...И больше - ничего

"Серёжа, конечно, в деталях ты прав. Я посылал тебе черновой вариант стихотворения, и сам уже сделал много правок. Некоторые из них сошлись с твоими.

А вот в смысле идеи — согласиться с тобой не могу.

В моём стихотворении вовсе нет реки из "Сентября".

Есть — Река Времени и Памяти.

Никому в голову не придёт удивляться или возмущаться тем, что в аду Данте (Кузнецова) совмещены персонажи разных времён, пространств и даже цивилизаций. Любопытно, что в аду все люди говорят на одном языке!

Река Времени не имеет ничего общего с адом, поскольку там никто не наказан. А наказанием они считают только то, что мы про них забыли. В таком стихотворении Клеопатра может любить Лермонтова, а Орфей — царицу Савскую. В таком стихотворении, как и во времени истинном, любой апостол когда-то обязательно сыграет роль Христа; здесь любая кукла Карабаса может стать Карабасом нового театра, найденного в каморке папы Карло. И в том театре новый папа Карло будет выстругивать нового Буратино; так же как когда-то кто-то выстругал нас с тобой.

Такое стихотворение не может жить по законам гармонии и не может вместиться в рамки единой стилистики. Это стихотворение, может быть, написано лишь для одного невероятного читателя. Вижу его. Это он захочет узнать смысл непонятных слов и чужих имён, это он полезет в словари и в глубины мифологии, и тем самым познает другую жизнь, поскольку в каждом человеке живут слова спящие, но они ждут пробуждения и инициации. Тогда в человеке всё меняется. <…>

В жизни не бывает единства формы и содержания. Это придумали путаники, чтобы заморочить головы талантливым чудакам. Ведь в дельфине и в человеке может существовать единство содержания. А форма? Единство формы и содержания, наверное, знает только душа, но мы до сих пор не знаем, что такое эта самая душа.

О нелепости "литературных аллюзий" я и слышать не хочу. Тогда ничего не остаётся от великой формулы просветлённой части человечества: "Я во — всём, и всё — во мне!"

И последнее: я тебе посылаю письмо <…>, чтобы ты знал мнение другого человека. Остальные твои замечания посмотрю месяца через три, когда вернусь к дому и реке.

Пока.

В понедельник уезжаю в Переделкино".

А вот письмо от <…>, на мнение которого ссылается Апостол:

"Очень субъективно, ни на что не претендую — сугубо личное впечатление, — пишет <…>. — Я принимаю только ту часть текста, которая написана короткими строками. И мне кажется, что и она ЗАСЛУЖИВАЕТ сокращения, станет плотнее, гуще, убедительнее. Там есть целые строфы, которые можно выкинуть с пользой для текста. Так мне кажется".

Словом, сколько людей, столько и мнений. А истина, как всегда, отсыпается где-то посередине…

Первый вариант стихотворения "Дом и Река" так и не будет опубликован в интернете. А дальше произойдёт вот что: через полгода мы поссоримся. Апостол сократит "Дом" ровно на 26 катренов, написанных анапестом, и разместит приплясывающие ямбом строфы на "Стихи. ру".

Лишенное образа Реки, ради которого и было написано стихотворение, второй вариант будет напоминать Всадника без головы. Или памятник Петру I без лошади. Апостол это поймёт и вскоре вновь вернётся к стихотворению.

"У меня была вторая часть, я уничтожил её, — мимоходом обмолвится Апостол в интернете. — Больше года не мог снова взглянуть на Реку. (8) А вот вчера ночью, кажется, Река открылась вновь. Буду заново писать вторую и третью часть…"

Апостол сдержит своё обещание наполовину. Он напишет вторую часть и опубликует неполное стихотворение на "Стихи. ру", слегка изменив название: к дому и реке добавит женщину и лодку. А третью часть Апостол написать не успеет. Уйдёт в лучший мир, оставив свои последние в жизни стихи оборванными на словах: "Третья часть. Побег". (9) И читатели дружно примутся гадать, что же могло быть там, в ненаписанной третьей части?

А правда, что?..

7

Опять сентябрь. Скоро два года, как нет Витьки. И год, как ушёл Апостол. Из нас троих я остался один. Мне и завершать эту историю.

…Представляю Апостола там, в большом волжском городе, на съёмной квартире. Месяц ноябрь, 22 число.

"Третья часть. Побег", — отстучал Апостол на клавиатуре. Поднялся, пошел на лоджию покурить (дома он не курил принципиально). Ночной город. Сотни домов, тысячи людей. А приткнуться, по сути, и некуда.

Дней десять назад прошла презентация очередной книги. "Сижу я, значит, у себя в деревне, копаю под окном могилку…" — рассказывал Апостол своим почитателям под видеокамеру. Для чего он это рассказывал? Чтобы объяснить однажды написанное?

Не напрасно дорога по свету металась, Неразгаданной тайною душу маня. Ни врагов, ни друзей на земле не осталось. Никого, никого! — кто бы вспомнил меня! <…> (10)

Покурив, Апостол возвращается в комнату, садится к столу. "Третья часть. Побег" — напоминает ноутбук. И снова следует долгое раздумье.

Побег… А куда?

Побег уже состоялся, гораздо раньше, чем в ноябре. Он выписан ещё в первом варианте стихотворения "Дом и Река". Чтобы выбрать другой маршрут, необходима новая идея, новые образы. Но на это у Апостола нет ни времени, ни сил.

"Нельзя войти дважды в одну и ту же реку", — честно предупреждал Гераклит. Понимал ли это Апостол? Безусловно. Иначе бы третья часть была бы им написана в тот же вечер.

Однажды рождённое стихотворение "Дом и река" оставляло лирическому герою один-единственный путь для побега — по реке "Сентября", преображенной Апостолом в реку Памяти. Иного пути просто не существовало. Или надо было всё начинать с чистого листа.

Итак, "Третья часть. Побег". Достаточно извлечь из архива старое стихотворение, завершить правку — и программная вещь будет практически завершена. Но вернуться к первоначальному тексту означало бы признать собственную неправоту, приведшую к ссоре. Переступить через самолюбие Апостол не может. Или не хочет.

Круг замкнут, и выхода из него нет.

Двадцать второе ноября. Две недели до присуждения премии "Народный поэт". Почти все, что было написано за сорок лет, выложено в интернете. Свое отношение к подсчету читательских голосов Апостол уже выразил. Остается лишь дать под занавес самую сильную вещь — про дом, реку, лодку и женщину. Но эта вещь всё ещё не дописана.

Две части готовы и даже опубликованы. Третьей же части — нет.

Проходит день. И ещё один день. Молчание затягивается.

Третий день. "Третья часть"…

Инфаркт. Смерть.

"Как жалко, что нет третей части!" — теряя от волнения мягкий знак, пишет на "Стихи. ру" одна из поклонниц Апостола. "Как жаль, что продолжения уже не будет!.." — печалится другая. И добавляет, усиливая эмоции явно лишним восклицательным знаком: "Но я всегда верила и буду верить, что душа бессмертна, а значит, мы обязательно ещё услышим Вас!!!!"

Душа и в самом деле бессмертна, как дружба и проза, любовь и поэзия. И Булгаков, безусловно, прав: рукописи не горят. Не тонут. И не исчезают бесследно в просторах интернета.

По праву давнего друга, которому было доверено первопрочтение стихотворения "Дом и Река", я открываю лирическому герою путь для побега. Вещь, которую Апостол считал главной в своём творчестве, должна быть завершена. Иначе, зачем её надо было начинать? Тогда, давно? Когда нас ещё было трое?

Вот эта недостающая часть. Я представляю её читателю — с молчаливого согласия Апостола.

Третья часть

Побег

1

Я мостки оттолкну, словно помощь последнего друга, Я веслом разобью на осколки зеркальную плоть, И опять по реке, по изгибу сакрального круга, Поплыву, чтобы страх, чтобы ужас земной прополоть. Я ударю веслом, и другим от бессилья ударю, И глаза мои станут цепляться за домик родной, Словно путь мой лежит на допрос к самому государю, Словно это не месяц, а меч занесён надо мной. Скрип уключин, как скрип для менязаготовленной дыбы, Звон цепи носовой словно кованый звон кандалов, И глядят из реки золотые и красные рыбы, И иные созданья моих очарованныхснов. "Это сны, это бред! Это память раздором чревата!" — , Я подумаю так, выбираясь из петель узла, И весло подниму, и как капельки гомеопата, Будут падать и падать гремучие капли с весла. И опять я скажу: "Это память, конечно же, память! На черта тебе то, что прошло по земле без следа? Надо к берегу плыть, надо всё, как и было, оставить, Пусть горит надо мной не упавшая в реку звезда!", Я ударю опять, я ударю, чтоб не было страшно. "Не смотри в глубину!" — донесётся ко мне издаля. "Не смотри в глубину! — повторят часовыена башне, "Не смотри в глубину!" — прозвучит повеленье Кремля. Я закрою глаза. Я подумаю: "В кои-то веки, Ты, нечистая сила, поэта берёшь на гу-гу!" И назад оглянусь, и скажу: "Поднимите мне веки! Я желаю узнать, что таится в сакральном кругу".

2

Вот, казалось бы, дом. И беда нам с тобою не горе. Но померк горизонт, и растаял последний наш шанс. И разверзлась река, разошлась, как библейское море, Разошлась, словно рана, как совесть в ночи, разошлась. Я увидел, и вздрогнул, но лопнуло верное стремя, Обезумевший конь запропал среди сопок и туч. Предо мною река в темноте проходила, как время, И в неё полумесяц входил, как утерянный ключ. Там, в раскрытой реке, как в огромной божественной пасти, Содрогались столетья, и вечно, теряясь во мгле, Плыл Осирис в гробу, и Руслан распадался на части, И богиня Исида, как нищенка, шла по земле. Там воскресший простор был до капельки весь благосенный, Видел я за межой всё, что было со мною допреж: Там любил Клеопатру в сентябрь обращённый Есенин, Там Ассоль проходила по палубе алых надежд. Там кричал Алконост, мчались белые кони, и втымеж Плыл Перун по рекевслед за грустным Троянским конём. Там светился во тьме под водою не сгинувший Китеж, Там во сне Лукоморья я был и водой и огнём. Там цвела куманика, свиваясь в ночи с курослепом, Под распыл росинца выходили лембой и лембей, Там легко и свежо уживались под богом, под небом Красный ворон, и гриф, и высокий изгиб лебедей. Там стояли селенья, там в круг выходила плясея, Там Илья и Добрыня вином наполняли корец, Там ждала Ариадна пропавшего где-то Персея, Там всю ночь Прометею расковывал перси кузнец. Там был мир молодым, с молодою ядрёной закваской, Там по красным пескам уходил в небеса караван. И стоял Соломон над уснувшей царицею Савской, И сияющий храм имужевозводил Ариман. Там народ проживал, не боящийся Бога и беса, Там заветную жизнь не пустили ещё под откос. Там наш домик стоял не у самого тёмного леса, А на том берегу, где ещё не родился Христос.

3

Ты на берег пришла, ты стояла молясь и ругаясь, И стояла судьба, проверяя весь мир на излом. "Так входи же в меня! — говорила река, задыхаясь, — Чтоб концы и начала связать неразрывным узлом!" И стонала река. И звала нас к себе, и хотела, Чтобы сгинул, простыл, чтоб рассыпался вечный покой. И тогда ты топор занеслана пречистое тело, И закрылась река, и опять оказалась Рекой. Я как вор, словно ворбыл застигнут таким оборотом, Мне тщету и ничтожность душа, отлетев, нарекла. А река как река пропадала за тем поворотом, Где уже никого, никого не спасала река., И опять мы вдвоём, и растут, как долги, наши дети, Лает пёс на дворе, дровосек до портвейна охоч… И стоят на реке никому не заметные сети, Для меня, для тебя, для Исиды, Ясона, и проч.

4

Ночь легла, как плита. Над рекою упала завеса, Это был не туман, а надежды раскрошенный мел. Лось стоял у воды и кричал, и глазами Велеса На Реку, на меня и на жуткую землю глядел. От планеты людей пахло кровью и потом прогоркло, Словно всполох, горел над пожарищем крик петухов. И стояла в Реке, и кричала во тьму Златогорка, И священные рощи к себе призывали волхвов. Птица Сирин кричала, дубам умирающим вторя, А под ней города говорили на мёртвом арго. И чернела Река от великого русского горя, И качала Река мою лодку с названьем "Арго". Надо мной, в небесах, больше не было злобного Бога, Усмехался Тайфун, и качала волна Перуна, И бежала Река, как песок между пальцев Сварога, И за Круглым столом задыхалась от счастья зурна. Я ударил веслом в глубину отреченья и рока, Я прошёл по воде под гремучею аркой моста… И хранила Река неизбывную тайну истока, И манила меня дальше веры и дальше креста. Вспоминая свой дом и жену на мостках, я держался, Но когда поднялась несусветная дрожь над водой, Я склонился во тьму, я губами к былому прижался, И скользнул в глубину за утопленной нами звездой. (11)

8

Без четверти одиннадцать. Времени остаётся лишь на то, чтобы купить цветы и успеть дойти до зала траурных церемоний. Мы выходим из кафе — и попадаем в цветочный ряд: розы, георгины, гвоздики, астры… Цветов столько, что хватит на половину Москвы, — если их купит другая половина.

Мы берем, не торгуясь, цветы и продолжаем свой путь. А вот и вход на территорию Троекуровского кладбища.

— Давай покурим, — Апостол останавливается и тянет из кармана мятую сигаретную пачку. — Знаешь, как-то идти туда не хочется. Не люблю похорон!

— Да кто же их любит, кроме Шопена? — отвечаю я. — Разве что музыканты, которые играют его марш…

Мы закуриваем.

— Я через неделю в Переделкино еду, буду там числа до двадцатого октября, — говорит Апостол. — Бывал в Переделкино?

— Нет. И честно говоря, не тянет.

— А зря! Мог бы и съездить.

— Зачем? Посмотреть на дачу какого-нибудь усопшего классика? Его верандой полюбоваться?

— Почему бы и нет? Интересно же!

— А смысл? Ну, ходил этот классик по веранде, и что? Он как-то по-особенному ходил? Не так, как все? Или, может, его веранда и сама что-нибудь талантливое написала?

— Ты всегда всё на шутку сводишь, — Апостол бросает сигарету. — Сколько там времени?

— Без двух одиннадцать.

— Что ж, идём…

На прощание с Витькой мы приходим без опоздания.

У входа в зал для траурных церемоний смерти нет. Она — там, за тяжёлыми резными дверями, на возвышении, предназначенном для гроба. А здесь, на асфальтированной площадке, стоят в ожидании прощания с покойным друзья, знакомые и родственники. Немного, человек десять с небольшим.

— Нет больше нашего Витюши! — зарёванная гражданская жена бросается Апостолу на шею. Одиннадцать лет она была рядом с Витькой. Это было не просто, особенно в последний год: мысли о смерти меняют характер у людей столь же необратимо, как и алкоголь в пенсионном возрасте.

Здесь же, у резных дверей, стоит ещё одна жена — когда-то законная, но давно уже бывшая. На шею Апостолу она не бросается, и с гражданской женой почти не общается. Бывшая законная в том возрасте и достатке, когда можно позволить себе ездить на хорошем джипе и прятать слёзы, если они есть. Или не прятать, когда их нет вовсе.

Пока Апостол утешает гражданскую, а законная с кем-то вполголоса разговаривает по телефону, я подхожу к Витькиному брату.

— Прими мои соболезнования, — говорю я ему. Брат кивает в ответ. Держится он достойно: положение обязывает. Брат принял на себя тяжесть похорон, ему же предстоит через полгода принимать и бремя наследства.

Появляется распорядитель:

— Можно войти в зал для прощания с покойным.

Тихо, почти виновато, мы входим в зал печали и скорби. По очереди кладём в гроб цветы. Появляется священник. По-хозяйски осматривает покойника и иже с ним, опускает глаза долу и берётся за кадило. Терпкий запах умиротворения наполняет зал.

Священник открывает требник и начинает читать молитву. Монолог на церковно-славянском то и дело прерывается речетативом: "Господи, помилуй!" Кто верит, тот крестится, кто не верит — пребывает в печали. Кто верит, но сомневается, смиренно держит руки на животе.

Отчитав своё, священник уходит вместе с требником и кадилом. Всё что надо отпущено, вечный покой гарантирован, хотя и не сразу: придётся подождать сорок дней.

— У вас есть несколько минут, чтобы попрощаться с покойным, — это опять распорядитель.

Это значит, снаружи, у резных дверей, уже собрались новые родственники, друзья и знакомые. Ожидают очереди, но уже к своему покойному. Ох, уж эта Москва!.. Повсюду очереди, даже на кладбище. Хорошенько подумаешь, прежде чем здесь помирать…

Но вот уже брат в молчании постоял над братом. Вдовы по очереди поправили цветы в ногах у покойного. Скорбно вздохнули знакомые.

Я посмотрел на Апостола. А он посмотрел на меня. В наших глазах читался один и тот же вопрос: "Кто следующий?.."

Прощаясь, я поцеловал Витьку в лоб. Апостол целовать не стал. Наверное, у апостолов это не принято.

<…>…Догорел этот мир и распался, Как воронье гнездо на дубу. Всё, чем был он и всё, чем казался, В полчаса улетело в трубу. Всё сгорело — слова и цифири, День Победы и яблочный Спас… Ничего мы не знаем о мире, Ничего он не знает про нас!

* * *

Вот, пожалуй, и всё.

Дальше был ресторан. Тихий зал, общий стол. Зарубежная, что ли, кухня.

Помянули. Вспомнили Витьку. Опять помянули. Незаметно вплелись в разговор и другие темы: проблемы творческой интеллигенции, искусство игры на тромбоне. И здесь Апостола понесло.

— Интересно у меня как-то всё получается, — говорил он, поглядывая на знакомых и родственников. — Вот я русский, а мне всю жизнь помогали евреи: стихи печатали, сборники издавали… Недавно в Америку пригласили. От одного журнала. Дали за первое место значок и двести долларов. Выходит, не зря съездил. А у нас…

Я посмотрел на часы: пора. Обнял Брата, пожал руку Апостолу. Попрощался с поминальным столом. И подался на вокзал.

Через час автобус увозил меня из Москвы. Увозил из прошлого в настоящее и дальше — в уже начавшее темнеть будущее. За спиной оставался город, полный давних надежд и пока ещё близких воспоминаний.

Оставалась память. И Вечность, однажды обещанная другу.

Только память и Вечность.

И больше — ничего.

2013 г.

Примечания.

1. При всей своей схожести творчества и судьбы не следует отожествлять Апостола с каким-либо реальным лицом из современников. Это не исследовательская работа, посвящённая творчеству безвременно ушедшего поэта. Не библиобиографическая справка члена СП. И не воспоминания о выпускниках Литературного института. Для книг из серии "ЖЗЛ" необходимо иметь особый творческий дар, которым я не обладаю. Единственное, на что вправе рассчитывать читатель, это на профессиональную память автора и на его объективность в оценке некоторых событий и лиц, а также отдельных литературных произведений.

2. Ассоциация навеяна картиной П. Брейгеля "Слепые".