...И больше - ничего

Вспоминаю, как в 81-м я прилетел с Сахалина в большой волжский город. Жить было негде. С месяц я обретался у Апостола на Владимирской, пока не снял мрачный угол в городском пригороде — у бобыля дяди Гриши, аккуратно напивавшегося каждую пенсию под бочковую капусту и солёные огурцы. Тогда Апостол был молодым и писал замечательные стихи, глубокие и искренние. Писал о железнодорожном проводнике, который думает, что"… Прожить эту жизнь //Так же просто, как чай разнести по вагонам"; о штабном писаре, сошедшем с ума и записавшем себя в список невозвратных потерь; о том, что"…Жить теперь по-новому мы будем // "Будем!" — отзывалось нам в ночи…" Самым же известным стихотворением Апостола тех лет, безусловно, было "Муму":

Что-то никак не пойму: Мир удивительно ясен, Но топит Герасим Муму, Добрый такой Герасим… <…>

Стихи Апостола нравились многим. В конце 70-х комсомол даже наградил его премией. Весьма своевременно: с деньгами у Апостола всегда было скверно или очень скверно, а долго работать на одном месте он не хотел или не умел. Однако жена всегда была рядом, она понимала его. Думаю, что в судьбе Апостола она было главной его удачей.

Тогда ещё не было ни стихов на разрыв, ни бедности напоказ. Ни сирого тельника с видом на Грушинку и оберега на шее. Разлучница-Муза ещё не взошла на порог деревенского дома, где Апостол провёл последние восемь лет своего земного бытия. И далеко ещё было до лубочных валенок, словно бы снятых с ноги поэта Клюева специально для видеосъемки: Апостол, бредущий с полными вёдрами воды по тропинке, протоптанной в снегу.

Я воду ношу, раздвигая сугробы, Мне воду носить всё трудней и трудней. Но как бы ни стало и ни было что бы, Я буду носить её милой моей… (7) <…>

Кого я запомнил из тех давних времён? Товарища Кирова (в виде внушительного памятника на одноимённой площади) и двух молодых поэтов — Витю и Женю. Оба давно уже в Союзе писателей, продолжают писать стихи. Оно и правильно: памятников на всех все равно не хватит, а поэт без писательского билета всё равно что "заяц" в троллейбусе — на первой же остановке могут прогнать на мороз. Иди потом, доказывай, какой ты безбилетный гений!

А вообще-то, Куйбышев мне не приглянулся: слишком много поэтов — и ни одного прозаика. Кроме разве что Горького, который здесь проживал ещё до "Фомы Гордеева". Но это когда ещё было! Сто лет с тех пор прошло…

Я продержался в Куйбышеве года полтора — и рванул обратно на Сахалин. На семь лет затерялся в местных широтах: бумзавод, рыбколхоз, газета, снова колхоз… В 89-м в очередной раз восстановился в Литинституте, приехал в Москву. Давние приятели давно обмыли дипломы и затаились в родных просторах. В коридорах общежития стало гораздо тише, в комнатах — заметно скучнее. Лавры Рубцова не вдохновляли на подвиги даже склонных к запою. Старые легенды выдохлись, словно вчерашнее пиво, а новые скисали раньше, чем успевали набрать силу. Наступала эпоха безликого электронного набора, фонда Сороса и литературных текстов на заказ.

Впрочем, ночным маршрутом усопших гениев и прижизненных классиков (общага — таксопарк — общага) по-прежнему ходили и гении, и классики. Помню Юру-поэта из Нижнего Тагила. Если буду когда-нибудь на Урале, непременно к нему загляну, хотя, я слышал, стихов Юра больше не пишет. А с драматургом Гришей я как-то встречался на Кавказе. Года три тому назад, проездом в Кабардино-Балкарию. Постарел драматург Григорий, но театр пока не оставил. Своих пьес больше не пишет, предпочитает играть в чужих. Дал мне в дорогу пакет с помидорами. Хорошими. Круглыми. Говорил, сам выращивал, сам собирал…

5

— Поехали, — говорит Апостол. Мы докуриваем и спускаемся в метро. Семь или восемь остановок проезжаем в полном молчании. Да и о чём говорить в душном вагоне, где даже пива не продают? Скучно, господа, ездить в подземном транспорте!

Конечная остановка. Здесь надо пересесть на маршрутку или автобус — и ехать прямо до Троекуровского кладбища. Остальное — заботы похоронного бюро и устроителей гражданской панихиды.

— А как тут до кладбища доехать? Где остановка? — спрашивает Апостол у первого встречного.

Встречный бросает, не останавливаясь:

— На той стороне!..

Апостол тут же сворачивает с тротуара и валким шагом опаздывающего человека начинает пересекать улицу. На моё: "Ты куда? Вернись!" — Апостол лишь машет рукой и идёт себе дальше. Понятно, что не по "зебре". Это водителей нервирует. Пропускать пешеходов они не обязаны. Могут сбить ненароком, но могут и выругаться (если успеют затормозить).

Пока я шарю глазами по сторонам в поисках перехода, Апостол успевает пересечь улицу и поймать очередного встречного. Тот тоже машет, но теперь уже в обратную сторону. И Апостол тотчас же поворачивает назад.

Похоже, давить прохожих по четвергам в Москве не принято. Апостол благополучно возвращается на исходную позицию. Он слегка возбуждён своим рискованным переходом. Не Рубикон, но всё равно приятно.

— Кажется, одному из нас сегодня расхотелось жить, — не скрываю я своего раздражения. — Ну, ты что, в самом деле? На кладбище торопишься? Так у нас ещё минут сорок есть в запасе! А может быть, и лет, — добавляю я.

Но Апостол, похоже, меня опять не слышит. Кто знает, о чем он сейчас думает и что вспоминает? Какие строчки, подстёгнутые алкоголем, скачут сейчас в его голове? Может, эти?

<…> …Ну что же, смерть, свечу задуй, Ликуй и радуйся на тризне, И подари мне поцелуй Длиннее всей прошедшей жизни.

Безнадёжно книжная "тризна" отдаёт бабушкиным чуланом. Кокетливый поцелуй растянулся отсюда и до Державина. А свеча… За триста лет русской поэзии она давно уже потеряла тайну трепещущего огонька и прелесть плавленого воска. Сегодня свеча, как мне кажется, способна только чадить.

Смерть манит Апостола. Он часто размышляет о ней в стихах. А иногда даже пытается с ней заигрывать. Вот как сейчас, на оживлённой столичной улице.

Хорошо, что сегодня четверг — день тормозов и милосердия.

А если бы — пятница?..

Витька тоже однажды пробовал заигрывать со смертью. Это было… когда же? Да, третьего января 11-го года. Часов около десяти вечера я получил на телефон эсэмэску: "Витя умер от передозировки в ЦДЛ. Маша".

Получил. Прочитал. И ударил во все телефонные номера, которые знал.

Витькиных два телефона молчали. Маша не отвечала. Эсэмэска пришла с незнакомого номера. Молчал и он.

"Надо ехать", — решил я. Поставил будильник на раннее утро, чтобы сесть на проходящий поезд. Положил под голову паспорт с деньгами и уснул.

В начале седьмого произошло маленькое чудо: позвонил воскресший Витька:

— Слушай, я вчера был в ЦДЛ, ходил туда вместе с Володей из Уфы, ну и, знаешь, того… В общем, ерунда получилась, ты уж извини…

— Кто давал эсэмэску? — спросил я. — Ты? Или Маша? Может быть, Володя из Уфы?

— Не знаю, кто давал, — смущённо отвечал Витька. — Я не давал. И Маша не давала. И Володя, кажется, тоже не давал.

— Тогда кто же? Такими вещами не шутят!

— Не знаю, Серёжа… Не знаю! — здесь Витька вздохнул, да так тяжело, что Фемида, не выдержав, прослезилась. Дело закрылось само собой — с формулировкой "за недоказанностью состава преступления".

Однако ничего в этом мире не происходит случайно. Эсэмэска, отправленная по пьяному делу, сыграла в Витькиной судьбе роковую роль. Механизм был запущен, и время пошло, теперь уже — по правилу обратного отсчёта: 258 дней… 257… 256…

Тогда же, в последние месяцы своей жизни, Витька принялся перечитывать Толстого. Не все его 90 томов литературного наследия, а выборочно — рассказ "Смерть Ивана Ильича". Прежде относившийся к смерти с лёгкой иронией, теперь Витька по телефону пытался мне объяснить бездонную глубину толстовского рассказа. На что я отвечал, не заботясь об изысканности слога: "Жить надо, Витя, а не гроб Ивана Ильича под себя примерять. На хрена тебе чужие сопли по щекам размазывать?"

Я говорил — и чувствовал, что к моим словам Витька не прислушается, и Толстого читать не перестанет. В принципе, ничего не имею против великого старца, но не люблю его героев вроде Ивана Ильича. Знал я, помню, одного такого… Тоже любил публично представлять, как он будет лежать в деревянном ящике. А чем дело кончилось? То ли в Германию он эмигрировал, то ли в Америке сейчас живёт…

Но тогда, зимой 96-го, далеко ещё было до смерти. Мы говорили о жизни. Вспоминали случаи и людей, пытавшихся повернуть нашу судьбу.

— Я, может быть, сейчас где-нибудь в Африке жил, скажем, в Аддис-Абебе, — с легкой улыбкой говорил Витька, поглаживая коньячный стакан. — А мог бы и в Литву переехать. Сейчас бы слово "Вильнюс" строго по-литовски произносил!

Вильнюс — это из Витькиной молодости. Вильнюс — это начинающая актриса Лина Бракните. В своё время ей пророчили блистательную карьеру, но… кто сейчас помнит фильмы, в которых она снималась?

Витька их помнил. Всю жизнь.

Случайно познакомившись с Линой в Москве, он влюбился в неё. С поклонниками молодых актрис такое бывает. Несколько раз ездил в Вильнюс, но как-то так, по-приятельски. Бродили по городу, заходили в кафе. Сидели, разговаривали обо всём…

— Там такие уютные кафе, что можно сидеть в них часами. Просто так, ничего не заказывая. И это не надоедает, — рассказывал Витька. — Я даже выучил по-литовски одну фразу: "Девушка, принесите нам что-нибудь для сердца!" И знаешь, Серега, официантка всегда приносила нам именно то вино, которое мы и хотели заказать. До сих пор этому удивляюсь!

— "На свете есть такое, друг Горацио…", — тряхнул я Шекспиром.

— Поддерживаю, — сказал Витька.

Мы дружно выпили за Шекспира. А тост за Горацио отложили на потом.

— Ладно, с Литвой мы разобрались. А что там насчет Африки? — спросил я, небрежно закусив Шекспира.

— А с Африкой было так, — продолжил Витька. — Это окончил я, значит, наш родной Литинститут, сижу с дипломом у себя на Восстании и думаю: куда мне теперь идти? Чем заняться? Прозу писать — настроения нет, стихи сочинять — тем более. Издательство, где я работал корректором, за десять лет осточертело. Может, думаю, сторожем в зоопарк пойти? А тут звонит дядя Дима и говорит: приезжай, Витя, ко мне, будем вместе о твоём будущем думать. Я и поехал…

О дяде Диме я знал раньше — из рассказов Витьки. В своё время дядя был дипломатом в нескольких европейских странах. И хотя к 87-му дядя уже отошёл от дел, прежние связи у него, безусловно, остались.

— Так вот. Приезжаю я к дяде Диме, а он мне и говорит: "В Африку хочешь? Будешь в посольстве работать. Начнёшь с атташе, а дальше все от тебя будет зависеть. Может, и до дипломата дорастёшь". Я подумал: а на кой мне эта Африка сдалась? И спрашиваю у дяди: "А куда-нибудь поближе нельзя?" "Можно и поближе, — говорит он. — Например, в Венгрию поехать, в военную газету". Я подумал: а почему бы и нет? Согласен, отвечаю. Ну и уехал в Венгрию. Три года там проработал, пока Горбачёв наши войска из Европы не вывел. В Венгрии мне понравилось: ничего страна, культурная. Одни мадьяры кругом, зато вино дешёвое. В общем, жить можно, — заключил Витька свой рассказ.

Мы выпили за мадьяр и снова вернулись к Горацио. В смысле, провозгласили тост и за него. Потом выпили за лещей, начиная по старшинству — от большого к маленькому… Словом, сидели и развлекались в лучших традициях Литературного института. Умудрённая опытом старость заглядывала в окна и стояла у двери, не решаясь войти, понимая, что ничего уже не исправишь и не изменишь.

…Через два дня, поздним вечером, я уезжал к себе в Волгоград. Витька проводил меня до троллейбусной остановки.

— Ну, пока! — мы пожали друг другу руки. И разошлись. Он — к себе на шестой этаж, я — к себе: в троллейбус и на вокзал. Остальное — на совести Министерства железнодорожного транспорта.

Потом я буду ещё не раз приезжать к Витьке в гости, и каждый новый приезд будет в чём-то похож на предыдущую встречу, а в чём-то и не похож. Всё будет зависеть от обстоятельств.

Вот только о Вечности мы с Витькой говорить больше не будем. И это правильно. Вечность можно пообещать один только раз. Иначе это будет уже не Вечность, а эпизод очередного застолья.

6

Минут двадцать сравнительно быстрой езды на "маршрутке" — и вот оно, Троекуровское кладбище. Почти рядом, примерно метров четыреста от остановки. Это хорошо, но не очень. Пока доберешься до зала траурных церемоний, непременно наткнёшься на какое-нибудь кафе. Так у нас и получилось. Шли. Наткнулись. Открыли дверь. Чисто, светло. Полдесятка столиков готовы принять нас как самых желанных гостей. Осталось только решить, что взять. И сколько.

Апостол подошёл к стойке и ненадолго задумался. Тень Ивана Бездомного маячила за его спиной.

— Абрикосовая есть? Только тёплая, — спросил Апостол.

— Какая ещё абрикосовая? — за стойкой округлили глаза. — Нет у нас никакой абрикосовой!

— Тогда дайте нарзана, — всё так же невозмутимо продолжал Апостол.

— Чего? Какого нарзана? — за стойкой явно обиделись. — Смотрите и выбирайте, — и показали на полку, густо уставленную бутылочками и баночками разнообразных цветов, форм и размеров.

— Ну, давайте, давайте, давайте!…Четыре "Балтики", третий номер, — Апостол полез за деньгами, но я его остановил:

— Теперь моя очередь, — и присовокупил к "Балтике" рыбную закуску-ассорти. Апостол подхватил пиво и направился к дальнему столику.

— Странный у вас приятель! Кто он такой? — спросили за стойкой, отсчитывая сдачу.

— Это талантливый русский поэт… — я представил Апостола по имени-отчеству. — Он хороший поэт, но ему сейчас плохо. Нам всем сейчас плохо! Мы друга хороним.

— Что, тоже поэта?

— Нет, просто друга. Это гораздо больше, чем поэт!

Под прохладную "Балтику" и хорошую рыбную закуску будущее кажется намного лучше, чем настоящее. И уж во всяком случае, не хуже, чем прошлое.

— У меня скоро новая книжка выходит, сто двадцать четыре стихотворения, — говорит Апостол. — Почти все новые, из старых — штук двадцать, не больше.

— Поздравляю. А какой тираж?

— Всего тысяча. Мало!

— Это как сказать! У нас в Волгограде таким тиражом только прозу выпускают, а стихи — экземпляров триста, пятьсот…

— У вас в Волгограде и поэтов-то нет! — вырывается у Апостола. — Ну, разве что Миша Зайцев, слышал я о нём, потом ещё Сережа Васильев… Помнишь Васильева? С нами на курсе учился?

— Помню, конечно. Правда, видел его в последний раз лет десять назад, и то случайно.

— Мог бы в Союз писателей и почаще заглядывать.

— Ты же знаешь, я литературные тусовки не люблю…

Апостол молча пьёт пиво, думает о чём-то своём. Потом говорит:

— На днях я одно большое стихотворение написал. С посвящением. И с эпиграфом.

— Интересно, кому же посвящение?

— Анри Волохонскому. Это поэт такой. В Израиле жил, сейчас в Германии.

— Понятно. А эпиграф откуда? Из него же?

— Да нет, из тебя. Взял пару строчек из "Сентября".

— Что за строчки?

— Вот эти: "… Но звезду я ударил веслом — и звезда потемнела, // И звезда — зашаталась, и рухнула к рыбам звезда!"

— Значит, Анри Волохонский и я? Неплохая компания, — топлю я в пиве невольную улыбку. — Мог бы сюда и ещё кого-нибудь добавить. Шолом-Алейхема, например. А то ведь без третьего, сам понимаешь… несподручно!

— Ты не язви, просто так надо, — роняет Апостол. — Я тебе это стихотворение потом пришлю, вернусь из Москвы — и пришлю. — И добавляет: — Хотел его в сборник включить, но передумал. Пусть пока полежит…

Через неделю после Витькиных похорон, 29 сентября, Апостол пришлёт мне обещанное стихотворение "Дом и Река". "Это первая отливка, — припишет он пару строк. — Будь первым редактором. Нужен твой придирчивый взгляд на всякие заусенцы…"

Разобравшись с "заусенцами", я отправил Апостолу письмо:

"Стихотворение прочитал. Вот несколько беглых замечаний.

По-моему, ты совершенно напрасно перемежаешь четырёх, — и трёхстопный ямб пятистопным анапестом. Не мучь читателя — не заставляй его то и дело переходить с частушки на реквием! Это в шутку. А если серьёзно, то я воспринял твой "Дом" как два "стихотворения в стихотворении", которые автор зачем-то разбил на фрагменты и перетасовал их, как карты в колоде. Не лучше ли было бы выстроить "Дом" по частям — часть первая, часть вторая?

Ты великолепно раскрыл образ Реки из "Сентября", по сути, талантливо расширил границы стихотворения и провел лирического героя от "И не прожита жизнь для того, и не найдено слов" до "И скользнул в глубину за утопленной намизвездой". Это замечательно! Хотя в той части, которая написана анапестом, явно не хватает концовки — буквально одного четверостишья. Должен быть финал, без него стихотворение зависает над бездной.

Что же до языка…Ты странным образом соединил Древнюю Русь и не менее древний Египет, смешал Восток и Запад, Рим и Москву, Перуна и Прометея… Стихотворение перегружено литературными аллюзиями, а это, как мне кажется, не всегда хорошо.

Кое-какие пометки я оставил по тексту стихотворения. Глянь. Может, с чем-то и согласишься".

Ответ от Апостола пришёл в тот же вечер: