Дни Крови и Звездного Света

— Что именно? — спросила Исса. Амзаллаг отпустил ее руки и поднялся, развернувшись плавно, по-тигриному, чтобы встать рядом с ней (и на стороне Кару) напротив Волка. Движение было преднамеренным, оно дало ясный посыл верности. Однако Кару чувствовала, что триумф поставлен под угрозу, приближением инквизиции, готовой к расправе.

— Как ты появилась среди нас, — сказал Тьяго. — Однажды утром — ты оказалась здесь. Это очень странно.

— Это может быть и странно, но я не смогу удовлетворить твое любопытство. Последнее, что я помню перед пробуждением, конечно же, как умираю.

— И куда собирался отправить твою душу Бримстоун, зажатый в тисках свары? По крайней мере, это-то ты должна знать.

Кару перебила его.

— Это все, что тебе есть сказать? Мы только что сказали тебе о тысяче жизней нашего народа, которые все еще можно спасти, а ты толкуешь о том, как здесь появилась Исса? Тьяго, наши дети могут быть возвращены к жизни. Это невероятная весть. Разве ты не рад?

— Моя радость, госпожа моя, сдерживается реализмом, как и ваша должна бы. Где жить? Как жить? Это ничего не меняет.

— Это меняет все! — воскликнула она. — Все, что делаешь ты — безнадежно. Разве ты не видишь? Это все бесперспективно. Эта жестокость, эти нападения на гражданское население? Твой отец, никогда бы на это не пошел. Весь тот вред, который ты причинишь серафимам, Иорам вернет стократ, в тысячу крат. — Теперь она взывала к собравшимся. — Разве ты не получил удовлетворения от Тисалина? — Она указала на Тангрис и Башис, стараясь унять страх, от которого у нее мог бы сорваться голос. Взывать к Ожившим Теням? Она что, умом тронулась? «Помни о курице, которую они изображали», — одернула она свой всплеск истерии.

— В Тисалине, — сказала она, — вы убили сотни ангелов. — Сфинксы смотрели на нее немигающими глазами. — И за это умерли тысячи химер. — Один из сфинксов моргнул. Кару продолжила, обращаясь к остальным. Ой, как же быстро и яростно билось ее сердце. — А остальные из вас. Вы дадите им умереть. Ты дал им надежду — благословение Военачальника, послания. Мы восстали? И что? Все те племена на юге не могли предположить, что ты развяжешь эту борьбу, и тем самым, привлечешь к ним врага в таком невозможном количестве, только, чтобы оставить их. Ты хоть знаешь… — Кару сглотнула. Ее собственная жестокость казалось невероятно ледяной, колючей, чтобы говорить им такое. — Тебе хотя бы известно, что они, умирая, смотрели на небеса, ожидая, что ты придешь на подмогу?

Она увидела, как Баст, отшатнувшись, сделала шаг назад. Некоторые задышали так, будто им сдавили горло. Вирко уставился в землю.

— Не слушайте, — прорычала Тен. — Она не может знать, что там произошло.

— Я точно знаю, что случилось, — сказала Кару. Она в нерешительности помедлила. Это считалось за предательство — рассказ о неповиновении Белироса? Он бы сам им об этом рассказал, если бы был здесь, она нисколько в этом не сомневалась. Будущее восстание висело на волоске, и она могла оборвать его. Как же использовать то, что она знает? — Потому что одна из групп сделала то, на что не пошел никто из вас. Вы и вправду считаете, что Белирос и Иксандер, Вийя, Азай и Минас подались охранять какой-то город? Они пали, сражаясь с Доминионом на юге. Они погибли, защищая химер. А вы в то время чем занимались?

Солнце поднималось, в сердце нарастала тяжесть. Во дворе было светло. Тьяго ответил ей:

— А мы в это время занимались тем же, чем и ангелы, и по твоим словам, себе в ущерб, а не им. Хочешь, чтобы мы легли и обнажили свои глотки для них?

— Нет.

Кару сглотнула. Она ходила по тонкому льду: как привести доводы в пользу другого пути, не впадая в витание в облаках — в лучшем случае, ее сочтут наивной, в худшем — сочувствующей врагу, в чем ее уже винят. Все сводилось к следующему: она не могла предложить им настоящую альтернативу войне. Когда она вместе с Акивой мечтала о переустройстве мира, то считала, что ее народ продвинется вперед, как это каким-то образом произошло с ней — как будто будущее было некой страной, которую они могли увидеть, краем с другими правилами, где прошлое могло бы быть преодолено или забыто — словно счет убитых химер мог быть стерт с поверхности кожи их костяшек пальцев.

Теперь же, находясь вне вакуума той своей дурацкой любви, Кару видела, какими мрачными последствиями обернулась бы их мечта, если бы они продолжили ей следовать, какой бы грязной она обернулась, какой извращенной. Тот общий счет, который вели ангелы, никогда невозможно было бы смыть. Они бы всегда служили напоминанием: между ней и Акивой, химерами и серафимами, да и хамзасы тоже. Они бы не могли друг друга коснуться по-настоящему. Чтобы поверить, что они могли идти руку об руку. Их мечта стала еще призрачнее, чем когда-либо. И все же... единственная надежда, есть надежда. Слова, сказанные Бримстоуном еще тогда, в Праге, вернулись к ней сейчас, как подарок через Иссу.

«Дочь моего сердца», — послание от Бримстоуна, присланное только для Кару. Ей снова захотелось плакать, прямо здесь во дворе, думая об этом. «Дважды дочь, моя радость. Твоя мечта — это моя мечта, и твое имя — истина. Ты вся наша надежда».

Ее мечта. Ее мечта, грязная и извращенная, лучше отсутствия какой-либо мечты вообще. Но тогда у нее был Акива и надежда, что он сможет указать серафимам иной путь жизни. А что у нее есть теперь? Ей нечего обещать. Плана нет. Ничего, кроме ее имени.

— Нет, — снова сказала она. — Я не хочу, чтобы мы обнажали наши глотки. Также я не хочу, чтобы ты в спешке толкал наш народ на колени, чтобы его убили. В отличие от тебя, я не хочу, чтобы наше будущее было похоронено под пеплом.

Глаза Тьяго сузились, как будто он пытался, но не смог сразу найти слов для ответа.

Кару продолжила:

— Бримстоун однажды сказал мне, что нужно оставаться верными себе перед лицом зла, проявляющим свою силу. Если мы позволим им превратить нас в монстров... — Она посмотрела на Амзаллага, на его серое тело, на Ниск и Лиссет, которые стояли как раз позади Тьяго, в которых все еще можно было узнать Найя, но в них уже не было красоты и грации Иссы. И на остальных, огромных, вооруженных до зубов, крылатых и когтистых, и выглядевших неестественно. Она их сотворила, ее руки превратили этих химер в монстров, которыми ангелы их считали.

— Кто-то должен остановить убийства, — умоляла она Тьяго, — кто-то должен сделать это первым.

— Тогда пусть это будут они, — сказал он холодно, его губы дрожали от усилия, сдерживая рвущееся наружу волчье рычание. Его ярость была ощутима.

— Мы можем решить это для себя. По крайней мере, мы можем противостоять нападениям достаточно долго, чтобы придумать другой способ, вместо того, чтобы делать все хуже и хуже.

— Мы уничтожены, Кару, хуже уже быть не может.

— Может. Сейчас хуже, чем было. Вспомни Хинтермост? Тана? Чем в данную минуту занимается Разор, и кто за это ответит? Будет становиться только хуже, пока кто-то один не остановится. И возможно... возможно, станет лучше. — И снова ей вспомнились слова Акивы, и вновь Кару произнесла их вслух. — Будут ли химеры в Эретце или вне его, зависит от того, что мы сделаем сейчас.

И расправили свои бесшумные крылья Ожившие Тени, и воспарили эти изящные грезы и ночные кошмары, чтобы взмыть над головами своих товарищей и приземлиться на стороне Кару. Они не проронили ни слова, они, вообще, редко это делали. Их позиция была ясна: головы высоко подняты, глаза глядели с вызовом. У Кару перехватило дыхание от внезапного прилива эмоций. Власти. Амзаллаг, Тангрис, Башис, Исса. Кто еще? Она посмотрела на остальных. Большинство, кажется, были ошеломлены. Однако, в большем количестве, чем несколько пар глаз, Кару увидела злобу на Волка и знала, что их больше никогда не коснется надежда. В других, она увидела страх.

И таких было слишком много. Хоть бы Баст, встала на ее сторону; Кару так хотелось, чтобы она сделала шаг. Она была на грани. Эмилион? Гвита? Вирко?

А Тьяго? Он стоял, уставившись на Кару, и она вспомнила, как он смотрел на нее в панихидной роще в той, другой жизни. Она вновь увидела в нем ту свирепость, которая раздувала сейчас его ноздри и дикость в его глазах, но затем... она увидела, как он отступил. Она стала свидетельницей мгновения, когда он сдержал свою ярость, и, что-то удумав, с усилием он надел обратно свою маску. Это было хуже, чем ненависть или страх, это была снисходительная ложь. Эта колоссальная, необъятная ложь.

— Госпожа моя, Кару, — сказал он. — Вы привели мощный аргумент.

«Засада, — подумала Кару, — Нет».

— Я приму, сказанное тобой, во внимание, — сказал он. — Конечно. Мы рассмотрим все возможности, в том числе, как мы теперь, с сердцами, полными радости, сможем забрать души из собора.

Ее свежий всплеск силы тут же сошел на нет. Дав ей возможность одержать победу, Волк тут же уничтожил шансы на нечто большее. И вот ни одному из солдат не нужно собираться с мужеством, чтобы перейти на ее сторону, и они вздохнули с облегчением. Она видела это по их осанкам, в их лицах. Они не хотели делать выбор. Они не хотели выбирать ее. Насколько легче было позволить себе идти на поводу у генерала. Баст даже не смотрела на нее. «Трусы», — подумала она, начиная дрожать, когда мужество покинуло ее, и осталось одно разочарование. Может, они и вправду думают, что Белый Волк подумает о завершении, или хотя бы о приостановление своих крестовых походов? Победа и мщение. Ему бы разорвать свой стяг, да сделать новый. Она с тоской подумала о хоругви Главнокомандующего: оленьи рога, из которых прорастают листья. Новая жизнь. Как прекрасно и как емко.

А вот, как быстро, остальные из этих солдат стали вне ее досягаемости. Тьяго привык обладать властью, а она нет. Он с легкостью забрал то немногое, чего она добилась, и направил энергию своей армии на собственные планы.

А в его планы — это забрать души, похороненные в храме.

Амзаллаг первый вызвался добровольцем. Он вышел вперед, жаждущий поскорее отправиться в путь, и остальные последовали его примеру. Кару, всеми забытая, застыла на месте. Исса взяла девушку за руку и сжала ее, разделив с ней тем самым свою тревогу, в то время, как Ожившие Тени растворились в воздухе прежде, чем она успела даже поблагодарить их, а скоро прямые солнечные лучи заполнили большую часть двора.

День прошел в атмосфере новой энергии. Кару с Иссой наблюдали и слушали, Тьяго же, казалось, был полностью поглощен тем, что, по его словам, он собирался делать: рассматривал все возможности, например, каким образом они могли бы провести раскопки на вражеской территории, и даже то, что они могли сделать на юге, чтобы помочь химерам добраться до Хинтермоста. Именно этого и хотела Кару, и она едва могла дышать, потому что знала, что это еще один ход в игре Волка. Притворство. Но, что же он скрывает? Какую же игру он ведет на самом деле?

Наступила ночь, и она узнала.

68

СИРИТАР

Акива проследовал за Бийоном и прошел через последнюю дверь. Первыми его встретили благовония и влажность. Поначалу, переступив порог, Акива ничего не видел сквозь клубы пара, и прежде, чем увидеть своего отца, он услышал его голос.

— Ах, Лорд Бастард. Вы почтили нас своим присутствием. — Это был мощный голос, отточенный на полях сражений перекрикиванием умирающих чудищ. Каким бы он теперь ни стал, когда-то он был воином.

И он узрел его. Акива поклонился; он поднялся, когда клубы пара прояснились, и понял, что они в банях, и, что Иорам обнажен. Император стоял над плитами, испускающими пар, крепкий и подтянутый. Его тело раскраснелось от жары. Окруженный небольшой армией прислуги, требуемой для того, чтобы искупать его королевскую особу. Девушка наклонила кувшин воды над его головой, и он закрыл глаза. Другая стояла на коленях, омывая его пеной, напоминающей взбитые сливки.

Акива по-разному представлял себе их встречу, но ни разу, ему не виделось, чтобы император был при этом обнажен. «Он ни о чем не подозревает, — подумал Акива. — А если бы подозревал, то встречал бы меня одетым и при полном вооружении».

— Мой господин Император, — сказал он, — это честь для меня.

— Наша честь, ваша честь, — сказала Иорам, растягивая слова. — Что же нам делать с эдаким переизбытком чести?

— Мы всегда можем повесить ее на Вествей, — высказался другой голос, и Акиве не нужно было видеть изуродованное лицо говорящего, чтобы узнать, кому принадлежал голос. Откинувшись назад на кафельной скамье, в непринужденной позе, на которую отважился бы в присутствие Императора только он, сидел Иаил. А ведь, то, что он здесь, только на руку, потому как Иаилу позволено жить не больше, чем Иораму. Он, к счастью, был полностью одет.

— Если бы на виселице нашлось место, — сказал он, словно палач, и из его груди вырвался низкий смех, от которого остальные вздрогнули. Акива быстро и внимательно просмотрел их лица. Никто не сидел, развалившись, как Иаил, но все, казалось, чувствовали себя довольно непринужденно. Иорам часто проводил советы во время приема ванны, так что это было обычным явлением.

Рот Иорама искривился на жестоком лице в улыбку.

— Любое помещение всегда можно переделать под виселицу, — сказал он.

Эта была угроза? Нет, Акива, так не посчитал. Иорам даже не смотрел на него; он закрыл глаза и откинул голову, в то время, как другая служанка полила его водой, после чего он сильно потряс головой, разбрызгивая воду во все стороны. Намаис с Мизориасом даже бровью не повели, когда на них полетели брызги. Ни один мускул не дрогнул. Личные телохранители Иорама, братья, — смертельно опасные бойцы. Они-то и волновали Акиву в первую очередь. Здесь находились и Серебряные мечи, по паре у каждой стены: восемь бумажных клинков с испариной, осевшей на их серебряных доспехах, и с влажными перьями от пара. Эти его не особо заботили.

По правде говоря, когда его отец вышел из мелководного бассейна с пеной, подальше от девушек в белых одеждах, и направился к рабу, который держал его халат, Акива почувствовал, что его беспокойство стало уменьшаться. Возможно, когда он обдумывал всевозможные сценарии, осуществления задуманного, бани в них не было, но, тем не менее, он понял, что лучше места и не придумать: минимальная охрана, малое количество свидетелей, чье слово будет приниматься на веру, и, самое главное: отсутствие подозрений.

Ничто в глазах этих серафимов не намекало на недоверие.

Здесь же был и наследный принц Иафет, с остекленелыми от скуки глазами. Он был вполне привлекательным серафимом, где-то акивиного возраста, в чертах которого присутствовала некая вялость, говорящая о его слабости. Акива понимал, что Иафет не был образцом для подражания. Но он будет лучше их отца, а это главное. Рядом с ним находился беловолосый Высший Маг Хеллас, глава императорова круга бесполезных магов. Поговаривали, что он-то и был ушами Императора. Его тяжелый взгляд с полуприкрытыми веками, полный снисхождения — все, что нужно Акиве, чтобы понять, что его магия — его тайна. Несколько оставшихся лиц, единых в своей кичливости, он не знал.

— Дай-ка, мне взглянуть на тебя, — приказал Иорам.

— Милорд, — ответил Акива, и остался стоять, где стоял, тогда, как его отец лично подошел к нему и оглядел недружелюбными глазами. Теперь на нем был халат, но не запахнутый. Акиве так хотелось, чтобы он его запахнул. Это казалось, странно интимным, убивать обнаженного мужчину. Иорам был так близко, что Акива могу протянуть руку и ударить его в грудь. Или пронзить в самое сердце. Ему была неприятна мысль, что пропаренное розовое тело его отца было такое же мягкое, как сливочное масло. Он осознал, что его сердцебиение отдается пульсом в руке. Его тело желало выхватить меч и разобраться с Императором здесь и сейчас, но его разум жаждал ответов на вопросы.

Что же все это значит?

И что-то было еще. Ужас от того, что с нею произошло. Если Акива сейчас все не выяснит, он не узнает об этом никогда.

Он выдержал взгляд своего отца. Или, может, это Император выдержал взгляд Акивы. Цвет глаз Иорама был точно таким же, как и у Лираз с Азаилом: голубым, с чуть раскосыми внешними уголками, щедро разбавленным золотом. В отличие от них, у их отца в глазах не было видно и следа души. Смотрел он бесстыдно: считалось, что все видели в этих глазах свою собственную смерть или, по крайней мере, никчемность своей жизни. Его взгляд заставлял серафимов опускаться на колени; поговаривали, что даже недостойных, которым, не позволялось даже открывать свою глотку из страха и стыда, готовясь встретить меч.

И Акива увидел смерть в глазах Императора, но не свою собственную.

Он почувствовал комок в горле. Он знал, что это такое: это были эмоции, но... из-за чего? Не из-за Иорама, не из-за угрызений совести, из-за того, что он собирался сделать. Было ли это связано с безликой, почти забытой женщиной, которая подарила ему тигриные глаза и отступила в сторону, когда за ним пришли охранники, чтобы забрать? Или... это из-за лица, отражение которого он видел в тот день в серебре, маленького и испуганного, отобразившегося в латах Серебряных мечей. Своего лица. Из-за того, что он потерял, и чего у него никогда не было, и никогда не будет.

— Да, ты справишься, — наконец, сказал Иорам. — Это хорошо, что после всего случившегося, я позволил тебе жить. Если бы я тебя убил, кого бы сейчас к ним послал?

Послал к ним.

— Они могут решить убить тебя; откуда мне знать, что там творится в головах у стелианцев? Так что, на всякий случай, давай попрощаемся.

С другого конца комнаты раздался голос Иаила:

— Это плохая примета для солдата, говорить «прощай». Неужели, ты забыл? Не надо искушать судьбу.

Иорам закатил глаза, отворачиваясь от Акивы.

— Вот, и не говори. Мне-то какая разница? — Он отошел и перестал находиться в досягаемости Намаиса и Мизориаса и предоставил Акиве возможность действовать. Предоставится и еще одна. Он создаст еще одну возможность. — Будь готов отправиться поутру. — Иорам, обернувшись, смерил взглядом Азаила с Лираз; если он и заметил сходство, то виду не подал. — Один.

— Куда, мой господин? — спросил Акива. Разумеется, у него уже были планы на утро (бесследно исчезнуть), но была одна загадочная ниточка, которая ждала, когда же он за нее потянет. Его мать.

— К Дальним островам, разумеется. Стелианцы полагают, что у меня есть нечто, принадлежащее им, и они хотят ее вернуть себе. Иаил, ты напомнишь, как там ее звали? Никогда не запоминаю их имен.

— Отлично помню, — сказал Иаил. — Ее звали Фестиваль.

Фестиваль

— Фестиваль. Казалось бы, это имя должно означать сплошное веселье. — Иорам покачал головой. — Можешь себе представить, чтобы я продержал ее здесь все это время?

Фестиваль.

Это имя стало, словно ключиком от замка. Воспоминания. Аромат. Прикосновение. Ее лицо. На мгновение Акива вспомнил лицо матери. Ее голос. Это было давно, десятилетия назад. Это были всего лишь обрывки, но эффект последовал незамедлительно: он стал сосредоточен, ум прояснился, словно его осветил прямой луч света.

Эффектом был сиритар.

Акива считал, что знал, что такое сиритар. Это была часть его подготовки, он годами отрабатывал ката, в поисках своего центра спокойствия, который был неуловим, но он полагал, что знает, что это такое. Это же состояние было совсем другим. Оно было истинным и мгновенным, и незабываемым. Неудивительно, что он ничего не понял; нет сомнений, что ни один из его учителей не достиг этого.

Это была магия.

Не та магия, которую он открыл для себя, слепленную из догадок и боли. Наверное, он всю жизнь вот так и жил в грязи, и только теперь поднял голову, чтобы увидеть небо и его бесконечный горизонт, дали, которые невозможно постичь. И не важно, какой источник ее питал, боли не было. На самом деле, даже боль в плече прошла. Что же это? Свет, подъем и невесомость, глубокое спокойствие, сотворившее умиротворение вокруг него. Все казалось таким медленным, закристаллизованным, что он мог обозреть все — челюсть Иафета, пытающуюся подавить зевок, его же беспокойный взгляд, мечущийся между Хелласом и Иаилом, пульсацию яремной вены Иорама. Жар и пары дыхания, и крылья, каждое движение, ничего не ускользало от Акивы. Он видел, кто и что собирался сделать дальше. Он знал, что служанка собирается выпрямиться из своего полусогнутого положения, прежде, чем она это сделала: казалось, ее свет шел впереди нее, а она следовала за ним. Руки Иорама готовы были подняться, как ожидал Акива, так и случилось. Император наконец-то запахнул свой халат, и повязал пояс. Он все еще говорил, каждое слово было таким четким, таким осязаемым, как речной камень. Акива понял, что все, что он услышит, навсегда отпечатается у него в памяти.

Что, он никогда не забудет последние слова своего отца.

И он уже знал, что это будут за слова.

— Ты отправишься к ним, — продолжал говорить Иорам, тоном, абсолютно уверенного в себе самодержца. И Акива понял, не стоило бояться, что его могли в чем-то заподозрить. У Иорама было настолько раздуто собственное эго, что ему и в голову не могло прийти, что ему может кто-то не повиноваться.

— Покажи им, кто ты есть. Если они послушают тебя. Если они станут тебя слушать, передай им мою волю. Если они сдадутся немедля и отдадут своих магов, я не сделаю с ними ничего такого, что делал со зверьем. Стелианцы хороши, хватая беззащитных посланников на лету, а что они будут делать с пятью тысячами Доминионов? У них армия-то есть? Они считают, что смогут так легко воротить от меня свои носы?

«Да откуда тебе разобрать, насколько они далеки и недосягаемы для тебя». Часть Акивы хотела развернуться кругом и полюбоваться на реки света, льющимися через слои стекла Меча, чтобы выставить вперед свои руки и смотреть на них пристально и долго, как будто те стали другими, как будто он и сам стал совершенно новым созданием, созданным из тех же лучей света.

Световой завесы огня.

Голос, из прошлого:

— Ты не его. — Голос, резонансное вибрато, зычный и сильный. Это было сказано в тот самый день. — Ты не мой. Ты сам по себе. — Она не плакала. Фестиваль. Она даже не попыталась его удержать или бороться с охранниками, и она не попрощалась. Прощаться, значит искушать судьбу, как сказала Иаил.

Думала ли она, что снова сможет его увидеть?

— Это ты ее убил?

Он услышал себя, когда задал это вопрос, и стал столько всего видеть и знать сразу: совет внезапно умолк; Намаис с Мизориасом тут же сжали кулаки вокруг эфесов своих мечей, Иафет тут же перестал испытывать желание зевать, и проявил недюжий интерес. У него за спиной (и ему даже не надо было для этого оглядываться), Азаил с Лираз расслабили мышцы, готовые напасть; он знал, что Лираз уже улыбается своей нервной боевой улыбкой.

— Ты убил мою мать?

И он увидел глаза своего отца, неудивленные и полные презрения.

— У тебя нет матери. И у тебя нет отца. Ты — звено в цепи. Ты — рука, для того, чтобы махать мечом. Остов, одетый в броню. Ты забыл все, чему тебя обучали, солдат? Ты — оружие. Вещь.

Вот те слова. Акива услышал их эхом сквозь мерцание сиритара. Он уже знал, что они станут для Иорама последними.

И вот он сбросил гламур со своих мечей и вынул их из ножен. Он двигался в потоке времени, все случилось прежде, чем свидетели осознали, что находятся в шоке. Намаис и Мизориас пришли в движение, но они, будто существовали в другом измерении. Акива был огнем, скрытым завесой света. И не было у них надежды, что смогут остановить его. Он пересек пространство, оказавшись у Императора, в тот самый миг, когда в его холодных глазах мелькнуло удивление.

«Как же он мог не увидеть перемены во мне?» — подумал Акива, и его лезвие проскользнуло под одежды отца, прямо в сердце.