не увидать его в рабстве, и будет почитать страшнее смерти те оскорбления и бесчестия, которые придется переносить в государстве в случае его порабощения.
(206) Конечно, если бы я пытался говорить о том, что именно я пробудил у вас чувства, достойные ваших предков, тогда всякий человек был бы вправе порицать меня за это. Но я приписываю себе такие же взгляды, как ваши собственные, и объясняю, что и до меня государство имело этот образ мыслей; я только утверждаю, что в выполнении каждого из тех дел в отдельности есть доля и моего участия. (207) Эсхин же, обвиняя меня огульно во всем и возбуждая у вас враждебное отношение ко мне как к виновнику тревог и опасностей для государства, старается не только на данное время лишить почести меня, но хочет и на будущее время отнять славу у вас. В самом деле, если вы осудите вот его275, признав негодной мою политическую деятельность, этим вы покажете только, что все произошло по вашей собственной вине, а не вследствие несправедливости судьбы. (208) Но нет, не могло, никак не могло быть, граждане афинские, вины с вашей стороны в том, что вы подвергли себя опасности за свободу и спасение всех, – клянусь теми из наших предков, которые бились при Марафоне, и теми, которые выступали под Платеями276, и теми, которые сражались на море при Саламине, и теми, которые сражались при Артемисии, и многими другими доблестными воинами, прах которых покоится на общественном кладбище277; их всех одинаково наше государство предало погребению, удостоив одной и той же чести, Эсхин, а не только тех, которые имели успех и вышли победителями. И это справедливо. Ведь то, что было долгом доблестных людей, выполнено ими всеми, а судьба каждому из них досталась такая, какую определило божество.
(209) И после этого ты, проклятый писаришка278, для того только, чтобы лишить меня чести и уважения со стороны
(211) Впрочем, занявшись делами ваших предков, я обошел некоторые псефисмы и ваши собственные действия. Поэтому я хочу вернуться опять к тому, от чего отклонился282.
Так вот, когда мы прибыли в Фивы, мы застали там уже ранее явившихся послов Филиппа, фессалийцев и остальных союзников283 и при этом наших друзей нашли в страхе, а его друзей полными самоуверенности. В доказательство того, что я говорю это не сейчас только ради собственной выгоды, прочитай-ка письмо, которое послали тогда немедленно же мы, послы. (212) Но этот человек284 дошел до такой недобросовестности настоящего сикофанта, что в случае какой-нибудь удачи в делах он утверждает, будто причиной этого является стечение обстоятельств285, а не я; если же дела шли неблагополучно, виновником всего он объявлял меня и мою судьбу286. Выходит по его утверждению так, как будто я, советник и оратор, в действиях, совершавшихся на основании речей и обсуждений, никакого участия не принимал; в неудачах же, понесенных в бою и в военном руководстве, я являюсь единственным виновником. Можно ли представить себе более бессовестного и более проклятого сикофанта? Читай письмо.
(213) Итак, когда фиванцы открыли Народное собрание, они предоставляли слово в первую очередь той стороне288 ввиду того, что те были у них на положении союзников. И они, выступая с речами перед народом, много восхваляли Филиппа, много обвиняли вас и напоминали при этом обо всем, что когда-либо вы сделали против фиванцев. В общем же они настаивали на том, что фиванцы должны доказать Филиппу свою благодарность за полученные от него благодеяния289, вам же отомстить за понесенные от вас обиды любым способом, – либо пропустив их самих к вам, либо совместно с ними вторгшись в Аттику. И они старались ясно, как им думалось, показать, что если фиванцы последуют их совету, – в Беотию пойдут из Аттики и скот, и рабы, и прочие блага, а в случае принятия наших предложений, как они их старались представить, область Беотии подвергнется опустошению вследствие военных действий. Они говорили и еще много другого помимо этого, но все клонилось к одному и тому же. (214) Что́ мы отвечали на их слова, – будь у меня возможность рассказать вам подробно обо всем, я отдал бы за это хоть всю жизнь, – но я боюсь, поскольку эти события уже миновали, не явилось бы у вас даже представление, точно все снесено потопом, и потому не сочли бы вы напрасным беспокойством рассказ о переговорах290. Но во всяком случае послушайте, в чем нам удалось убедить их и что они нам ответили. Возьми-ка вот это и прочитай.
(215) Так вот после этого фиванцы обратились к вам и послали вам приглашение. Вы тогда выступили и пошли к ним на помощь, – опущу то, что происходило в промежуточное время, – они встречали вас с таким радушием, что, оставляя своих собственных гоплитов и всадников стоять за городом, они принимали наше войско к себе в дома в самом городе, к детям и женам, словом, к самому им дорогому. В тот день фиванцы перед всеми людьми выразили вам три прекраснейших похвалы: одну за мужество, другую за справедливость, третью за строгость нравов. В самом деле, раз они предпочли начать борьбу совместно с вами, а не против вас, они этим самым признали, что вы и доблестнее Филиппа, и ставите более справедливые задачи, чем он; а если они к тому же отдали на ваше попечение то, что у них, как и у всех вообще, оберегается с наибольшей заботой, детей и жен, этим они показали, что уверены в вашей скромности. (216) Во всем этом, граждане афинские, насчет вас, по крайней мере, явно подтвердилась правильность их решения. И правда, когда в городе расположилось войско, никто ни в чем даже неправильно не пожаловался на вас (настолько выдержанными проявляли вы себя); затем, дважды выступая совместно в первых делах, – один раз на берегу реки292, другой раз – в зимнюю непогоду, вы проявили себя не только безупречными, но и достойными удивления по выдержке, по подготовленности, по бодрости духа. За это все вообще воздавали вам похвалы, а вы сами устраивали жертвоприношения и праздничные шествия в честь богов. (217) И вот мне, со своей стороны, хотелось бы спросить Эсхина: что же он все время, когда это происходило и когда весь город был полон такого подъема и радости и слышал столько похвал, приносил ли тоже жертвы и разделял ли радость вместе со всем народом или, наоборот, сидел дома, печалясь, вздыхая и возмущаясь общим благополучием? Если он участвовал в этом и делал вид, как будто держал себя в согласии со всеми остальными, тогда не ужасно ли или, лучше сказать, даже не кощунственно ли с его стороны требовать от вас, чтобы вы, поклявшиеся богами теперь, в своем постановлении отказались признать наилучшими293 те именно дела, которые сам же он, призывая богов в свидетели, признавал наилучшими? Если же он не участвовал, то разве не заслуживает по справедливости много раз погибнуть за то, что огорчался при виде того, чему радовались остальные? Так читай же мне и эти псефисмы.
(218) Итак, мы тогда были заняты жертвоприношениями, а фиванцы были полны сознания, что нам обязаны своим спасением. Дело приняло такой оборот, что вам не только не пришлось просить помощи у других, как можно было ожидать вследствие деятельности этих людей295, но вы сами могли помогать другим благодаря тому, что послушались моего совета. А какие слова выкрикивал тогда Филипп и какое было у него смятение под влиянием этих событий, вы увидите по его письмам, которые он посылал в Пелопоннес296. Возьми-ка их и прочитай, чтобы вы знали, чего достигла моя настойчивость, мои поездки297, мои труды и те многочисленные псефисмы, которые он сейчас высмеивал298.
(219) А ведь много было у вас, граждане афинские, и до меня славных и выдающихся ораторов – знаменитый Каллистрат, Аристофонт, Кефал, Фрасибул299 и тысячи других. Однако ни один из них никогда еще не отдавал себя полностью ни на какое дело для государства; один, бывало, вносил письменные предложения, но не отправлялся в качестве посла, другой исполнял посольские обязанности, но не писал предложений. Каждый из них оставлял себе заодно и облегчение, и возможность в случае чего-нибудь сваливать ответственность на других. (220) Так что́ же? – спросит, пожалуй, кто-нибудь, – ты настолько превосходил всех остальных силой и смелостью, что все мог выполнить сам? Нет, я не про это говорю, но, по моему убеждению, опасность, угрожавшая нашему государству, была так велика, что она, как мне казалось, не давала вовсе ни места, ни возможности думать о личной безопасности, но требовала от всякого неукоснительного исполнения своих обязанностей. (221) Нет, я был убежден относительно самого себя, – может быть, я и ошибался, но все же я был так убежден, – что никто, случись ему писать какие-нибудь предложения, не написал бы их, или, случись исполнять какое-нибудь дело, не выполнял бы его, или, случись отправляться в качестве посла, не нес бы посольских обязанностей с большим усердием и добросовестностью, чем я. Вот поэтому я и ставил на все места самого себя. Читай письма Филиппа.
(222) Вот в какое положение поставила Филиппа моя политическая деятельность, Эсхин. Вот каким голосом заговорил он; а ведь перед этим он много в вызывающих речах нападал на ваше государство. За это вот по справедливости они301 и награждали меня венком, и ты, хотя присутствовал, не возражал, а Дионд302, обжаловавший постановление, не получил и необходимой части голосов. Возьми-ка и прочитай эти получившие оправдание псефисмы, а им даже не обжалованные.
(223) Эти псефисмы, граждане афинские, сходятся слог в слог и слово в слово с теми, которые прежде вносил Аристоник304, а теперь вот этот Ктесифонт. И против них Эсхин ни сам не возбуждал обвинения, ни другого не поддерживал, кто выступал в качестве обвинителя. А между тем, уж если справедливо он обвиняет меня сейчас, тем более естественно было обвинять тогда Демомела305, внесшего это предложение, и Гиперида, чем теперь вот
(227) Затем он еще прибегает к разным хитросплетениям и заявляет, что вам следует забыть то мнение о нас, с которым вы пришли сюда из дому, но что, как при проверке отчета у человека307, вы, хоть и предполагаете за ним задолженность, все-таки должны бываете согласиться, если подсчеты вас разубеждают и все сходится без остатка, вот так и теперь вам следует присоединиться к тому, что выяснится при подведении итога. Так поглядите же, как негодно бывает и должно быть по самой природе своей все то, что сделано не по справедливости. (228) Ведь сам по себе этот хитроумный пример является с его стороны признанием, что сейчас, по крайней мере, относительно нас существует определенное мнение, что я говорю ради блага родины, а он на благо Филиппа. И в самом деле, он не пытался бы вас переубеждать, если бы не таково было ваше мнение о каждом из нас. (229) К тому же всю несправедливость таких его речей, когда он настаивает, чтобы вы изменили это мнение, я докажу вам без труда, причем не стану прибегать к выкладкам на счетных камнях308 (таким способом не учитываются политические действия), буду напоминать вам вкратце о каждом из них, обращаясь к вам, своим слушателям, одновременно и как к логистам309, и как к свидетелям. Да, моя политическая деятельность, против которой он ведет обвинение, достигла того, что фиванцы не только не вторглись в нашу страну вместе с Филиппом, чего все ожидали, а, наоборот, вместе с нами выступили в поход и преграждали ему путь; (230) что война разразилась не в Аттике, а в 700 стадиях от города в пределах беотийцев310; что не только разбойники311 из Эвбеи не грабили и не разоряли нас, а, наоборот, в течение всей войны Аттика была в безопасности со стороны моря; что Филиппу не только не удалось овладеть Византией и благодаря этому держать в своих руках Геллеспонт, а, наоборот, византийцы стали в союзе с нами воевать против него. (231) Что́ же, – как тебе кажется, – похож ли этот расчет действий на расчет с камнями? Или, по-твоему, лучше все это погасить одно другим и вовсе не думать о том, чтобы это оставалось памятным на все времена? И я уже не прибавляю, что жестокость, которую можно увидеть во всех случаях, когда только Филиппу удавалось овладеть какими-нибудь местами, пришлось испытать другим, плодами же благородства, в которое он притворно рядился, стараясь подчинить себе все остальное, вы успели уже, к счастью, воспользоваться312. Но об этом я не стану говорить.
(232) Далее, скажу прямо, что, кто хочет добросовестно проверять деятельность политического оратора, а не клеветать, как сикофант, тот не стал бы обвинять в таких делах, о которых говорил сейчас ты, не стал бы придумывать сравнения или подражать моим словам и телодвижениям313 (да, конечно, совершенно иначе – разве ты не видишь? – пошли дела греков от того, что я сказал это слово, а не то, сюда протянул руку, а не туда!), (233) но он стал бы на основании самих дел судить о том, какие средства и какие силы были у нашего государства в то время, когда я начинал свою политическую деятельность, какие после этого собрал ему я, ставши сам у дел, и в каком состоянии были дела противников. Затем уж, если бы я ослабил наши силы, он вину за это возлагал бы на меня; если же я значительно приумножил их, он не стал бы клеветать, как сикофант. Но раз ты уклонился от этого пути, я сам это сделаю. А вы судите, справедливо ли я поведу свою речь.
(234) Так вот, что касается сил нашего государства, то их составляли жители островов314 – не всех, а наиболее слабых, так как ни Хиос, ни Родос, ни Керкира не были с нами; денежное обложение у нас доходило до 45 талантов315, да и оно было уже собрано вперед; гоплитов же и всадников не было, кроме своих собственных, ни одного. Но страшнее всего для нас и наиболее на руку врагам было то, что эти люди316 внушили всем окрестным жителям скорее враждебные, чем дружественные чувства к нам – именно, мегарцам, фиванцам, эвбейцам.
(235) В таком положении были дела нашего государства, и никто не мог бы ничего возразить против этого. А посмотрите, как было у Филиппа, с которым у нас шла борьба317. Во-первых, он распоряжался своими подчиненными сам полновластно, а это в делах войны – самое важное из всего. Затем, его люди никогда не выпускали из рук оружия. Далее, денежные средства у него были в избытке, и делал он то, что сам находил нужным, причем не объявлял об этом наперед в псефисмах и не обсуждал открыто на совещаниях, не привлекался к суду сикофантами, не судился по обвинению в противозаконии, никому не должен был давать отчета, – словом, был сам над всем господином, вождем и хозяином. (236) Ну, а я, поставленный один на один против него (справедливо разобрать и это), над чем имел власть? – Ни над чем! Ведь прежде всего, само это право выступать с речами перед народом, единственное, что было в моем распоряжении, вы мне предоставляли в такой же степени, как и людям, состоявшим на жалованье у него, и в чем им удавалось одержать верх надо мной (а такие случаи бывали часто и по любому поводу), это самое вы и постановляли на пользу своим врагам перед тем, как разойтись из Собрания. (237) Но все-таки, несмотря на такие невыгоды в нашем положении, я привлек к союзу с вами эвбейцев, ахейцев, коринфян, фиванцев, мегарцев, левкадян, керкирцев318, – у них у всех удалось набрать в общем пятнадцать тысяч наемников и две тысячи всадников, помимо гражданских сил; денег я постарался собрать насколько мог больше319. (238) Если же ты, Эсхин, говоришь о справедливости в отношениях с фиванцами, византийцами или эвбейцами, или сейчас вот занимаешься разговорами о равенстве320, то, во-первых, ты не знаешь, что и прежде из тех триер, сражавшихся на стороне греков, из общего числа трехсот двести выставило наше государство321 и что оно, как всем было очевидно, не находило в этом для себя умаления, не привлекало к суду людей, давших такой совет, не выражало своего неудовольствия (это было бы стыдно!), но было благодарно богам, коль скоро при общей опасности, обступившей греков, оно могло выставить на общее спасение вдвое больше сил, чем все остальные. (239) Во-вторых, впустую ты стараешься выслужиться перед ними322, клевеща на меня, как сикофант. Зачем же ты говоришь сейчас о том, что следовало бы сделать, а сам тогда не вносил об этом письменных продолжений, хоть находился в городе и лично присутствовал в собрании, и раз по-твоему это было возможно при тех условиях, когда нам приходилось принимать не то, чего мы хотели, а то, что позволяли обстоятельства? Это – потому, что был налицо покупатель, переманивший от нас людей и готовый не только сейчас же принять к себе всех, кого гнали от себя мы, но еще и давать им плату.
(240) Но если мне теперь даже за удачно выполненные дела бросают обвинения, то ка́к вы думаете – что стали бы делать и что стали бы говорить вот эти нечестивые люди, если бы тогда из-за таких мелочных требований с моей стороны эти государства отошли от нас и примкнули к Филиппу и если бы ему в то же время удалось подчинить себе и Эвбею, и Фивы, и Византию? (241) Разве не стали бы говорить, что эти города преданы, что их оттолкнули, несмотря на желание их быть с нами? и далее, что, благодаря византийцам, Филипп стал властителем Геллеспонта и овладел путями хлебного снабжения греков; что пограничная тяжелая война по милости фиванцев перенесена в Аттику, что море стало непроезжим из-за разбойников, делающих налеты из Эвбеи? Разве не говорили бы этого, да помимо этого и еще много другого? (242) Подлое, граждане афинские, подлое существо – сикофант всегда и со всех точек зрения, клеветник и ябедник. А этот человечишка, кроме того, и от природы лиса, от роду не делавший ничего порядочного и благородного, настоящая трагическая обезьяна, деревенский Эномай323, ложный оратор. Какой же, в самом деле, прок для отечества от твоего искусства? (243) Что же сейчас ты говоришь нам о прошлых делах? Да это – то же самое, как если бы врач ничего не говорил своим больным, навещая их в тяжелом состоянии, и не указывал средств, чтобы излечиться от болезни, а потом, когда какой-нибудь из них умер, на поминках в честь него324 он пошел бы вместе с другими на могилу и стал объяснять: «если бы этот человек сделал то-то и то-то, он не умер бы». Сумасшедший, что же теперь ты об этом говоришь?325
(244) Далее, вот и насчет поражения, – если ты торжествуешь по поводу его, хотя тебе, проклятый, следовало бы его оплакивать, – вы найдете, что государство потерпело его вовсе не по моей вине. Примите только в расчет вот что. Ни из одного места никогда, куда бы вы ни отправляли меня в качестве посла, я не уходил побежденный послами Филиппа – ни из Фессалии, ни из Амбракии326, ни из Иллирии, ни от фракийских царей, ни из Византии и ниоткуда из другой страны, ни, наконец, из Фив; но зато, где только его послы терпели поражение в речах, на все те места он нападал и покорял их оружием. (245) Так вот по этим делам ты требуешь от меня отчета и не стыдишься от человека, которого только что высмеивал за слабость327, требовать, чтобы он сам в одиночку одолел силу Филиппа, да еще только словами? В самом деле, что́ же другое было в моем распоряжении? Не было власти ни над волей, ни над судьбой каждого из выступающих в поход воинов, не было и власти стратега, в которой ты требуешь у меня отчета: вот какой ты несуразный! (246) Но, конечно, по всем делам, за которые только может нести ответственность оратор, берите с меня отчет в полной степени; я не прошу о снисходительности. Ну, а в чем же эти обязанности заключаются? – В том, чтобы увидеть события еще при самом их начале, предугадать их течение и предупредить об этом всех остальных. Это сделано мной. Кроме того, бывающие в каждом деле промедления, остановки, недоразумения, соперничество, эти естественные, присущие всем свободным государствам и неизбежные недостатки – все это надо сократить по возможности до самой незначительной степени и, наоборот, обратить граждан к согласию, дружбе, к ревностному исполнению долга. И это все мной выполнено, и вряд ли кто найдет когда-нибудь в этом хоть малейшее упущение с моей стороны. (247) И у кого бы ни спросить, какими средствами Филипп добился большинства своих успехов, все ответили бы, что войсками, подарками и подкупами руководящих деятелей. Так вот я военных сил в своем распоряжении не имел никаких, не был военачальником, а следовательно, и ответственность за совершенное в этой области не должна ложиться на меня. Что же касается того, удалось ли меня подкупить деньгами или нет, то в этом я, конечно, победил Филиппа: как подкупающий побеждает получившего деньги, если подкупит его, так не взявший и оставшийся неподкупным побеждает покупателя. Таким образом, наше государство осталось непобежденным в том, что зависело от меня.
(248) Итак, те данные, которые я представил в оправдание внесенного
(251) «Хорошо, – говорит Эсхин, – но как прекрасно замечание Кефала337, что он никогда не привлекался к суду!» – Да, это кроме того, и счастье, клянусь Зевсом. Но разве справедливо, чтобы на этом основании более заслуживал осуждения человек, который, хотя и много раз привлекался к суду, но никогда не был уличен в преступлении? Однако вот этому человеку338, граждане афинские, я могу ответить славным замечанием Кефала. Ведь ты ни разу ни одного обвинения не написал и не возбуждал против меня и, значит, ты сам признавал, что я, как гражданин, ничуть не хуже, чем Кефал.
(252) Итак, со всех точек зрения можно увидать его недобросовестность и желание клеветать, но особенно можно видеть из того, что он говорил о судьбе339. Что же касается меня, то я вообще считаю неразумным того, кто, будучи сам человеком, ставит в вину другому человеку его судьбу. Ведь если человек, уверенный, что у него все отлично, и воображающий, что имеет наилучшую судьбу, не знает сам, останется ли она у него такой до вечера, то ка́к же можно говорить о ней и бранить за нее другого? Но так как Эсхин, помимо многого другого, с крайним самомнением рассуждает и об этом предмете, посмотрите, граждане афинские, и вдумайтесь, насколько правильнее и человечнее его буду говорить относительно судьбы я. (253) Я лично считаю судьбу нашего государства доброй, и это, как я вижу, предрекал вам и Зевс Додонский340, но только общую судьбу всех людей, нависшую сейчас над ними, я считаю тяжелой и ужасной. Кто же в самом деле из греков и кто из варваров не испытал в настоящее время многих бедствий341. (254) Таким образом, уже одно то, что мы предпочли благороднейшее дело и лучше живем, чем сами те греки, которые вообразили, будто, если покинут нас, будут жить в благополучии, – это я отношу к доброй судьбе нашего государства. А если мы потерпели неудачу и если у нас не все вышло так, как мы хотели, то в этом отношении наше государство только получило, как мне кажется, приходящуюся на нас долю от общей судьбы всех людей вообще. (255) Что же касается моей личной судьбы, как и судьбы каждого из нас в отдельности, то, по-моему, справедливо разбирать это в ряду частных дел. Я лично держусь такого взгляда на судьбу – правильно и справедливо, как кажется мне, да, вероятно, и вам. А он утверждает, будто моя личная судьба значительнее, чем общая судьба государства, – моя скромная и худая важнее, чем эта добрая и великая. Да как это может быть?
(256) Но, конечно, если ты, Эсхин, задаешься целью во что бы то ни стало разбирать мою судьбу, ты сопоставляй ее со своей собственной, и, если найдешь, что моя лучше твоей, перестань бранить мою. Таким образом рассматривай вопрос прямо с самого начала. Однако, ради Зевса, пускай никто не осудит меня за резкость! Ведь я, конечно, не вижу ума ни в том, кто поносит бедность, ни в том, кто, будучи воспитан в богатстве, кичится своим воспитанием; но клеветы и сикофантские действия этого злобного человека вынуждают меня прибегать к таким речам; однако при существующем положении342 я постараюсь соблюдать, насколько возможно, умеренность.
(257) Так вот у меня, Эсхин, была возможность, когда я был мальчиком, ходить в подобающие мне школы и иметь в своем распоряжении все, что необходимо человеку, которому не приходится из-за нужды делать ничего унизительного; а по выходе из детского возраста я мог вести соответствующий же образ жизни – исполнять хорегии, триерархии, делать взносы343, не уступать другим в делах чести, как личных, так и общественных, но быть полезным и государству, и друзьям; затем, когда я решил обратиться к общественной деятельности, я избрал такой образ действий, что и своим отечеством, и многими другими греками многократно был увенчан, и даже вы, мои враги, не пытались опорочить, как негодные, те задачи, которые я себе поставил. (258) Так вот какова судьба, с которой я прожил все время344, и, хотя я мог бы еще много рассказать про нее, обхожу это молчанием, остерегаясь кому-нибудь досадить, если буду этим превозноситься. А ты, кичащийся собой и оплевывающий остальных, смотри, какова в сравнении с этой твоя судьба; ведь она привела к тому, что ты мальчиком воспитывался в большой нужде, сидел бывало вместе с отцом, выжидая у школы, растирал чернила и вытирал губкой скамьи, подметал помещение педагогов345, исполняя таким образом обязанности домашнего раба, а не свободного мальчика. (259) Сделавшись взрослым, ты читал матери книги, когда она исполняла таинства, и вообще прислуживал ей346, по ночам обряжал посвящаемых в оленьи шкуры, разливал им вино из кратеров, очищал и обтирал их грязью и отрубями и, поднимая после очищения, заставлял говорить: «бежал зла, нашел лучшее». Ты похвалялся бывало, что никогда еще ни один человек не мог так громко возгласить, как ты (и я вполне верю этому: не думайте, что если он так громко кричит347, он не умеет возглашать презвонким голосом!), (260) а днем он водил по улицам эти прекрасные сонмища людей, увенчанных укропом и белым тополем, сжимая в руках змей-горланов, размахивал ими над головой, выкликая: «эвге! сабе!» и приплясывая при этом: «гиэс, аттес! аттес, гиэс!»348 Старушонки звали его запевалой и предводителем, плющеносцем, кошниценосцем и тому подобными названиями, и в оплату ему давали тюрю из печений, крендели и пряники. Ну, кто же не прославил бы за все это поистине, как счастливца, себя и свою судьбу?! (261) Когда же ты был записан в число демотов349 – все равно, каким способом (молчу уж об этом), – словом, когда ты был записан, ты сейчас же избрал себе прекраснейшее из занятий – быть писарем и прислужником у мелких должностных лиц. Когда же, наконец, ты расстался и с этим, проделав сам все то, в чем обвиняешь остальных, (262) ты своей дальнейшей жизнью не посрамил, клянусь Зевсом, ничего из совершенного ранее, но ты нанялся к тем, как их называли, тяжко воздыхающим350 актерам Симикку и Сократу и был у них тритагонистом351, причем ты собирал, словно арендатор с чужих усадеб, смоквы, виноград, и оливки, получая от этого больше прибыли, чем от состязаний352, в которых вы бились не на жизнь, а на смерть; у вас велась непримиримая и необъявленная война со зрителями, и потому естественно, что ты, получив от них много ран, высмеиваешь как трусов тех, кто не испытывал таких опасностей. (263) Но я оставлю те дела, за которые можно, пожалуй, винить бедность, и обращусь к самим порокам твоего нрава. Ты избрал ведь, – когда, наконец, и это решил сделать, – такое направление политической деятельности, при котором, пока отечество было счастливо, тебе приходилось вести жизнь зайца в страхе и трепете и вечном ожидании, что будешь побит за свои преступления, поскольку сам ты сознавал их за собой; когда же остальных постигло несчастье, ты обнаглел, как все это видят. (264) Но какого наказания по справедливости заслуживает из оставшихся в живых тот, кто обнаглел тогда, когда тысяча граждан была убита?353 Хотя я мог бы рассказать про него еще многое, я не стану об этом распространяться, так как не о всех мерзких и постыдных его делах, о которых я мог бы сообщить, я считаю позволительным свободно рассказывать, но говорю лишь о том, что без всякого стыда мне можно передать.
Поделиться книгой: