Черчилль

Здесь мы в течение нескольких недель заработали небольшое состояние. Все это благодаря информации, которую я могу получать, и уже ничто не мешает мне пользоваться ею и делать выгодные вложения. Я постараюсь эти 20 000фунтов обернуть в активы и запустить на биржу вместе с Викерсом да Коста (брокером) и Макгованом. Это «активы для маневра», они предельно важны и не должны быть потеряны впустую. К тому же, у нас достаточно денег, чтобы с комфортом провести эту осень в Лондоне.

Месяц спустя все это обратилось в прах и было сметено ветром с Уолл-стрит, его разрушительные вихри пронеслись по каньонам небоскребов. Черчилль был на одном из обедов, где хозяин дома приветствовал гостей словами «друзья и бывшие миллионеры». Еще он сказал: «Под моим окном некий джентльмен бросился вниз с пятнадцатого этажа и разбился вдребезги». Макгован спекулировал фондами, полученными под залог акций, (Черчилль этого не понимал), он не только потерял деньги, но влез в долги. Он стал подумывать о продаже Чартвелла, однако время было неподходящее. В итоге он с двойным усердием стал писать, добиваясь новых контрактов и лекционных туров. Его заработки превысили 40 000 фунтов в год, огромный доход по тем временам. Но его уверенность в себе пошатнулась, и, уязвленный, он вновь начал делать политические ошибки.

Первым делом он отказался от места на первой скамье консерваторов. Причиной тому стала Индия. Новое лейбористское правительство, а также Болдуин и большинство его коллег, получив отчет комиссии Симона и либерального вице-короля лорда Ирвина (впоследствии, лорд Халифакс), объединились в своей поддержке набиравшего силу движения за самоуправление. Черчилль полностью отвергал такую возможность и занял жесткую позицию. Он инициировал кампанию, выступал с речами по всей стране, напоминая тем самым крайне правых активистов-консерваторов, он вступил в более тесный, чем когда-либо прежде, союз с газетными баронами, особенно с Бивербруком и Ротермиром, контролировавшими группу Daily Mail. Черчилль не был в Индии с 1899 года. Он всего однажды, будучи заместителем министра по делам колоний, встретился с Ганди, возглавившим движение сопротивления, он недооценил его и назвал «полуголым факиром». Он ошибся, и если кого-то дискредитировал, то только себя самого. Его речи уже не производили столь сильного впечатления, как его выступления на посту министра финансов. И что еще хуже, его действия расценили как попытку занять место Болдуина, и в эту игру активно включились газетные бароны. Это было худшей из его ошибок: попытка избавиться от Болдуина «разожгла старую лампаду», Болдуин обрел второе дыхание и произнес несколько лучших речей за всю свою карьеру, он обрушился на газетных баронов и поставил Черчилля в крайне неудобное положение. В августе 1931-го правительство лейбористов распалось, и Макдональд сформировал коалицию, в которой Болдуин стал вторым номером и сосредоточил в своих руках реальную власть, поскольку большинство в правительстве составляли консерваторы. Кандидатура Черчилля даже не рассматривалась. Коалиционное правительство выиграло выборы с неоспоримым преимуществом, лейбористы получили лишь двадцать два места. Черчилль удвоил количество своих избирателей, однако на тот момент казалось, что он потерял политическую перспективу и одержим необходимостью зарабатывать деньги. Итак, он вернулся в Америку, чтобы писать и читать лекции.

13 декабря 1931 года, в сумерках пересекая Пятую авеню, он посмотрел не в ту сторону, – как в Англии, – и его сбила машина, движущаяся на большой скорости с противоположной стороны. У него был болевой шок, он получил серьезную травму головы, бедра и ребер. Однако он оставался в сознании, и когда полицейский спросил, что же произошло, настаивал на том, что сам во всем виноват. На самом деле ему повезло, что он остался в живых. Такси доставило его в госпиталь, и он там пробыл довольно долго. Ему было очень плохо, и он сказал Клемми: «За эти три года я пережил три удара. Сначала я потерял все деньги во время кризиса. Затем – позицию в консервативной партии, а теперь эта ужасная авария». Он боялся, что никогда не оправится. И будучи в госпитале, он начал диктовать мудрую и трогательную статью о том, что с ним случилось:

...

Очевидно, я испытал острую боль от удара, физическую и душевную, мне кажется, это было похоже на боль при ранении шрапнелью. Нет ничего непереносимого. Не остается ни времени, ни сил на жалость к себе. Не остается места для страха и угрызений совести. Если в какой-то момент вся эта череда ощущений сменится однообразной серой пеленой, и темнота опустится со звуками Sanctus, я уже ничего не почувствую и не смогу испугаться потустороннего.

Природа милосердна и не испытывает своих детей, будь то человек или животное, за пределами их возможностей. Адские муки являются лишь в ответ на человеческую жестокость. Что же до всего прочего, то жить опасно, принимайте вещи такими, какие они есть. Бояться не надо, все будет хорошо.

За права на эту статью он получил 600 фунтов, это был самый большой гонорар, который ему когда бы то ни было платили за одну статью. Она была напечатана повсеместно. Затем он вернулся на поле боя, потрясенный, но спокойный, жизнь становилась гораздо опаснее, чем прежде, но страха не было.

Глава пятая Непризнанный пророк

Начался самый трудный и суровый период жизни Черчилля. Ему повезло, у него было надежное место, где он мог себя реализовать, где его любили и где он имел множество преданных друзей. С другой стороны, он мог уйти из политики и стать профессиональным писателем, – без сомнения, он был талантлив. Ему очень повезло: у него была любящая, мудрая (хоть и критикующая его иногда) жена, у него подрастали хорошие дети, которые во всем его поддерживали. У него был Чартвелл, его собственный райский сад, его укрытие, где он мог зализывать свои многочисленные и часто серьезные раны. Ему повезло, он оказался художником и за эти десять лет он написал больше, чем когда бы то ни было прежде и потом (250 из 500 сохранившихся полотен). Наконец, ему повезло в главном: то, что с ним случилось, позволило ему в одночасье ясно увидеть все, что происходит и может произойти с этим миром, если он не попытается предотвратить катастрофу и не приложит к этому все свои способности и всю свою неиссякаемую энергию.

Картина прояснилась в начале 1933 года, когда к власти в Германии пришел Адольф Гитлер и немедленно заявил о своих планах: упразднить Версальский договор и сделать Германию самой сильной державой в Европе, а затем и в мире. Черчилль прочел «Моя борьба» [27] и поверил в то, что намерения Гитлера именно таковы, что он это сделает. «Первый пункт моей программы – отмена Версальского договора… Я писал об этом тысячу раз. Ни один человек не заявлял и не писал о том, чего он хочет чаще, чем я». Британия никак не отреагировала на приход к власти Гитлера. Черчилль уже указывал на то, что немцы нарушают условия Версальского договора, согласно которому они не имели права создавать большую армию и покупать у Советского Союза оружие. Гитлер всего лишь ускорил процесс. Немногие прочли «Моя борьба», и мало кто отнесся к этому всерьез. Британские власти воспринимали Гитлера как выскочку, «калифа на час». О том, какие настроения царили в стране, можно было судить по провокационным дебатам в Студенческом клубе Оксфорда: 275 против 153 проголосовали за то, что «этот клуб при любых обстоятельствах отказывается воевать за Короля и Страну». Черчилль назвал это «подлое, жалкое, бессовестное заявление… очень тревожным и отвратительным симптомом». Его старший сын Рэндольф попытался вырвать страницу с результатами голосования из журнала протоколов Клуба. Он поднял шум, привлек внимание, все это несколько смутило отца. Потом Черчилль несколько остыл: «Когда придет их час, эти молодые люди станут драться так же, как это делали их отцы», – в 1939-1945-м все именно так и случилось. Будущий лорд Лонгфорд оставил описание ланча в Чартвелле осенью 1935-го. Утром Черчилль писал и клал кирпичи (он говорил Болдуину, что может осилить две сотни кирпичей и две сотни слов в день) и поначалу был раздражителен. «Но вино сделало его красноречивым, и в течение трех часов небольшая компания наслаждалась речью, равной которой мне слышать не приходилось». Темой дня было перевооружение Германии, «где-то около четырех подали виски с содовой, и… я осмелился спросить: «Если немцы, в самом деле, так сильны, как вы говорите, что мы можем сделать, если они высадятся здесь?» – «А не нужно ломать голову. Нас здесь пятеро сильных мужчин. Возможно, у нас не самое современное оружие, но какое-то оружие у нас есть. Мы должны внезапно напасть. Я рискну принять на себя роль командующего. И если дело дойдет до самого худшего, мы дорого продадим свои жизни. Каков бы ни был исход, я уверен, мы оставим по себе добрую память».

Между тем, реальное положение дел говорило не в пользу его политики: сильная Британия с современной армией, готовая и способная противостоять сильной, перевооружившейся и жаждущей мщения Германии. Он был глубоко огорчен событиями в Индии. Он не мыслил себя реакционером, он не мечтал вернуть былое, скорее, он прозревал грядущие опасности. Мир, говорил он, «вступает в период, когда борьба за самосохранение станет последней необходимостью густонаселенных индустриальных стран». Британии скоро придется «бороться за жизнь», и «индийское наследство», престиж, самоуважение и уверенность, которую давали Раджи, понадобятся ей для выживания. Однако в Индии уже начались процессы, подобные тому, что происходило в Китае: все это обещало внутренний хаос, клановые войны и дезинтеграцию: «Неутолимые аппетиты уже проснулись. Жадные руки уже протянуты и готовы растащить на части бесхозную империю».

Однако Черчиллю, пустившему в ход все свое красноречие, не удалось поднять нацию, Парламент и даже собственную партию на борьбу за Индию. Дебаты окончились созданием в Индии автономного правительства в центре и органов самоуправления в провинциях. Конституцию Индии 1935 года с ее «эффектом гомруля» Черчилль назвал «монструозным памятником стыду, возведенным пигмеями», он боролся с каждым пунктом этого закона. Однако ему удалось убедить лишь 89 человек, они проголосовали против, закон был принят с подавляющим перевесом в 264 голоса. Точно так же он не добился успеха в своей попытке привлечь внимание к опасности, которую представляла собой Германия. Кейнс сформировал общественное мнение в том направлении, что Версальский договор несправедлив и деструктивен, что он в своем роде «карфагенский мир». И что Гитлер был прав, добиваясь его отмены. Клиффорд Аллен назвал этот договор «безнравственным» и рукоплескал Гитлеру: «Я убежден, что он искренне желает мира». Архиепископ Йоркский заявил, что Гитлер «внес большой вклад в установление мира». Лорд Лотиан и вовсе сослался на Версаль, оправдывая убийства Гитлером евреев: оказывается, это был «рефлекторный ответ на внешнее давление, которому немцы подвергались со времен войны».

Это был единственный период в истории Британии, когда пацифизм стал не просто модой, он стал своего рода общественной религией. В июне 1933-го, на дополнительных выборах в Восточном Фулхэме кандидат от лейбористов получил сообщение от лидера партии Джорджа Лэнсбери: «Я бы отменил призыв, распустил армию и разоружил авиацию. Я упразднил бы всю эту чудовищную военную машину и сказал бы миру «Сделайте еще хуже»». Это были не единственные дополнительные выборы 1933-1934-х, где отмечалась мощная тенденция поддержки кандидатов-пацифистов. Доминирующие на тот момент пацифисты-клерикалы основали «Союз движения за мир» для сбора «подписей в пользу мира». В «мирном бюллетене» нацию призывали поставить свою подпись под отказом от перевооружения страны и передать решение всех вопросов Лиге Наций. Бюллетень подписали 87% из 10 миллионов участников акции.

На правительственном уровне пацифизма как такового не было, скорее – глупость. Единственной вещью, на которую мог рассчитывать Черчилль, была французская армия. Он отправился на маневры и пытался сагитировать генералов на решительное противостояние Гитлеру. Однако они ссылались на официальную политику Британии, суть которой была в том, что и французская армия слишком велика. Сэр Джон Саймон, министр иностранных дел, заявил в Палате общин, что настоящий провокатор войны – «хорошо вооруженная Франция», направленная против безоружной Германии. В тот же день был принят гитлеровский проект закона о чрезвычайных полномочиях, наделявший его абсолютной властью на неопределенный срок. Энтони Иден говорил в правительстве, что задача британской политики в том, чтобы добиться от Франции сокращения численности войск со 649 000 до 400 000. Черчилль возражал. Иден упрекнул его в противостоянии мерам «по достижению в Европе столь необходимого периода спокойствия». В Daily Telegraph отмечалось: «Палата общин была возмущена и разгневана поведением мистера Черчилля». Впервые он пожертвовал своей популярностью, ради которой столько работал в 20-е годы, – отныне его вновь воспринимали как досадного возмутителя спокойствия. Его поведение частично было вызвано неприятием войны и ужасом перед «возвращением в окопы», а частично страхом отдельной «войны в воздухе».

Черчилль был не в силах помочь собственному начинанию. В своем стремлении привлечь внимание общественности к опасности, которую представлял собой Гитлер, он озвучил единодушное мнение о том, что воздушная война будет опустошительной. Он был прекрасно осведомлен. Правительство позволило ему и профессору Линдеманну консультировать майора Десмонда Мортона, специалиста по вопросам экономического и военного шпионажа. 28 ноября 1934 года Черчилль говорил в Палате общин, что в первые недели войны в одном Лондоне будет убито или ранено до сорока тысяч жителей. Ему вторил Болдуин: «Люди на улицах должны осознавать, что нет в мире силы, которая может спасти их от бомб. Бомбы всегда найдут цели». Ведущий военный эксперт генерал Фуллер предупреждал, что Лондон станет «сплошным Бедламом» и «правительство будет сметено волной ужаса». Левые интеллектуалы, вроде Бертрана Рассела, рассказывали страшные истории: «Пятьдесят химических бомбардировщиков, наполненных люизитом, способны отравить весь Лондон».

Единственное, что занимало в этот момент британскую публику – итальянская оккупация Абиссинии: это было не в интересах Британии, поскольку Италия оказывалась в гитлеровском блоке. Черчилля не столько волновала судьба Абиссинии, сколько он был против агрессии как таковой, притом что в отличие от Энтони Идена он не воспринимал Италию как настоящую угрозу миру. Черчилль умел отличать реальную угрозу от демонстративной: реальной угрозой миру в Европе он видел Гитлера. Он полагал, что в этой ситуации важно удержать Италию на союзной Британии позиции, как это было во время Первой мировой войны, таким образом Королевский флот сохранит свое господство в Средиземном море и столь важное сообщение империи с Индией тоже останется в безопасности. Между тем, шум, поднятый правительством вокруг Абиссинии, давление на Лигу Наций с целью введения санкций (которые, разумеется, не сработали) привели лишь к тому, что Муссолини сделался заклятым врагом Британии. Он подписал с Гитлером т.н. «Стальной пакт», и Германия с Италией стали координировать военную стратегию. У итальянцев был большой флот, морской и воздушный, и для Черчилля стало очевидно, что отныне половину британского флота придется держать на Средиземном море. Он также отметил, что «Германия и Италия имеют в своем распоряжении 800 бомбардировщиков. У нас только 47».

Кроме всего прочего, разразился кризис, связанный с отречением короля Эдуарда VIII. К 1935 году попытки Черчилля «разбудить» нацию достигли некоторого успеха. Его речи о надвигающейся войне становились все более страстными, и все больше влиятельных людей публично (хотя чаще с глазу на глаз) склонялись к тому, чтобы с ним согласиться. После выступления 23 апреля 1936 года, когда он говорил о возрастающих расходах Германии на вооружение и о неадекватной реакции Британии, даже его старинный враг Марго Асквит написала ему: «Я должна поздравить Вас с замечательной речью». Она обедала с Даффом Купером, который вскоре был назначен Первым лордом Адмиралтейства, Грегори Доусоном, редактором Times и прочими VIP\'ами: «Все рассыпались в похвалах. Мы были подавлены всем этим, это, в самом деле, ужасная правда. Мы стоим между миром и войной». Черчилль создал небольшую фракцию в Палате, туда вошли Гарольд Макмиллан и его давний парламентский секретарь Роберт Базби. Также к ним присоединились Дафф Купер и Энтони Иден из Кабинета министров.

Но вдруг стало известно об отречении, – как будто нарочно, чтобы оглушить и воспламенить нацию, переставшую обращать внимание на угрозу извне, и представить Черчилля в самом худшем свете. В тот момент Болдуин кому-то сказал о Черчилле: «Когда Уинстон родился, множество фей с дарами слетелись к его колыбели: там было воображение и красноречие, ловкость и усердие, а потом пришла еще одна фея и сказала: «Ни один человек не заслуживает такого количества подарков», подняла его в воздух и хорошенько встряхнула. Поэтому, будучи одаренным, он лишен рассудительности и мудрости. И поэтому мы с удовольствием слушаем его в Палате, но никогда не следуем его советам».

Вне всякого сомнения, Черчилль удостоился такого вердикта за донкихотскую поддержку никчемного Эдуарда VIII в его попытке жениться на дважды разведенной Уоллис Симпсон и сохранить корону. Черчилль почувствовал симпатию к Эдуарду, привлекательному, стройному и хрупкому, когда, будучи министром внутренних дел, помогал ему, тогда еще принцу Уэльскому, обустроиться в замке Карнарвон и зачитывал в полный голос его многочисленные титулы. Принц напоминал ему собственное детство: он был чувствителен и любил игрушечных солдатиков. И он стал поддерживать Эдуарда – в сомнительной компании Бивербрука и к большому неудовольствию Клемми. Как всегда, он изобретал множество остроумных решений для выхода из кризиса. Однако Болдуин полагал, что Эдуард в любом случае не годится в монархи, и отдал предпочтение его брату, герцогу Йорку, будущему Георгу VI, переиграв Черчилля по всем пунктам. Как бы то ни было, король предпочел выйти из игры. Бивербрук сказал Черчиллю: «Наш петух не станет драться, ставок не будет». Однако когда отречение стало неотвратимо, а депутаты спешили снять вопрос с повестки, чтоб вернуться к другим, более насущным, Черчилль призывал к отсрочке, что было ошибкой. Палата общин отреагировала единодушным негодованием, он был смущен. Раздались крики «Вон!» и «Лжец!», его впервые освистали, и спикер вынужден был удалить его с трибуны. В ярости он прокричал Болдуину: «Вы не успокоитесь, пока не сломите его, не правда ли?», после чего выбежал прочь. Несколько минут спустя, чуть не плача, он сказал одному из депутатов: «Моя политическая карьера окончена». Базби, которого Черчилль не предупредил о своих намерениях, решил, что тот находился под действием паров алкоголя после обильного обеда в посольстве и обратился к палате, будучи пьян, – он написал ему гневное письмо: «Ты сократил количество своих сторонников до возможного минимума… до семи в общей сложности. То, что произошло сегодня днем, заставляет меня думать, что самые преданные твои друзья не могут слепо следовать за тобой в политике (как бы им того ни хотелось). Потому что никогда не знаешь, в каком аду обнаружишь себя в следующий раз». Лорд Уинтертон назвал эту сцену «одной из самых жестоких манифестаций в отношении кого бы то ни было из членов Палаты общин». Spectator подвел итог: «Репутация непригодного для государственной службы беспутного гения, от которой он уже начал было освобождаться, вновь его настигла».

Если бы не отречение 1936 года и тогдашний демарш Черчилля, вполне возможно, что чешский кризис 1938-го разрешился бы иначе. В то время Черчилля занимали два вопроса. Первый: если бы Британия и Франция помешали Гитлеру оккупировать Чехословакию, как поступили бы немецкие генералы? Командующий германским штабом, фельдмаршал Людвиг Бек, заявил накануне своего визита в Британию: «Гарантируйте мне, что Англия вступится за чехов, и я положу конец этому режиму». Но гарантий он не получил, к тому же сам он оказался хвастливым трусом, которого вскоре изгнали без борьбы. Болдуин ушел в отставку, и Невилл Чемберлен, его правопреемник, оказался еще большим пацифистом. Он публично отозвался о Чехословакии как о государстве, созданном Британией и Францией после Версаля, присовокупил к ней «большую» Польшу и Югославию и заявил, что смысл их существования – исключительно баланс сил в Центральной Европе. «Это далекие страны, о которых мы ничего не знаем». Из этого следовал второй вопрос: извлекли ли союзники урок из оккупации Чехословакии осенью 1938 года и вступятся ли за Польшу в 1939-м?

Черчиллю было ясно, что на второй вопрос следует отвечать «да». Британия уже начала перевооружать армию, и, по его сведениям, к концу года военных самолетов будет произведено больше, чем в Германии. 21 марта 1938 года начальники штабов представили Чемберлену официальный отчет «Военные последствия германской агрессии в отношении Чехословакии», где речь шла о том, что Британия всерьез отстает в своей программе перевооружения, но процесс уже сдвинулся с мертвой точки. Доклад был противоречив, и после его прочтения премьер-министр утвердился в том, что должен уступить Гитлеру. Черчилль изучил документ и пришел к выводам, прямо противоположным. Его идея была такова: французы дали слабину, и все зависело от того, не отступит ли Франция еще дальше. Следует скоординировать военные планы с Польшей, Югославией, но главное – с Чехией. Претензии Германии на чешские Судеты, ставшие причиной кризиса, означали не исправление несправедливости Версаля, но уничтожение военного потенциала Чехии. Границы Судетской области представляли собой сложную цепь пограничных укреплений. Устранив ее, Гитлер получал возможность пройти по оставшейся территории без боя, что и произошло в марте 1939 года. Когда Гитлер оккупировал Австрию в 1938 году, он не только высвободил четыре немецкие дивизии для маневров против Франции, но и поставил под фашистские знамена шесть австрийских дивизий. Чешская промышленность переключилась на войну в той же пропорции, но в более крупных масштабах. Перед капитуляцией в Мюнхене в сентябре 1938 года чехи имели сорок отлично – по европейским меркам – вооруженных дивизий. А после поглощения Праги немцы завладели достаточным количеством военной амуниции, чтобы сформировать собственные сорок дивизий. Таким образом, вместо сорока вражеских формирований, у них появилось сорок своих, и все это вместе по размерам едва ли не превышало французскую армию. Немцы также завладели производственными мощностями крупнейшего в мире военного завода «Шкода». Наконец, случись французской армии выступить в 1939-м, она воевала бы с большей уверенностью и добилась бы большего, нежели в 1940-м. В конечном счете, Черчилль оказался прав, считая, что Мюнхенское соглашение давало Гитлеру большое военное преимущество.

Его речь о Мюнхене, которую он произнес 5 октября 1938 года, была одной из самых сильных его речей и, пожалуй, самой пронзительной. Он решился сказать вещи «непопулярные и нежелательные». Британия «потерпела полное и сокрушительное поражение, но Франция пострадала гораздо больше». Все, что Чемберлен смог сделать для Чехословакии, это «подать германскому диктатору его жертв не на блюде, а по частям – порция за порцией». Чехи, действуй они самостоятельно, могли бы добиться лучших условий: «Теперь же все кончено. Чехословакия сломлена, всеми покинута, в скорбном молчании погружается она во мрак. Этой стране пришлось испить до дна чашу страданий, несмотря на крепкий союз с западными демократическими державами и участие в Содружестве Наций, покорной слугой которого она всегда была». И теперь, когда утеряны ее приграничные укрепления, «ничто не может остановить завоевателя». Он предсказал, что не пройдет и месяца, как «чехи станут неотъемлемой частью нацистского режима». Британия еще почувствует на себе весь ужас того, что за этим последует, – добавил он, – сдача Чехии стала кульминацией «пяти лет, потраченных на усердные поиски самого легкого пути выхода из тупика, пяти лет, в течение которых Британия медленно, но верно теряла свое могущество». Народы оказались «перед лицом величайшей катастрофы, обрушившейся на Великобританию и Францию… Отныне мы должны принять как данность факт, что страны Центральной и Восточной Европы попытаются заключить с нацистской Германией в случае ее победы мир на самых выгодных для себя условиях». Гитлер проглотит эти страны, однако «рано или поздно он обратит свой взор на запад». Эта катастрофа стала лишь «началом отсчета. Это лишь первый тревожный звонок. Мы лишь омочили губы в чаше бедствий, из которой мы будем пить не один год, если не сделаем последнего усилия, чтобы вновь обрести бодрость духа и силы сражаться». Эта речь сплотила его сторонников, однако их было немного. Лишь тринадцать человек были готовы проголосовать против. Вместе с теми, кто вообще не стал голосовать за Мюнхен, их было тридцать. Впервые за почти сорок лет, т.е. за все время своей политической жизни, Черчилль полностью утратил оптимизм. «Я глубоко разочарован, – писал он своему канадскому другу, – и впервые за всю свою жизнь ошеломлен сложившимся положением. До сегодняшнего момента силы мира еще могли заставить диктатора уступить, однако уже в следующем году нам следует ожидать, что баланс изменится».

Затем медленно, постепенно набирая обороты, общественное мнение развернулось против Мюнхена, Чемберлена и политики умиротворения в целом. Это произошло в большей степени благодаря действиям Гитлера, а не ораторскому искусству Черчилля. В январе 1939-го Гитлер решает построить огромную военную флотилию – 3 крейсера, 4 авианосца и не менее 249 подводных лодок. Для Британии это было равносильно объявлению войны. 15 марта, как и предсказывал Черчилль, Гитлер оккупировал и аннексировал оставшуюся территорию Чехословакии. А неделю спустя уже грозил Польше. В апреле Муссолини, удовлетворенный слабостью демократов и тем, что «пришло время силы», вторгся в Албанию и аннексировал ее территорию. В Испании генералы во главе с Франко и при поддержке Гитлера и Муссолини разгромили республиканское правительство. Британия и Франция дали гарантии Польше, и Чемберлен предпринял слабую попытку привлечь Россию [28] к антигитлеровскому альянсу. Однако Гитлер с легкостью переиграл его, отправил в Москву своих агентов и подписал договор со Сталиным. По условиям этого договора Польша должна была быть поделена между коммунистами и нацистами, а Россия включала в свой состав страны Балтии. Это был август 1939-го. 1 сентября нацисты вошли в Польшу, а двумя днями позже Британия и Франция вступили в войну. В течение месяца Польша была поглощена двумя тоталитарными державами.

В июле по всему Лондону были расклеены чудовищных размеров плакаты, на которых гигантскими буквами было написано: «Сколько стоит Черчилль». Человек, который взял на себя ответственность за их размещение, рекламный агент, позднее признался: «Я хотел, чтобы люди задумались о возвращении Черчилля». Это, в самом деле, произошло – сразу после объявления войны. Черчиллю вновь предложили место Первого Лорда Адмиралтейства, он его принял, и, кроме того, он получил право голоса в военном совете. Он писал: «После всех треволнений последних дней я вдруг сделался совершенно спокоен. Голова была ясной, я как будто отстранился от всех проблем – общечеловеческих и своих собственных». Это было удивительно, если знать положение дел. Годом раньше он пережил очередной крах Нью-Йоркской фондовой биржи, он вновь был в долгах и вынужден был выставить Чартвелл на продажу. Спасением стала щедрая беспроцентная ссуда от сэра Генри Стракоша, выплатившего более 18 162 фунтов биржевым брокерам Черчилля. В Адмиралтействе он столкнулся с последствиями многих лет бездеятельности и небрежения, с недальновидностью Чемберлена – условия Англо-Германского морского договора Гитлер при необходимости игнорировал, а Британия тщательно выполняла, кроме того Чемберлен подписал с Де Валера т.н. «Договор о портах», согласно которому Британия не могла держать противолодочное оружие в ирландских портах.

Несмотря на толки о том, что он «заметно постарел» и «вышел из игры», Черчилль фантастически много работал, практически каждый день инспектировал объекты, с девяти до одиннадцати вечера проводил «Флотские совещания», до поздней ночи диктовал на пленку. «За последние три недели у меня не было свободной минуты, чтобы подумать о чем-то, кроме работы. Это были три самые долгие недели в моей жизни», – фиксировал он 24 сентября. Клемми писала: «Уинстон работает днем и ночью. Слава Богу, он чувствует себя хорошо и устает только тогда, когда ему не удается поспать необходимые восемь часов – необязательно подряд, но если в течение суток он спит меньше, он утомляется». Его сотрудница Кетлин Хилл свидетельствовала: «Когда Уинстон находился в Адмиралтействе, все кипело, атмосфера была наэлектризована. Когда же он уезжал, все становилось мертвым, мертвым, мертвым». 26 сентября он впервые после возвращения в министерство выступил с речью. Успех был оглушительным. Гарольд Николсон, парламентский биограф, отмечал: «Он говорил поразительно, передавая голосом все оттенки, переходя от глубокой озабоченности к дерзости, от суровости к абсолютной ребячливости, все, кто был при этом, почувствовали, как душевный настрой Палаты поднимался с каждым словом». Пять дней спустя он с тем же успехом выступал на радио, впервые обратившись к помощи радио для того, чтобы расширить свою аудиторию. Неожиданно он получил письмо с предложением дружбы от Франклина Д. Рузвельта. Черчилль без промедления наладил переписку с американским президентом, за последующие шесть лет они написали друг другу более тысячи писем, их переписка сыграла неоценимую роль в сближении Британии и Соединенных Штатов и в превращении американских заводов и верфей в кузницы победы над фашизмом.

Черчилль работал очень много, но у него не было возможности всерьез повлиять на общий ход войны, утомительно пассивной, – ее называли «Фальшивой войной», вся инициатива была предоставлена Гитлеру. В апреле 1940-го нацисты без боя вошли в Данию и Норвегию, в мае – в Голландию и Бельгию. Попытка Британии вступить в Норвегию закончилась провалом, несмотря на все усилия Черчилля. Армия оказалась неспособной к взаимодействию, авиация была лишена возможности проводить операции со своих баз, Германия контролировала все воздушное пространство. Потери немцев на воде оказались достаточно серьезными: три крейсера и десять эсминцев были уничтожены, два тяжелых крейсера и один карманный линкор выведены из строя. Отчасти поэтому ближе к лету Гитлер отказался от идеи прямого вторжения в Англию. С другой стороны, в перспективе это означало, что практически все западное побережье Европы стало базой для подводных лодок.

Вскоре стало ясно, что операция в Норвегии провалилась, и 7-8 мая Палата общин провела импровизированное расследование, которое вошло в историю под названием «Норвежские дебаты». Это заседание Парламента принято считать одним из самых важных в двадцатом веке. Черчилль был единственным, кто говорил убедительно, кто давал надежду и строил планы на будущее. Он старательно воздерживался от критики коллег, главным образом – Чемберлена. Стало очевидно, что он – единственный здравомыслящий министр Кабинета. Чемберлена атаковали со всех сторон, кто-то из старых консерваторов процитировал Кромвеля: «Вы занимали это место слишком долго, что не бывает хорошо. Уходите, говорю я вам, и дайте нам с этим покончить. Во имя Бога, уходите!» По словам Ллойда Джорджа, это стало самой драматической развязкой речи из всех, какие он когда-либо слышал. Во время голосования правительственное большинство сократилось до 81 голоса (с привычных 213-ти). Многие консерваторы проголосовали против, большинство воздержалось. Чемберлен сам принял решение уйти в отставку. Теперь стала очевидной необходимость создания общепартийной коалиции. Лейбористы дали понять, что в качестве лидера их устраивает только Галифакс или Черчилль. Черчилль впервые молча слушал, не вмешиваясь в прения. Король Георг VI привык видеть в Черчилле зануду, поэтому отдал предпочтение Галифаксу, кандидату от истеблишмента. Но Галифакс сам отказался, заявив, что не может управлять кризисным правительством из Палаты лордов. К 18.00 в пятницу, 10 мая, Черчилль получил то, ради чего он столько работал. Двенадцатью часами ранее Германия объявила войну Франции. Первые известия были неутешительными, Черчилль в это время формировал кабинет министров. Он работал до трех утра, но был исключительно бодр. Он записал тогда:

...

Я ощутил безмерное чувство облегчения. Наконец у меня достаточно власти, чтобы управлять ситуацией. Я чувствовал, словно иду бок о бок с судьбой, и что вся моя прежняя жизнь была лишь подготовкой к этому часу, к этому испытанию. Десять лет в политических джунглях освободили меня от заурядного партийного антагонизма. За последние шесть лет я столько раз предупреждал об опасности, я так подробно ее описывал, что сегодня, когда все это стало ужасающей реальностью, уже никто не сможет мне возразить. Меня нельзя упрекнуть ни в разжигании войны, ни в отсутствии желания к ней подготовиться. Я думаю, что многое знаю о ней, и уверен, что не проиграю. Именно потому, в нетерпении перед наступлением нового дня, я крепко спал. Ободрение приносил не сон, но реальность.

Глава шестая Взлет и падение

Будучи премьер-министром и министром обороны с мая 1940-го по июль 1945-го Черчилль, по собственному признанию, постепенно сосредотачивал в своих руках все больше власти. Возможно, никто из британских политиков не обладал властью в такой концентрированной форме и в таком объеме на протяжении столь длительного времени. Первый вопрос: спас ли Черчилль Британию? Какова его роль в спасении страны и в достижении победы?

Чтобы ответить на этот вопрос, имеет смысл проанализировать особенности и возможности соответствующего момента: иные из них были результатом объективной реальности, другие плодом его гения и напряженных усилий. Всего их десять.

Во-первых, как гражданский лидер Черчилль выиграл от изменения общественного мнения в плане доверия к «сюртукам и каскам» – как говорили во времена его молодости. В годы Первой мировой войны уважение к «каскам» и пренебрежение к «гражданским» создавали проблемы для гражданского правительства даже в лучшие дни правления Ллойда Джорджа. «До публики во множестве доносили ту глупую идею, что только генералы и адмиралы имеют право судить о ходе военных действий, а гражданские чиновники любых рангов в этом вопросе ничего не понимают. Идея эта была растиражирована в миллиардах газет». Ллойд Джордж сталкивался с непреодолимыми трудностями, пытаясь уволить кого бы то ни было, кто носил мундир, он как ни хотел, но так и не решился сместить Хая, главнокомандующего западным фронтом.

К началу Второй мировой войны правда об ошибках, прежде допущенных военными, столь глубоко въелась в сознание нации, что ситуация стала прямо противоположной. Героя войны не существовало до тех пор, пока Монтгомери запоздало не сделался таковым. Черчилль же пришел к власти, имея репутацию человека, говорившего правду в 30-е,и вновь честно предупредившего об опасности, с которой Британия уже столкнулась. Он никогда не колебался, если на то не было веских причин, увольняя генерала, даже такого популярного, как Арчибальд Уэйвелл, командующий британскими войсками в Египте. Он чувствовал свою власть и пользовался ею: однажды его видели ходящим из угла в угол по пустому кабинету, уволив несколько человек, он повторял: «Я хочу, чтобы все они почувствовали мою силу». Черчиллем безмерно восхищались, даже любили, но при этом всегда боялись.

Во-вторых, концентрация власти в лице Черчилля, заручившегося поддержкой всех политических партий, означала, что не было объективных и существенных препятствий для принятия правильных решений. Его поступки всегда были оправданы. Он обо всем докладывал королю и всегда его выслушивал: через несколько месяцев Георг VI совершенно переменил свое отношение к Черчиллю: «Я не могу желать лучшего премьер-министра», – писал он. Черчилль придерживался всех процедур и правил Кабинета министров. Наконец, он был почтителен с Парламентом, особенно с Палатой общин, он вел себя так, будто он не более чем слуга народных избранников. Это не было простой формальностью. Черчилль руководствовался религией, которая называлась «Конституция Британии», ее духом и буквой, а Парламент стал церковью, которой он поклонялся и чьим решениям подчинялся. Все это уравновешивало и освящало ту неограниченную власть, которой он пользовался. В отличие от Гитлера, он руководил, будучи лишь частью структуры, которая представляла собой нацию. Он никогда не был диктатором, и ужасающий пример Гитлера всегда стоял перед ним, предотвращая его от чего бы то ни было подобного. Это было чрезвычайно важно для выстраивания его отношений с военными – с генералом Аланбруком, адмиралом Каннингемом, маршалом авиации Порталом. Военные решения он принимал совместно с Кабинетом. Но способ их исполнения был целиком на усмотрение командующих войсками. Черчилль мог угрожать и упрашивать, кричать и горячиться, но, в конечном счете, он безоговорочно соблюдал процедуру и оставлял последнее слово за военными. Гитлер поступал ровно наоборот, что и стало основной причиной поражения Германии в войне. Было еще одно существенное отличие: все без исключения приказы Черчилля были изложены в письменной форме, четко и понятно. Все, что говорилось, затем немедленно записывалось. Все приказы Гитлера, как правило, передавались из уст в уста: «Это воля Фюрера…» Система письменных приказов Черчилля, ясная и четкая, его педантизм в соблюдении границ между ответственностью гражданской и военной, стали одной из причин преданности и уважения к нему со стороны генералов даже при том, что его методы, особенно в последние годы, как будто проверяли на прочность их терпение и выносливость.

В-третьих, Черчиллю повезло: он пришел к власти в тяжелое время. Настоящая сила нацистской военной машины, о которой он столько говорил, проявилась в полной мере. Все самое худшее, что могло случиться, уже случилось или еще только должно было случиться. Оказавшись во главе правительства 13 мая 1940 года, он сумел сказать правду: «Я повторю перед Палатой то, что уже сказал присоединившимся к новому Правительству: я не могу предложить ничего, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота». Тогда же он сказал, что цель его проста и ясна: «Победа, победа любой ценой, победа, несмотря на весь ужас, победа, каким бы долгим и трудным не был путь; потому что без победы не будет жизни». Смертельный смысл последних слов был понятен всем. Для Британии это было поражение совершенно иного порядка, нежели то, что страна потерпела в Американской войне за независимость. На это раз речь шла об уничтожении независимого государства. Простых людей заставили это почувствовать. По приказу Черчилля, национальные гимны союзников звучали по ВВС перед девятичасовым вечерним выпуском новостей каждое воскресенье. Их было семь, шестеро уже побежденных, оккупированных и под абсолютным контролем Гестапо. Вскоре к проигравшим присоединилась Франция. Черчилль сделал все возможное, чтобы спасти французов, он пять раз предпринимал небезопасные путешествия и вел переговоры с разложенным, напуганным, пораженческим правительством и военными. Однако он не перешагнул определенную черту – и был прав. Он был готов предложить Франции союз двух государств, идея фантастическая и авантюрная, но для его натуры характерная. Но он не был намерен сделать то, о чем его просили: отправить во Францию все британские эскадрильи истребителей в отчаянной попытке противостоять фашистскому блицкригу. Это, по его словам, походило бы на «метание снежков в адское пламя». Пока Франция Петена шаг за шагом приближалась к бесславной капитуляции и марионеточному статусу, Черчилль сосредоточился на операции по возвращению британских экспедиционных войск. Операция прошла успешно. Девять десятых от общего количества англичан были эвакуированы из Дюнкерка, и вместе с ними большое количество союзных солдат. Всего импровизированная флотилия, состоявшая из больших и малых кораблей, прогулочных катеров и рыбацких судов вывезла около 300 тысяч человек, это была типично английская романтическая история о том, как победа была вырвана из цепких лап поражения. Итак, через месяц после прихода к власти на счету у Черчилля – на фоне неминуемого и катастрофического падения Франции – была победа Британии в Дюнкерке: отныне он мог с пылкостью говорить о «духе Дюнкерка». В каком-то смысле это была фиктивная победа – войска вынуждены были бросить все свое оружие, и многие, поднимаясь на борт, разбивали свои винтовки. Но Дюнкерк невероятно подействовал на дух нации. Теперь, когда Черчилль взял на себя всю ответственность, люди почувствовали, что край пропасти отодвигается, что страна поднимается, дюйм за дюймом.

Четвертое: Черчилль сам демонстрировал неистовую активность и продуктивность на Даунинг-стрит, 10. Ему было шестьдесят пять, однако он выглядел воплощением неиссякаемой энергии. Он работал по шестнадцать часов в сутки и хотел, чтобы все следовали его примеру. В противоположность апатичному и расхлябанному старому Асквиту (Черчилль называл его «вставной челюстью») или даже Ллойду Джорджу, который после обеда пил чай и ложился спать в девять вечера, Черчилль специально придумал для себя и стал носить костюм «сирена», что-то вроде рабочего комбинезона. Его можно было легко снять и так же легко надеть, в нем можно было вздремнуть в перерывах между ночными совещаниями. Публика называла этот наряд «rompers», и это стало еще одним элементом набиравшей силу «легенды Черчилля». На самом деле, благодаря Клемми, эти комбинезоны в большинстве своем были сшиты из дорогих тканей – вельвета, шелка или шерсти и предназначены для светских приемов в столовой зале бомбоубежища на Даунинг-стрит. Черчилль всегда использовал одежду для создания имиджа, он вообще коллекционировал редкие униформы. С 1913 года он состоял в «Тринити Хаус», средневековой корпорации, ведавшей всеми маяками и сигнальными огнями на Британских островах. Форменная одежда этого «лоцманского братства» была в «матросском стиле», он предпочитал ее костюму Тайного советника. Однажды генерал де Голль спросил его, что это за костюм, Черчилль таинственно ответил: «Я старший брат в Святой Троице». Рабочий комбинезон во время войны стал его каждодневной одеждой и отличным инструментом пропаганды. Он надевал его в приемные дни, когда горячие новости и короткие отчеты публиковались под знаменитым заголовком «События дня». Бесконечные серии срочных запросов начинались так: «Прошу предоставить мне информацию на пол-листа о том…». Ответы запрашивались немедленно. У Черчилля были команды т.н. «секретарей для диктовки», которые работали на протяжении многих часов. Он бывал резок или груб, забывал имена, порой выходил из себя. Но одновременно он улыбался, шутил, пускал в ход все свое очарование. Все они его любили и гордились этой работой. Они помогли ему вернуть жизнь и энергию на Даунинг-стрит, 10, заразить этой энергией всю старомодную, ленивую, медлительную и громоздкую правительственную машину, которая до той поры едва скрипела. Неиссякаемая энергия Черчилля и, не в последнюю очередь, его способность отключаться и расслабляться при необходимости во многом определяли его жизнь и его поведение во время войны. Между тем, признаем, – он убирал людей, которые стояли у него на пути – того же адмирала Паунда или генерала сэра Джона Дилла, подобно тому, как Наполеон пристреливал под собой лошадей.

Пятым фактором успеха Черчилля была его риторика. Замечательно, что он стал пользоваться своим красноречием в полную силу, – что он заговорил лишь тогда, когда Гитлер замолчал. В свое время Гитлер был величайшим демагогом двадцатого столетия. Когда он фактически упразднил Версальский договор и вернул Германии статус великой державы, когда он покончил с безработицей, его риторика играла ключевую роль, сделав его самым популярным политиком в истории Германии. Однако немцы, безусловно поддержавшие кампанию по упразднению Версаля, не желали видеть, как Гитлер превращает Европу в вассала Германской империи, и менее всего они хотели быть втянутыми в мировую войну. Вступление Гитлера в Прагу в марте 1939 года стало его первым непопулярным действием. Если прежде он был «фюрером» по согласию, то отныне он держался силой и страхом. Почувствовав, что он утрачивает популярность, Гитлер прекратил взаимодействие с Рейхстагом и перестал выступать на публике. К моменту, когда Черчилль сосредоточил власть в своих руках, Гитлер «ушел в подполье», он отдавал приказы из своих многочисленных «ставок», он стал редко появляться на публике и никогда не выступал. Он превратился в отшельника, тогда как Черчилль приобрел мировую известность, не сходил со страниц газет, стал постоянным героем кинохроники: Черчилль являлся везде, куда не дотягивалась нацистская цензура.

Его риторика была адресована двум отчасти пересекающимся аудиториям: людям из Палаты общин и людям у радиоприемников. Здесь я, пожалуй, буду говорить от первого лица. Мне было двенадцать, когда Черчилль пришел к власти, хотя показывать его я умел уже лет с пяти. (Я также мог пародировать Муссолини, Сталина и Рузвельта.) Мой отец провел четыре года в окопах и потерял друзей в Дарданеллах, у него не было оснований доверять Черчиллю. Я помню, как в апреле 1940-го он сказал: «Говорят, этот парень станет премьер-министром». Но уже в мае он заговорил по-другому: «Похоже, мы должны ставить на Уинстона». К тому времени его уже называли «Уинстон». Поздней весной и летом 1940-го мы с отцом читали все его речи и регулярно слушали его по радио. Общий эффект был ошеломляющим. Я и сегодня помню все его интонации, его слова и целые предложения. Я хорошо помню два момента: после Дюнкерка и перед последней фазой проигранной битвы на континенте, он с настойчивостью призывал (это было 4 июня):

...

… Мы не уступим, мы не сдадимся. Мы будем сражаться во Франции, на море и океанах, мы будем биться в воздухе с удвоенными силами и верой, мы пойдем до конца. Мы будем защищать наш остров любой ценой. Мы будем сражаться на побережье. Мы будем сражаться на аэродромах. Мы будем сражаться на полях и на улицах. Мы будем сражаться в горах. Мы никогда не сдадимся.

В Палате общин Черчилль в характерной для него шутливой манере прибавил: «Мы будем драться вилами и метлами, потому что это, черт возьми, все, что мы имеем». Даже в самые тяжелые времена у него всегда наготове было несколько шуток. Он напоминал старого друга доктора Джонсона из Пемброк-колледжа: «Я пытался стать философом, но, уж не знаю как, мне всегда мешало мое жизнелюбие». Разумеется, мы не слышали того, что он говорил про вилы и метлы. Но его призыв никогда не сдаваться подействовал очень сильно. Мы в это верили, мы к этому стремились.

После капитуляции Франции он вновь произнес поразительную речь: «Так давайте же вспомним о нашем долге и будем вести себя так, чтобы и через тысячу лет британцы и жители стран Содружества могли сказать: «Это было наше лучшее время»». Люди поверили этим словам, и не только в Британии. Эти слова знали по всей Европе, их слушали и повторяли, невзирая на опасность, и им верили. Тогда же молодой археолог из Оксфорда, Стивенс, придумал обозначать слово «победа», «victory», латинской буквой V. Он провел выходные, «провозившись», как он выразился, с французскими шахтерами, и ему показалось, что французам нравится придуманный им знак, а значит и остальным он тоже понравится. Кодовые позывные азбуки Морзе, три точки и тире, повторяли первые ноты Пятой симфонии Бетховена. ВВС сделало этот знак популярным. Черчилль принял его с готовностью и энтузиазмом и повсюду его использовал, – он посещал военные части и руины городов, одной рукой он показывал V, а в другой зажимал толстую сигару и большую шляпу-котелок. Итак, первой победой Британии в этой войне, стала победа риторики и символики. И то и другое – на совести Черчилля.

Шестым фактором стало осознание Черчиллем значения авиации и возможностей, которые она открывала. За то время после Первой мировой войны, что он возглавлял военное министерство и курировал авиацию, Королевский флот стал самой мощной в мире воздушной армией. И пусть в 20-х – начале 30-х авиацией стали пренебрегать, но научные исследования и конструкторские разработки оставались на высоком уровне: Линдеманн представил Черчиллю разработки Роберта Уотсон-Уатта по созданию радара и Фрэнка Уиттла – по реактивному двигателю, и к началу войны британские самолеты были гораздо современнее германских. Когда Черчилль пришел к власти, Британия и Германия производили равное количество самолетов. Он назначил Бивербрука министром авиационной промышленности и велел ему поддать жару. К концу года Британия превзошла Германию по производству военных самолетов, истребителей и бомбардировщиков, – как по качеству, так и по количеству. Аналогичная история была с подготовкой летных экипажей. Тем временем, по всей территории южной Англии устанавливались радиолокационные станции. Впервые за время войны было достигнуто технологическое превосходство Британии, и как Черчилль, так и Бивербрук использовали все имевшиеся в их распоряжении ресурсы для удержания и укрепления такого положения. Результаты не заставили себя ждать. Когда Гитлер и Геринг, командующий Люфтваффе, в конце июня атаковали Британию с воздуха, используя базы на юго-западе Франции и Бельгии, Королевские ВВС были в полной боевой готовности. Первостепенной задачей Люфтваффе стало уничтожение аэродромов на юге страны. Если бы эта цель была достигнута, нет никаких сомнений, что вторжение со стороны моря привело бы к созданию укрепленных немецких плацдармов в Кенте и Суссексе. После чего перспективы Британии выглядели бы плачевно. Однако королевская авиация успешно защитила аэродромы, немцы понесли значительные потери – в соотношении три к одному. Более того, большинство немецких летчиков были убиты или взяты в плен, в то время как британские пилоты выпрыгивали с парашютом на безопасной территории. В течение июля и августа возрастающее превосходство было на стороне Британии, и все больше боевых самолетов и экипажей присоединялись к антигитлеровской коалиции. К середине сентября битва за Британию была выиграна. Характерным свидетельством поражения Германии стали ночные бомбардировки британских городов. Это привело к ощутимым потерям среди мирного населения, но переход от труднопоражаемых целей к открытым был стратегически выгоден для Черчилля. Уже 20 августа он почувствовал приближение победы и доложил об этом Палате общин в знаменитой речи, посвященной пилотам Королевских ВВС: «Никогда еще за всю историю войн столь многие не были так обязаны столь немногим».

Более того, он предвидел, что авиация дает Британии возможность перейти в наступление. 8 июля 1940 года он писал лорду Бивербруку:

...

Когда оглядываюсь в поисках возможности выиграть эту войну, я вижу только один верный путь. У нас нет континентальной армии, способной нанести серьезный удар, блокада прорвана, и у Гитлера появилась возможность подтянуть войска из Азии и, возможно, из Африки. И не имеет значения, отразим ли нападение, или Гитлер в принципе откажется от этой идеи, – он все равно пойдет на Восток, и мы не сможем его остановить. Но существует одна вещь, которая заставит его повернуть назад и покончит с ним – это опустошительные бомбардировки нашими самолетами немецких территорий.

Разумеется, Черчиллю было известно о планах по созданию атомной бомбы. Между тем, в Британии был разработан бомбардировщик Ланкастер, с нагрузкой в пять тонн, предполагалось, что эти самолеты тысячами будут бомбить Германию. Исход битвы за Британию исключал возможность немецкого вторжения. Тем временем, Черчилль готовился начать Битву за Германию, которая с нарастающей силой продолжалась затем в течение четырех с половиной лет. Именно в этот момент он принял на себя руководство ВВС, назначил себя командующим и довольно часто появлялся на публике в летной форме. Подобно костюму «сирена», эта одежда была глубоко символична. Седьмой фактор состоял в том, что хоть Британия и не готова была атаковать Гитлера на континенте, Черчилль уверенно наносил удары по Муссолини. Когда стало понятно, что вторжение на территорию Британии вряд ли возможно (Гитлер неопределенно отложил его на 17 сентября 1940 года), все британские танки и самолеты были переброшены на Ближний Восток. В результате были заняты территории распадающейся Итальянской империи в Восточной Африке, итальянцы сдавались в плен целыми дивизиями, зачастую без единого выстрела. Таким образом, британские позиции в Ираке были застрахованы от возможного восстания арабов, британские нефтяные вышки находились в безопасности, между тем Гитлер вскоре был вынужден перейти на эрзац-бензин. (Слово «эрзац», как «блиц» и многие другие, было заимствовано у немцев: англичанам было приятно думать, что подобно тому, как они «проглатывают» немецкие слова, они легко могут «проглотить» врага.) Черчилль поддержал эту тенденцию, «капут» стало его любимым словом, а «камрадами» стали называть пленных немцев. Британия захватила или вывела из строя главные французские военные суда и оккупировала два вишистских протектората на Ближнем Востоке, Сирию и Ливан. Турция после этих событий стала склоняться на сторону Британии, Черчилль форсировал процесс, послав министра иностранных дел Идена с официальным визитом. «Что я должен сказать туркам?» – спросил тот. – «Предупреди, что скоро Рождество».

Восьмое: Уэйвелл получил от Черчилля приказ «идти на Муссо». В январе 1941-го итальянский Ливийский корпус был разбит, бесчисленное множество солдат сдалось в плен, хотя Уэйвелл был нерасторопен и чересчур осторожен, он не пошел дальше за отступающими итальянцами и не вошел в Триполи. В конечном счете, Черчилль его уволил, не в последнюю очередь – за это. Адмирал Каннингем нравился ему больше, он видел в нем «что-то от Нельсона». В ноябре 1940-го в бухте Таранто самолеты Каннингема потопили треть итальянского флота, а в марте 1941-го он выиграл самую большую из европейских морских баталий, сражение у мыса Матапан. Реакция Черчилля была характерной: «Нам повезло, что Италия вступила в войну!» Британские газеты приветствовали победу, а вывезенные на кораблях из Каира более ста тысяч пленных итальянцев стали лучшим ее подтверждением. Сразу по прибытии пленные были отправлены на фермы, где проявили завидную работоспособность – в знак признательности за то, что остались в живых. Пленные пользовались популярностью: они были наглядным свидетельством того, что Британия может не только терпеть поражения, но и одерживать победы. «Дружелюбные макаронники, – говаривал Черчилль, – благотворно влияют на нравственность». Он начинал думать о Средиземноморском побережье как об «ахиллесовой пяте Европы» и планировал наступление на немцев именно с этих позиций.

Девятое: Черчилль постоянно искал новых союзников, как больших, так и малых. Именно поэтому, когда рвавшийся к победе Муссолини в октябре 1940-го вошел в Грецию, потерпел сокрушительное поражение и запросил Гитлера о помощи, Черчилль не нашел ничего лучшего, как отправить войска в Грецию. Он сделал это в марте 1941-го, общественное мнение его не поддержало, в апреле Германия вмешалась в конфликт, и Греция, равно как и Крит, были потеряны. Однако время показало, что Черчилль был прав. Благодаря немецкой шифровальной машине «Энигма» и дешифровальщикам из Блечли, Черчилль регулярно получал перехваченные донесения немецкого командования. Это было строжайшей военной тайной, сопровождалось массой предосторожностей, и, не в последнюю очередь в силу благоразумия Черчилля, у немцев до конца войны не возникло ни малейшего подозрения в том, что их коды взломаны. Из шифровок следовало, что Гитлер вступит в Россию в мае. Однако греческая операция вынудила его отложить открытие фронта до второй половины июня 1941-го, в итоге он не смог подойти вплотную к Москве и Ленинграду до наступления зимы. Вторжение в Россию из запланированного блицкрига превратилось в изнурительную войну. Более того, немецкая операция на Крите с участием элитных десантных подразделений оказалась столь затратной, что Гитлер отменил их участие в российской кампании, допустив, как со временем стало понятно, серьезную ошибку. Черчилль предупредил Сталина о готовящемся нападении. Сталин не принял сообщение всерьез, заподозрив «происки капитализма» и намерение втянуть его в войну. Когда же произошло то, что произошло, Черчилль мог торжествовать, однако он немедленно положил конец двадцатипятилетнему противостоянию с Советским Союзом. «А почему бы и нет, в конце концов, – говорил он, смеясь. – Если бы Гитлер вторгся в Ад, я бы замолвил за Дьявола словечко перед Палатой общин». Итак, Черчилль приветствовал Россию в качестве «нового великого союзника». И когда Гитлеру, вопреки ожиданиям, не удалось уничтожить Красную армию, Черчилль «порозовел». 29 октября он произнес восторженную речь перед воспитанниками старой доброй Хэрроу:

...

Давайте не будем говорить о мрачных временах. Давайте лучше говорить о временах суровых. Это не мрачное время, это великое время, быть может самое великое в истории нашей страны. И мы все должны благодарить Бога, что нам дозволено, каждому – в меру его сил, внести свой вклад в историю нашего народа.

Спустя месяц Япония объявила войну Британии и Америке. Это была громадная ошибка Гитлера: без особой необходимости он начал воевать с Соединенными Штатами. Черчилль значительно преуспел, убедив Рузвельта организовать военные поставки все в большем и большем объеме и на условиях ленд-лиза, поскольку на тот момент долларовые ресурсы Британии были уже исчерпаны. В своем обращении к Америке 9 февраля 1941 года он сказал: «Дайте нам оружие, и мы покончим с этим делом». Но он знал, что это чересчур оптимистично: Британия в одиночку была не в состоянии сокрушить Германию. Но теперь все стало иначе. Недаром он говорил: «Чем больше союзников, тем больше шансов на выигрыш». Ему удалось убедить Рузвельта в том, что первоочередной задачей должна стать победа над Германией. Возможно, это было самым важным достижением в карьере Черчилля, и время подтвердило его правоту.

Действительно, – и это десятый пункт, – Черчилль обладал необъяснимым даром правильно расставлять приоритеты. Для политика в годы войны это оказалось неоценимым качеством. «Джок» Колвилл, его секретарь, говорил: «Величайшим интеллектуальным даром Черчилля было его умение расставлять приоритеты и на них концентрироваться». Суть в том, что главным направлением всегда было уничтожение врага. Генерал «Мопс» Исмей, его военный советник, отмечал: «Он не игрок, однако, никогда, если того требует ситуация, не избегает обдуманного риска. Сердцем и душою он на поле битвы и всегда в рядах атакующих». В служебных записках Черчилль обычно давал понять, что ни один генерал не будет наказан за излишнее рвение. Это создавало некие гарантии для излишне агрессивных генералов и стимулировало дух авантюризма.

Все эти десять пунктов дают ответ на вопрос: спас ли Черчилль Британию? Ответ – да. Никто, кроме него, сделать этого не мог. Большинство англичан понимали это, спустя какое-то время факты и документы стали тому подтверждением. К концу 1940 года Британия была вне опасности. А к концу 1941 года она уже одерживала победы. Это стало возможным благодаря Черчиллю, его отваге, решительности, находчивости и хватке, его заразительной убежденности. Но не надо думать, что он был чем-то вроде неумолимой военной машины. Он всегда оставался человеком. Он продолжал шутить, его остроты повторяли, и они расходились по всей Британии, как круги по воде, они стали чем-то вроде универсальной валюты военного времени. Люди учились имитировать его манеру речи. Они называли его, как соседа по автобусу – «Уинни». Брендон Брэкен писал, как однажды, гуляя по Гайд-парку, они с Черчиллем столкнулись с мужчиной, который дрался с собственной женой. Тот узнал Черчилля, остановился и снял шляпу: «О, босс – как поживаете, сэр?».

Черчилль скрасил бесконечные и беспощадные военные будни удивительными проявлениями мягкости и добросердечия. Вечером 10 мая 1940 года, едва возглавив правительство и занимаясь формированием Кабинета, он нашел возможность предложить убежище престарелому кайзеру, – тот когда-то был его другом, а ныне ему грозило сделаться марионеткой гитлеровской пропаганды. Он был великодушен к бывшим политическим оппонентам. Во время битвы за Британию Чемберлен (Черчилль настоял на его присутствии в составе Кабинета и на почтительном к нему отношении) умирал от рака. В день одной из самых знаменательных побед Королевских ВВС Черчилль позвонил тяжело больному человеку, чтобы сообщить о количестве подбитых немецких самолетов. Сохранились протоколы его бесед со стариком Болдуином, Черчилль подбадривал его. Когда Бивербрук, на тот момент министр авиационной промышленности, распорядился переплавить все железные ворота, Черчилль лично проследил, чтобы ворота Болдуина в его загородном поместье Бьюдли были сохранены. Он нашел время отменить приказ. Он никогда не таил в сердце зависть или обиду и не забывал благодарить людей за помощь. Перед тем как Америка вступила в войну, 27 апреля 1941 года, Черчилль выступал по радио. Я хорошо помню его слова: он говорил, как важна помощь Америки и что она будет расти. В конце он вспомнил строки Артура Клафа:

Не взяв у берега ни пяди,

Сникает за волной волна,

Но тихо подступает сзади

Несокрушимая одна.

И на восходе свет несется

Не только в окна на восток.

Пока торопишь взглядом солнце,

Уж залит каждый уголок. [29]

Эти стихи произвели огромное впечатление на слушателей. Перед ужином он позвонил Вайолет Бонем Картер (урожденной Асквит), это она тридцать пять лет назад впервые прочла ему эти строки, и спросил: «Ты слышала мою речь?» – «Конечно, Уинстон. Тебя слушают все». Он напомнил ей, как много лет назад она читала ему эти стихи: «Теперь я прочитал их для нации. Спасибо!»

К концу 1941-го Черчилль был уверен в победе. Но предстояло выдержать еще несколько тяжелых ударов. В каком-то смысле, первая половина 1942 года стала для него худшим периодом – за все катастрофы и за все ошибки в ответе был только он. Он жестоко винил себя за то, что недооценил силу и ярость Японии, за то, что позволил двум боевым кораблям – «Принцу Уэльскому» и «Оборонительному» – выйти в открытое море без прикрытия с воздуха: оба корабля были потоплены вместе со всеми, кто был на борту, он винил себя за падение Сингапура. Затем была катастрофа в Северной Африке: фельдмаршал Эрвин Роммель и его огромный Африканский корпус оказались самым успешным подразделением немецкой армии. Тяжелее всего он переживал потерю грузовых кораблей союзников в Северной Атлантике – он не находил этому объяснения. Правда, как мы теперь знаем, заключалась в том, что прежде информацию о местонахождении немецких подводных лодок англичане узнавали из перехваченных шифровок «Энигмы», и это облегчало задачу их уничтожения. Однако в 1942-м немцы поменяли коды, и проблемы на море продолжались несколько месяцев, пока в Блечли не смогли взломать новые коды.

Такое количество плохих новостей в 1942-м для Черчилля обернулось самым серьезным испытанием за все годы войны. Его часто критиковали в Парламенте, одним из критиков был политический тяжеловес Эньюрин Бивен, Черчилль называл его «жалкой помехой» и всегда побеждал в дебатах, зачастую – в меньшинстве или вовсе без голосования. Однако в начале июня новость о том, что армия Роммеля стоит всего в девяноста милях от Каира, едва не привела к вотуму недоверия. Голосование инициировал сэр Джон Уордлоу-Милн, Гарольд Николсон описывал его как «импозантного мужчину с мягкими манерами, производившими впечатление твердости». Пытаясь больно уязвить Черчилля, Милн потребовал отстранения премьер-министра от обязанностей министра обороны и назначения на эту должность «человека, способного управлять военными действиями», «генералиссимуса, командующего армией». Кто же это мог быть? Милн заявил: «Герцог Глостер». Герцог Глостер – слабоумный младший брат короля, известный своим массивным телосложением и крошечным мозгом. В Палате поднялся шум и смех, Черчилль был спасен. Это был лучший подарок судьбы за все годы войны и любимая шутка англичан на многие месяцы.

Вскоре военная удача вернулась, и у Черчилля появился генерал – победитель Африки – Бернард Монтгомери. Подобно Нельсону он сделался общенациональным героем. Он разгромил Роммеля в решающем сражении при Аль-Аламейне в ноябре 1942 года, что сделало возможным высадку союзников в Северной Африке и тунисскую операцию – самый большой «котел» в истории войны: около 300 тысяч немцев и итальянцев были взяты в плен. Вскоре после этого русские выиграли битву за Сталинград, окружив и взяв в плен Шестую армию Гитлера. Вновь заработали дешифровщики, что повлекло за собой уничтожение немецких подводных лодок и дало возможность американским судам беспрепятственно осуществлять огромные поставки и подготовить высадку на континенте.

К концу 1942 года Черчилль, обдумывавший послевоенное геополитическое устройство с того самого момента, как была выиграна битва за Британию, активно работал над созданием общемирового порядка, способного сдерживать мощь Советского Союза. Ему это удалось, он организовал систему встреч на высшем уровне, – он предпочитал такую форму переговоров: главы правительств лицом к лицу, в окружении своих советников и экспертов (сам он нередко привозил с собой человек восемьдесят). В 1943-м капитан Пим, заведовавший его кабинетом картографии, подсчитал, что Черчилль с начала войны проехал ПО 000 миль, провел тридцать три дня на море и четырнадцать дней и три часа в воздухе, зачастую подвергая себя реальной опасности. Ему приходилось много работать над собой. Он ненавидел уколы, часто шутил по этому поводу, сказав как-то раз медсестре: «Вы можете использовать мои пальцы или мочку уха, и, разумеется, я предоставляю в ваше распоряжение необъятное пространство моего зада». В целом, у него было отличное здоровье, особенно если учесть его работу и образ жизни, и все же он перенес три инсульта, приступы пневмонии, другие болезни. Его лечащий врач, Моран, после смерти своего пациента вызвал недовольство семейства Черчиллей и коллег-докторов: он издал книгу «Черчилль: борьба за выживание» – подробное описание его болезней. Однако историки ему благодарны: это существенная часть реальной истории. Моран отлично знал свое дело, он поддерживал здоровье премьера, которому отчасти помогало его мощное телосложение, жизнелюбие и поразительная способность быстро восстанавливать силы. Черчилль был незаменим, и люди из его окружения боялись думать о том, кто сможет занять его место после смерти. Предполагали, что это мог быть Иден, – ужасающая перспектива для тех, кто был с ним знаком и сталкивался с приступами его истерии.

Сильной стороной Черчилля была его способность расслабляться. Иногда он рисовал, однажды на саммите в Марокко он так открыл для себя Марракеш, прежде всего замечательный отель «Мамуния», который пришелся ему по вкусу. Ему нравилось женское общество, и он любил, когда рядом с ним была Клемми с дочерьми Дианой, Сарой и Мери. Сара неудачно вышла замуж за эстрадного комика Вика Оливера, это не нравилось Черчиллю, даже когда Оливер в годы войны ушел со сцены. На конференции в Каире Черчилль пожаловался Гарольду Макмиллану, и тот сказал ему: «Да вам повезло! На самом деле, все отлично. Посмотрите на Муссо!» Итальянский диктатор неминуемо приближался к концу, дела его были плохи, и все шло не так. Муж его дочери, министр иностранных дел граф Чиано, оказался предателем и был расстрелян. «Ну, по крайней мере, он получил удовольствие, убив своего зятя», – немного подумав, ответил Черчилль.

Единственной вещью, от которой Черчилль вынужден был отказаться во время войны, стал Чартвелл. Немцы знали о нем, а система трех озер делала поместье слишком легкой целью, причем как днем, так и ночью. Так что Черчилль смог посетить Чартвелл всего лишь двенадцать раз за шесть военных лет, и для него это было весьма болезненно. Разумеется, у него оставался Чекерс, прекрасный дом, предоставленный государством премьер-министру еще во времена Ллойда Джорджа. Черчилль использовал его для конференций на высшем уровне и для приема высоких американских гостей, таких как Гарри Гопкинс и Арвелл Гарриман. Здесь у него был великолепный повар и отличный винный погреб, в Елизаветинской галерее был оборудован кинозал. Ему нравились динамичные «вестерны», вроде «Дилижанса» или «Дестри снова в седле» – любимого фильма Бивербрука. Зато Черчилль терпеть не мог «Гражданина Кейна». Он с отвращением вышел, не досмотрев его до середины. Он пополнил картинную галерею Чекерса, добавив изображение мыши к картине со львом (предположительно, кисти Рубенса): «Лев без мыши? Я исправлю это. Прошу вас, принесите мне краски». Беседы в Чекерсе продолжались до поздней ночи. По словам Джока Колвилла: «Никто не приезжает в Чекерс, чтобы выспаться». Однако и Чекерс лунной ночью представлял собой отличную цель для немецких истребителей. Черчилль обратился к Рональду Три, депутату от консерваторов и владельцу Дитчли, просторного и красивого кирпичного дома в Оксфордшире. Можно ли пользоваться этим домом как штабом во время опасных выходных? Три, наполовину американец (наследник торговой компании «Маршал Филдс»), женатый на уроженке штата Вирджиния, рад был помочь. Весь балаган во главе с Черчиллем устроился в доме на пятнадцать полноценных выходных вплоть до марта 1942 года, когда опасность налетов миновала. Кормили там лучше, чем в Чекерсе, хотя как-то за десертом Черчилль заметил, отодвинув от себя тарелку: «В этом пудинге нет идеи». Именно там он заявил секретарю, что не потерпит в документах исправленных предложений, оканчивающихся предлогом. Он терпеть не мог этот грамматический солецизм и буркнул: «Это тот вид английского, который я не выношу». Он спал в спальне под номером один, где стояла великолепная кровать под балдахином. Сейчас в этом доме конференц-холл, я сам спал на той кровати и с таким же комфортом.

Во второй половине войны, уверенный в ее исходе, Черчилль сосредоточился на отношениях с Соединенными Штатами, он стремился сделать их по возможности близкими, однако пытался навязать им свою траекторию развития. Он осознавал огромное силовое преимущество Америки, однако рассчитывал на свою находчивость, умение убеждать и искусную манипуляцию авторитетом – так, как это ему удавалось в Парламенте, «прыгнуть выше головы», как он это называл. Он гордо заявил в Палате об установлении «особых отношений»:

...

Британская империя и Соединенные Штаты Америки должны объединяться для общих действий, и тогда никто не сможет нас остановить. Пусть так продолжается и в дальнейшем… Даже если бы я захотел, я не смог бы это остановить; и никто не может этого сделать. Как Миссисипи, течет этот процесс. И пусть будет так. Пусть движется бушующим, неумолимым, неотвратимым и добрым потоком – к лучшим землям и лучшим дням.

В своих отношениях с Рузвельтом Черчилль столкнулся с двумя трудностями. Рузвельт был антиимпериалистом и открыто противился желанию Черчилля сохранить колонии. («Не для того я стал первым министром Короля, чтобы способствовать ликвидации Британской Империи», – сказал Черчилль в ноябре 1942 года.) Рузвельт часто подозревал, что Черчилль руководствуется империалистическими побуждениями, в то время как сам Рузвельт хотел только одного – выиграть войну. Однако если к Черчиллю он относился с излишним подозрением, то Сталина недооценивал. У него не было непосредственного опыта отношений с большевизмом, и он не испытывал всепоглощающей ненависти к коммунизму каждой частичкой своего существа, как Черчилль. На встречах со Сталиным, особенно в Ялте в январе 1945 года, он воспрепятствовал попыткам Черчилля заранее согласовать совместную политику Соединенных Штатов и Британии. По словам Аверелла Гарримана, он не желал «укреплять Советский Союз в подозрениях, что Британия и Америка действуют сообща». Черчилль смирился с этим. Как только Красная Армия начала вытеснять нацистов из Восточной Европы, он заметил:

...

Мы не в силах предотвратить все те разрушительные события, которые происходят в настоящее время. Ответственность лежит на Соединенных Штатах, и я хотел бы оказать им всю поддержку, которая в моей власти. Если и они не в состоянии что-то предпринять, тогда мы должны позволить событиям развиваться естественным путем.

Однако Британия под руководством Черчилля имела возможность повлиять на некоторые события, а иногда и определять их ход. В чем он добился успеха и в чем проиграл? Когда он был прав, а когда ошибался? Черчилль согласовал с американцами высадку войск в Африке (операция «Факел»). Операция была успешной, африканские формирования стран гитлеровского блока массово сдавались в плен. Это было заслугой Черчилля и в свою очередь привело к успешному вторжению на территорию Сицилии и Италии, а затем к решению итальянцев заключить мир и присоединиться к Альянсу. Сравним это с решением Черчилля «закатать Италию». Во главе итальянской кампании он поставил своего давнего друга по Хэрроу генерала Александера. Однако немцы защищали каждый дюйм Италии, ими командовал лучший из немецких генералов – фельдмаршал Кессельринг. Итальянская операция превратилась в продолжительную и дорогостоящую кампанию. Возможно, потраченные на нее ресурсы принесли бы больше пользы где-нибудь в другом месте. Затем последовали массированные бомбардировки Германии. Эта по большому счету была кампания Черчилля, и как человек, который во время войны жил в Англии, я могу засвидетельствовать: эта кампания стала самым популярным из всех начинаний Черчилля. Это стало одной из причин, по которой его популярность росла, даже когда дела на фронтах шли плохо: каждый день ВВС сообщало о ночных атаках тяжелых бомбардировщиков на Германию. Британцы радовались этим налетам, и чем страшнее они были, тем более они радовались. Черчилль никогда не отрекался от этих бомбардировок, – и после войны, когда их всерьез критиковали, причем как с точки зрения стратегии, так и с позиций гуманитарных. Правда, он не заострял на этом внимания, равно как и не подчеркивал свою персональную ответственность за инициирование и дальнейшее развитие кампании. Руководитель операции маршал ВВС «Бомбардир» Харрис стал героем (или преступником) этой войны.

Фактически, 14 февраля 1942 года Харрис получил приказ Военного министерства, из которого следовало, что его основная задача – сломить дух немецких обывателей. Черчилль подписал этот приказ. Первый большой налет был организован на Любек 28 марта 1942 года, согласно официальному донесению город «сгорел, как связка дров». Затем 30 мая в небе Германии появилась первая тысяча британских бомбардировщиков. Черчилль находился в приподнятом настроении, в этот день новости были неутешительными и бомбардировки стали единственным событием, которое он мог предъявить общественности. Всего в этих налетах было задействовано до 7% человеческих ресурсов британской армии и приблизительно четвертая часть ресурса военной промышленности. Было уничтожено шестьсот тысяч мирных жителей и остановлено, хоть и не полностью, развитие военного производства Германии вплоть до второй половины 1944 года. К концу 1944 года бомбардировки с высокой результативностью выводили из строя военную экономику Германии, однако и при таком положении дел выживание нацистской машины было возможным. Первой стратегической победой Харриса и Черчилля (при поддержке ВВС США) стала атака на Гамбург: эту немецкую «крепость» бомбили непрерывно с 24 июля по 3 августа 1943 года. Они использовали рамочный фоновый антирадар, мешавший работе немецких радаров. В ночь с 27 на 28 июля Королевские ВВС накалили температуру воздуха с 800 до 1000 градусов по Фарингейту, создав мощные огневые потоки. Вся транспортная система была разрушена, 214 350 домов из 414 500 лежали в руинах, из 9592 промышленных предприятий осталось 4301. Часть города выгорела полностью, и за одну ночь было убито до 37,65% жителей. Альберт Шпеер, министр военной промышленности, сказал Гитлеру, что если еще шесть городов подвергнутся подобному нападению, военная промышленность Германии будет остановлена. Однако и у Британии больше не было ресурсов для столь массированных бомбардировок. Потери бомбардировщиков и экипажей были велики, в небе Германии было сконцентрировано огромное количество гитлеровских боевых эскадрилий и систем ПВО. С другой стороны, британские бомбардировки оттягивали весь этот ресурс с Восточного фронта. В итоге немцы проиграли там войну за воздушное пространство. Уже к середине 1943-го они утратили превосходство в воздухе, что стало главной причиной их поражения на земле. Обычно об этом забывают те, кто утверждает, что именно Россия одержала победу во Второй Мировой войне. Без «бомбовой кампании» Черчилля Восточный фронт превратился бы в плавящийся котел.

В этой кампании Черчилль не знал жалости. Разрушение Дрездена в ночь с 13 на 14 февраля 1945 года, когда было убито от 25 000 до 40 000 мужчин, женщин и детей, санкционировал лично он. Причина такой жестокости – согласованное решение Черчилля и Рузвельта в январе в Ялте: они желали доказать Сталину, что сделали все возможное, чтобы оказать помощь России на Восточном фронте. Русские особенно настаивали на том, чтобы Дрезден, как коммуникационный центр, был уничтожен. Когда Харрис обратился за уточнением сути приказа, то получил подтверждение из Ялты от Черчилля и командующего ВВС маршала Портала. Существуй на тот момент атомная бомба, использовал бы ее Черчилль против Германии? Несомненно. Британская ядерная программа стартовала в марте 1940-го, до того, как он стал верховным главнокомандующим. Он активизировал исследования в июне, когда к «Мауд Комитти» (Military Application of Uranium Detonation, или «Мауд»: звучало как забавное имя гувернантки из Кента) присоединилась команда французов, в распоряжении которых находились мировые запасы тяжелой воды, 185 кг в двадцати шести контейнерах. Осенью 1940 года Черчилль отправил в Вашингтон делегацию ученых под руководством сэра Генри Тизарда и сэра Джона Кокрофта, двух ведущих военных исследователей, в знаменитом «черном чемоданчике» они везли все секретные материалы Британии, имеющие отношение к ядерным исследованиям. На тот момент в гонке по созданию атомной бомбы Британия опережала всех. Черчилля попросили санкционировать работы по строительству ускорителя к декабрю 1940 года. В июле 1941 года он получил отчет «Мауд Комитти», речь шла о том, что оружие может быть изготовлено к 1943 году. Когда Америка вступила в войну, Черчилль решил, что, коль скоро исследования уже завершены и учитывая риск немецких налетов, будет безопаснее перенести производство в Америку. На практике все оказалось гораздо сложнее, дольше и дороже, чем предполагалось в «Мауд Комитти». И первая атомная бомба по существу была американской. Но если бы британская бомба была произведена вовремя, Черчилль бы дал приказ использовать ее против Германии.

Возможно, главным его вкладом в успешный исход войны стал верный расчет и выбор удачного момента для проведения операции «Оверлорд» – высадки союзников на северо-западе Европы. Это было необходимо для окончательного разгрома Германии, и Черчилль должен был быть уверен, что столь масштабная и рискованная операция пройдет с минимальными потерями. Он доказывал, что одновременная высадка морского и воздушного десанта против многочисленных, хорошо укрепленных и подготовленных немецких формирований была чрезвычайно сложной военной операцией. Помня о столь болезненном для него провале при Галлиполи, Черчилль настаивал, что день D не должен наступить, пока не будет достигнуто абсолютное силовое преимущество и не будет абсолютной уверенности в успехе. Русские просили, чтобы второй фронт был открыт в 1942 году. Американцы готовы были рискнуть в 1943-м. Генеральная репетиция состоялась в Дьеппе в 1942-м, потери союзников оказались неожиданно велики, и стало очевидно, что такой путь сулит опасности. Идеальные для Черчилля условия были достигнуты лишь к лету 1944 года. И даже тогда операция «Оверлорд» могла завершиться провалом или обойтись слишком дорого, если бы не дезинформация, убедившая немцев, что высадка в Нормандии – всего лишь уловка и что настоящая высадка планируется в окрестностях Па-де-Кале. В этом состояла еще одна идея Черчилля, в итоге удалось предотвратить массированную контратаку немцев на ранней стадии операции. Благодаря Черчиллю, который так никогда и не смог забыть Дарданеллы, операция «Оверлорд» была чрезвычайно успешной. Он жалел, что не смог лично присутствовать в первый день высадки и не смог насладиться своим триумфом. Это была последняя великая баталия, к которой он был причастен, и он хотел это пережить и это свое участие продемонстрировать. Он напугал всех, кто имел к этому отношение. В самом деле, это было глупо и по-детски, но очень характерно для его натуры. Однако он настаивал, несмотря на единодушный протест полевых командиров, Кабинета министров, его собственного штаба и Белого дома. И только демарш короля Георга VI, который заявил, что если его первый министр рискует своей жизнью, то он вынужден последовать его примеру, остановил Черчилля.

Отсрочка, вызванная желанием Черчилля удостовериться в непременном успехе операции, привела к тому, что Западные армии отставали от русских в их продвижении к сердцу нацистской империи. Это повлекло за собой тяжелые политические последствия. Черчилль пытался исправить ситуацию и потребовал немедленного выдвижения англо-американских сил на Берлин. Монтгомери, стоявший во главе союзной группы войск, план этот поддержал, поскольку был уверен, что это возможно и что войну можно закончить осенью 1944 года, когда Западные армии войдут в Берлин. Однако Эйзенхауэр, верховный главнокомандующий, считал такой бросок рискованным и настаивал на наступлении «широким фронтом», что означало продолжение войны до весны 1945 года, а равно и то, что русские первыми вступят в Берлин, Прагу, Будапешт и Вену. В последние недели своей жизни Рузвельт, несмотря на просьбы Черчилля, ничего не сделал, чтобы убедить Эйзенхауэра продвигаться быстрее. Монтгомери разочарованно писал: «Американцы не могут понять, что мало пользы от стратегической победы в войне, если мы проиграем ее политически». Эти слова точно отражали позицию Черчилля.

И хотя он не смог помешать Сталину обратить большую часть Восточной Европы и Балканы в советские сателлиты, ему все же удалось выхватить один уголек из пламени – это была Греция. Вопреки увещеваниям, Черчилль использовал британские подразделения в гражданской войне между повстанцами-коммунистами и силами, лояльными престолу. Политическая ситуация в Греции были чрезвычайно сложной, и нелегко было определить, кого из лоялистов имеет смысл поддерживать. Наконец, Черчилль отдал предпочтение республиканцу и антикоммунисту генералу Николаосу Пластирасу. Он шутил: «Реальность такова, что мы должны оказать помощь заднице Пластера. Остается надеяться, что ноги у него не глиняные».

Кроме того, Черчилль спас Персию, заключив крайне выгодное соглашение с Россией, которое давало возможность Британии свести к минимуму влияние русских. Он крепко держался за Персидский залив и его нефтяные месторождения. Разумеется, сохранив Грецию, он дал возможность Турции остаться вне зоны влияния СССР. Более того, избрав лучшего из генералов и обеспечив ему силовую поддержку, Черчилль внес огромный вклад в победу на Дальнем Востоке. Фельдмаршал Уильям Слим был лучшим – после Монтгомери – британским генералом Второй Мировой. Его Четырнадцатую армию часто называли «Забытой армией» в противоположность знаменитой Восьмой армии Монтгомери, однако Черчилль о ней не забыл. При его поддержке эта армия осуществила сложнейшую и искусную военную операцию в Бирме, завершившуюся полной победой. Отныне утерянный после катастрофы в Сингапуре престиж Британии в этом регионе был восстановлен. Затем за четыре года Британия смогла вернуть себе Сингапур, Малайзию и Гонконг. Конечно, «реставрация» Британской империи на Ближнем и Дальнем Востоке и в Южной Азии была временной. И, тем не менее, не одно поколение британцев пожинало плоды экономической стабильности, обеспеченной инвестициями в нефть Персидского залива, каучук и олово Малайзии, а также прибылью от торговли в Гонконге. И все это – благодаря энергии, дальновидности и политическому чутью Черчилля.

Ближе к концу войны, в первые месяцы 1945 года, Черчилль заметно успокоился. Он стал менее агрессивным. Его вполне удовлетворяло быстрое продвижение британцев в Греции. А разрушения отныне приводили его в расстройство. Он велел Харрису не усердствовать с бомбовыми налетами на немецкие города, даже притом что они являлись «стратегически важными объектами». «В противном случае, – говорил он, – что же останется между снежными равнинами России и белыми вершинами Дувра?» Большую часть своей энергии и воображения он тратил на попытки вынудить больного Рузвельта быть благоразумнее. «Ни один любовник не изучал столь дотошно каждый каприз своей любовницы, как я прихоти президента Рузвельта». Но смерть Рузвельта он пережил болезненно, хотя ему и стало полегче, особенно когда явился Гарри Трумен, четкий, решительный, более осведомленный в вопросах стратегии и более сговорчивый.

Когда Черчилль утомлялся, он любил поговорить, часто острил. Он отказывался читать свою почту. 26 апреля Колвилл заметил: «Его бумаги находятся в ужасном состоянии. Он работает мало, но говорит много, так уже было… пока греки не привели его в чувство». Практичный и немногословный Клемент Эттли, вице-премьер от лейбористов, написал ему сердитое послание, полное жалоб. В результате Эттли сделался любимым объектом его насмешек: «Он, в самом деле, скромный человек. Однако у него столько причин для скромности!», «Пустое такси подъехало к зданию Палаты общин, и из него вышел мистер Эттли». Подчас эти шутки были злыми и беспощадными: «Эттлир Гиттли». Один из членов команды Эттли любил насвистывать, чем приводил Черчилля в бешенство. На тот момент это вполне объяснимо: Гитлер был известным мастером художественного свиста, он мог от начала и до конца насвистеть свою любимую оперетту «Веселая вдова». До 1914 года художественный свист был очень популярен в Вене: признанными мастерами были Густав Малер и Людвиг Витгенштейн.

Несмотря на общую усталость, Черчилль приветствовал капитуляцию Германии соответствующими случаю риторикой и шампанским. Он откупорил бутылку своего любимого винтажного «Пол Роже» 1928 года. Самоубийство Гитлера он воспринял с облегчением. Его не радовала перспектива повесить его. Как заметил Бивербрук: «Он никогда не был мстительным». Черчилль любил повторять: «На войне – решимость. В поражении – борьба. В победе – великодушие. В мире – милосердие». Великодушие было в его характере, он был жизнелюбивый старик (в конце войны ему исполнилось семьдесят). Лорд Лонгфорд, британский министр по делам послевоенной Германии, выказывал заметное сочувствие немцам. Черчилль подошел к нему на приеме в саду Букингемского дворца и медленно произнес: «Я рад, что нашелся человек, сопереживающий страданиям немцев».

Черчилль хотел сохранить правительственную коалицию до капитуляции Японии. Однако лейбористы отказались. В итоге он сформировал правительство тори, распустил Парламент (проработавший десять лет) и с облегчением объявил начало избирательной кампании. Он вел эту кампанию жестко, возможно даже, слишком жестко. Все находили, что он слишком крут и что его антилейбористские выступления, инспирированные, по слухам, лордом Бивербруком, причинили больше вреда консерваторам. Ничто не могло быть столь далеко от правды. Никто в те дни не обращал внимания на опросы общественного мнения. Гэллап предсказал победу лейбористов со значительным перевесом в 10%. Черчилль оказался прав. В конце концов, если бы к нему прислушивались и в 1930-е годы, войны можно было бы избежать. Между тем, лейбористы противостояли программе перевооружения Британии до самого момента объявления войны. Эттли сам заявлял в Палате общин 21 декабря 1933 года: «Мы категорически против всего, что связано с вооружениями». И Черчилль был прав, когда напомнил об этом избирателям. В его критике лейбористов не было ничего личного. Прежде чем министры-лейбористы покинули его кабинет, он устроил для них прием и произнес тост в их честь. Со слезами на глазах он сказал: «Луч истории всегда будет сиять на ваших шлемах». Есть основания полагать, что выступления Черчилля сократили преимущество лейбористов до 8,5%. Между голосованием и объявлением результатов был предусмотрен временной промежуток – для подсчета голосов избирателей за пределами страны. Мало кто голосовал против Черчилля. Люди голосовали против консерваторов, вернее против высшего общества, против офицеров, говоривших с высокомерным акцентом, носивших кавалеристские бриджи и пивших портвейн после обеда. Результаты должны были объявить 26 июля. В ночь перед этим Черчилль записал, что не может уснуть, предчувствуя катастрофу и ощущая «острый приступ боли, почти физической». На следующий день стало известно, что лейбористы выиграли около 400 мест, консерваторы сократили свое присутствие до 210 мест и Черчилль более не у дел. Вот как он говорил об этом:

...

В ночь на 10 мая 1940 года, когда началась великая битва за Британию, я получил высшую власть в стране – и с этого момента в течение пяти лет и трех месяцев войны я нес ответственность за эту страну до тех пор, пока все наши враги не капитулировали – безоговорочно или с оговорками. Когда же это произошло, я немедленно был отстранен от дел британскими избирателями.

Миссис Черчилль прокомментировала: «Возможно, это скрытое благословение». На что Черчилль ответил: «Мне кажется, что оно слишком хорошо скрыто».

Глава седьмая Блистательный закат

Клементина Черчилль надеялась, что поражение на выборах 1945 года – своего рода «благословение», и это во многом оказалось правдой. Во-первых, ее муж был избавлен от мучительной обязанности управлять трагическим, однако неминуемым процессом упадка империи. За шесть лет мировой войны Британия была полностью истощена, обессилена и находилась в оцепенении. Клемент Эттли и его кабинет без колебаний предоставили независимость Индии. Как и предсказывал Черчилль, страна раскололась на индуистскую и мусульманскую части, и все это сопровождалось ужасающей резней. Однако распада страны на более мелкие государства, которого он так опасался, не произошло. Возрождение Индии как великой экономической державы под патронатом Британии (а он видел это именно так) началось после его смерти по инициативе самой Индии. Накопление Индией капитала, что по убеждению Ганди должно было разрушить культуру и душу этой страны, для Черчилля являлось желанной перспективой, финальным оправданием британского правления. В этом вопросе он оказался прав, а Ганди ошибался. Однако он довольствовался тем, что был избавлен от обязанности дать Индии свободу. И как обычно, поборовшись с законодательством на различных стадиях, он смирился с решением Парламента. Он сказал Неру, новому индийскому премьер-министру: «Теперь это стало твоей задачей – привести к процветанию Индию, которой я служил и которую любил».

Черчилль был также избавлен от необходимости принимать участие в создании государства Израиль. Он оставался убежденным сионистом. Бен-Гурион и Вейцман, отцы-основатели Израиля, были его друзьями. Однако он не мог смириться с предшествовавшим утверждению Израиля жестоким террором «Иргуна» и «Банды Штерна», который был направлен в том числе и против британских войск. «Я стараюсь выбросить из головы все, что касается Палестины», – печально говорил он.

Он полагал, что находясь в оппозиции, выполнял двойную задачу. Во-первых, он пытался привлечь внимание мировой общественности, в особенности Соединенных Штатов, на угрозу, исходящую от набиравшего мощь сталинского Советского Союза. В Америке Черчилль был необычайно популярен. 6 марта 1946 года по приглашению президента Трумена, ставшего его близким другом и преданным поклонником, Черчилль произнес речь в колледже Вестминстер, город Фултон, штат Миссури: он призвал к бдительности в ответ на угрозы Советов. «Железный занавес опустился над континентом», – сказал он. По сей день продолжаются споры, изобрел ли Черчилль термин «железный занавес». Достоверно лишь то, что он сделал это выражение популярным, так же как и слова «холодная война». «Холодная война с Россией пришла на смену горячей войне с Германией», – говорил он. Однако Черчилль также отчетливо осознавал свою вторую задачу, заключавшуюся в необходимости наладить диалог, – несмотря на холодную войну и железный занавес. Как и прежде он искал встреч и переговоров. Он любил говорить: «Лучше болтать, чем воевать». Он настойчиво отвергал обвинения в том, что является человеком войны и более того «поджигателем войны». В 1941 году он не без удовольствия сфотографировался с американским автоматом «Томпсон». Этот снимок часто использовали против него как иллюстрацию к образу «гангстера Черчилля» – и Гитлер, и его соперники лейбористы. Но фотография была отличная, и Черчилль ее любил. Когда он во время войны летал над Атлантикой, он требовал, чтобы его спасательная шлюпка была оснащена автоматами «Томми». «Я плена боюсь больше, чем смерти, и если уж пойду ко дну, то с боем».

И все же он боялся прослыть чересчур озлобленным. Именно поэтому в 1945-м он приветствовал назначение на пост министра иностранных дел Эрнеста Бевина, жесткого, решительного и при необходимости беспощадного, он считал его человеком, способным противостоять русским и показать им «что почем». Он рукоплескал Эттли за его твердую позицию по отношению к продвижению советских войск, особенно во время блокады Берлина. Ему не нравились уменьшительные прозвища Эттли (кроме тех, которые он придумывал сам). Однажды в Чартвелле сэр Джон Роджерс назвал его «глупым старичком Эттли». Черчилль рассердился:

...

Мистер Эттли – премьер-министр Англии. Мистер Эттли был вице-премьером в годы войны и сыграл важную роль в достижении победы. Мистер Эттли большой патриот. Не смейте называть его «глупым старичком Эттли» в Чартвелле, иначе Вас не пригласят сюда в следующий раз.

Черчилль считал большой удачей, что война в Корее началась, когда Эттли и лейбористы все еще находились у власти. Еще прежде, в 1951-м, он сказал группе депутатов-консерваторов: «У нас нет выбора, и придется воевать, но если бы премьер-министром был я, они бы назвали меня милитаристом. И вот мне не пришлось делать это – отправлять наших парней на войну на другой конец света. Старик был добр ко мне». Сэр Реджинальд Мангейм-Баллер был озадачен. «Какой старик, сэр?» Черчилль усмехнулся: «Ну как же, сэр Реджинальд. Всемогущий Бог, Правитель Вселенной!»

Возможно, в самом деле, исход выборов 1945 года стал благословением, освободив Черчилля от тяжкого бремени. Если бы он остался премьер-министром, вряд ли бы он прожил так долго. Так полагают врачи. Он оставался частым посетителем Палаты общин и произнес несколько памятных речей, но оставил скамью оппозиции молодежи: Идену, Батлеру, Оливеру Литтлтону и Гарольду Макмиллану, сам же он все чаще делал паузы. Он стал больше рисовать и более серьезно к этому относиться. После его поражения на выборах, фельдмаршал Александер предложил ему бывать на ведомственной вилле военного министерства, на озере Комо. Черчилль принял приглашение и написал там несколько замечательных пейзажей. О нем стали много говорить как о прекрасном пейзажисте, богатые коллекционеры покупали его работы. Аукционная цена их поднялась, а его превосходная книга «Рисование как развлечение» стала популярной и очень понравилась президенту Королевской Академии художеств, сэру Альфреду Маннингсу. Тот любил находить таланты, Черчилль для него стал лучшим примером того, каких высот может достичь любитель, если его вовремя поддержать и ободрить. Он способствовал избранию Черчилля Почетным членом Королевской академии. Ничто в жизни Черчилля не доставило ему большего удовольствия. Он отправил свои картины на летнюю выставку и всякий раз, когда у него была возможность, посещал ежегодный банкет и произносил там речи. У них с Маннингсом было много общего, они любили жизнь и цвет и терпеть не могли «современное искусство». Маннингс рассказывал: «Мистер Черчилль как-то сказал мне: "Альф, если бы ты, гуляя по Пикадилли, встретил Пикассо, что бы ты сделал?" – "Дал бы ему пинка, мистер Черчилль". – "Отлично, Альф"».

Вдобавок ко всему, Черчилль пристрастился к скачкам. Клемми этого не одобряла: «Это спорт богатых, – говорила она, – до того, как он купил лошадь (зачем – не знаю), он едва ли хоть раз бывал на ипподроме». На самом деле, он заразился этим от зятя Кристофера Соумса, мужа его дочери Мери и страстного лошадника. Черчилль всегда идеализировал отца, и на этот раз сердце его дрогнуло: «Я дам новую жизнь скаковым цветам моего отца». Ему это удалось, потом он еще построил небольшую конюшню вблизи Ньючапел Грин, она находилась неподалеку от Чартвелла и оттуда удобно было возить лошадей для скачек в Линфилде. Он приобрел серого жеребца по кличке Колонист II, который выиграл для него тринадцать забегов, среди них были и крупные. Он пользовался необычайной популярностью у букмекеров: на него обычно ставила пролетарская часть завсегдатаев ипподрома. В 1950-м Черчилль был избран членом Жокейского клуба, что ему также чрезвычайно нравилось. Более того, увлечение скачками не только не разорило его, но наоборот, позволило ему заработать немалые деньги.

Однако основным его занятием в послевоенные годы стало писательство. Именно поэтому Клементина считала поражение на выборах 1945 года скрытым благословением. Он всегда верил, что «слова – это единственная вещь, которая остается в вечности». С 1941-го по 1945-й он занимался великими делами. И теперь он должен был написать об этом, чтобы удостовериться: деяния его будут описаны корректно и именно в таком виде останутся в вечности. После политического провала 1945 года, он сосредоточился на создании своих мемуаров о войне. Это была серьезная и сложная работа, Черчилль прилагал всю свою энергию, стараясь справиться по возможности быстро. Несмотря на огромный объем, более 2 миллионов слов, большая часть книги была завершена до его возвращения во власть в 1951 году. Но трудно отделаться от мысли, что останься он в свое время на Даунинг-стрит и сосредоточь все свои усилия на политике – тем более в жестоких условиях послевоенного мира, книга эта так бы и не была написана. Мир лишился бы литературного шедевра, и наше представление о Черчилле было бы совершенно другим.

Книга стала плодом коллективного труда. Чартвелл превратился в своего рода писательскую фабрику, наполнившись призрачными соавторами, ассистентами-исследователями, консультантами-историками и военными экспертами, они то появлялись, то исчезали, зато секретари и машинистки записывали и перепечатывали текст днем и ночью. Черчилль придумал себе «формулу творчества»: «3D – documents, dictation, drafts» (документ, диктовка, черновики). Книга сочетала в себе документальную историю с мемуарами. С ранних лет Черчилль хранил все свои записи (так же поступал и Джордж Вашингтон), и Чартвелл был специально перестроен таким образом, чтобы часть дома превратилась в хорошо приспособленный архив. После издания «Мирового кризиса» он четко усвоил необходимость по возможности раньше других использовать официальные документы, держать их в пределах доступности – и физической, и юридической. С самого начала Второй мировой он прилежно следовал этому принципу. Не исключено, что многое из написанного им в годы войны: докладные записки, приказы, аналитика и стратегические директивы изначально предполагались для использования в книге. Именно поэтому он всегда отдавал свои бумаги переписчикам. Перед тем как покинуть Даунинг-стрит летом 1945 года, он заключил «отличную сделку» с секретарем Кабинета сэром Эдвардом Бриджесом. Черчилль отказался от почестей и какого бы то ни было финансового вознаграждения за военные заслуги. Но он попросил и получил разрешение на то, чтобы большая часть официальных военных документов была закреплена за ним как его собственность. Более того, ему было позволено перевезти этот архив в Чартвелл. Единственным условием была санкция действующего правительства на публикацию. Такое соглашение означало, что Черчилль мог воспользоваться своим приоритетом немедленно, и это изначально давало ему фору на старте. В течение семи лет – именно столько времени ему потребовалось на завершение и издание своего труда – у него не было соперников такого уровня. Гитлер, Муссолини и Рузвельт были мертвы (равно и Чемберлен, и Болдуин). Сталин мемуаров не писал, – глупец! – он полагал, что официальные советские историки под его чутким руководством сделают это вместо него. Черчилль опубликовал свой труд задолго до того, как многочисленные генералы, адмиралы, маршалы авиации и политики, принимавшие непосредственное участие в минувших событиях, смогли сказать хотя бы слово. Он смог извлечь выгоду из эксклюзива. Он один имел доступ к архивам, закрытым для всех, кроме нескольких историков-профессионалов, которые специализировались в своих узких областях. Уже в 1958 году доступ к архивам был законодательно урегулирован: вступил в силу «закон пятидесяти лет», согласно которому документы допускались к публикации лишь по истечении полувекового периода. В 1967-м этот срок был сокращен до тридцати лет, но к тому времени Черчилль уже умер, успев стать первым историком войны.

В действительности период переосмысления недавней истории начался лишь через десять лет после смерти Черчилля. К тому времени большинство пущенных им в оборот мнений и оценок, сделались достоянием истории, их изучали в школах и университетах, а героический эпос Черчилля, в большинстве созданный им самим, стал частью исторической памяти общества. Что же там достоверно? Огромное количество документов, особенно протоколы и телеграммы военного времени. Черчилль надиктовал большие куски текста, касавшиеся ключевых событий, того, что имело для него особое значение и что он помнил с особой ясностью. Кроме того, существуют подробнейшие черновики, отредактированные Черчиллем, но написанные «Синдикатом», командой ассистентов-исследователей Генри Пауноллом, Гордоном Аленом и Биллом Дикином, академиком и единственным профессиональным историком, руководившим всей командой. Эксперты – руководители соответствующих служб, промышленники и ученые привлекались для помощи в работе над специальными разделами. Все они призваны были корректировать память Черчилля и удерживать его от избыточной детализации. Память его в те годы была превосходной, в нем не было ни зависти, ни озлобленности. Результаты этой работы следует понимать как итог исследований большого научного коллектива профессиональных историков и архивистов, выполненных под руководством великого человека. Писал ли Черчилль эту книгу самостоятельно? Когда этот вопрос задали руководителю «Синдиката» Дэнису Келли, тот ответил: «Готовите ли вы блюда для банкета своими руками?» Тщательное изучение текста, сличение его частей дает представление о методе работы с материалом, о некоторых недомолвках и умолчаниях (так, в силу понятных причин, едва упоминалась «Энигма» и успешные операции по дешифровке, такие как «Ультра»). Но общее впечатление таково: Черчилль был историком-романтиком, ведомым страстью, зачастую им овладевало вдохновение поэта, и вместе с тем он был писателем сильным и энергичным, свидетелем жестким и безжалостным. Создавая свою версию великой войны и своей роли в описываемых событиях, он понимал, что претендует на особое место в истории – он намеревался стать одним из героев. Он знал, чего это стоит, это была его война, и он не брал пленных. Но в итоге он выиграл эту войну слов точно так же, как в свое время выиграл войну реальную.

Его военные мемуары пользовались чрезвычайным успехом, не в последнюю очередь потому, что многое там было внове, даже для тех, кто жил в описанную эпоху. Эта книга оказалась едва ли не самой популярной и титулованной из всех, что когда-либо выходили в свет. Первый тираж 5-томника в мае 1947 года принес Черчиллю 2,23 миллиона долларов, что на сегодня соответствует 50 миллионам. Кроме того, он получил крупные суммы от New York Times и Time Life за права на публикацию глав. В 1953 году Черчилль получил Нобелевскую премию по литературе, став вторым историком, удостоенным такой чести (первым был Теодор Моммзен, написавший историю Древнего Рима). На момент вручения премии лондонская Daily Telegraph, в нескольких выпусках публиковавшая главы из последнего тома, объявила, что полное собрание уже продано в Англии тиражом в шесть миллионов экземпляров, а главы из него печатаются в пятидесяти газетах сорока стран мира. Ни одна книга похожего размера, да и вообще мало какая книга обрела такую популярность за столь короткое время. Британские и американские издательства сделали на ней состояния, равно как и Эмери Ривз, литературный агент Черчилля. Семья Черчиллей заработала не только на гонорарах, но и на архивах, которые были переданы в Чартвелл и затем проданы лорду Камроузу из Daily Telegraph. Такая сделка была легальным уходом от штрафного налогообложения, в противном случае издание мемуаров стало бы убыточным.

После войны Черчилль прожил еще двадцать лет, из которых первые десять он активно занимался политикой. Должен ли он был уйти? Он считал, что народ в нем нуждался. Так решили избиратели. Он всегда склонялся перед выбором большинства. В 1944-м он сказал, что поражение на выборах неизбежно и что следует уважать такой исход: «Что хорошо для народа, хорошо и для меня». После ухода с поста премьера, пока его дом был не готов, он переехал с Даунинг-стрит в Клэридж, и его часто можно было видеть перед отелем, он поджидал, когда подадут его автомобиль, и напевал старую песню времен его молодости:

North Pole, South Pole,

Now I\'m up the Pole,

Since I got the sack,

From the Hotel Metropole.