Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Я и Ты - Мартин Бубер на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

– Ты говоришь о любви так, словно это единственное чувство, существующее между людьми, но имеешь ли ты право брать в пример только любовь, если существует еще и ненависть?

– До тех пор, пока любовь «слепа», до тех пор, пока она не видит целостную сущность, она не является подлинным выражением основного слова отношения. Ненависть по самой своей природе слепа; ненавидеть можно лишь часть какого-либо существа. Тот, кто видит целостное существо и принужден его оттолкнуть, находится уже не в царстве ненависти, а в области, где возможность говорить Ты ограничена человеческой природой. Бывает, что человек не в состоянии сказать своему визави основное слово, которое всегда включает в себя отношение к этому человеку; тогда приходится отвергнуть либо другого, либо самого себя. Это преграда, в столкновении с которой познаётся относительность вступления в отношение, преодолеть которую можно только устранением преграды.

Однако непосредственно ненавидящий ближе к отношению, чем человек, лишенный и любви, и ненависти.

Однако возвышенная печаль нашей судьбы заключается в том, что каждое Ты нашего мира неизбежно становится Оно. Присутствие Ты в непосредственном отношении могло быть исключительным и уникальным, но со временем – оттого что выработало свой ресурс или потому что было лишь средством – Ты становится объектом среди других объектов, пусть даже самым благородным, но лишь одним из многих, объектом, помещенным в отведенные ему меры и границы. С одной стороны, произведение искусства есть воплощение в действительность, а с другой – лишение его действительности. Истинное созерцание скоропреходяще; природная сущность, которая только что открывалась в таинстве обоюдного взаимодействия, снова становится доступной описанию, расчленению, упорядочению; становится точкой пересечения множества закономерностей. Да и сама любовь не может долго удерживаться в непосредственном отношении; она, конечно, продолжается, но в смене своих явных и скрытых проявлений (актуальности и латентности). Человек, бывший до этого уникальным и неразложимым на свойства, не просто был дан, но присутствовал, был доступен не опыту, но прикосновению, снова становится Он или Она, становится суммой свойств, доступным исчислению количеством. Я снова могу вычленить из него цвет его волос, цвет его речи, цвет его добра, но, когда я могу это делать, этот человек больше не является моим Ты – Ты он был до этого или станет после.

Каждое Ты в мире, согласно своей сущности, обречено стать вещественным или, по крайней мере, время от времени проникаться вещественностью. На языке предметной реальности можно было бы сказать: каждая вещь в мире может явиться Я как его Ты, либо до, либо после своего становления в вещной ипостаси. Но язык предметной, объективной реальности улавливает лишь видимую вершину реальной, действительной жизни.

Оно – куколка, Ты – бабочка. Но эти состояния не всегда упорядоченно сменяют друг друга – часто это запутанный процесс, глубоко двойственный по природе.

Отношение есть начало всего.

Можно рассмотреть язык «первобытных народов», то есть тех народов, среда обитания которых осталась бедна предметами и жизнь которых выстраивается в тесном круге проникнутых настоящим действий. Первичные клеточные ядра этого языка, слова-предложения, дограмматические праобразования, при разложении которых образуется все многообразие словоформ, выражают главным образом цельность отношения. Мы говорим «очень далеко», зулус же в этом случае говорит слово-предложение, означающее: «Там, где некто кричит: “О мать, я заблудился!”; житель Огненной Земли перещеголяет нас в нашей аналитической премудрости семисложным словом-предложением, точный смысл которого таков: «Люди смотрят друг на друга и ждут, что кто-то другой вызовется сделать то, чего все хотят, но никто не может сделать». В этой цельности лишь рельефно намечены грамматические лица существительных и местоимений, которые пока еще лишены полной самостоятельности. Речь идет не об этих продуктах разложения и размышления – речь идет об истинном первоначальном единстве, истинно переживаемом отношении.

Мы приветствуем встреченного нами человека пожеланием добра, или уверениями в преданности, или призывом Бога ему в помощь. Но какими лишенными живой непосредственности являются эти заезженные формулы (это до сих пор чувствуется в «Хайль!», в возгласе, в котором изначально присутствовало наделение силой) в сравнении с вечно свежим, живым и пронизанным истинным отношением приветствием кафров: «Я тебя вижу!» – или его смешным и приземленным американским вариантом: «Чуешь меня?/Услышь мой запах!»

Позволительно предположить, что отношения и понятия, а также представления о личностях и предметах возникли из представлений о процессах и состояниях отношения. Стихийные, пробуждающие дух впечатления и возбуждающие воздействия, характерные для «естественного человека», возникают из процессов отношения, переживания наличного объекта, из совместной жизни с ним. Естественный человек не думает о Луне, которую он видит каждую ночь; он не думает о ней до тех пор, пока она не привидится ему в ночном сне или дневной грезе, не предстанет перед ним телесно, не заворожит его передвижением по небу, не прольет на него свой свет – во зло или в сладостное благо. Из этого он запоминает не зрительное представление о блуждающем небесном диске и не представление о связанной с ним демонической сущности – сохраняется сначала моторный, пронизывающий тело образ-раздражитель лунного воздействия, из которого лишь постепенно начинает возникать и отделяться личностный образ влияющей Луны; собственно, только теперь начинает разгораться память о еженощно воспринимаемом и непознанном, превращаясь в представление о виновнике и носителе этого влияния; чувственное восприятие становится доступным объективации, происходит возникновение Он или Она на месте изначально недоступного для опыта, но лишь выстраданного всем существом Ты.

Из этого первоначального и длительно действующего характера отношения, свойственного всякому сущностному явлению, начинает вырисовываться усердно изучаемый современными учеными и всесторонне обсуждаемый, но пока не до конца понятый духовный элемент первобытной жизни, та таинственная сила, понятие которой в той или иной мере обнаруживается в первобытных верованиях и науке (на этом этапе и верования, и наука, по сути, одно и то же) многих первобытных народов; здесь речь идет о мана или об оренда[1], из которых ведет путь брахмана (в изначальном смысле этого слова), а также путь динамис и харис магических папирусов и путь апостольских посланий. Эту силу описывали как сверхчувственную и сверхъестественную, причем описывали, исходя из наших категорий, не свойственных мышлению первобытного человека. Границы его мира определяются его телесными переживаниями, к которым относятся и посещения умерших, представляющиеся ему совершенно естественными. Принимать за реальность то, что он не воспринимает чувственно, представляется ему противоречащим здравому смыслу. Явления, каковым он приписывает «мистическую силу», представляют собой элементарные процессы отношения, то есть вообще все процессы, заставляющие его думать, так как они возбуждают его телесно и оставляют в его памяти образ раздражения. Луна и мертвец, которые по ночам мучат или услаждают его, обладают такой силой; такой же силой обладает и обжигающее его Солнце, и воющий на него зверь, вождь, один взгляд которого принуждает его к повиновению, шаман, пение которого вселяет в него силы для охоты. Мана есть воздействующее, то, что превращает небесный лик Луны в волнующее кровь Ты; след воспоминания о ней остается, и от образа-стимула отделяется предметный образ, хотя сам он всегда считается не чем иным, как виновником и носителем силы; человек, обладающий этой силой в виде, например, магического камня, может действовать и сам таким же образом. У первобытного человека магическая «картина мира» не потому, что ее центром является человек, способный к волшебству, но потому, что эта способность есть лишь особая часть всеобщей волшебной силы, порождающей всякое сущностное воздействие. Причинность его картины мира не представляет собой континуум; эта причинность проявляется как следующие друг за другом дискретные вспышки и выбросы действующей на самоё себя силы, как вулканическая деятельность, не подчиняющаяся никакой последовательной логике. Мана – это первобытная абстракция, возможно более примитивная, чем число, но не более сверхъестественная, чем оно. Дисциплинируемая самообучением, память выстраивает последовательность великих событий отношения, стихийных потрясений: выступает вперед, возвышается, приобретает самостоятельность как самое важное для инстинкта самосохранения и самое необычное для инстинкта познания; незначительное, необщее, изменчивое Ты частных переживаний отступает на задний план, изолируется в памяти, мало-помалу овеществляется и объединяется в группы и виды; как нечто третье, ужасающее своей обособленностью, призрачностью – пожалуй, большей, нежели призрачность Луны и даже мертвеца, но неумолимое в своей реальности предстает как устойчивый, вечно остающийся тождественным самому себе партнер – Я.

Осознанное Я так же мало связано с инстинктом «само»-сохранения, как и с другими инстинктами: не Я хочет размножаться, а тело, не знающее пока никакого Я; не Я, а тело хочет делать вещи, орудия, игрушки, тело хочет быть «созидателем»; и в первобытной познающей функции невозможно отыскать cognosco ergo sum [познаю, следовательно существую (лат)] у познающего в опыте субъекта даже в наивной, инфантильной форме. Я стихийно возникает из расщепления первоначальных переживаний, животворящих изначальных слов «Я-воздействующее-на-Ты» и «Ты-воздействующее-на-Я» после субстантивации и опущения причастия «воздействующее».

Фундаментальная разница между двумя основными словами в духовной истории первобытных народов выявляется в том, что она заявляет о себе уже в изначальном событии отношения Я – Ты, то есть до того, как человек осознает свое Я, причем основное слово Я – Оно вообще обусловлено этим осознанием, возможностью обособления Я.

Действительно, первое основное слово разбивается на Я и Ты, но возникло оно не из их соединения – оно предшествовало Я; второе же основное слово возникло из соединения Я и Оно, и это второе основное слово возникло после обособления Я.

В первобытном событии отношения заключено Я – вследствие его исключительности. Так как событие отношения по самой своей природе во всей полноте реальности содержит только двух партнеров – человека и его визави, так как мир в этом событии становится дуалистичной системой, человек ощущает в ней космическую патетику Я, хотя и не осознаёт этого.

Однако Я еще не включено в природную данность, которая переходит в основное слово Я – Оно, в приобретаемый Я опыт. Эта данность являет собой отделенность человеческого тела – носителя ощущений – от окружающего его мира. Тело учится познавать и различать себя в этой особости, но различение остается в пределах чистого сопоставления и поэтому не способно усвоить имплицитный характер глубинного Я.

Но когда Я вышло из отношения и стало существовать в своей обособленности, оно разбавляется и приобретает функциональность, переходит в естественное состояние отделенности тела от окружающего мира и пробуждает ощущение собственного «я». Только теперь может возникнуть осознанное действие Я, первый образ основного слова Я – Оно: обособившееся Я объявляет себя носителем ощущений, а окружающий мир – их объектом. Это происходит «первобытно», а никоим образом не в «теоретико-познавательной» форме; предложение «Я вижу дерево», впервые произнесенное в таком виде, рассказывает не об отношении между человеком-Я и деревом-Ты, а о сознательном восприятии дерева как предмета; между субъектом и объектом, тем самым воздвигается преграда; впервые произносится слово разделения – основное слово Я – Оно.

– Но, значит, скорбь нашей судьбы возникла уже в самом начале праистории?

– Да, конечно, потому что осознание жизни сопровождает человека с самого начала его истории. Но в осознанной жизни становление человека есть лишь повторение мирового бытия. Дух появляется во времени как результат, даже как побочный продукт природы, но именно он присутствует в ней изначально, вне времени.

Противопоставление основных слов в разные времена и эпохи имело множество наименований, но в своей безымянной истине оно присуще творению.

– Итак, ты веришь, что праисторические времена были раем для человечества?

– Они могли быть и адом – и наверняка так оно и было; насколько я могу проследить ход истории, те времена были наполнены злобой и страхом, мучениями и жестокостью, – но они были живыми и реальными.

Встречи первобытных людей отнюдь не отличались смиренным благорасположением, но лучше насилие над реальным живым существом, чем призрачная забота о безликих числах! От первого путь ведет к Богу, от второго – в ничто!

Жизнь современного первобытного человека, даже если мы смогли бы полностью ее понять, может послужить лишь несовершенным подобием жизни реального древнего первобытного человека; мы можем лишь бегло взглянуть на осуществление во времени связи между обоими основными словами. Более полные сведения мы получаем от ребенка.

Здесь нам с предельной ясностью открывается тот факт, что духовная реальность основных слов возникает из реальности природной: реальность основного слова Я – Ты – из природной связи, реальность основного слова Я – Оно – из природного же разделения.

Жизнь ребенка до рождения представляет собой чисто природную, физическую связь с матерью, телесный обмен с нею; при этом жизненный горизонт развивающегося существа уникальным образом вписан в горизонт вынашивающего существа, но одновременно и не вписан; дело в том, что плод покоится не только в материнском чреве. Связь плода общемировая, общемировая настолько, что предполагает как бы неполное, тревожащее душу прочтение древних письмен; в еврейской мифологии утверждается, что в материнском чреве человек знает вселенную, а после рождения ее забывает. Эта связь остается в человеке как втайне желаемый образ. Но тоска эта не означает стремления вернуться, что воображают себе те, кто в духе – который они путают со своим интеллектом – видит паразита природы; нет, это устремление не паразит, а духовный цветок. Эта тоска устремлена к связи выброшенного в мир существа с общемировым, своим подлинным Ты.

Каждое находящееся в процессе становления человеческое дитя покоится в чреве великой Матери, нерасчлененного, не имеющего формы прамира. Отделившись от этого мира, оно вступает в личную жизнь, и только в ночные часы мы в здоровом сне ускользаем от нее и снова приближаемся к прамиру. Но такое освобождение не происходит внезапно и катастрофично, как при выходе из материнской утробы; человеческому ребенку дается срок для того, чтобы заменить утраченную природную связь с миром связью духовной. Ребенок из раскаленной тьмы хаоса вступает в холодный свет Творения, но оно пока не принадлежит ему; он еще должен его уловить, сделать действительным; он должен увидеть свой мир, услышать, прикоснуться к нему, воссоздать его для себя. Творение раскрывает свой образ при встрече; оно не откроется ожидающему чувству – оно встает навстречу принимающему чувству. То, что состоявшемуся человеку представляется привычным окружением, дается находящемуся в процессе становления человеку напряженным действием, завоеванием; ни одна вещь не является составной частью какого-то опыта, ничто не раскрывается иначе, как во взаимодействии с силой предстоящих человеку объектов. Так же как первобытные люди, ребенок живет в промежутках между периодами сна (при этом и само бодрствование его мало чем отличается от сна), во всполохах и в отблесках встречи.

Изначальность стремления к встрече выказывает себя уже на самой ранней, самой темной ступени. Прежде чем может быть воспринята единичность, неосмысленный взгляд пробивается сквозь туманное пространство к неопределенности; в моменты, когда, очевидно, нет потребности в пище, нежные, несовершенные ручки что-то ищут – по видимости, бесцельно хватают воздух и тянутся к чему-то неопределенному. Мы не поймем сути этих движений, если попытаемся объяснить их животным инстинктом. Ибо даже такой взгляд после долгих попыток остановится на красной арабеске обоев и не оторвется от нее, пока не разгадает душу красного узора; именно таким движением достигает ребенок прикосновения к лохматому игрушечному мишке, постигая осмысленную форму и определенность; при этом ребенок открывает и любовно и навсегда усваивает цельность тела; и то и другое не суть опытное познание предметов, но обнаружение своего положения – разумеется, лишь в «фантазии» – рядом с живо действующим предстоящим. (Эта «фантазия» вовсе не есть «одушевление всего» – это стремление сделать все своим Ты, стремление ко всеобщему отношению; там, где это инстинктивное стремление не живое, действующее предстоящее, а лишь его голое изображение или символ, это живое воздействие добавляется из собственной полноты.) Пока еще раздаются направленные в пустоту слабые нечленораздельные звуки; однако именно им суждено в один прекрасный день перейти в осмысленный разговор – пусть даже собеседником станет кипящий чайник, но это будет разговор. Многие движения, называемые рефлекторными, являются надежными инструментами созидания мира личности. Это ошибка – считать, будто ребенок сначала воспринимает предмет и только после этого вступает с ним в отношение; наоборот, первичным является стремление к отношению, сложенная лодочкой протянутая ладонь, в которую изливается предстоящее; второе – это отношение к предстоящему, прообраз изречения Ты; овеществление происходит позже при расщеплении изначальных переживаний, разделении связанных партнеров, и это есть становление Я. В начале всего стоит отношение – как категория сущности, как готовность, как вмещающая форма, как модель души; это априори отношения, врожденное Ты.

Пережитые отношения суть реализации врожденного Ты в тех Ты, с которыми ребенок сталкивается при встречах; то, что это Ты воспринимается как предстоящее, воспринимается в исключительности и, наконец, удостаивается высказанного основного слова, лежит в основании априорного отношения.

В инстинктивном влечении к контакту (в стремлении сначала тактильно, а затем и зрительно «прикоснуться» к другому существу) очень скоро выступает врожденное Ты; таким образом, этот инстинкт все более отчетливо подразумевает взаимность, «нежность»; однако и проявляющаяся позже тяга к роли творца (тяга к созданию вещей синтетическим или, если ничего не получается, аналитическим способом – ломая или разрывая) возникает путем того же механизма; происходит «персонификация» сделанного, возникает «разговор». Развитие души ребенка неразрывно связано с развитием потребности в Ты, с исполняющимися и неисполняющимися попытками удовлетворения этой потребности, с игрой его экспериментов и с трагической серьезностью его беспомощности. Истинное понимание этих феноменов подавляется при любой попытке свести их к более узким сферам, и достичь его (понимания) можно только рассматривая и обсуждая космическое и метакосмическое их происхождение – возникновение из нерасчлененного бесформенного изначального мира, из которого уже появился на свет телесный индивид, не располагающий до поры своим телом, еще не актуализированный, не вполне ставший сущностью, индивид, которому только предстоит постепенно развиться через обретение отношений.

Человек становится Я, становясь Ты. Предстоящее появляется и исчезает, события отношений сгущаются и рассеиваются, и в этом чередовании раз за разом проявляется растущее осознание присутствия неизменного партнера, осознание Я. Правда, пока оно еще представляется вплетенным в ткань отношения, отношения к Ты, как постижение того, что стремится к Ты, но не является им, но его контуры проступают все сильнее до тех пор, пока не рвется связь и само Я на короткое мгновение, освободившись, не предстанет перед самим собой как перед неким Ты, чтобы тотчас овладеть собой и в полном осознании своей особости вступать отныне в отношения.

Только теперь может возникнуть другое основное слово. Ибо хотя Ты отношения неуклонно бледнело, но от этого оно не становилось Оно в отношении Я, не становилось объектом несвязного восприятия и опыта, каковым оно отныне должно было стать, но становилось как будто Оно для себя, сначала незаметно, словно ожидая возрождения в новом событии отношения. И хотя созревающее к жизни тело, как носитель ощущений и исполнитель влечений, выделяло себя из окружающего мира, но делало это для ориентации, а не в абсолютном разделении Я и объекта. Теперь же на первый план выступает освобожденное, преображенное Я, выступает из вещественной полноты, сжимаясь до точечной функциональности познающего и использующего материальный мир субъекта, обращается к «Оно для себя», завладевает им и составляет с ним другое основное слово. Человек, проникнутый сознанием своего «я» и говорящий Я – Оно, ставит себя перед вещами, но не предстоит им в потоке взаимодействия; склонившись над единичностями с объективирующей лупой для внимательного наблюдения или с объективирующим биноклем для панорамного упорядочивающего сцену осмотра, он изолирует единичности, не ощущая их исключительности, или соединяет их в наблюдении, не чувствуя их общемирового значения: первое он находит в отношении, второе – только исходя из отношения. Только теперь он в опыте познает вещи как сумму свойств: действительно, свойства оставались в его памяти благодаря пережитым отношениям, связанные с запечатленным в ней Ты, но только теперь вещи для него выстраиваются из их свойств; только из воспоминаний об отношении человек – образно, мечтательно или силой мышления (в зависимости от наклонностей) – дополняет ядро, которое, охватывая все свойства, мощно открывалось в Ты, то есть субстанцию. Только теперь человек полагает вещи в пространственно-временную причинную связь, только теперь каждая вещь получает свое место, ход существования, меру и обусловленность. Хотя Ты есть явление пространственное, но является оно в пространстве исключительного предстоящего, а все остальное есть лишь фон, из которого оно выступает, и пространство не может быть его границей или мерой; Ты является и во времени, но во времени исполняющегося в самом себе процесса, который проживается не как частица непрерывной и строго упорядоченной последовательности, но в виде «длительности», интенсивное измерение которой может быть определено только из нее самой; Ты одновременно является и деятелем, и подвергающимся действию, но не является звеном в цепи причинностей; в своем взаимодействии с Я оно является началом и концом происходящего. Это есть основная истина человеческого мира: только Оно может быть упорядочено. Координировать вещи можно только после того, как они перестают быть нашим Ты и становятся нашим Оно. Ты не знает никакой системы координат.

Коль уж мы добрались до этого места, то необходимо сказать и еще кое-что, без чего эта частица основной истины превращается в никуда не годный обломок: упорядоченный мир не есть мировой порядок. Случаются моменты безмолвной проникновенности, когда мировой порядок видится как нечто реальное и настоящее. На лету хватаем мы тон, неразборчивая нотная запись которого и есть упорядоченный мир. Эти моменты бессмертны, но и одновременно преходящи; ни одно их содержание не сохраняется, но сила их сообщается творению и познанию человека, лучи этой силы проникают в упорядоченный мир и плавят его снова и снова. Так происходит в истории отдельного человека, так происходит и в истории рода.

Мир двойствен для человека в силу двойственности его отношения с миром.

Человек воспринимает окружающее его бытие, просто вещи и существа как вещи, он воспринимает происходящее окружающего мира, просто процессы и действия как процессы, вещи состоят из свойств, процессы – из моментов, вещи находятся в пространственной, а процессы – во временно2й сети мира, вещи и процессы ограничены другими вещами и процессами, измеряемые ими и сравниваемые с ними, – все это есть упорядоченный расчлененный мир. Этот мир в определенной мере надежен, обладает плотностью и протяженностью, его членение доступно наблюдению, его воспроизводят с закрытыми глазами, а проверяют – с открытыми; он здесь, он может прилегать к твоей коже или прятаться в твоей душе, если это больше тебе нравится; он остается с тобой по твоему произволу и милости, он остается исконно чуждым тебе – будь то вне или внутри тебя. Ты воспринимаешь его как свою правду, воспринимаешь его как «истину», он позволяет тебе себя принимать, но не отдается тебе. Посредством только такого мира ты можешь прийти к «взаимопониманию» с другими людьми, он готов – притом что для каждого другого он выглядит по-разному – быть для всех вас одним общим объектом, но в нем ты не сможешь встретиться с другими. Без него ты не сможешь выстоять в жизни, тебя поддерживает его надежность, но, умри ты в нем, ты будешь погребен в Ничто.

Или человек встречает бытие и становление как свое предстоящее (в смысле стоящее перед ним), как уникальную единственную сущность, встречает всякую вещь только как сущность; все, что существует здесь, раскрывается ему в происходящем, а то, что происходит, развертывается для него как бытие; ничто иное, только это, есть присутствующее в настоящем, и это охватывает весь мир; мера и сравнение исчезли; только от тебя зависит, сколько неизмеримого станет твоей действительностью. Встречи не выстраиваются в упорядоченный мир, но каждая из них является для тебя знаком мирового порядка. Встречи не связаны друг с другом, но каждая из них гарантирует твою связь с миром. Представляющийся тебе таким мир ненадежен, ибо каждый раз кажется тебе новым, ты не можешь верить ему на слово; он лишен плотности, ибо в нем все пронизывает все; он лишен длительности, ибо приходит незваным, и исчезает, когда его удерживают; ты потеряешь его, если захочешь сделать обозримым. Он приходит, приходит, чтобы дотянуться до тебя; если он не дотягивается до тебя, если он не встречается с тобой, то он исчезает, но он возвращается, возвращается преображенным. Он находится не вне тебя, но прикасается к самим твоим основам; если ты скажешь «душа души моей», то скажешь не слишком много, но берегись впускать его в свою душу, ибо этим ты его уничтожишь. Он твое настоящее: только обладая этим миром, ты обладаешь настоящим; ты можешь сделать его своим объектом, познавать в опыте и использовать, ты должен делать это снова и снова, и теперь у тебя уже нет больше настоящего. Между тобой и им воцарилась взаимность отдачи: ты говоришь ему Ты и отдаешься ему, он говорит Ты тебе и тебе отдается. Ты не сможешь прийти к пониманию с другими относительно такого мира; ты остаешься один с этим миром, но он учит тебя встречаться с другими и учит переживать и переносить эти встречи; и он ведет тебя через милость своих приходов и через печаль уходов, он ведет тебя к тому Ты, в котором пересекаются параллельные по видимости линии отношений. Он не помогает тебе удержаться в жизни – он помогает только ощутить предчувствие вечности.

Мир Оно обладает связностью в пространстве и времени.

Мир Ты не обладает связностью в пространстве и времени.

Отдельное единичное Ты по необходимости должно стать Оно, когда закончится процесс отношения.

Отдельное единичное Оно может, войдя в процесс отношения, стать Ты.

Это суть два преимущества мира Оно. Они побуждают человека смотреть на мир Оно как на мир, в котором приходится жить и в котором можно жить, ибо он предоставляет нам возможность переживать острые ощущения, волноваться, раздражаться, делать и познавать. Моменты Ты проявляются в этой прочно зафиксированной и полезной хронике как чудесные лирико-драматические эпизоды, пусть исполненные соблазнительного волшебства, но опасные своими крайностями, ослабляющие испытанные связи, оставляющие больше вопросов, чем удовлетворительных ответов, расшатывающие безопасность, даже ужасающие, но абсолютно незаменимые. Поскольку человеку по необходимости приходится возвращаться из этих моментов «в мир», то, спрашивается, почему бы все время не оставаться в нем? Почему нельзя призвать к порядку выступающее к нам предстоящее и не вернуть его в объектный мир? Если мы не можем не говорить Ты отцу, жене, то почему нельзя говорить Ты, имея в виду Оно? Произнести звук Ты органами речи – это еще не значит произнести ужасающее основное слово; даже прошептать душой любовное «ты» безопасно, ибо всерьез имеется в виду одно – познать в опыте и использовать.

Невозможно жить в голом настоящем, ибо оно уничтожило бы любого, если бы не было предусмотрено способа быстро и кардинально его преодолеть. Однако в голом прошлом жить можно, ибо только в нем и можно устроить жизнь. Надо лишь заполнять опытом и использованием каждое мгновение, и тогда прошлое перестанет причинять обжигающую боль.

Со всей серьезностью восприми следующую истину: человек не может жить без Оно, но тот, кто живет исключительно с ним, не является человеком.

Часть вторая

История индивида и история рода человеческого, в чем бы ни было различие между ними, сходятся в одном: они обе говорят о нарастающем усилении мира Оно.

Это представляется сомнительным для истории рода; указывают на то, что сменяющие друг друга культуры при всем различии их оттенков в самом своем начале выстраивают схожие первобытности, в пределах которых они располагают маленьким миром объектов; тем самым жизни индивида соответствует не жизнь рода, а жизнь отдельной культуры. Но, если отвлечься от изолированных, по видимости, культур, которые, находясь под историческим влиянием других культур на определенной, не слишком ранней, но предшествующей эпохе наивысшего подъема стадии, перенимают их мир Оно, будь это благодаря непосредственному заимствованию современного мира Оно, как это было с заимствованиями греков у египтян, или опосредованному заимствованию у прошлого, как это было в случае обращения западной христианской культуры к культуре древнегреческой; эти менее развитые культуры расширяют свой мир Оно благодаря не только собственному опыту, но и растущему влиянию чужого опыта; благодаря этому происходит решающее расширение, связанное с новым открытием заимствованного опыта. (При этом оставим пока без внимания мощное участие в этом процессе мира Ты с его прозрениями и подвигами.) Таким образом, как правило, мир Оно каждой культуры полнее мира Оно культуры предшествующей, и, несмотря на временные остановки и рецессии, мы отчетливо видим в истории прогрессивное увеличение мира Оно. Здесь несущественно, носит ли «картина мира» какой-либо культуры характер конечности или так называемой бесконечности, а лучше сказать не-конечности (отсутствия конечности); на самом деле «конечный» мир может иметь больше составных частей, вещей, процессов, нежели мир «бесконечный». Надо также принять во внимание, что сравнивать надо не только объем знаний о природе, но и уровень общественной дифференцировки и технических достижений; именно этими двумя обстоятельствами определяется расширение мира объектов.

Основное отношение человека к миру Оно охватывает опыт, который непрестанно создает этот мир, и использование, которое ставит перед миром Оно многообразные цели, направленные на сохранение, облегчение и оснащение человеческой жизни. С ростом мира Оно должна также расти способность к его опытному познанию и использованию. У индивида все в большей степени появляется возможность замены непосредственного опыта опосредованным, то есть «приобретенным посредством знания»; все в большей степени появляется у индивида возможность сводить использование к специализированному «применению»; необходимостью становится постоянное усовершенствование способностей от поколения к поколению. Это по большей части имеют в виду, когда говорят о прогрессивном развитии духовной жизни. При этом люди своим греховным словоупотреблением противоречат духу, ибо эта самая «духовная жизнь» является по большей части препятствием для жизни человека в духе, а в лучшем случае – материей, которая, покоренная и оформленная в нем, должна просто исчезнуть.

И это препятствие, ибо улучшение способности к опытному познанию и использованию достигается по большей части через ослабление силы отношения человека, силы, которая одна только и позволяет человеку жить в духе.

Дух в его человеческом откровении является ответом человека на свое Ты. Человек глаголет разными языками – языком речи, искусства, действия, но дух един, и это ответ на возникающее из тайны и из тайны обращающееся к человеку Ты. Дух есть слово. И хотя устная речь облекается в слова в мозгу человека, а потом озвучивается в гортани, и то и другое суть лишь преломления истинного процесса; в действительности не речь присутствует в человеке, но человек пребывает в речи и глаголет из нее – и это касается всякого слова и всякого духа. Дух пребывает не в Я, а между Я и Ты. Дух – это не кровь, струящаяся по жилам внутри человека, его можно уподобить воздуху, которым ты дышишь. Человек живет в духе, если может ответить своему Ты. Он может это сделать, если вступает в отношение со всем своим существом. Только благодаря обладанию силой отношения может человек жить в духе.

Однако здесь на первый план сильнее всего выступает судьба процесса отношения. Чем мощнее ответ, тем сильнее связывает он Ты, тем сильнее превращает его в объект. Только молчание, обращенное к Ты, только молчание всех языков, молчаливое пребывание в неоформленном, неразделенном доречевом слове освобождает Ты, пребывает с ним в сдержанности, где дух не возвещает о себе, но просто существует, просто есть. Всякий ответ связывает Ты с миром Оно. Это горе человека, и в этом его величие, потому что именно так среди живых возникают знание, произведение, картина и образец.

Однако то, что превращается в Оно, застывает в вещь среди вещей, наделяется смыслом и предопределением, которые снова и снова его преображают. Снова и снова – так было задумано в час духа, когда он вложил себя в человека и зачал в нем ответ, – объектное должно вспыхивать настоящим, возвращаться в стихию, из которой вышло, рассматриваться и проживаться людьми как нечто настоящее.

Исполнение этого смысла и этого предназначения расстраивает тот человек, который удобно расположился в мире Оно, как в мире, который следует познавать опытом и использовать, и теперь он удерживает связанное в мире вместо того, чтобы его освободить, наблюдает вместо того, чтобы прозревать, и применяет вместо того, чтобы воспринять.

Что касается познания, сущность раскрывается познающему в созерцании предстоящего. То, что созерцают как присутствующее, по необходимости надо понимать как объект, сравнивать с другими объектами, помещать в ряд с другими объектами, объективно описывать и расчленять; в предмет познания это может войти только в качестве Оно. Однако в созерцании это было не вещью среди вещей, не процессом среди процессов, но исключительно присутствующим. Сущность не проявляет себя в законе, выводимом из явления, но обнаруживается в самом явлении. То всеобщее, что при этом мыслят, представляется как распутывание клубка события, ибо его созерцали в особенном, в присутствующем. Теперь же оно заключено в Оно-форму понятийного познания. Тот, кто выведет его из этого узилища и, созерцая, вновь прозрит в нем присутствующее, исполнит смысл того акта познания, который есть действительное и действующее между людьми. Но познание можно использовать следующим образом: «Дело, стало быть, обстоит так: эта вещь называется так-то, она обладает такими-то свойствами, она должна находиться там-то и там-то». И при таком подходе то, что становится Оно, им остается, познаётся и используется как Оно, применяется как деятельность по «ориентации» в мире, а затем – и по «покорению» мира.

То же относится и к искусству: в созерцании предстоящего образ раскрывается художнику. Он преобразует его в произведение. Это произведение находится не в мире богов, а в этом большом мире людей. Естественно, оно «здесь», пусть даже на нем не остановится ни один человеческий взгляд, но оно спит. Китайский поэт рассказывает о том, как люди не захотели слушать песню, которую он играл на нефритовой флейте; тогда поэт стал играть ее для богов, и они приклонили к ней свое ухо; после этого к песне прислушались и люди – в конце концов поэт ушел от богов к тем, без кого не могло обойтись его произведение. Произведение высматривает встречу с человеком, словно во сне, ждет, что человек снимет с него чары и на одно безвременное мгновение охватит образ. Вот человек приходит и узнаёт из опыта то, что до2лжно познать из опыта: произведение сделано так-то, или: в нем выражено то-то, или: таковы его качества и таково место, которое оно занимает среди других произведений.

И не то чтобы не нужен был научный или эстетический рассудок но для того, чтобы правильно выполнить свою работу, он должен погрузиться в сверхрассудочную, охватывающую рассудочное истину отношения.

И в‐третьих, так как преходящий в своей телесности человек не нуждается в том, чтобы навязывать себя более долговечному, чем он сам, веществу, но превосходит его по долговечности как образ, этот человек, опьяненный музыкой своей живой речи, возвышаясь, поднимается на звездный небосвод духа, и вместе с ним возвышается чистое воздействие, действие без произвола. Здесь являлось человеку из глубочайшей тайны Ты, само обращалось к нему из тьмы, и он отвечал на этот призыв всей своей жизнью. Здесь слово раз за разом становилось жизнью, и жизнь, либо исполняя, либо нарушая закон – временами необходимо и то и другое, чтобы не погиб на Земле дух, – становится учением. Эта жизнь предстает перед потомками, чтобы научить их не тому, что есть, и не тому, что должно быть, но тому, как надо жить в духе перед лицом Ты. И это означает, что она в любой момент готова стать для них Ты и открыть им мир Ты; нет, она не готова, она всегда приходит к ним и прикасается к ним. Но они утратили желание и способность к живому общению, но зато знают все решения и ответы; они заключили личность в историю, а речь – в библиотеки; исполнение и нарушение законов – в равной степени – они кодифицировали; они не скупятся на почитание и даже на поклонение, обильно замешенное на психологии, как это подобает современному человеку. О одинокий лик, подобно звезде, сияющий во тьме, о живой перст на бесчувственном лбу, о замирающий шаг!

Формирование функции приобретения опыта и умения использовать по большей части достигается ослаблением в человеке силы отношения.

Тот человек, который препарирует дух, превращая его в средство наслаждения – станет ли он интересоваться живущими вокруг него существами?

Подчиняясь основному слову разделения, которое создает дистанцию между Я и Оно, он разделил свою жизнь среди людей на две четко очерченные сферы учреждения и чувства – сферу Оно и сферу Я.

Учреждения – это «внешнее», в котором человек преследует самые разнообразные цели, в котором он работает, торгует, влияет, занимается предпринимательством, конкурирует, организует, хозяйствует, администрирует, проповедует; это отчасти упорядоченная и в какой-то степени согласованная структура, дела в которой идут своим чередом благодаря умственным и физическим усилиям людей.

Чувства – это «внутреннее», в котором человек живет и отдыхает от учреждений. Здесь заинтересованный взгляд улавливает спектр эмоций; здесь человек дает волю своим наклонностям и ненависти, стремлению к удовольствиям, а также предается своей боли, если она не слишком сильно его раздражает. Здесь человек дома и спокойно качается в кресле-качалке.

Учреждения – это сложный форум, чувства – личные покои, где всегда есть место развлечениям.

Это разграничение, разумеется, постоянно оказывается под угрозой, ибо своевольные чувства время от времени вторгаются в деятельность учреждений, но при наличии доброй воли границу можно восстановить.

Труднее всего провести границу в области так называемой личной жизни. Например, в браке провести ее удается не без трудностей, но, в конце концов, это получается. Ее удается превосходно провести в сферах так называемой общественной жизни; стоит понаблюдать, как безукоризненно в эпоху политических партий и надпартийных групп и их «движений» сменяют друг друга судьбоносные съезды и приземленная – механистически-равномерная или органически-неряшливая – деятельность.

Однако отделенное Оно учреждений есть голем, а отделенное Я чувств есть порхающая птица души. Ни то, ни другое не знают человека; первое – это образец, второе – «объект», они не выражают ни личность, ни общность. Ни один из этих феноменов не знает настоящего; учреждения, даже самые современные, знают только застывшее прошлое, завершенное; чувства, даже самые устойчивые и длительные, знают только мимолетное мгновение, незавершенное становление бытия. Ни у того, ни у другого нет доступа к реальной жизни. Учреждения не образуют общественную, а чувства – личную жизнь.

Учреждения не образуют общественную жизнь, и люди ощущают это все чаще и с возрастающей печалью и болью; здесь, в этом месте, мы имеем дело с необходимым феноменом эпохи. Очень немногие поняли, что чувства не образуют личную жизнь; казалось бы, именно здесь должно гнездиться все личное; если кто-то, как современный человек, научился заниматься главным образом своими чувствами, то даже отчаяние по поводу их эфемерности ему не поможет, так как оно тоже есть чувство, и чувство интересное.

Люди, страдающие от того, что учреждения не образуют общественной жизни, нашли одно, как будто подходящее, средство – следует с помощью чувств разрыхлить, расплавить или взорвать учреждения, следует обновить их с помощью чувств, внедрить в их деятельность «свободу чувства». Если, например, автоматизированное государство соединяет, по сути, чуждых друг другу граждан, не устанавливая спаянного сообщества и не способствуя этому, то следует заменить его общиной, основанной на любви; а такая община, как полагают, возникает, когда люди, руководясь свободным, переполняющим их чувством, сходятся вместе, желая жить совместно. Но это не так; истинное сообщество возникает не оттого, что люди испытывают друг к другу какие-то чувства (хотя обойтись без этого тоже нельзя), но благодаря вот каким двум вещам: они должны пребывать в живом обоюдном отношении к живому средоточию и находиться в живом обоюдном отношении друг с другом. Второе возникает из первого, но не дается вместе с ним автоматически. Живое обоюдное отношение включает в себя чувства, но не возникает из них. Община строится на живом обоюдном отношении, но строит ее живое действующее средоточие.

Учреждения так называемой личной жизни также невозможно обновить за счет свободного чувства (хотя без него тоже не обойтись). Брак никогда не удастся обновить по-другому, нежели открытием друг другу своего истинного Ты. Этот брак строит Ты, которое не является Я ни для кого из обоих партнеров. Это метафизический и метапсихический факт любви, который лишь сопровождается любовными чувствами. Те, кто хочет обновить брак по-другому, по существу, не отличаются от тех, кто хочет его упразднить: и те и другие говорят, что они уже не знают факта любви. И в самом деле, если из всей эротики, о которой в наше время так много говорят, вычесть все, что связано с отношением Я, то есть всякое отношение, в котором один человек не является настоящим для другого, а другой не становится настоящим для него и оба только получают удовольствие друг от друга, то что тогда вообще останется?

Истинная общественная и истинная личная жизнь представляют собой два образа связи. Для их становления и существования необходимы чувства, изменяющие содержание, необходимы учреждения, как неизменная форма, но и, взятые вместе, они не создают человеческую жизнь, ибо для ее создания необходимо и третье: центральное присутствие Ты, или даже, скорее, воспринимаемое в настоящем центральное Ты.

Основное слово Я – Оно не имеет отношения к злу – так же, как и материя не имеет отношения к злу. Однако Оно имеет отношение к злу, как и материя, когда она примеряет на себя роль бытия. Если человек поддается этому, его подавляет неумолимо растущий мир Оно, собственное Я теряет для него свою действительность до тех пор, пока довлеющий над ним кошмар и призрак, обитающий в нем, не шепнут друг другу о невозможности избавления.

– Но не является ли общественная жизнь современного человека по необходимости погруженной в мир Оно? Можно ли две области этой жизни, экономическую и государственную, в их современном объеме и современном толковании, помыслить на каком-то ином основании, нежели на продуманном отказе от всякой «непосредственности», на неколебимом и решительном отклонении всякой возникшей вне этой области «чужой» инстанции? И если здесь господствует Оно, приобретающее опыт и использующее товары и достижения в экономике, мнения и устремления в политике, то разве не этому неограниченному господству обязана своим существованием разветвленная и прочная структура великих «объективных» образований в этих двух областях? Да, и разве выпуклое и наглядное величие ведущего государственного деятеля и ведущего хозяйственного руководителя не связано с тем, что он видит в людях, с которыми ему приходится иметь дело, не носителей не поддающегося опытному познанию Ты, но рассматривает их как центры производственных достижений и устремлений, в соответствии с которыми и в соответствии с частными способностями людей они могут быть учтены и использованы? Не рухнет ли его мир, если он попытается вместо того, чтобы получить Оно из суммы Он + Он + Он, получить сумму Ты, и Ты, и Ты, если известно, что из этой суммы неизбежно снова получается Ты? Не означало бы это попытку поменять создающее совершенные формы мастерство на любительский дилетантизм, а светоносный разум – на туманную мечтательность? И если мы переведем взгляд с ведущих на ведомых, то разве не убедимся мы в том, что ход развития современного способа производства и современного способа обладания уничтожил почти всякий след жизни с предстоянием, всякий след осмысленного отношения? Было бы абсурдным хотеть повернуть этот процесс вспять, и столь же абсурдным было бы разрушение чудовищного и точно функционирующего аппарата этой цивилизации, которая одна делает возможной жизнь разросшегося до чудовищных масштабов человечества.

– Оратор, ты запоздал со своими речами. Если еще до сих пор ты мог бы им верить, то теперь уже не можешь. Ибо мгновение назад ты, как и я, увидел, что государством уже не управляют; кочегары всё еще бросают в топку уголь, но машинисты лишь делают вид, что управляют несущимися на всех парах машинами. И в тот самый миг, когда ты все это произносишь, ты, как и я, слышишь, что рычаги экономики начинают издавать непривычный звук; мастера покровительственно тебе улыбаются, но в сердцах их смерть. Они говорят тебе, что приспособили аппарат к современным условиям, но ты-то замечаешь, что отныне они могут только сами приспосабливаться к аппарату – до тех пор, пока он им это позволяет. Их представители разъясняют тебе, что экономика вступает в права наследства государства, но ты-то знаешь, что ей нечего наследовать, кроме принудительного господства буйно разросшегося Оно, под которым Я, становящееся все более бессильным, все еще воображает себя повелителем.

Общественная жизнь человека, так же мало, как и он сам, может обойтись без мира Оно, над которым Ты носится как дух над водами. Воля к пользе и воля к власти действуют естественно и правомерно до тех пор, пока смыкаются с волей к человеческому отношению, пока она является их носителем. Не существует злого влечения, пока оно не отрывается от сущности; влечение, сомкнутое с сущностью и ею определяемое, есть плазма общественной жизни, освобожденное влечение ведет к разложению общественной жизни. Экономика, обиталище воли к получению пользы, и государство, обиталище воли к власти, до тех пор являются частью жизни, пока они являются частью духа. Отрекаясь от духа, они отрекаются от жизни: разумеется, у жизни есть время на завершение своих дел, и довольно долгое время будет казаться, что внутри шевелится какое-то осмысленное образование, хотя на самом деле там давно уже вовсю бурлит неистовая сутолока. Внедрение какой-либо непосредственности на деле уже не поможет; расшатывание отрегулированных механизмов экономики или государства не поможет сместить равновесие так, чтобы изменить тот факт, что вся система уже не находится под властью говорящего Ты духа; никакая стимуляция периферии не сможет заменить живое отношение к центру. Образования человеческой общественной жизни черпают свою жизнь из полноты силы отношения, которая пронизывает их члены, а свою телесную форму – из связи этой силы с духом. Государственный деятель или хозяйственный руководитель, сообщающийся с духом, не является дилетантом; он очень хорошо знает, что не может выступить навстречу людям, с которыми ему приходится иметь дело, как к носителям Ты без разрушения созданного им; однако он все же осмеливается на это, но лишь до границ, продиктованных ему духом; именно дух диктует ему эти границы; и риск, грозящий взорвать обособленное образование, увенчивается успехом там, где витает присутствие Ты. Дух не предается мечтаниям; он служит истине, которая, будучи сверхразумной, не изгоняет разума, но сохраняет его в своем чреве. В общественной жизни дух делает то же, что делает человек в личной жизни, человек, который знает о своей неспособности воплощать чистое Ты в жизнь, но тем не менее каждый день доказывает его присутствие в мире Оно – согласно праву и мере текущего дня, ежедневно заново проводя границу и заново ее открывая. Также невозможно освободить работу и обладание исходя только из них самих – это возможно только исходя из духа; только из его присутствия могут излиться смысл и радость всякой работы, а во всякое обладание – благоговение и жертвенная сила, излиться не до краев, но в достаточной мере; только так может все созданное работой, все, чем обладают, остаться под властью мира Оно, но все же преобразиться в предстоящее, в представление Ты. Нет никакого Обратно-назад, есть – даже в минуту глубочайшей нужды, и даже именно в такие минуты, – ранее не предвиденное Отсюда-вперед.

Управляет ли государство экономикой или экономика уполномочивает государство на правление, остается неважным до тех пор, пока обе эти сферы не преобразованы. Будет ли в государственных учреждениях больше свободы, а в экономике – больше справедливости, важно, но не для вопросов реальной жизни, которые здесь поставлены; свободными и справедливыми сами по себе они стать не могут. Остается ли говорящий Ты и отвечающий на обращение дух живым и приобщенным к действительности; подчинятся ли те части духа, которые еще вкраплены в общественную жизнь человека, государству и экономике или останутся самостоятельно действующими; будет ли поглощено общественной жизнью то духовное, что пока еще сохраняется в личной жизни человека, – вот что имеет решающее значение. Разумеется, невозможно разделить общественную жизнь на независимые области, к которым также принадлежала бы «духовная жизнь»; это означало бы лишь окончательно подчинить принуждению погруженные в мир Оно области и полностью лишить дух действенности, ибо дух никогда не действует сам по себе, но только в мире: дух действует на мир пронизывающей и преображающей его силой. Дух находится «у себя» по-настоящему только тогда, когда он выходит навстречу открытому ему миру и предается ему; только так он может освободить его и себя в нем. Рассеянная, ослабленная, выродившаяся, обуреваемая противоречиями духовность, которая сегодня представляет дух, сможет это сделать, разумеется, только тогда, когда она снова дорастет до существа духа, то есть до способности говорить Ты.

В мире Оно неограниченно царит причинность. Каждый доступный чувственному восприятию «физический», а также каждый обнаруженный или найденный на основании личного опыта «психический» процесс необходимо считать либо следствием какой-то причины, либо причиной какого-то следствия. К тому же ряду относятся процессы, которым можно приписать характер целеполагания, то есть процессы, являющиеся составными частями континуума мира Оно: этот континуум допускает телеологию, но только как часть оборотной стороны причинности, стороны, которая не нарушает связной полноты причинности.

Неограниченное господство причинности в мире Оно, имеющее основополагающую важность для научного упорядочения природы, не подавляет человека, который не ограничен миром Оно, и может снова и снова выходить из него в мир отношения. Здесь Я и Ты свободно стоят друг перед другом, оказывая друг на друга влияние, не включенное в причинность и не окрашенное ею; здесь человеку гарантируется свобода – его и его человеческой сущности. Лишь тот, кто понимает отношение и знает о присутствии Ты, способен на принятие решений. Тот, кто решается, свободен, потому что, принимая решение, он встает перед высочайшим Ликом.

Неукротимо вскипающая огненная материя всего моего умения желать, все, первозданно кружащее вокруг меня возможное, сплетенное и как бы неразделимое, манящие взгляды возможностей, мерцающие со всех концов, вселенная как искушение, и я, воплотившийся в настоящее мгновение, простираю обе руки в огонь, глубоко в огонь, где прячется то одно-единственное, что имеет в виду меня, и вот все это схвачено в одном – теперь! Грозная бездна отдалилась, не мельтешит больше лишенное ядра Многое в переливающемся равенстве своих притязаний, но лишь двое друг возле друга, другое и одно, иллюзия и миссия. Но лишь теперь во мне возникает воплощение. Ибо не то называют принятием решения, когда одно сделано, а другое отставлено в сторону, как потухшая масса, слой за слоем, словно шлак, покрывающая мою душу. Но только тот, кто направляет всю силу другого в деяние одного, только тот, кто в становление действительности избранного умеет дать войти неугасимой страсти неизбранного, лишь тот, кто «злыми деяниями служит Богу», только тот решается и решает происходящее. Если это понять, то станет также ясно, что именно это надо называть справедливым, направленным на тот путь, по которому идут и на котором решают; и если бы существовал дьявол, то он был бы не тем, кто идет против Бога, а тем, кто не принял решения в вечности.

Человека, у которого есть гарантия свободы, не угнетает причинность. Он знает, что его преходящая, обреченная на смерть жизнь, по самому своему существу, есть вибрация между Ты и Оно, и он выслеживает ее смысл. Для него достаточно того, что, не имея возможности задерживаться в святилище, он может снова, и снова, и снова переступать через его порог; но да, то, что он должен раз за разом покидать святилище, внутренне связано для него со смыслом и с назначением этой жизни. Там, на пороге, в нем каждый раз заново вспыхивает дух, вспыхивает как ответ; здесь, в нечистом и бедном крае, эта искра должна быть оправданна. То, что здесь зовется необходимостью, не может его напугать, ибо там он познал нечто истинное, познал судьбу.

Судьба и свобода неразрывно связаны друг с другом нерушимой клятвой. С судьбой встречается только тот, кто воплотил свободу в действие. В том, что я смог открыть приличествующее мне деяние, в движении моей свободы открывает мне свобода свою тайну; однако если я и не смогу сделать это так, как мне приличествовало, то даже и в этом сопротивлении открывается мне тайна. Кто забывает всякую причинность и решается на действие из глубины, кто избавляется от своего добра и одежды и голым предстает перед Ликом, на того, свободного, как зеркальное отражение свободы, смотрит его судьба. Это не его граница – это его дополнение; свобода и судьба охватывают друг друга, сливаясь в смысле; и из этого смысла судьба, чьи глаза только что были строги и чей взгляд теперь исполнен света, смотрит внутрь как сама милость.

Нет, человека, несущего искру и возвращающегося в мир Оно, не подавляет причинная необходимость. И от мужей духа во времена здоровой жизни исходит уверенность ко всему народу; даже самым забитым естественно, инстинктивно, смутно дается встреча, дается познание настоящего, и все каким-либо образом ощущают Ты; отныне дух означает для них надежную крепость.

Но в нездоровые времена случается, что мир Оно, не проникнутый и не оплодотворенный живыми потоками мира Ты, обособленный и застойный, как призрак исполинского болота, пересиливает человека. Смирившись с миром предметов, которые больше не становятся для него настоящим, человек полностью ему поддается. Обычная причинность в этом случае вырастает в подавляющий и удушающий злой рок.

Каждая великая, охватывающая народы культура покоится на каком-либо изначальном событии встречи, на прозвучавшем некогда в их исходном пункте ответе, обращенном к Ты, на сущностном акте духа. Этот акт, усиленный действующей в том же направлении силой последующих поколений, творит собственное понимание космоса в духе – только через него становится снова и снова возможным космос человека; только после этого может человек снова и снова, утешившись душой в этом понимании пространства, строить в нем дома для Бога и людей, наполнять зыбкое время новыми гимнами и песнями и формировать образ человеческой общности. Но только до тех пор, пока он, действуя и страдая, владеет в своей жизни этим сущностным актом, пока он сам входит в отношение, только до тех пор он свободен, а значит, сохраняет способность быть творцом. Если культура перестает концентрироваться вокруг живого, непрерывно обновляющегося процесса отношения, то она застывает, образует мир Оно, который только временами, словно вулканическими извержениями, прорывается пламенными деяниями одиноких духов. С этого момента обычная причинность, которая никогда прежде не препятствовала духовному постижению космоса, вырастает в подавляющий и удушливый злой рок. Мудрая властвующая судьба, которая соответственно смысловой полноте космоса господствовала над всякой причинностью, превращается в противного всякому смыслу демона и рушится в причинность. Та самая карма, которая представлялась предкам как благотворное устроение судьбы, – ибо то, что удается нам в этой жизни, в будущем поднимает нас в более высокие сферы – ныне распознается как тирания: ибо деяния прежней, не осознаваемой нами жизни заточили нас в темницу, из которой мы не сможем выйти в этой жизни. Там, где прежде высился, как свод, смысл в образе небесного закона, на светлой арке которого висит веретено необходимости, теперь господствует бессмысленная и порабощающая сила планет; прежде считалось, что можно вверить себя богине правды Дике, небесному «пути», под которым имеется в виду и наш путь, чтобы с легким сердцем обитать во всеобщей мере судьбы; теперь же, что бы мы ни делали, нас угнетает, нагибая наши шеи под бременем мертвой массы мира, чуждая свободе духа Геймармене. Неистовая потребность в освобождении проявляется во множестве попыток, до крайности неудовлетворительных, которые предпринимаются до тех пор, пока кому-то не удается вырваться из круговорота рождений, или до тех пор, пока кому-то не удается вернуть свободу божьим детям, подпавшим под власть силы душам. Такая работа происходит из нового, становящегося судьбой события встречи, нового, определяющего судьбу ответа человека на обращение своего Ты. В воплощении этого центрального сущностного акта некая культура, получив его луч, может отделиться от других культур, но иная может обновиться и в самой себе.

Болезнь нашей эпохи не похожа ни на одну болезнь других эпох, но она связана со всеми ими. История культур – это не ристалище эонов, где бегуны, бодро и ни о чем не подозревая, отмеряют, один за другим, один и тот же круг смерти. Через их восходы и закаты ведет безымянный путь. Это не путь прогресса и развития; нисхождение по спиралям подземного царства духа, которое следовало бы назвать также восхождением к самым сокровенным, тончайшим, сложно переплетенным вихрям, где нет никакого «дальше» и уже на самом деле нет и никакого «назад», есть только неслыханное возвращение – прорыв. Придется ли нам пройти этот путь до конца, до испытания последней тьмой? Однако там, где грозит опасность, растут и шансы на спасение.

Биологическое мышление и историософское мышление нашего времени, какими бы несхожими они ни казались, действовали совместно, чтобы утвердить веру в рок, злую судьбу, веру, более жесткую и подавляющую, чем когда-либо в прошлом. Это уже не власть кармы и не власть звезд: не они теперь управляют неотвратимым жребием человека; разнообразные силы претендуют на господство, но при верном наблюдении выясняется, что большинство наших современников верят в их смесь, как в позднем Риме люди верили в целый пантеон. Это тем легче понять, если рассмотреть характер этих претензий на господство. Будь это «закон жизни», трактующий всеобщую борьбу, в ходе которой каждый должен либо сражаться, либо отказаться от жизни; или будь это «закон души», закон беспрерывного построения психической личности на фундаменте врожденного инстинкта потребления; или будь то «общественный закон» неостановимого социального процесса, для которого воля и сознание суть лишь сопровождающие его явления; или будь это «культурный закон» неизменного становления и исчезновения исторических образований; какими бы еще ни были формы, это всегда означает, что человек впряжен в процесс, от которого он, человек, не может освободиться и защититься от которого он не может (или может только в своих мечтаниях). От гнета звезд освобождало посвящение в мистерии, от гнета кармы освобождала сопровождаемая познанием брахманская жертва – в обоих случаях мы имеем дело с прототипом избавления; сложный же идол не терпит веры в освобождение. Воображение какой-либо свободы считают глупостью; человеку лишь предоставляется выбор между добровольно-разумным и безнадежно-мятежным рабством. Как бы много ни говорилось во всех этих законах о телеологическом развитии и об органическом становлении, в их основе лежит одержимость заранее заданным ходом событий, то есть неограниченной причинностью. Догма о постепенном развертывании заданного процесса есть отречение человека перед лицом могущества мира Оно. Именем судьбы злоупотребляют: судьба не колокол, покрывающий человеческий мир; встретить ее можно только исходя из свободы. Догма о заданности течения происходящего не оставляет места свободе, не оставляет места ее реальнейшему откровению, хладнокровная сила догмы изменяет лик Земли, то есть не оставляет места возвращению. Догма не знает человека, который своим возвращением побеждает во всеобщей борьбе; который возвращением разрывает паутину инстинктов потребления; который возвращением избавляется от классового проклятия; который своим возвращением потрясает, обновляет и преображает надежные исторические структуры. Догма о заданности течения процесса оставляет тебе на этой доске только один выбор – соблюдать правила или выйти из игры, но тот, кто возвращается, опрокидывает фигуры. Догма всегда позволит тебе соглашаться с обусловленностью жизни, но в душе «оставаться свободным»; но вернувшийся презирает такую свободу, считая ее позорнейшим рабством.

Единственным, что может стать для человека роком, является вера в рок; эта вера подавляет движение возвращения.

Изначально вера в рок является верой ложной. Всякое представление о заданности течения происходящего является лишь упорядочением Ничто как якобы становления бытия, упорядочением изолированных мировых событий, упорядочением предметности истории; оно не есть настоящее Ты; никакое становление из связности этому представлению недоступно. Оно не знает действительности духа, и для него схема этого представления не имеет силы. Пророчество, основанное на предметности, имеет силу только для того, кто не знает настоящего. Тот, кто подчинен силе мира Оно, должен видеть в догме неотвратимости течения событий истину, расчищающую просеку в буйно разросшемся лесу; на самом же деле это еще глубже погружает его в подчинение миру Оно. Но мир Ты не является замкнутым. Тот, кто всем своим единым существом, с восставшей силой отношения, выйдет навстречу миру Ты, станет внутренне свободным. Стать свободным от веры в несвободу уже означает стать свободным.

Подобно тому как получить власть над злым духом можно назвав духа его настоящим именем, так должен и мир Оно, который только что зловеще простирался всей своей чудовищной мощью перед малой человеческой силой, покориться тому, кто познает его в его сущности – как обособление и отчуждение именно того, из приливающей ближе полноты которого выступает навстречу каждому всякое земное Ты; того, что представляется великой и страшной богиней-матерью, существом тем не менее по-матерински добрым.

– Но как может набраться сил и окликнуть злого духа по имени тот, у кого внутри угнездился призрак – лишенное действительности Я? Как может похороненная сила отношения возродиться в существе, где могущественный призрак ежечасно попирает ногами обломки этой силы? Как собраться воедино существу, которое непрерывно гонит по пустому кругу ненасытное в своей алчности отчужденное Я? Как может обрести свободу человек, живущий по произволу?

– Как соединены неразрывно свобода и судьба, так связаны между собой произвол и рок. Однако свобода и судьба возвышают друг друга и охватывают друг друга, порождая смысл; произвол и рок, захвативший душу призрак и душащий мир кошмар, терпят друг друга, обитают рядом друг с другом, избегая друг друга, без связи и трений, обитая в бессмысленности – до тех пор, пока случайно не встретятся взглядами и не вырвется из их уст признание в отсутствии избавления. Сколько красноречивой и искусной духовности используют сегодня, чтобы уберечься от такого события или хотя бы его скрыть!

Воля свободного человека обходится без произвола. Этот человек верит в действительность; это значит, что он верит в реальную двойственность Я и Ты. Он верит в предназначение и в то, что оно нуждается в нем; оно не водит такого человека на поводке – оно ожидает его, он должен прийти к предназначению, не зная, однако, где оно находится; он должен выйти навстречу предназначению всем своим существом, и он знает это. Все произойдет не так, как подразумевалось его решением, но то, что произойдет, произойдет только тогда, когда он решится на то, что способен хотеть. Свою несвободную, подвластную вещам и влечениям малую волю он должен пожертвовать своей великой воле, которая уходит от предопределенности к предопределению. Тогда он больше не вмешивается, но и не отпускает то, что происходит, на самотек. Он прислушивается к тому, что возникает из него самого, на пути сущего в мире; не для того, чтобы оно его несло, но для того, чтобы самому воплотить его в действительность так, как оно хочет, чтобы он – в ком оно нуждается – его воплотил, человеческим духом и человеческим деянием, жизнью и смертью человека. Я говорю – он верит, но тем самым сказано: он встречает.

Своевольный человек не верит и не встречает. Он не знает связности – знает он только охваченный лихорадочной суетой внешний, окружающий его мир и свою лихорадочную похоть к его использованию; надо только дать использованию античное имя, и оно будет скитаться между богами. Когда он говорит «Ты», он имеет в виду следующее: «Ты – моя возможность для использования», а то, что он называет своим предназначением, есть лишь оснащение для использования и санкция на него. На самом деле у него нет предопределения, но есть лишь предопределенность вещами и влечениями, которую он исполняет самовластно, то есть по произволу. У него нет сильной воли – у него есть только произвол, который он выдает за волю. Он абсолютно не способен на жертву, хотя и говорит постоянно о ней; ты узнаешь его по тому, что он никогда не бывает конкретным. Он постоянно во все вмешивается, а именно с той целью, чтобы «дать этому произойти». Как можно, говорит он тебе, не помочь предназначению, не использовать все доступные средств, нужные для достижения цели? Так же видит он и свободного человека, и не может видеть его по-другому. Но свободный никогда не имеет цель здесь и где угодно подыскивает для нее средства; у него на уме только одно: снова и снова приносить свои решения на алтарь предопределения. Он принял такое решение, и он будет иногда обновлять его на всех развилках пути; но он скорее поверит в то, что не живет, нежели в то, что решения великой воли недостаточно и его надо подкрепить средствами. Он верит; он встречает. Но лишенный веры мозг своевольного человека не воспринимает ничего иного, кроме неверия и произвола, определения целей и измышления средств. Без жертвы и без милости, без встречи и без настоящего, его мир обусловлен целями и средствами; другим этот мир быть не может; это и называется роком. Так при всем своем самовластии он безвыходно запутан в недействительное; и он осознает это каждый раз, когда приходит в себя и осмысливает ситуацию – поэтому лучшую часть своей духовности он направляет на то, чтобы защититься от этого осмысления или хотя бы скрыть его.



Поделиться книгой:

На главную
Назад