Утраченная скрипка Страдивари

И тут Джон впервые задумался, имел ли он право на этот инструмент. Неожиданная находка настолько ошеломила его, что вопрос о праве собственности просто не приходил ему в голову. А между тем, говоря по чести, скрипка ему не принадлежала, и колледж с полным основанием мог предъявить на нее права. Эта неприятная мысль мелькнула в голове у Джона, но он сразу же отмел ее и, успокаивая совесть, сказал себе, что во всяком случае сейчас неподходящий момент для признаний.

Чтобы избежать дальнейших вопросов, он объяснил мистеру Смарту, что история скрипки ему неизвестна, но не отрицал, что она давно находилась в семье Малтраверзов.

— Невероятно! — воскликнул мистер Смарт. — Подумать только, несравненный инструмент столько лет хранился в полной безвестности, и никто, даже самые признанные авторитеты, не подозревали о ее существовании. При новом издании моей «Истории скрипки» надо будет внести изменения в каталог знаменитых инструментов, — проговорил он, улыбаясь. — Придется добавить отдельный раздел о чудесной скрипке из Уорта Малтраверза.

Не буду пересказывать все, что говорил мистер Смарт. В конце концов он предложил оставить скрипку на несколько дней у него, чтобы он мог не торопясь обследовать ее, тем более, что, учитывая ее возраст, было бы желательно вскрыть верхнюю деку и проверить инструмент изнутри.

— Насколько могу судить, внутренняя часть находится в первозданном состоянии, — объяснил мистер Смарт, — но я смогу удостовериться в этом, лишь когда вскрою скрипку. Клеймо не вызывает ни тени сомнения, но мне кажется, там есть нечто похожее на второе клеймо. Признаюсь, я заинтригован — мне неизвестен ни один инструмент, на котором стояло бы два клейма.

Брат, не раздумывая, согласился на предложение мистера Смарта оставить у него скрипку, поскольку не мог отказать себе в удовольствии получить подтверждение ее подлинности.

Позднее, вспомнив фразу о втором клейме, он не на шутку встревожился. Стыдно говорить, но он испугался, что там могло стоять имя владельца или какая-либо надпись, доказывавшая, что скрипка не находилась в семье Малтраверзов столь долгое время, как он дал это понять мистеру Смарту. Несколько дней сэр Джон Малтраверз, владетель Уорта, жил под страхом, что его уличат во лжи или обвинят в том, что своим молчанием он ввел всех в заблуждение.

Всю неделю Джон не находил себе места. Он почти не посещал занятия, избегал друзей. Загадочная находка не выходила у него из головы. Я знаю, совесть не давала ему покоя, он был недоволен собой. Вечером, вернувшись из Лондона, брат направился к мистеру Гаскеллу в Нью-Колледж и просидел у него час, болтая о том о сем. И между прочим он предложил своему другу такую моральную дилемму: если человек нашел какую-то ценную вещь, спрятанную в него в комнате, то как ему следует поступить? Мистер Гаскелл, не колеблясь, ответил, что он обязан сообщить о своей находке властям. Однако от его внимания не ускользнуло смущение Джона, и со свойственной ему проницательностью он догадался, что его друг говорил о себе. Разумеется, он не знал, о какой вещи шла речь, и, решив, что скорей всего это клад с золотом, стал горячо доказывать, что долг честного человека обязывает не утаивать находку. Однако, боюсь, к тому времени братом окончательно овладело то чувство собственника, которое испытывает кладоискатель, обнаружив сокровище, и Джон остался глухим к совету своего друга, как и к голосу собственной совести. Вскоре он вернулся к себе.

С того дня, мой дорогой Эдвард, в характере твоего отца появились скрытность и замкнутость, прежде совершенно чуждые его открытой и честной натуре. Он стал избегать мистера Гаскелла. Его друг всячески пытался вызвать его на откровенность, но как ни старался, отчуждение между ними росло, и в конце концов брат потерял дружбу близкого человека в такой момент своей жизни, когда особенно нуждался в поддержке.

Спустя неделю Джон вновь отправился в Лондон на Бонд-стрит. Если в первый раз мистер Смарт при виде скрипки пришел в восторг, то его нынешнее состояние, пожалуй, можно было назвать экстазом, — о скрипке он говорил со страстью одержимого. Сравнив ее с двумя знаменитыми инструментами в коллекции Джеймса Лодинга, в ту пору лучшей в Европе, он пришел к выводу, что скрипка Малтраверзов превосходила все известные образцы как по редкой красоте древесины, так и по великолепному лаку.

— Что касается ее голоса, — сказал мистер Смарт, — то, разумеется, здесь можно лишь высказывать предположения, но я уверен, что тембр скрипки несколько не уступает ее внешнему совершенству. Я осторожно вскрыл инструмент и, как ни странно, обнаружил, что внутри все в безупречном состоянии. Скорей всего на ней удивительно мало играли, это же мнение разделяют и несколько известных знатоков, суждения которых не подлежат сомнению. Они признали, что никогда еще не видели скрипки, внутренние части которой сохранились бы в такой первозданности. Завиток отличается редкостным изяществом и неповторим по форме. Столь великолепная работа говорит о руке великого мастера, но я впервые вижу завиток подобной формы.

И он показал Джону, что боковые линии завитка необычно углублены, а середина выдавалась вперед гораздо больше, чем допускала традиция.

— Но самое замечательное, — сказал мистер Смарт в заключение, — это два клейма. Первое вы видели, вот оно — «Antonius Stradivarius Cremonensis faciebat», и стоит дата, 1704, которая считается началом его расцвета. Слова начертаны столь ясно, что кажется, будто чернила только что высохли. Но чуть повыше есть и вторая надпись. Сейчас я покажу ее вам.

Мистер Смарт разъял скрипку и показал Джону краткую надпись, сделанную выцветшими чернилами.

— Это рука самого Антонио Страдивари, его почерк легко узнать, хотя здесь он значительно тверже, чем на известном мне инструменте, сделанном за год до кончины мастера, — на нем стоят его имя и дата 1736. Страдивари было тогда девяносто два года. Но здесь, как вы видите, нет имени мастера, а всего два слова «Porphyrius philosophus».[7] Что это означает, я не знаю, — в моей практике это первый случай такого рода. Мой друг, мистер Колверт, предположил, что Страдивари посвятил эту скрипку древнегреческому философу и назвал ее в его честь. Однако, на мой взгляд, это маловероятно. Известны лишь две знаменитые скрипки, которым даны имена — «Петр» и «Павел». Подобные примеры крайне редки, а этот случай, когда имя стоит рядом с клеймом мастера, вообще уникален.

Как бы то ни было, я предоставляю вам искать ответ на эту загадку. Со своей стороны могу сказать, что ни дужка, ни басовая рейка никогда не менялись. Иными словами, перед вами скрипка Страдивари в том первозданном виде, в каком она появилась на свет в мастерской великого мастера. Полагаю, верхняя дека достаточно прочная и способна выдержать современные струны. Но мой совет, оставьте скрипку у меня еще на некоторое время. Я займусь ею, восстановлю струны и настрою.

Джон с благодарностью согласился, и они договорились, что позднее он сообщит, куда отослать скрипку.

Глава VIII

Через несколько дней закончился осенний триместр, и в середине декабря Джон приехал в Уорт Малтраверз на рождественские каникулы. Его возвращение в отчий дом всегда было для меня несказанной радостью, но в тот раз я ждала его с особенным нетерпением, так как целый месяц скучала в одиночестве, не дождавшись приятельницы, которая обещала у меня погостить. Когда немного улеглось волнение первой встречи, я заметила странную перемену в поведении брата, и она крайне озадачила меня. Нет, он не изменил своего доброго отношения ко мне, обращался со мной еще более ласково и внимательно, но меня не покидало тягостное чувство, будто некая тень встала между нами. Это и было то облачко, которое показалось вдалеке. Ему суждено было вскоре превратиться в тучу и закрыть собой весь небосвод. Джон словно бы утратил свою всегдашнюю искренность и откровенность; мне казалось, что он скрывал что-то от меня. Мысли его явно блуждали где-то далеко. На мои вопросы он нередко отвечал невнятно и невпопад. Я готова была приписать это рассеянности влюбленного, который грезил наяву о своей возлюбленной. И все же, сколь ни правдоподобным было такое объяснение, оно не удовлетворяло меня — уж слишком разительной была перемена, происшедшая в брате. Случалось, утром он выходил к столу с каким-то отсутствующим видом, словно в полусне, и у меня зародились страшные подозрения, не пристрастился ли Джон к морфию или какому-либо другому пагубному зелью.

С раннего детства мы всегда встречали Рождество в Уорте Малтраверзе и очень любили тихие радости этого времени года. Но теперь, получив приглашение от миссис Темпл погостить у них на Рождество и Новый год, я обрадовалась возможности уехать из дома. Я не ошиблась в своих предположениях — приглашение миссис Темпл живительным образом подействовало на брата, его мрачность как рукой сняло. Он не скрывал, что с удовольствием отправится в Дербишир, где никогда прежде не бывал.

В Ройстоне собралось небольшое, но весьма приятное общество, и мы весело проводили время. Джон, похоже, совсем избавился от своей хандры, и, насколько я могла заметить, мои самые сокровенные упования были близки к осуществлению, — нельзя было не заметить, что взаимное чувство Джона и Констанции Темпл все более крепло.

Приближался день нашего отъезда, через неделю брату предстояло вернуться в Оксфорд. В канун крещения, завершающего рождественские праздники, миссис Темпл устроила большой бал, на который съехались почти все именитые семьи графства. Ройстон с его многочисленными и просторными комнатами как нельзя более подходил для подобных развлечений. Хотя дом строился в эпоху королевы Елизаветы и с тех времен мало изменился снаружи, тем не менее на протяжении веков многие поколения его владельцев, каждое на свой лад, перестраивали усадьбу, и в середине прошлого столетия был возведен большой зал в стиле классицизма, увенчанный куполом. В этом зале и танцевали гости. Ужин подали в столовой, расположенной в старинной части дома, и когда гости сидели за трапезой, вдруг разразилась гроза. Гром и молнии посреди зимы — большая редкость, и, естественно, все пришли в изумление. Яркие вспышки света озаряли зашторенные окна, но, судя по глухим раскатам грома, гроза бушевала далеко — только один громовой удар потряс своей неслыханной силой. После ужина возобновились танцы. Я участвовала в польке (помню, она называлась «Король Пиппин»), когда мой партнер указал на слугу, делавшего мне знаки. Выбравшись из толпы танцующих, я подошла к нему, и слуга сообщил мне, что моему брату стало дурно. У сэра Джона случился обморок, его уложили в постель, и теперь при нем находился доктор Эмпсон, который, к счастью, оказался среди гостей.

Я тотчас же поспешила к брату. По дороге мне встретились миссис Темпл и Констанция, страшно взволнованная и вся в слезах. Миссис Темпл постаралась успокоить меня. По словам доктора Эмпсона, состояние сэра Джона не внушало опасений и скорей всего обморок был вызван усталостью от танцев. С помощью камердинера доктор уложил сэра Джона в постель, дал ему успокоительное и велел не беспокоить его, так что мне пока лучше не ходить к брату. Миссис Темпл поручила моим заботам расстроенную Констанцию, а сама вернулась к гостям.

Я отвела Констанцию к себе в комнату, где горел камин, и, как могла, утешила ее. У меня не было сомнений, что она глубоко любит Джона, и хотя ему она ни за что не призналась бы в своем чувстве, мне она открыла свое сердце. Я нежно ее поцеловала и попросила рассказать, как все произошло.

По словам Констанции, после ужина они с Джоном поднялись в музыкальную комнату, и, когда началась гроза, он предложил пойти в картинную галерею, чтобы оттуда насладиться этим необычайным для зимы зрелищем. Картинная галерея в Ройстоне представляла собой длинную узкую комнату с довольно низким потолком, вытянутую вдоль всего южного крыла дома; заканчивалась она большим закрытым балконом в стиле эпохи Тюдоров. На этом балконе они и сидели, глядя, как в черном небе сверкали молнии, озаряя на мгновение картину зимней природы, а потом все вновь тонуло во мраке. В самой галерее было темно, и это только усиливало впечатление от грозы.

Внезапно вспыхнула ослепительная молния, и вслед за нею раздался оглушительный удар грома — тот самый, на который и я обратила внимание. Констанция о чем-то спросила брата и, не получив ответа, обернулась к нему. Он был в глубоком обмороке. Она бросилась за помощью, но сознание не скоро вернулось к нему.

Констанция сокрушенно замолчала, взяв меня за руку. Мы гадали, чем объяснить приступ, случившийся с Джоном, — утомлением от танцев или переохлаждением в нетопленой галерее, когда пришла миссис Темпл с известием, что Джону лучше и он просит меня прийти.

Войдя в комнату к брату, я увидела, что он сидит в халате на постели. Его камердинер разжигал камин, но при моем появлении удалился, оставив нас вдвоем. Я села в кресло у изголовья кровати. Брат взял меня за руку и вдруг заплакал.

— Софи, — проговорил он сквозь слезы, — как я несчастен! Я послал за тобой, чтобы рассказать, какая беда случилась со мной. Я не сомневаюсь, что ты выслушаешь меня и поймешь. Час назад я наслаждался счастьем. Мы сидели с Констанцией в галерее. Ты знаешь, что я люблю ее всем сердцем. Мы смотрели, как сверкают во мраке молнии, но вот гроза, казалось, начала стихать. Я собирался сказать Констанции, что прошу ее стать моей женой, как вдруг ослепительная вспышка прожгла мрак, и я увидел… я видел, Софи, что в двух шагах от меня, почти так же близко, как ты сейчас, стоял тот человек из Оксфорда, помнишь, я рассказывал тебе о нем, и я потерял сознание.

— О ком ты говоришь? — недоуменно спросила я, теряясь в догадках. — Ты увидел мистера Гаскелла?

— Нет, это был призрак, который явился мне в плетеном кресле в моей комнате в ту ночь, когда вы уехали.

Ты, наверное, посмеешься над моей слабостью, дорогой Эдвард, и действительно, в тот момент я не имела права на малодушие, но уверяю тебя, мне до конца моих дней не забыть смертельный ужас, пронзивший меня при этих словах. Словно бы страх, который все это время таился где-то рядом, вдруг надвинулся на меня и, приближаясь, обретал все более отчетливые очертания. Мне показалось недобрым знаком, что этот человек вновь возник именно в тот момент, когда решалась судьба брата, и, как подсказывало мне сердце, этот неизвестный призрак и был той тенью, которая с некоторых пор встала между мною и Джоном. Разумеется, я постаралась сделать вид, что не поверила ему и повторила все банальные доводы, к которым прибегают в подобных случаях. Я стала уверять, что это обман возбужденного мозга, вызванный переутомлением. Однако мои слова не обманули брата, он сразу же понял, что я сама им не верю.

— Дорогая Софи, — сказал он, уже вполне владея собой, — не будем обманывать друг друга. Я знаю, что видение, представшее мне сегодня вечером и летом в Оксфорде, — это не мираж, порожденный воспаленным мозгом. Да и ты сама в глубине души знаешь, что я сказал тебе правду. Не пытайся уверить меня в обратном. Если я не могу полагаться на достоверность моих ощущений, то лучше уж сразу признать себя сумасшедшим, — но я нахожусь в здравом уме. Лучше подумаем, что означает это появление призрака и кем он мог быть при жизни. Не знаю почему, но он вызывает у меня глубочайшее отвращение. Такое чувство, будто передо мной разверзается бездна омерзительного порока. И при этом в его внешнем облике нет ничего ужасного. Сегодня я видел его в точности таким же, как тогда в Оксфорде, — лицо покрыто восковой бледностью, губы кривятся в усмешке, высокий лоб и пышные, зачесанные назад волосы, кажется, будто они стоят дыбом. На нем был тот же самый зеленый камзол и белый жилет. Он стоял совсем близко и словно слушал, о чем мы говорим, хотя и оставался невидимым до того момента, как вспышка молнии осветила тьму. Когда он предстал мне в Оксфорде, глаза его были все время опущены, и я так и не узнал, какого они цвета. Теперь он смотрел прямо на нас, и я увидел, что они светло-карие и блестящие.

Лихорадочное возбуждение не покидало брата, он был еще слаб после обморока, и я понимала, что на моем месте любой разумный человек сказал бы, что все его слова похожи на бред, однако, вопреки всему, я не сомневалась, что Джон, как это ни страшно, говорил правду. Но мне не оставалось ничего иного, как успокоить его, заклиная не дать увлечь себя пустым вымыслом.

— Будем уповать на Господа, дорогой Джон, — сказала я. — Ведь до тех пор, пока мы по своей воле не встали на путь греха, силы зла не властны над нами, а кому, как не мне, знать, что помыслы моего брата чисты. Если есть злые духи, значит, есть и добрые духи, они сильнее и сохранят нас.

Такими словами увещевала я брата, и понемногу он приходил в себя. Мы заговорили о любимой им Констанции, и ему было приятно узнать, как она испугалась за него; ее волнение явно говорило о том, что он ей далеко не безразличен. Джон взял с меня слово, что я никогда не выдам Констанции его тайны — не расскажу о призраке из Оксфорда, который явился ему сегодня.

Час был уже поздний, и шум бала, глухо доносившийся до нас, вскоре стих. В дверь постучала миссис Темпл, она зашла проведать Джона и передала самые теплые слова сочувствия от Констанции, чем доставила ему безмерную радость. Когда она удалилась, я тоже собралась уходить, но брат попросил меня взять молитвенник, лежавший на столике, и прочитать одну короткую молитву, предназначенную для второго воскресения Великого Поста. Джону была хорошо известна эта молитва, но когда я произносила знакомые слова, они словно бы наполнялись новым глубоким смыслом, и я не устами, а всем своим сердцем молила Господа избавить нас от искушений, грозящих душе погибелью. Пожелав Джону спокойной ночи, я покинула его в глубокой печали. По просьбе хозяина, Парнем лег спать в его комнате на диване.

На следующее утро я встала рано и отправилась узнать, как прошла ночь. По словам Парнема, Джон спал неспокойно, и когда немного спустя я вновь наведалась к брату, то увидела, что у него открылась горячка, он бредил. Слава Богу, миссис Темпл со свойственной ей добротой и предусмотрительностью попросила доктора Эмпсона задержаться в Ройстоне, и он сразу же осмотрел больного. Положение оказалось весьма серьезным: по всей видимости, у Джона начиналось острое воспаление мозга, состояние было тяжелым, и предсказать ход болезни не представлялось возможным. Стоит ли говорить, как подействовало на меня заключение врача. Миссис Темпл и Констанция были встревожены не меньше меня. В то утро мы долго беседовали с Констанцией. Страх за Джона заставил ее изменить своей обычной сдержанности, и она не скрывала своей любви к моему брату. Я не замедлила сказать ей, как была бы рада их браку и как хотела бы назвать ее сестрой.

Утро настало по-зимнему хмурое, сеял редкий снежок, дул резкий ветер. В опустевшем доме царил беспорядок, который особенно бросается в глаза после бала или большого торжества. Я в тоске скиталась из комнаты в комнату и забрела в картинную галерею, где вчера с Джоном случился обморок. Мне не доводилось бывать здесь прежде, поскольку это крыло дома не отапливалось и на зиму галерею закрывали. Я безучастно рассматривала картины, развешанные на стенах. В основном это были старинные портреты представителей рода Темплов, и в том числе известное полотно, которое приписывалось Гольбейну, — на нем был изображен сэр Ральф Темпл с семейством. Дойдя до конца галереи, я села на балконе, глядя в окно, за которым падал легкий снежок и вечнозеленые деревья качались под злыми порывами ветра. Перебирая в памяти события минувшего вечера — бал, внезапная болезнь Джона, я начала потихоньку напевать мелодию запомнившегося мне вальса. Немного погодя я отвернулась от окна, за которым простирался парк, и оказалась лицом к галерее. В это мгновение взгляд мой упал на замечательную картину, висевшую напротив.

Это был портрет молодого человека в полный рост, и, еще не успев разглядеть его, я уже знала, что передо мной призрак, являющийся моему брату. Я содрогнулась от ужаса и омерзения, узнав и лицо, и одежду того, кого увидел Джон в плетеном кресле в своей комнате в Оксфорде. Брат настолько точно и выразительно описал его, что ошибки быть не могло — сходство было слишком поразительно. Каждая черта этого красивого правильного лица была мне знакома и в точности соответствовала описанию. Он прямо смотрел на меня карими блестящими глазами, но взгляд их отталкивал, вызывая невольную неприязнь. На тонких губах блуждала чуть заметная усмешка, а лицо покрывала неестественная бледность, так поразившая воображение брата.

Едва прошло первое изумление, как вздох величайшего облегчения вырвался из моей груди — я нашла объяснение вчерашнему происшествию. По всей видимости, яркая молния осветила злополучную картину, и брат, увидев эту фигуру на полотне, принял ее за призрак. Если подобный случай, и в самом деле удивительный, настолько подействовал на Джона, что привел к воспалению мозга, значит, здоровье его было уже серьезно расстроено, и неожиданный испуг окончательно подорвал его силы. Бесспорно, нечто подобное произошло с ним и в ту ночь, когда мы уехали из Оксфорда. Напряжение всех чувств, вызванное вспыхнувшей страстью к Констанции, ослабило его организм, и в воспаленном мозгу родилось видение, показавшееся ему пришельцем с того света. Когда я это поняла, мой дорогой Эдвард, радости моей не было предела, и даже болезнь брата, хотя и серьезная, показалась мне уже не столь страшной, если причиной ее был физический недуг, а не тот гробовой ужас, который вот уже полгода преследовал нас. Слава Богу, среди туч показался просвет. Значит, последние несколько месяцев Джон был нездоров, и болезнь в конце концов поразила мозг. А я вместо того, чтобы весело посмеяться над его фантазиями и развеять их, приняла их всерьез, разделила его тревогу и только усугубила и без того болезненное состояние. Но я недолго предавалась этим отрадным мыслям — одно обстоятельство никак не укладывалось в столь простое объяснение случившегося. Если видение, которое померещилось моему брату в Оксфорде, было всего-навсего порождением его расстроенного воображения, то как могло случиться, что он описал этого человека в точности таким, как изобразил его художник на этом портрете? Джон никогда прежде не бывал в Ройстоне и потому не мог, сам того не подозревая, хранить в памяти этот образ. Но его описание призрака во всех подробностях совпадало с портретом. Оно было столь зримым, что я воочию представляла себе того, кто привиделся ему в сумраке летней ночи. И вот взору моему предстал тот же самый облик: и лицо, и одежда. Это открытие повергло меня в смятение, я не знала, что думать. Приблизившись к картине, я стала внимательно рассматривать ее.

Мужчина на портрете был одет точно так же, как описал Джон: длинный зеленый камзол с золотым шитьем по краям, белый шелковый жилет, расшитый бутонами роз, золотое шитье на карманах, шелковые штаны до колен и большой шейный платок из богатого кружева. Он стоял в непринужденной позе, опираясь левой рукой о невысокий мраморный пьедестал. Черные лакированные башмаки украшали массивные серебряные пряжки. Такие старинные костюмы я видела разве что на маскарадах. На подножии пьедестала было начертано имя художника: «Battoni pinxit, Romae, 1750». С пьедестала, из-под локтя мужчины свисал бумажный свиток с нотами.

Прошло несколько минут, а я все не могла отвести глаз от удивительного портрета. Послышались шаги. Оглянувшись, я увидела Констанцию — она явно искала меня.

— Констанция, — спросила я, — чей это портрет? Прекрасная работа, не правда ли?

— Да, картина великолепная, но, к сожалению, изображен на ней дурной человек. Это Адриан Темпл, один из прежних владельцев Ройстона. Я мало что знаю о нем, но был он несомненно злым и коварным. Спроси у мамы, она знает больше моего. В нашей семье не любят эту картину, хотя написана она превосходно. В детстве меня часто пугали этим портретом, и, вероятно, поэтому он вызывает у меня неприятное чувство, едва ли не отвращение. Странно, но вчера вечером, когда мы сидели здесь с Джоном и сверкнула молния, в ее ослепительном свете фигура на полотне приобрела удивительную отчетливость, казалось, она ожила. И в это мгновение я заметила, что Джон потерял сознание.

Нам обеим было горько вспоминать об этом, и мы предпочли сменить тему:

— Уйдем отсюда, — сказала я, — в галерее очень холодно.

Я больше ни о чем не спрашивала Констанцию, но ее слова произвели на меня огромное впечатление. Меня удивило, что она, так мало зная об Адриане Темпле, прежде всего упомянула, что он был дурным человеком, и созналась, что его портрет внушает ей неприязнь. Я вспомнила, как брат, рассказывая о событиях минувшей ночи, признавался, что в присутствии призрака его не покидало ощущение какого-то невыразимого зла. Вообще эта история начала напоминать мне детскую головоломку, в которой из разрозненных фрагментов нужно сложить некий рисунок. Постепенно мне открывались все новые детали давно минувшего, и я складывала их одну к одной, пока они не образуют единое целое и страшный лик не предстанет передо мной во всем своем уродстве.

Доктор Эмпсон не скрывал от нас, что состояние Джона настолько серьезно, что он не ручается за исход болезни, и сразу же согласился с миссис Темпл, когда она предложила пригласить доктора Доуби, известного врача из Дерби. Доктор Доуби приезжал не один раз, и в конце концов настал день, когда он сообщил нам, что опасность миновала.

Однако врачи не разрешили пока посещать больного и сказали, что даже если все обойдется без осложнений, его можно будет увезти домой только через несколько недель.

Миссис Темпл предложила мне пожить в Ройстоне, пока врачи не решат, что Джон сможет выдержать дорогу, и они с Констанцией уверили меня, что, как ни печальна причина такой задержки, им радостно, что мы сможем не разлучаться.

Состояние брата постепенно улучшалось, и мы, сбросив тяжелый гнет тревоги, уже могли говорить на иные темы, не только о болезни Джона. Однажды я решилась спросить миссис Темпл о портрете. Сказала, что он очень меня заинтересовал и хотелось бы узнать подробнее об Адриане Темпле.

— Милое мое дитя, — ответила миссис Темпл, — лучше тебе не интересоваться им. К великому сожалению, он тоже из рода Темплов. Мне не так уж много известно об этом человеке, но в его жизни было немало такого, что женщине, а тем более девице, не пристало знать. Как гласит семейное предание, природа наградила его необычайными способностями. Жил он главным образом в Италии и Оксфорде и лишь изредка посещал Ройстон. Это Адриан Темпл построил здесь тот большой зал, где мы устраиваем балы. Ему не было еще и двадцати лет, а он уже вел распутный образ жизни, и о нем ходили страшные слухи. К тридцати годам его имя стало притчей во языцех среди добропорядочных и здравомыслящих людей. Повсюду, и в Оксфорде, и в Италии, его сопровождал близкий приятель, некто Джослин, участник всех его гнусных забав, и вот однажды, когда они по обыкновению отправились в Италию, Джослин внезапно покинул своего господина и стал монахом, членом ордена траппистов. Поговаривали, что даже его потрясло какое-то злодейство Адриана Темпла. Видно, не все человеческое в нем погибло, он обрел спасение и вернулся к добродетельной жизни, вырвавшись из бездны порока. Но и покинутый своим сообщником, Адриан не отвратился от зла, а четыре года спустя он пропал без вести. Последний раз его вроде бы видели в Неаполе, скорей всего он умер во время страшной эпидемии чумы, разразившейся в Италии осенью 1752 года. Вот и все, что я могу рассказать тебе об этом человеке. Признаться, я сама знаю не многим более. И вот еще что: он прекрасно играл на скрипке, это было его единственным достоинством. Учился он у самого маэстро Тартини,[8] но даже свой музыкальный дар, если верить преданию, он обратил во зло.

Попросив у миссис Темпл прощение за свою нескромность, я выразила сожаление, что ей пришлось коснуться столь неприятной для нее темы, и поблагодарила ее за то, что она сочла возможным рассказать мне эту историю, весьма заинтересовавшую меня.

— Он был красив собою?

— Такой вопрос можно услышать только от девушки, — улыбнулась в ответ миссис Темпл. — Да, Адриана Темпла считали красавцем. Впрочем, это подтверждает портрет, написанный на закате его молодости. Однако, как говорили, его портила смертельная бледность, она появилась после каких-то опытов — в чем они заключались, никто не знал, да и не пристало нам вникать в подобные дела. У него были карие глаза, лицо немного удлиненной овальной формы, которой так гордятся все в роду Темплов. Иногда мы дразним Констанцию, что она вылитый Адриан.

Так оно и было. Я сразу же вспомнила, что лицо у Констанции действительно своеобразной формы. На мой взгляд, его изысканный овал придавал ее красоте очарование безмятежного покоя; вероятно, не только для меня, но и для Джона в этом и заключалась ее неотразимая привлекательность.

— По правде говоря, я не люблю этот портрет, — продолжала миссис Темпл. — Слуги рассказывают о нем странные вещи, да мало ли что они болтают по глупости. Одно время я даже подумывала, не уничтожить ли его, но мой покойный муж, мистер Темпл, не хотел об этом слышать и не позволял убрать его из галереи. Я никогда не простила бы себе, если хоть в чем-то пошла против его воли. К тому же нельзя не признать, что как произведение искусства портрет смотрится прекрасно. Его писал Баттони, и он несомненно удался ему.

Вот и все, что я узнала от миссис Темпл. Ее рассказ глубоко взволновал меня. Не знаю почему, но то, что Адриан Темпл был музыкантом и прекрасно играл на скрипке, показалось мне еще одним фрагментом в головоломке. Вероятно, в моем воображении витал некий смутный образ злого, всеми отвергнутого духа, осужденного на одиночество и через сотню лет восставшего из мрака, когда до него донеслись сладостные звуки итальянской музыки и мелодия «Ареопагиты», столь любимая им в незапамятном прошлом.

Глава IX

С каждым днем к Джону возвращались силы, однако выздоровление шло медленно, и лишь перед Пасхой, которая в тот год была ранней, врачи объявили, что здоровью брата больше ничто не угрожало. Последние недели, проведенные в Ройстоне, были озарены для нас тихим светом покоя и умиленной радости. По моему глубокому убеждению, никогда человеческое сердце не бывает столь открыто любви и благодарности, никогда не ощущаем мы с такой полнотой гармонию бытия, как после тяжелой болезни. Просветленные после пережитых страданий, мы возносим благодарные молитвы Создателю, сохранившему нам жизнь, и бесконечно признательны близким за самоотверженную заботу, которой они окружали нас, когда мы лежали на одре болезни.

Не каждая мать так лелеет своего сына, как миссис Темпл ухаживала за моим братом. Когда недуг окончательно отступил, состоялась официальная помолвка Джона с Констанцией Темпл. Я уже говорила, что во всех отношениях они были прекрасной парой, и их брак сулил радость всем близким. Март выдался на редкость теплым, к тому же Ройстон, расположенный в долине, был надежно укрыт от холодных ветров. По утрам мы втроем устраивались перед южным фасадом дома, чтобы насладиться весенним солнцем. Оно нагревало кирпичные стены, и они излучали приятное тепло. Мы усаживали брата в широкое кресло, обложив его подушками, и иногда, пока мы вышивали, он читал нам вслух. Как раз в это время вышел том сочинений мистера Теннисона, и идиллическая величавость его поэзии удивительно перекликалась с нашим настроением умиротворения и покоя. Воспоминания о той далекой весне, о тех благословенных часах, дорогой Эдвард, по сей день живы в моей памяти. Я будто сейчас слышу тонкий влажный запах фиалок, вижу яркие цветы крокусов на лужайке.

Казалось, Джон выздоравливал не только телом, но и духом. Наваждение, терзавшее его, явно рассеялось, и он больше не вспоминал о тех тягостных событиях, которые прежде постоянно поглощали его мысли. Разумеется, при первой же возможности я рассказала брату о портрете Адриана Темпла. Он выслушал меня с живейшим интересом, однако, к моему удивлению, ничего не сказал и потом ни разу не заговаривал со мной о портрете. Не знаю, удовольствовался ли он моим рассказом или ему не хотелось возвращаться туда, где его сразила болезнь, только он ни разу не зашел в картинную галерею до самого отъезда из Ройстона.

Зато я бывала там часто. Портрет Адриана Темпла непостижимым образом притягивал меня, и я постоянно приходила смотреть на него. Действительно, кисть живописца создала необычайно выразительный образ, и по мере того, как поправлялся Джон, я начинала смотреть на портрет иными глазами. Быть может, тут сказалась и сила привычки, которая, как известно, сглаживает даже самую сильную антипатию, но так или иначе понемногу ослабевало отвращение, которое этот человек внушил мне с первого взгляда. Он уже не отталкивал меня, и я даже стала любоваться красивым овалом лица, карими глазами, прекрасными точеными чертами. Бывали минуты, когда я с сожалением думала о печальной судьбе столь незаурядной личности, сокрушалась, что смерть настигла его в расцвете лет, и хотя он погряз в пороках, его недолгая жизнь прошла в горьком одиночестве. Миссис Темпл и Констанция не раз заставали меня в галерее перед портретом их предка, и шутили, что я влюбилась в Адриана Темпла.

Однажды утром в один из первых апрельских дней, когда яркое солнце с необычайной силой осветило картину, мне пришло в голову вглядеться в свиток с нотами, свисавший с пьедестала, на который так непринужденно облокотился Адриан Темпл. До этого момента мне казалось, что на свитке лишь некая имитация записи музыкального произведения, как это обычно делалось на картинах, где среди всевозможных атрибутов присутствовали и нотные листы. Давая условное изображение нотного стана, художники никогда не воспроизводили какое-либо конкретное музыкальное сочинение. Правда, я сейчас вспомнила, что на памятнике Генделю в Вестминстерском аббатстве также изображен свиток с нотами, и на нем высечены первые такты величественной мелодии «Я знаю, что Спаситель жив».

И вот в то утро, вглядевшись в картину, я поняла, что ноты на свитке образовывали связную мелодию. Побуждаемая любопытством, я встала на стул, чтобы лучше рассмотреть их. Казалось, они стерлись от времени и проступали смутно, будто сквозь пелену. И все же спустя мгновение я прочитала в них начальные такты гальярды из сюиты Грациани, столь хорошо знакомой моему брату и мне. Тетрадь с записью этого произведения я видела, по-моему, не больше двух раз, однако эта мелодия так глубоко врезалась мне в память, что я без особого труда убедилась, что вижу начало гальярды и ничто иное. Правда, ноты были нарисованы довольно небрежно, но у того, кто был знаком с этим произведением, не могло возникнуть сомнений.

Не скажу, что я была сильно поражена, однако у меня появился новый повод для размышлений. Разумеется, это могло быть простым совпадением, но скорее всего Адриан Темпл сам пожелал, чтобы его любимая мелодия была запечатлена на его портрете. О своем открытии я решила не рассказывать брату, опасаясь пробудить в нем угасший было интерес к истории, которую, как я надеялась, он уже совсем выбросил из головы.

В начале апреля наш тесный счастливый кружок распался. Джон вернулся в Оксфорд, миссис Темпл ненадолго уехала в Шотландию, а мы с Констанцией отправились в Уорт Малтраверз.

Учеба Джона в Оксфорде заканчивалась. Он рассчитывал получить степень в июне, а бракосочетание с Констанцией было назначено на сентябрь. Брат вернулся в колледж Магдалины в приподнятом состоянии духа. В ящиках за окном цвели цветы, и комната показалась ему светлее и наряднее. Последовавшие месяцы были небогаты событиями, поскольку Джон сразу же прилежно засел за учебники, и из всех развлечений позволял себе лишь прогулки верхом — для этой цели он выписал себе из Уорта двух лошадей.

Через две недели после возвращения в Оксфорд брат получил письмо от мистера Смарта, в котором тот извещал его, что может вернуть ему скрипку Страдивари в полном порядке. По словам мистера Смарта, все знатоки единодушно подтвердили высказанное им с самого начала мнение, что инструмент не имел себе равных и сэр Джон действительно владел уникальным и прекрасно сохранившимся образцом искусства великого мастера. Мистер Смарт восстановил струны и настроил скрипку, а поскольку басовая рейка сохранилась в первозданном виде и отличалась необычной для старинных инструментов прочностью, то он счел необязательным менять ее. Это легко можно сделать впоследствии, если она не выдержит нынешние струны. С разрешения мистера Смарта звучание скрипки проверил молодой виртуоз из Германии; он играл на многих великолепных инструментах, но, по его признанию, ему еще не доводилось держать в руках подобное чудо. Брат поблагодарил мистера Смарта и попросил прислать скрипку в колледж Магдалины.

Между тем мистер Гаскелл больше не приходил к Джону музицировать по вечерам. Хотя никакой видимой причины для охлаждения не было, и мистер Гаскелл всей душой стремился сохранить прежнюю дружбу, молодые люди виделись все реже, и в конце концов они лишь случайно встречались на улице. Как я полагаю, все это время брат усиленно упражнялся на скрипке Страдивари, но всегда в полном уединении. Когда он завладел скрипкой, в нем появилась замкнутость и скрытность, совершенно чуждые его истинной природе. Ни сестре, ни другу не доверил он своей тайны, мистер Гаскелл, естественно, не подозревал о существовании скрипки Страдивари.

Получив посылку из Лондона, брат бережно распаковал ее и решил немедля испробовать скрипку новым смычком работы Турта,[9] который он приобрел у мистера Смарта. Чтобы непрошеные гости не застали его врасплох, Джон запер дубовую уличную дверь. Много времени спустя он признался мне, что ожидал услышать звучание прекрасного тембра, но, коснувшись струн смычком, испытал поистине потрясение. Полились глубокие и чистые звуки, казалось, будто все пассажи сливались в один мощный аккорд или две скрипки играли дуэтом. Во время болезни Джон не прикасался к инструменту и естественно полагал, что утратил былую гибкость кисти и беглость пальцев, однако, как ни странно, техника его нисколько не ухудшилась, напротив, она стала почти виртуозной. Он и не подозревал, что способен играть с таким чувством и блеском. Брат мог объяснить это только чудесными свойствами скрипки Страдивари, и тем не менее его не покидало ощущение, что удивительные способности появились у него как следствие недавней болезни или в результате какого-то непостижимого воздействия, и от этих мыслей ему становилось не по себе. Он велел поставить замок на шкаф, где нашел скрипку, и каждый раз, закончив играть, бережно прятал ее на старое место и только потом отпирал наружную дверь.

Тем временем закончился летний триместр. Наступили экзамены, и оба молодых человека с честью выдержали испытания, однако по скромности не подавали вида, что остались весьма довольны собой. Результаты должны были быть оглашены через несколько недель. Наступил вечер накануне того дня, когда Джону предстояло проститься с Оксфордом. Стрелки часов близились к девяти, но было светло, и багряный закат пылал на небе. Теплый воздух благоухал запахами цветов, как в тот памятный вечер, когда ровно год назад впервые явилась тень Адриана Темпла. С тех пор брат исполнял «Ареопагиту» множество раз, но видение больше не повторялось и не слышалось знакомое поскрипывание плетеного кресла. Джон в задумчивости сидел в гостиной, с легкой грустью глядя на закат, последний в его студенческой жизни. В голове его проносились мысли о будущем, или, быть может, он жалел, что немало сил истратил понапрасну, как вдруг воспоминания об июньском вечере прошлого года ожили в нем с небывалой яркостью и ему неудержимо захотелось сыграть «Ареопагиту». Отперев шкаф, он вынул скрипку, и в мягком золотистом свете угасавшего дня она вспыхнула и засияла всеми изысканными оттенками лака. Когда началась гальярда, Джон взглянул на плетеное кресло, втайне надеясь увидеть в нем знакомую фигуру, но ждал он напрасно и без всяких происшествий доиграл сюиту до конца.

Едва умолкла скрипка, как послышался стук в дверь. Поспешно спрятав свое сокровище, брат пошел открывать и увидел мистера Гаскелла. Тот вошел, смущаясь, явно не зная, будут ли ему рады.

— Джонни, — произнес он и осекся.

Бывает, мой дорогой племянник, что мы невольно называем тех, с кем нас когда-то связывали тесные узы, их домашним или уменьшительным именем, хотя старая дружба, дававшая на это право, осталась в прошлом. Но порой мы сознательно прибегаем к подобному обращению, чтобы напомнить старым друзьям о прежней близости. Именно эти чувства скорей всего и побудили мистера Гаскелла назвать Джона его уменьшительным именем.

— Джонни, я проходил мимо и услышал твою скрипку. Я узнал знакомую мелодию, ты играл «Ареопагиту», и мне захотелось зайти к тебе. Надеюсь, не помешал?

— Нет, нисколько, — ответил Джон.

— Это последний вечер в нашей студенческой жизни, последний вечер в Оксфорде. Завтра мы простимся с юностью, и для нас начнется другая, взрослая жизнь. Теперь мы редко видимся, и, каюсь, это моя вина. Но как бы там ни было, расстанемся друзьями. Ведь у нас не так много близких людей, чтобы мы могли позволить себе забывать о них.

Он от всей души протянул руку, голос его чуть заметно дрожал, — возможно, из-за искреннего волнения, но скорее из-за того, что мужчины не любят признаваться в глубоких чувствах, предпочитая светскую сдержанность. Брат, тронутый словами старого друга, пожал протянутую руку.

После минутного молчания завязалась беседа, поначалу немного натянутая, а затем все более непринужденная. Они толковали о том о сем, и мистер Гаскелл поздравил Джона с предстоящей женитьбой, о которой до него дошли слухи. Спустя некоторое время он поднялся, собираясь уходить, но вдруг сказал:

— Должно быть, последнее время ты много играл на скрипке и, насколько могу судить, достиг поразительных успехов. Когда я шел по улице, твоя скрипка буквально заворожила меня. Не помню, чтобы раньше тебе удавалось извлекать из инструмента столь чарующие звуки: звучание аккордов поражало мощью, и мне даже почудилось, что кто-то еще играл с тобой. Я и не думал, что скрипка Прессенды обладает столь изумительными качествами.

Похвала мистера Гаскелла была лестна брату, а тот между тем продолжал:

— Сделай одолжение, сыграем вместе «Ареопагиту» на прощание.

И с этими словами он сел за фортепьяно.

Джон собрался было достать скрипку Страдивари, но вспомнил, что утаил ее от мистера Гаскелла. Если он покажет ее теперь, то придется объяснить, откуда она у него появилась. Смутившись, он довольно холодно отказался играть, сославшись на усталость.

Подобная перемена в настроении друга не могла не обидеть мистера Гаскелла, но он не стал настаивать, сразу же поднялся и после нескольких формальных фраз удалился. Прощаясь, он пожал руку Джону, пожелал ему семейного счастья и сказал:

— Не забывай своего старого товарища. Помни, если тебе понадобится верный друг, ты знаешь, где найти его.

Джон слушал, как на лестнице стихали шаги, и невольно направился к двери, словно хотел вернуть друга, но передумал. Однако последние слова мистера Гаскелла запали ему в душу, и впоследствии он нередко вспоминал их.

Глава X

Лето мы провели вместе с миссис Темпл и Констанцией, жили и в Ройстоне, и в Уорте. Джон снова нанял яхту «Палестину», и вся наша компания не раз отправлялась на ней в плавание. Преданность Констанции своему возлюбленному была безгранична; казалось, все ее существо растворилось в нем, и без Джона для нее не было жизни.

Я не могу ни понять, ни изъяснить, какие причины побуждали меня подвергать сомнению очевидное, но подчас я невольно спрашивала себя, отвечал ли Джон на любовь Констанции столь же горячим чувством, как полгода назад. Разумеется, я не могу припомнить ни одного случая, когда бы мои подозрения подтвердились. Нужно отдать брату справедливость, как полагается жениху, он оказывал невесте все те бесконечные знаки внимания, которые так дороги обрученным. Казалось, его фантазия неистощима, он придумывал для Констанции все новые и новые развлечения, однако в душе у меня не стихали сомнения, что любовь его уже не пылала с былою силою. Не могу передать, дорогой Эдвард, как сжималось мое сердце от этих тягостных мыслей, как я корила себя за столь недостойные подозрения и с досадой гнала их от себя. Увы! Они возвращались вновь и вновь. Мы все увидели скрипку Страдивари. Ее невозможно было дольше скрывать от нас, поскольку брат постоянно играл на ней. Он не признался нам, каким образом она очутилась у него, просто сказал, что это его оксфордское приобретение. Само собой разумеется, мы подумали, что он купил ее, и я огорчилась, представив, как обидится мистер Торесби, наш опекун, подаривший брату превосходную скрипку, когда увидит, что его подарком пренебрегли. Никто из нас понятия не имел о причудах коллекционеров, собирающих музыкальные инструменты, о том, в какую сумму оценивался такой инструмент, как скрипка Страдивари. Но даже если бы знали, то вряд ли бы удивились, что Джон истратил такие деньги. Став совершеннолетним, он получил немалое состояние и мог позволить себе подобную роскошь. Однако редкостные достоинства скрипки не оставили нас равнодушными. Ее необыкновенный певучий голос поразил бы даже совершенно лишенных музыкального слуха людей, и мы не переставали восхищаться ею. Вместе с тем я заметила, как изменилась игра брата. В его исполнении появилась выразительность и виртуозная легкость. Объяснить это одними лишь чудесными свойствами нового инструмента было невозможно. Между тем увлечение музыкой превратилось у Джона в настоящую страсть. Он ежедневно уединялся у себя в комнате и упражнялся часа по два, чем огорчал Констанцию, так как, несмотря на все ее просьбы, никогда не разрешал ей присутствовать при его занятиях.

Незаметно пролетело лето. Я забыла сказать, что в июле Джон и мистер Гаскелл сдавали устные экзамены и получили блестящие оценки. Среди выпускников оба молодых человека оказались лучшими из лучших, и мы от души порадовались не только за Джона, но и за мистера Гаскелла, вспоминая его сердечное к нам отношение. Я попросила Джона передать ему мой поклон и поздравления, не сомневаясь, что брат ответит на поздравительное письмо мистера Гаскелла. Однако Джон сказал, что его друг не сообщил ему свой адрес.

Первого сентября в Ройстоне Джон обвенчался с Констанцией. По желанию брата (и его горячо поддержала Констанция) в церкви присутствовали только самые близкие, и церемония прошла очень скромно, без всякой пышности. На медовый месяц молодожены уезжали в Италию и еще до полудня покинули усадьбу.

Миссис Темпл предложила мне пожить с ней в Ройстоне, и я согласилась с превеликим удовольствием. Простившись с новобрачными, я сразу же ощутила тоску одиночества и с ужасом представила, как буду скучать одна целых шесть недель, пока вновь не увижу любимого брата и дорогую Констанцию.

Недели через две мы получили первое письмо, и с тех пор вести от наших путешественников приходили регулярно. Констанция писала веселые письма, полные остроумных наблюдений. Она впервые увидела Швейцарию и Италию, неудивительно, что все очаровывало ее прелестью новизны. Молодые проехали из Базеля в Люцерн; прожив несколько дней в этом чудесном городе, перебрались в Лугано и на итальянские озера. Затем мы узнали, что они прибыли в Рим и намеревались посетить Неаполь, хотя поначалу это не входило в их планы.

За все это время Джон не прислал нам ни строчки. Всегда писала Констанция, но и от нее письма стали приходить реже. Возможно, в этом не было ничего странного, ведь путешественники переезжали с места на место, и подчас им было просто не до корреспонденции. Однако вскоре мы с миссис Темпл обратили внимание, что письма нашей дорогой голубки стали более сухими и краткими. Казалось, лишь чувство долга заставляло ее браться за перо, и в ее посланиях не осталось уже и следа той беззаботной веселости и простодушного удовольствия, которыми была проникнута каждая строчка первых писем. Возможно, мы ошибались, но прежние подозрения вновь заговорили во мне.

Из Неаполя, конечного пункта их путешествия, молодожены должны были вернуться в Англию к концу октября. Однако уже наступил ноябрь, а мы не знали, отправились ли они в обратный путь, и если нет, то на какой срок назначили отъезд. От Джона по-прежнему не было ни слова, только Констанция изредка присылала письма. По ее словам, Джон был в восторге от Неаполя и его окрестностей. Он много времени посвящал музыке, значит, подумала я, прочитав об этом, Констанция подолгу оставалась одна. Что до нее самой, то она опасалась, как бы дальнейшее пребывание в Неаполе не повредило ее здоровью.

Однажды из Неаполя пришло письмо, которое не на шутку встревожило нас. Оно было датировано 25 октября. Констанция писала, что в последнее время у Джона расстроились нервы, его мучила бессонница. В среду, то есть за два дня до даты на письме, он целый день не находил себе места. Странное беспокойство еще больше усилилось вечером, когда они удалились в спальню. Непонятное возбуждение не давало ему уснуть, он оделся и, сказав жене, что, быть может, ночной воздух успокоит его нервы, ушел. Вернулся он около шести утра и был так страшно бледен и изнурен, что Констанция тут же уложила его в постель и послала за врачом. Доктора определили у него приступ какой-то странной малярии и сказали, что ему нужен неусыпный уход. Однако из следующего письма мы узнали, что Джон поправился, и наше волнение несколько улеглось хотя бы на время. Между тем ноябрь близился к концу, а о возвращении не было и речи.

Ноябрь — самый хмурый месяц в Англии. Он не радует пестрыми красками октября и не будоражит радостным ожиданием рождественских праздников, которые так скрашивают декабрь. В тот год ноябрьское ненастье казалось еще более беспросветным, чем всегда. На исходе месяца зарядили нескончаемые дожди, и Рой, извилистая речушка, протекавшая по парку недалеко от усадьбы, вздулась и стала неузнаваемой. Однажды после страшной ночной бури вода в ней вышла из берегов, затопила террасы в саду, разрушила цветники и оставила на лужайках безобразный слой грязи. Казалось, сама природа обрушилась на нас, и мы совсем впали в отчаяние. И потому, когда пришло письмо из Лаона с известием, что молодожены уже на пути домой и рассчитывают прибыть в Англию через неделю, радости нашей не было предела. Писала, как и прежде, Констанция. Джону очень хотелось встретить Рождество в Уорте Малтраверзе, и он просил нас выехать туда не откладывая, чтобы подготовить дом к их возвращению. Молодые прибыли в Уорт в середине декабря, и можно представить, с какой любовью мы с миссис Темпл встречали их.