Помоги проекту - поделись книгой:
Но, если дать осмыслению, осознанию отпадения, разрыва с действительным и с действительным Я, погрузиться до корней, в глубину, которую человек зовет отчаянием, из которого вырастают самоуничтожение и возрождение, это будет, возможно, началом возвращения.
Брахман ста путей рассказывает, что некогда был спор богов с демонами. Демоны сказали: «Кому можем мы принести нашу жертву?» Все приношения они положили себе в рот. Боги, однако, положили все приношения в рот друг друга. И тогда Праджапати, изначальный дух, предался богам.
– То, что мир Оно, предоставленный сам себе, то есть не затронутый и не расплавленный появлением Ты, искажается, превращаясь в злого духа-душителя, надо просто понять; но как это происходит, когда Я человека, как ты говоришь, теряет свою действительность? Пребывает ли оно внутри отношения или вне его, Я с гарантией остается в своем самосознании, этой прочной золотой нити, на которую нанизываются меняющиеся состояния. Скажу ли я сейчас «Я вижу тебя» или «Я вижу дерево», мое видение в обоих случаях не будет одинаково действительным, но равно действительным в обоих случаях остается Я.
– Проверим, проверим же, на самом ли деле это так. Словесная, речевая форма ничего не доказывает; много раз сказанное Ты в основе своей является Оно, которому по привычке или по тупости говорят Ты, а много раз сказанное Оно в основе своей является Ты, присутствие которого, словно с дальней дистанции, вспоминают всем своим существом; таким образом, неисчисляемое Я является лишь необходимым местоимением, необходимым сокращением высказывания «находящийся здесь, говорящий». Но что можно сказать о самосознании? Если в одном предложении на самом деле имеют в виду Ты отношения, а в другом предложении – Оно опыта и если в обоих случаях на самом деле имеется в виду Я, то одинаковы ли в каждом случае Я, высказываемые из его самосознания?
Я основного слова Я – Ты – это не то же самое, что Я основного слова Я – Оно.
Я основного слова Я – Оно проявляется как собственная сущность и осознается как субъект (приобретения опыта и использования).
Я основного слова Я – Ты проявляется как личность и осознает себя как субъективность (без определяющего родительного падежа).
Собственная (обособленная для себя) сущность проявляется в отделении от других собственных сущностей.
Личность проявляется тем, что вступает в отношение с другими личностями.
Первое является духовным образом природного обособления, второе – духовным образом природной связности.
Целями обособления являются приобретение опыта и его использование; их же целью является «жизнь», то есть длящееся в течение человеческой жизни умирание.
Целью отношения является его сущность, то есть прикосновение Ты. Ибо через прикосновение каждого Ты нас касается дыхание вечной жизни.
Тот, кто состоит в отношении, причастен к действительности, то есть к бытию, которое присутствует не только в нем и не только вне его. Всякая действительность есть действие, в котором я участвую, но которое не могу присвоить. Там, где нет участия, нет и действительности. Участие тем полнее, чем более непосредственным является прикосновение Ты.
Я становится более действенным благодаря своему участию в действительности. Оно становится тем более действенным, чем полнее это участие.
Но Я, выходящее из события отношения в обособленность и его самосознание, не теряет своей действительности. Участие остается пребывать в нем и сохраняет свою живость; другими словами – хотя они были сказаны о высочайшем отношении, их можно приложить и ко всем отношениям, – «в нем остается семя». Это область субъективности, в которой Я осознает как свою связность, так и свою обособленность. Истинную субъективность можно понять только как динамический феномен, как вибрирующие перемещения Я в его одинокой истине. Это то место, где настойчиво формируется стремление к более высокому, более безусловному отношению, к полному участию в бытии. В субъективности созревает духовная субстанция личности.
Личность сознает себя участницей бытия, участницей совместного бытия и, таким образом, сознает себя сущей. Собственная, «сама для себя» сущность сознает себя как «существующее так, а не иначе». Личность говорит: «Я есть», собственная сущность говорит: «Я такова». «Познай самого себя» означает для личности: познай себя как сущее; для собственной сущности эта фраза означает: познай свое бытие как таковое. Собственная для себя сущность, отделяя себя от других, отдаляется от бытия.
Под этим не подразумевается, что личность «отказывается» от своей особости, от своей инаковости; центр внимания не только в ней, но и в ней, как необходимое и осмысленное постижение бытия. Наоборот, собственная для себя сущность просто упивается своей особостью; скорее даже фикцией своей особости, которую она сама себе придумала. Ибо познать себя означает преимущественно создать обладающее значимой силой и способное ввести в заблуждение проявление самости и в лицезрении и почитании приобрести ложную видимость познания своего наличного бытия; действительное познание этого наличного бытия привело бы к самоуничтожению – или же к возрождению.
Личность рассматривает свою самость; собственная в себе сущность занимается своим Мое: мой род, моя раса, мое творчество, мой гений.
Собственная в себе сущность не принимает участия в действительности и не приобретает ее. Она отделяется от другого и стремится как можно больше взять у него через приобретение опыта и использование. Это
Не существует двух типов человека, но существует два полюса человечности.
Ни один человек не является личностью в чистом виде, ни один человек не является в чистом виде особой для себя сущностью, ни один человек не является ни полностью действительным, ни полностью недействительным. Каждый живет в двойственном Я. Но существуют люди, которые настолько сильно определены своей личностью, что их можно назвать личностью, и существуют люди, которые так сильно определены особой для себя сущностью, что их можно назвать особой для себя сущностью. Подлинная история развертывается между первыми и вторыми.
Чем сильнее над человеком, чем сильнее над человечеством господствует особая для себя сущность, тем глубже погружается Я в недействительность. В такие времена личность в человеке и человечестве ведет подпольное, скрытое, как бы фиктивное существование – до тех пор, пока не будет призвана.
Человек в тем большей степени является личностью, чем сильнее в человеческой двойственности его Я проявляется Я основного слова Я – Ты.
Соответственно произнесению Я – согласно тому, что человек имеет в виду, произнося Я, – решается, к какому полюсу человечности принадлежит тот или иной человек и куда он идет. Слово «Я» – это истинный шибболет[2] человечества.
Надо только прислушаться!
Как фальшиво звучит Я в обособленном человеке! Оно может подвигнуть к сильному состраданию, когда исходит из трагических, запечатанных умолчанием противоречия с самим собой уст. Оно порождает ужас, когда вырывается из обуянных хаосом, дико, беспечно и бездумно произносящих его уст. Когда оно произносится устами тщеславными и лощеными, оно вызывает неловкость и отвращение.
Когда обособленное Я произносят с большой буквы, оно открывает позор мирового духа, униженного до положения духовности.
Но как прекрасно и правомерно звучит столь живое, столь убедительное Я Сократа! Это Я нескончаемого разговора, и атмосфера его омывает это Я на всех его путях: и перед судьями, и в заточении, и в последний час. Это Я жило в отношении к человеку, и отношение это воплощалось в диалоге. Оно верило в действительность людей и выходило к ним. Это Я пребывало с ними в действительности и не покидает их. Его одиночество никогда не могло быть покинутостью, и, когда мир людей умолкает для него, слышит он, как пандемониум произносит Ты.
Как прекрасно и правомерно звучит полное величия Я у Гёте! Это Я чистого общения с природой; она предается ему и бесконечно говорит с ним, она в откровении раскрывает ему свои секреты, но не выдает своей Тайны. Он верует в нее и говорит розе: «Так это ты», – и его Я стоит с ней в Одной Действительности. Поэтому, когда Я возвращается к себе, дух действительного остается с ним, вид солнца запечатлевается в счастливых глазах, и сонм дружественных стихий провожает человека в безмолвие смерти и становления.
Так звучит сквозь века «самодостаточное, истинное и чистое» изъяснение Я связанных единением личностей – сократовской и гетевской.
И, не откладывая, вынесем сюда образ безусловного отношения: как мощно, вплоть до возобладания, Я, изреченное Иисусом, и как оно правомерно – до само собой разумеющегося! Ибо это Я безусловного отношения, в котором человек называет свое Ты Отцом, так что сам он только сын и никто другой, как сын. Когда бы он ни сказал Я, он может иметь в виду только Я священного основного слова, которое для него возвышается до безусловного. Если его коснется обособленность, то связь окажется сильнее; только из этой связи говорит он с другими. Напрасно хотите вы ограничить это Я могуществом в себе или ограничить это Ты пребывающим в нас и снова лишить действительности действительное настоящего отношения: Я и Ты остаются; каждый может сказать «Ты», и тогда есть Я; каждый может сказать «Отец», и тогда есть сын; всякий раз действительность остается.
– Но как быть, если миссия, возложенная на человека, требует, чтобы он знал связанность только со своим делом и не знал действительного отношения к Ты, не знал настоящего присутствия Ты; чтобы все вокруг него стало Оно, Оно, обязанное служить его делу? Как обстоят дела с изъявлением Я Наполеона? Правомерно ли оно? Является ли личностью этот феномен опыта и использования?
– Очевидно, этот великий полководец своей эпохи не знал измерения Ты. Как было верно замечено, для него всякое человеческое существо имело свою цену. Он, который в мягком значении уподоблял апостолу Петру своих сторонников, отрекшихся от него после свержения, сам не имел никого, от кого мог бы отречься, ибо не было никого, кого он признавал бы человеческим существом. Он был демоническим Ты для миллионов, не отвечающим Ты, Ты, которое на обращение Ты отвечало Оно, отвечало фиктивно в личном, только в своей сфере, в своем деле, отвечало только своим делом. Это стихийно-историческое ограничение, где основное слово теряет свою реальность, свой характер взаимодействия, – демоническое Ты, по отношению к которому никто не может стать Ты. Этот третий существует помимо личности и собственного существа в себе, помимо свободного и произвольного человека, не между ними; этот третий существует, судьбоносно возвышаясь в судьбоносные времена: он раскаляет все, а сам охвачен холодным огнем; на него направлены тысячи отношений, но от него не исходит ни одно; он не участвует в действительности, но в нем, как в действительности, принимают участие огромные массы.
На окружающие его существа он смотрит как на машины, способные производить различные операции; эти способности он учитывает и применяет. Однако так он относится и к себе (но свою производительную силу ему приходится раз за разом заново испытывать в эксперименте, но тем не менее он не может на опыте познать ее границы). Он и с собой обходится как с Оно.
Поэтому его изъявление Я лишено живой убедительности и полноты, но оно (в отличие от Я современного человека для себя) не притворяется, что оно этим обладает. Он говорит не о себе, он говорит только «от себя». Я, которое он произносит и пишет, есть необходимый утверждающий субъект его постановлений и распоряжений – не больше и не меньше; у него нет субъективности, но нет у него и связанного с наличным бытием самосознания, как нет у него и заблуждений относительно себя как явления. «Я – часы, которые существуют, но не знают себя», – так он сам выразил свою судьбоносность, действительность этого феномена и недействительность этого Я; он сказал это, когда был оттеснен от своего дела, когда он мог и должен был говорить и думать о себе, только теперь он мог и должен был вспомнить о своем Я, которое проявилось только теперь. Проявленное Я есть не просто субъект, но и к субъективности оно не принадлежит; расколдованное, но не освобожденное, выражает оно себя в страшном, таком правомерном и одновременно неправомерном слове: «Вселенная смотрит на Нас!» В конце концов оно снова погружается в глубину, исчезая в тайне.
Кто после такого шага, такой гибели отважится утверждать, что этот человек понимал свое исполинское и страшное послание или что он понимал его неверно? Определенно, что эпоха, повелителем и образцом которой стало демоническое и лишенное настоящего, его самого поняла неверно. Эта эпоха не знает, что здесь правят судьба и исполнение, а не вожделение и наслаждение власти. Эпоха восхищается его величественным челом и не догадывается, какие знаки начертаны на нем, словно числа на циферблате часов. Она тщится подражать его взгляду на человеческие существа, не понимая его потребностей и его необходимости, и подменяет строгое внимание этого Я к конкретным делам волнующим осознанием себя. Слово «Я» остается шибболетом человечества. Наполеон не вкладывал в него силу отношения, он произносил его как Я исполнения. Тот, кто пытается повторять это вслед за ним, лишь выдает безнадежное отчаяние своего противоречия с самим собой.
– Что такое противоречие с самим собой?
– Если человек не подтверждает априорность своей жизни в мире, если он не выявляет и не осуществляет врожденное Ты во встреченном, то оно обращается внутрь. Оно разворачивается в неестественном, невозможном объекте, в Я, то есть оно разворачивается там, где для его развертывания нет места. Противостояние с тем, что над ним, происходит внутри него самого, однако это не может быть отношением, но лишь противоречием с самим собой. Человек может пытаться объяснить это как отношение, возможно как религиозное отношение, чтобы избавиться от ужаса лицезрения своего двойника, но он снова и снова принужден открывать обман такого объяснения. Здесь подходит край жизни, здесь неисполненная жизнь прячется в бредовой видимости исполнения; она ищет выход из лабиринта ощупью, но лишь еще больше теряется.
Временами человек, содрогаясь от отчуждения между Я и миром, приходит к пониманию того, что надо что-то предпринять. Также иногда случаются тяжелые, дурные ночи, когда ты лежишь без сна, истерзанный ночным кошмаром; бастионы рухнули, и бездны взывают, и посреди всех этих мук ты замечаешь: жизнь еще существует, и я только должен пройти через это – но как, как? Так происходит с человеком, который, очнувшись от беспамятства, содрогаясь от ужаса, старается обдумать свое положение и не понимает, в каком направлении ему двигаться. Возможно, он все же знает направление, знает где-то внизу, неприятным знанием глубины, он знает направление возвращения, которое ведет его через жертву. Но человек отбрасывает это знание; «мистическое» не выдерживает света электрического солнца. Он призывает мысль, которой он – вполне справедливо – доверяет; она снова поправит все его дела. Это высокое искусство мысли – нарисовать надежную и весьма вероятную картину мира. Вот человек и говорит своей мысли: «Взгляни-ка вот на эту, развалившуюся здесь со злыми глазами, – не та ли это, с которой я когда-то играл? Ты знаешь, как она тогда смеялась мне именно этими глазами, но тогда они были добрыми? Теперь посмотри на мое несчастное Я – я хочу признаться тебе, что оно пусто; и что бы я ни делал внутри себя исходя из опыта и использования, оно не попадает в свое дупло. Ты не хочешь снова исправить дела между мною и ею, чтобы она оставила меня в покое, а я выздоровел?» И услужливая и искусная мысль со своей прославленной быстротой рисует один – нет, два ряда картин на правой и левой стене. На одной находится (скорее, происходит, ибо нарисованная мыслью картина мира – это достоверная кинематография) Вселенная. Из вихря планет выныривает маленькая Земля, из кишащей земной массы выныривает маленький человек, и теперь история несет его дальше сквозь времена, чтобы он снова и снова упорно восстанавливал муравейники культур, попранные и раздавленные историей. Под этим рядом написано: «Одно и все». На другой стене развертываются события души. Пряха прядет; круги планет, и жизнь всех творений, и вся мировая история – все это пряжа одной нити, и зовется уже не планетами и творениями мира, а ощущениями и представлениями, или даже, скорее, переживаниями и состояниями души. И под этим рядом написано: «Одно и все».
Отныне, если когда-нибудь человек содрогнется от ужаса отчуждения и устрашит его мир, он посмотрит (вправо или влево, как получится) и увидит картину. Тогда он увидит, что Я находится в мире и что, собственно, никакого Я нет, то есть мир не может причинить Я никакого зла, и человек успокаивается. А в другой раз, если когда-нибудь человек содрогнется от ужаса отчуждения и устрашит его мир, он посмотрит и увидит картину; и все равно, какую он увидит, – поймет он, что Я заполнено миром или мировой поток захлестывает его; и человек успокоится.
Но грядет миг, и он близок, когда посмотрит содрогнувшийся человек и в одно мгновение увидит обе картины разом. И глубокий страшный трепет охватит его.
Часть третья
Продолжения линий отношений пересекаются в вечном Ты.
Каждое индивидуальное Ты есть его представление. Через каждое индивидуальное Ты основное слово обращается к вечному Ты. Из этого посредничества Ты всех существ происходит исполненность или неисполненность отношений к ним. Врожденное Ты осуществляет себя в каждом, но не завершается ни в ком. Оно свершается единственно только в непосредственном отношении к Ты, которое по существу своему не может стать Оно.
К своему вечному Ты люди обращались разными именами. Когда они пели хвалу названному, они всегда имели в виду Ты: первые мифы были хвалебными песнями. Потом имена вошли в язык Оно; оно все сильнее побуждало людей думать о вечном Ты как об Оно и, соответственно, так говорить о нем. Но имена всех богов оставались священными, ибо они были не только словом о Боге, но и обращением к нему.
Некоторые предпочитают считать неправомерным использование слова «Бог», потому что это есть злоупотребление его именем. И в самом деле, это одно из самых нагруженных смыслом человеческих слов. Именно поэтому оно и самое непреходящее, и самое необходимое. И чего стоят все ошибочные речи о сущности Бога и его творениях (а они всегда ошибочны и не могут быть другими) в сравнении с Единой Истиной, ибо все, кто обращается к Богу, имеют в виду его самого? Ибо тот, кто произносит слово «Бог» и на самом деле имеет его в своих мыслях, произносит – при всех своих заблуждениях – истинное Ты своей жизни, которое не может быть ограничено никаким другим и с которым он состоит в отношении, включающем все другие отношения.
Но и тот обращается к Богу, кто ненавидит имя и воображает себя безбожником, когда он всем своим существом обращается к Ты своей жизни как к тому, что не может быть ограничено другими.
Когда мы идем каким-то путем и встречаем человека, который, идя нам навстречу, идет каким-то своим путем, то мы знаем только свой отрезок пути, а не его, его путь мы переживаем только в ходе встречи.
О завершенном процессе отношения мы знаем – в том духе, что он пережит нами – только наш выход, наш отрезок пути. Другой отрезок пути нам только предстоит, и мы ничего о нем не знаем. Он будет нами пройден при встрече. Но мы лишь надорвемся, если будем говорить, что этот отрезок пути есть Нечто по ту сторону от встречи.
То, чем нам должно заняться, то, чем нам следует озаботиться, – это не другая, а наша сторона; это не милость, а воля. Милость касается нас постольку, поскольку мы выходим ей навстречу и ожидаем ее присутственного появления; она не является для нас объектом.
Ты выступает мне навстречу. Но именно я вступаю в непосредственное отношение с ним. Итак, отношение означает быть избранным и выбирать, означает пассивность и действие вместе. Но тогда как действие целостного существа, будучи отменой всех частичных действий, а тем самым и всех (основанных на их ограниченности) восприятий действия, должно уподобиться пассивному, страдательному действию?
Это деятельность целиком состоявшегося человека, которую назвали недеянием, и по ее ходу ничто частное больше не трогает человека, ничто, исходящее из него, не вмешивается в мир; это деятельность, в которой действует целостный, замкнутый в своей целостности и покоящийся в ней человек, человек, ставший действующей целостностью. Достигнутая в таком понимании устойчивость означает способность выйти к высшей встрече.
При этом нет нужды отбрасывать чувственный мир как мнимый. Не существует мнимого мира – существует мир, представляющийся нам двойственным в соответствии с нашим двойственным положением в нем. Надо лишь снять запрет на изолированность. Нет также нужды в «выходе за пределы чувственного опыта»; каждый опыт, пусть даже самый духовный, может предоставить нам только Оно. Нет нужды и в обращении к миру идей и ценностей: они не могут стать для нас настоящим. Во всем этом нет никакой нужды. Можно ли сказать, что же нужно? Но не в смысле предписания. Все, что во времена человеческого духа было измышлено и изобретено в форме предписаний, желательной подготовки, упражнения, погружения, не имеет никакого отношения к исконно простому факту встречи. Каким бы преимуществам в познании или в достижении власти мы ни были обязаны тем или иным упражнениям, все это не имеет отношения к тому, о чем здесь говорилось. Все это имеет в мире Оно свое место и не выводит из него ни на один шаг, именно на этот шаг. Выходу из этого мира невозможно научиться с помощью предписаний. На выход можно лишь указать, чтобы стал виден круг, который отсекает все, что не является выходом. Тогда становится видимым то самое одно, от чего все зависит, – полное принятие настоящего.
Разумеется, принятие представляет тем больший риск, тем более стихийное изначальное возвращение, чем дальше человек ушел в изолированность; здесь речь идет об отказе не от Я, как по большей части считают мистики; Я необходимо для каждого отношения, а не только для отношения высочайшего, так как отношение может иметь место только между Я и Ты; итак, это отказ не от Я, а от того ложного инстинкта самоутверждения, который заставляет человека бежать из ненадежного, бесплотного, лишенного длительности, необозримого и опасного мира в мир обладания вещами.
Каждое действительное отношение к существу или сущности в мире является исключительным. Освобожденным, исходящим, единственным и обоюдно сущим – таким является этим существам и сущностям их Ты. Оно заполняет небесный круг: и не то чтобы ничего другого не существует, но все другое живет в
В отношении к Богу безусловная исключительность и безусловная включенность есть одно. Для того, кто вступает в чистое отношение, все единичное уже не имеет значения, ни вещи, ни существа, ни Земля, ни небо, но все включается в отношение. Ибо вхождение в чистое отношение не означает отказа от всего, это означает все видеть в Ты; не означает отречения от мира, но означает утверждение его в его основе. Ни отвращение от мира, ни пристальное, застывшее внимание к Богу не помогают приблизиться к нему; но тот, кто видит мир в нем, находится в его настоящем. «Здесь мир, там Бог» – это речь Оно; «Бог в мире» – другая речь Оно; но ничего не исключать, ничего не оставлять за спиной, но охватить весь мир в Ты, воздать миру его право и его истину, чтобы ничего не оставалось рядом с Богом, но все охватить в нем – вот что значит совершенное отношение.
Нельзя найти Бога, оставаясь в мире; нельзя найти Бога, выходя из мира. Тот, кто всем своим существом выходит к своему Ты и отдает ему все сущее мира, находит того, кого невозможно искать.
Понятно, что Бог – это «совсем другое», но он одновременно и это же самое: полностью присутствующее настоящее.
Понятно, что Бог есть mysterium tremendum, страшная тайна, которая является и низвергает, но он же и тайна само собой разумеющегося, которое ближе мне, чем собственное Я.
Когда ты проникаешь в жизнь вещей и овеществленность, ты приходишь к нерасторжимому; когда ты оспариваешь жизнь вещей и овеществленность, ты оказываешься перед ничто; когда ты освящаешь жизнь, встречаешь ты Бога живого.
Чувство Ты человека, у которого из отношений ко всем отдельным, единичным Ты возникает разочарование из-за превращения Ты в Оно, поднимается над всеми ими, но не теряет связи со своим вечным Ты. Не то чтобы надо что-то искать; на самом деле не существует никакого поиска Бога, потому что не существует ничего, в чем нельзя было бы его найти. Насколько глуп и безнадежен человек, отклоняющийся от своего жизненного пути, чтобы искать Бога: он не найдет его, даже если обретет всю мудрость уединения и все могущество общности. Скорее, это получится у него, если он идет по жизни своим путем и только желает, чтобы это оказался тот самый путь; в силе его желания проявляется его устремление. Каждое событие отношения является точкой, с которой ему открывается вид на исполняющееся; так что во всех них он непричастен к этому одному событию, но также причастен, потому что он в состоянии готовности. Готовности, а не поиска, и в этом состоянии идет он своим путем; поэтому обладает он спокойствием в отношении всех вещей; он соприкасается с ними, и это им помогает. Но если он нашел, то сердце его не отворачивается от них, ибо встретил он все в одном. Он благословляет все клетки, которые дали ему прибежище и дадут еще. Ибо нахождение – это не конец пути, а лишь вечная его середина.
Это нахождение без поиска; открытие того, что есть самое изначальное и первоначало. Чувство Ты, которое не может насытиться до тех пор, пока не обнаружит бесконечное Ты, которое было с самого начала настоящим для этого чувства: присутствие должно было стать полностью действительным из действительности освященной мировой жизни.
Неверно думать, что Бога можно из чего-то вывести, например из природы как ее создателя, или из истории как ее поводыря, или из субъекта как самость, которая мыслит себя в нем. Неверно думать, будто есть некая другая «данность», из которой его можно вывести; Бог дан нам непосредственно как изначальное и долговечное сущее: правомерно лишь обращение к нему, но не высказывания о нем.
Существенным элементом отношения к Богу считают чувство, которое называется чувством зависимости, а в последнее время – чувством тварности. Хотя правильность выделения и определения этого элемента обоснованна, но одностороннее подчеркивание его затемняет характер совершенного отношения.
То, что уже было сказано о любви, становится здесь еще яснее: чувства лишь сопровождают факт отношения, которое осуществляется не в душе, а между Я и Ты. Каким бы исключительно важным ни считали чувство, оно остается подчиненным динамике души, где одно опережает, превосходит и устраняет другое; чувство – в отличие от отношения – помещается на определенной шкале. Но прежде всего каждое чувство занимает определенное место внутри полярного напряжения; оно черпает свой цвет и свое значение не только из самого себя, но и из противоположного полюса; каждое чувство обусловлено своей противоположностью. Таким образом, абсолютное отношение, которое в действительности включает в себя все отношения относительные, уже не часть; подобно им, оно является целым, их завершением и установившимся единством; однако в психологии абсолютное отношение делают относительным, чем низводят его до уровня выделенного и ограниченного чувства.
Исходя из свойств души можно понять совершенное отношение только как биполярный феномен, только как coincidentia oppositorum – как единение противоположных чувств. Разумеется, один полюс часто исчезает – под давлением религиозной установки личности – в результате ретроспективной работы сознания; о нем можно вспомнить только при чистейшем и беспристрастном самоосмыслении.
Да, в чистом отношении ты чувствовал себя абсолютно зависимым, ты и подумать не мог, что может быть такая зависимость, но и одновременно совершенно свободным, и таким свободным ты не был никогда и нигде больше; ты чувствовал себя творящим и одновременно творимым. Не было у тебя больше одного, ограниченного другим; но и то и другое было безграничным, но оба они были вместе.
В сердце своем ты всегда знал, что нуждаешься в Боге больше, чем в чем-либо еще; но было ли тебе ведомо, что и Бог нуждается в тебе во всей полноте своей вечности? Что сталось бы с человеком, если бы Бог не нуждался в нем; что сталось бы с тобой? Ты нуждаешься в Боге, чтобы быть, а то, что Бог нуждается в тебе, составляет смысл твоей жизни. Поучения и стихи тщатся сказать как можно больше и говорят слишком много; как мутны и высокопарны речи о «становящемся Боге» – но становление Сущего в бытии Бога непреложно, и это мы непреложно знаем в своем сердце. Мир – это не божественная судьба, и это божественная судьба. В том, что есть мир, что есть человек, что есть человеческая личность, есть Ты и Я, проступает божественный смысл.
Творение – оно происходит с нами, оно прожигает нас, опаляет нас, мы трепещем и преходим, мы подчиняемся. Творение: мы принимаем в нем участие, мы встречаем Творца, мы предаемся Ему, становясь Его помощниками и спутниками.
Двое великих слуг проходят сквозь времена – молитва и жертва. Молящийся рассыпает себя в самоотверженной зависимости и непостижимым образом знает, что воздействует на Бога, пусть даже и ничего от Него не добивается; ибо, когда он уже больше ничего не желает для себя, видит он свое действие пылающим в высшем пламени. А жертвователь? Вправе ли я презирать его, этого добросовестного раба из древних времен, который полагал, что Богу угоден аромат его всесожжения; в своей простодушной и крепкой уверенности он знал, что человек может и должен приносить Богу дары; это знал и тот, кто отдавал Ему свою малую волю и встречал Бога в Его великой воле. «Да будет воля Твоя», – только это говорит он, но дальше за него глаголет истина: «Через меня, в котором Ты нуждаешься». Что отличает жертву и молитву от всякой магии? Магия хочет влиять, не вступая в отношение, попусту расточая свое искусство; жертва и молитва же встают «пред лицом» в совершении священного основного слова, означающего взаимодействие; они говорят Ты и внимают.
Желать понимать чистое отношение как зависимость означает хотеть лишить действительности одного из носителей и сделать недействительным самое отношение.
Если встать на противоположную точку зрения, то увидим, что происходит то же самое, если существенным элементом религиозного акта будем считать погружение или вхождение в самость – будь это за счет ее освобождения от всякой обусловленности человеческим «я» или будь это за счет того, что самость понимают как мыслящее и существующее Одно. Первый способ рассмотрения предполагает, что Бог должен войти в освобожденное от Я существо либо что это Я растворяется в Боге; второй предполагает, что оно находится непосредственно в самом себе как в божественном Одном; в первом случае имеют в виду, что в какой-то наивысший момент произнесение Ты прекращается, потому что двойственности больше нет; во втором случае имеют в виду, что произнесения Ты вообще не существует, потому что никакой двойственности в принципе нет. Первый способ зиждется на вере в единение, второй – на идентичности человеческого и божественного. Оба способа утверждают нечто по ту сторону от Я и Ты; первый предполагает, что оно есть нечто возникающее, как это случается в экстазе, второй – нечто сущее и открывающее себя, как в самосозерцании мыслящего субъекта. Оба подхода устраняют отношение: первый как бы динамично, посредством того, что Ты поглощает Я, которое теперь уже не Ты, а единственно сущее; второй делает то же самое как бы статично, посредством осознания себя как единственно сущего растворяющимся в самости Я. Если учение о зависимости видит Я-носителя мирового свода чистого отношения столь слабым и ничтожным, что его способность к роли носителя более не внушает доверия, то одно из учений о погружении завершает свод, и он исчезает в завершенности; другое учение усматривает в своде иллюзию, от которой следует отказаться.
Учения о погружении ссылаются на великие изречения о тождественности – одно, прежде всего, на стих Евангелия от Иоанна: «Я и Отец суть одно»; второе – на учения Шандилья: «Всеохватывающее – это моя самость во внутреннем сердце».
Пути этих изречений противоположны друг другу. Первый имеет источником (возникающим из подземных потоков) великую, как миф, жизнь некоей личности и развертывается в учение; второй возникает внутри учения и вливается (на время) в великую, как миф, жизнь некоей личности. На этих путях меняется характер текстов. Христос Иоанновой традиции, единовременное превращение слова в плоть, ведет к Экхарту, к Богу, который вечно рождает Христа в человеческой душе; завершающая формула Упанишад, трактующая самость: «Это действительное, это самость, и это ты», – сразу приводит к буддийской формуле отречения: «Самость и принадлежащее самости поистине и в действительности охватить невозможно».
Начало и конец обоих путей надо рассматривать по отдельности.
То, что ссылка на «суть одно» неосновательна, станет ясно каждому, кто беспристрастно, стих за стихом, прочитает Евангелие от Иоанна. Собственно, это Евангелие чистого отношения. Оно более истинно, нежели в расхожем мистическом стихе: «Я – это ты, а ты – это я». Отец и Сын, единосущные, суть нераздельно действительные Двое, носители изначального отношения, которое есть послание и заповедь человеку от Бога, и созерцание, и восприятие, когда оно направлено от Бога к человеку; познанием и любовью называется оно, когда пребывает между ними; внутри этого отношения сын склоняется перед «величайшим» и молится ему, несмотря на то что отец живет и действует в нем самом. Все современные попытки заново истолковать эту изначальную действенность диалога в отношение Я к самости или к чему-то подобному как замкнутый процесс внутри самодостаточного внутреннего мира человека являются тщетными; они принадлежат лишенной фундамента истории уничтожения действительности.
– Но как быть с мистиками? Они говорят, как пережить единство без раздвоения. Можно ли сомневаться в истинности их утверждения?
– Мне известно не одно событие, в ходе которого не существует более никакого раздвоения, возможны такие события двоякого рода. Мистики временами смешивают их в своих речах; так однажды сделал и я.
Одно событие – это становление единства души. Это не то, что происходит между человеком и Богом, но то, что происходит в человеке. Силы собираются в единой сердцевине, все, что хочет их отвести, обуздывается, существо целиком пребывает в самом себе и ликует, как говорил Парацельс, в своей экзальтации. Для человека это решающее мгновение. Без него человек не пригоден к работе духа. Если оно происходит, то в глубинах человека принимается решение, означает ли оно отдохновение или осознание достаточности. Собранный в единство человек может выйти на одну, лишь ныне, в данный момент, сбывающуюся встречу с тайной и благом. Может насладиться блаженством сосредоточения, но не принять на себя свой высший долг и вернуться в рассеяние. На нашем пути решением является все: решением задуманным, предвкушаемым, тайным; то же решение, что принимается в сокровенной глубине человека, есть изначально таинственное и в наибольшей степени определяющее.
Другое событие есть тот недоступный поиску род акта отношения, в котором человек воображает, что двое стали одним: «Один и один соединяются, несокрытое светится в несокрытом». Я и Ты погружаются, человеческое, только что предстоявшее божественности, растворяется в ней, и являются восхваление, обожествление и всеобщее единение. Когда же человек, просветленный и обессиленный, возвращается к нуждам земной суеты и его познавшее сердце пытается осмыслить и то и другое, разве не покажется ему бытие расколотым надвое, а одна его часть – обреченной на нечестие? Какая польза моей душе от того, что она снова может быть исторгнута в единство, если этот мир необходимо остается непричастным этому единству, что пользы от всех «божественных наслаждений» для разорванной надвое жизни? Если то безмерно насыщенное небесное мгновение не имеет ничего общего с моим жалким земным мгновением, то что мне до него, если я должен и дальше жить на Земле, жить абсолютно серьезно, жить на самом деле? Поэтому стоит понять учителей, которые отвергают блаженство экстатического «единения».
Это не было единением. Для сравнения я возьму людей, которые, ослепленные страстью исполняющего Эроса, пребывают в восторге от чуда объятий, теряют знание о Я и Ты в ощущении единения, которого, на самом деле, не существует и не может существовать. То, что экстатики именуют единением, есть лишь упоительная динамика отношения; это не возникающее в данное мгновение мирового времени единение, которое сплавляет воедино Я и Ты, это динамика самого отношения, которая может поставить себя перед непоколебимо предстоящими друг другу носителями, заслонив от каждого из них переживаемое ими чувство экстаза. Здесь, таким образом, происходит пограничное возвышение акта отношения; само отношение, его витальное единство ощущается столь сильно, что участники этого отношения бледнеют на его фоне, что забываются ради
Этому, однако, противостоит притязание другой доктрины о погружении; согласно этому притязанию, все сущее и самость тождественны, и поэтому никакое произнесение не может стать гарантией последней действительности.
Этому притязанию отвечает само учение. Одна из Упанишад рассказывает, как царь богов Индра пришел к духу творения Праджапати, чтобы узнать, как обрести и познать самость. Индра пробыл в ученичестве сто лет, учитель дважды отсылал его с неудовлетворительными ответами до тех пор, пока не сказал ему буквально так: «Когда некто покоится в глубоком сне без сновидений, то это и есть самость, это бессмертие, это надежное, это все сущее». Индра ушел, но скоро закралось в его голову сомнение; он вернулся и спросил: «В таком состоянии, о Возвышенный, никто не может знать своей самости: “Это я”, – и не знает: “Это другие существа”. Он подвержен уничтожению. Не вижу я здесь никакого блага». – «Именно так, господин, – ответил Праджапати. – Оно именно так и поступает».
Поскольку учение содержит в себе высказывание об истинном бытии, то (поскольку речь, как всегда, идет о содержащейся в ней – и недоступной в этой жизни – истине) это учение не имеет ничего общего с проживаемой действительностью; оно поэтому должно низвести ее до мира иллюзии. И поскольку учение содержит руководство к погружению в истинное бытие, постольку оно не ведет в проживаемую действительность, но ведет в «уничтожение», где не правит сознание, откуда не выведет память; имеющий опыт погружения и вышедший оттуда человек может познать пограничное слово недвойственности, но не смеет он объявлять его единством.
Мы же хотим свято блюсти священное благо нашей, дарованной нам в этой жизни действительности, и не может быть дарованной ни в одной другой, только в этой, которая ближе всех к истине.
В проживаемой действительности нет никакого единства бытия. Действительность существует только в действии, ее сила и глубина – в силе и глубине действия. Также и «внутренняя» действительность существует только тогда, когда имеет место взаимодействие. Сильнейшая и глубочайшая действительность существует там, где все входит в действие, весь человек в его цельности без остатка, всеохватывающий Бог, единое Я и безграничное Ты.
Я сплавлено воедино, ибо существует (я уже говорил об этом) в проживаемой действительности установившееся единство, концентрация сил в единой сердцевине, решающее для человека мгновение. Но это не
Учение о погружении требует и обещает возвращение в единое мыслящее, «из которого мыслится этот мир», в чистый субъект. Однако в проживаемой действительности не существует мыслящего без мыслимого; скорее, здесь мыслящее распоряжается мыслимым в не меньшей степени, чем мыслимое – мыслящим. Субъект, который отделяется от объекта, перестает быть действительным. Мыслящий субъект в себе существует в мышлении, как его продукт и как его объект, как свободное от представлений пограничное понятие; затем – в предвосхищающей детерминации смерти, на место которой можно также поставить ее подобие, почти непроницаемый глубокий сон; и, наконец, он существует в высказывании учения о подобном глубокому сну состоянии погружения, в котором, по самой его сущности, нет ни сознания, ни памяти. Этим достигается наивысшая вершина языка Оно. Должно уважать возвышенную силу их отречения и, глядя на них почтительным взглядом, следует признать их не только как нечто достойное переживания, но и как то, чем не следует жить.
Будда, «совершенный» и совершающий, ничего не высказывает. От отказывается утверждать, что единство существует и что единства не существует; что прошедшее все испытания погружением прошлое после смерти существует в единстве и что оно в нем не существует. Этот отказ, это «благородное умолчание» можно объяснить двояко: теоретически – поскольку совершенство нельзя постичь мышлением и высказыванием; практически – поскольку раскрытие его сущностного содержания не является основанием и фундаментом истинной священной жизни. Оба объяснения, как истинные, соединены друг с другом: тот, кто обращается с сущим как с предметом некоего высказывания, затягивает его в разделенность опыта, в антитезу мира Оно, в котором нет священной жизни. «Когда, о монах, господствует мнение, что душа и тело сущностно едины, то нет священной жизни; когда, о монах, господствует мнение, что душа – это одно, а тело – другое, то и тогда не существует священной жизни». В созерцаемой тайне, как и в переживаемой действительности, господствует не «это так» и не «это не так», не «бытие» и не «небытие», но «так-или-иначе», «бытие-и-небытие», то есть нечто нераздельное. Нераздельно предстоять нераздельной тайне – это изначальное условие блага. Несомненно, что Будда это познал. Как и все подлинные учителя, он хочет учить не воззрению, но пути. Он оспаривает только
До сих пор могли мы, верные истине нашей встречи, следовать за Буддой, но следующий шаг стал бы изменой действительности нашей жизни. Ибо в соответствии с истиной и действительностью, которые мы получаем не от себя – они даются и уделяются нам – мы знаем: если это только одна из целей, то она не может быть нашей; если же это одно есть только цель, то она неверно обозначена. И еще: если это одна из целей, то путь может к ней привести; если же это одна цель, то путь может лишь подвести к ней ближе.
Целью Будда называет «прекращение страдания», то есть становления и исчезновения, – освобождение из колеса рождений. «Не существует отныне возвращения», – такова спасительная формула того, кто освободился от страстного стремления к существованию и тем самым освобождается от вечной необходимости повторных становлений и долженствований. Мы не знаем, существует ли возвращение; мы не проводим линии временно2го измерения, в котором мы живем; мы не продолжаем ее за пределы этой жизни, и мы не пытаемся узнать, что в свой срок и в ее законе откроется нам, но если бы мы знали, что возвращение существует, то мы бы не пытались его избежать, но жаждали бы мы не грубого чувственного существования, но в каждом из существований мы стремились бы, соответственно, к его типу и языку, к тому, чтобы сметь сказать вечное Я преходящего и вечное Ты непреходящего.
Мы не знаем, ведет ли Будда к цели, к освобождению от необходимости повторных перевоплощений. Несомненно, что к промежуточной цели он приводит и эта цель касается и нас – к становлению единства души. Но он ведет туда не просто так, как это необходимо, обходя «чащобу мнений», но и обходя также «иллюзию форм», однако для нас это не иллюзия, скорее (вопреки всем субъективирующим парадигмам созерцания,
Поделиться книгой: