Дни Крови и Звездного Света

Это был выбор смерти, и сделать его было легко. Та смерть, что в храме, была ласковее. И возможно... скорее всего... не навсегда.

Бримстоун ничего не обещал. Разве он мог? Это была всего лишь мечта.

— Ты всегда был мечтателем из нас двоих, — сказал Военачальник ему, когда Бримстоун пришел с предложением. Они, два старых создания — два «старых монстра», как бы их назвали враги — восставшие из самого жалкого рабского существования, чтобы поквитаться со своими поработителями и выкроить своему народу тысячу лет свободы. Тысячу лет, но не более. Так уж вышло. Все закончилось, а они очень устали.

— Бывали у меня мечты и получше, — сказал Бримстоун. — Тот собор предназначался для благословений и свадеб, а не для воскрешений. Я никогда не мечтал, чтобы он превратился в могилу.

Кафедральный собор являл собой массивную естественную пещеру, которая лежала под городом. Кому-то никогда не доводилось видеть ее сталактитов, но не ревенентам, которые приходили в себя на каменных столах. Независимо от того, о каких благословениях и свадьбах он там не мечтал, когда впервые ее обнаружил и выстроил город над ней, теперь он видел в ней только одно предназначение: дым воскрешения и хамзасы.

А теперь еще и это.

— Не в могилу, — сказал Главнокомандующий, опустив руку на сгорбившееся плечо своего друга. — Разве не в этом смысл? Вовсе не могила, а кадило.

В кадиле, запечатанном надлежащим образом, душа может сохраняться бесконечно. И если собор закрыть, его вентиляционные шахты заблокировать, а его длинную спиралевидную лестницу разрушить и скрыть, то Бримстоун предположил, что он может служить, в сущности, массивным сосудом для сохранения тысячи душ.

— Это может стать даже хуже могилы, — предупредил он.

— Но чья это идея? — спросил Военачальник. — Кто я такой, чтобы убеждать тебя, того, кто пришел ко мне с ней? Ты можешь взглянуть сегодня в окно и увидеть небеса, с которых дождем льет огонь, и сказать, что все было не зря, все, что когда-либо мы сделали, потому что сегодня мы все потеряли. Но народ был рожден и жил, и познал дружбу и музыку в этом городе, уродство и ужас, каким оно есть, и все в этой стране, за что мы боролись. Кто-то состарился, иным не так повезло. Многие рожали детей и растили их, и получали радость, зачиная их, и мы дали им столько времени, сколько смогли. Кто когда-либо смог сделать больше, друг мой?

— А теперь наше время закончилось.

В улыбке Военачальника сквозило сплошное сожаление:

— Да.

Для них же могилы (сосуда) не могло быть, потому что ангелы не оставят камня на камне, пока не перевернут все и не разыщут Главнокомандующего и воскресителя. Император должен был насладиться финалом по своему сценарию. Может быть, это и мечта Бримстоуна, но ее выполнение будет зависеть от другого.

— Веришь, что она придет? — спросил Военачальник.

У Бримстоуна тяжело было на сердце. Ему было неведомо, сможет ли она вообще найти свою дорогу обратно в Эретц; он не готовил ее ни к чему подобному. Он даровал ей человеческую жизнь и старался верить, что она, возможно, избежит судьбы оставшегося ее народа, бесконечной войны, разрушенного мира. И теперь он все это взгромоздит ей на плечи? Повесит тяжелые-претяжелые ключи от разрушенного королевства. Груз всех этих душ, которые сковывают не хуже кандалов, но он знал, она бы не стала увиливать.

— Да, — сказал он. — Она придет.

— Ну, и ладненько. Ты очень метко дал ей имя, старый дуралей. «Надежда», да.

Поэтому они оставили за своим народом выбор, а выбор был прост. Все знали, что последует; их жизни сводились бы к тому, что все сбивались бы в одну толпу и голодали (и огонь, всегда огонь), пока бы они ждали конца. И вот их погибель была уже здесь, и... как мечта, эта надежда явилась к ним; она пришла вместе с шепотом в их темные жилища, в их руины, к их беженцам. Они познали, все они, опустошение пробуждения от обнадеживающей мечты в темноту и вонь осады. Надежда была миражом, и никто вот так просто на нее не полагался. Но эта была настоящей. Здесь не было обещания, только надежда: на то, что они снова могли бы жить, что их души и души их детей, возможно, обретут мир, в стазисе до того дня, пока...

А это была другого рода надежда, тяжелая ноша, что Бримстоун повесил на шею Кару, и более того, задача, на будущее: что когда-нибудь может наступить такой день для всех, мир для всех очнется. Бримстоун с Военачальником не могли его достичь, со всем своим ополчением, но Мадригал и ангел, которого она любила, разделяли одну прекрасную мечту, и, хотя, мечта умерла на плахе, Бримстоун знал, что чья-то смерть не конец, несмотря на то, что так кажется.

Во имя тысячи народов объединенных племен, спустившихся по винтовой лестнице. Которая будет разрушена, и у которых не будет выхода. Они постигали собор, и это было великолепно. Они прижимались плотнее друг к другу и пели гимн. Возможно, собор никогда не будет большим, чем просто их могила, но это был простой выбор.

Тяжкий выбор и истинный героизм был за теми, кто решился остаться наверху, потому как все уйти не могли. Если бы все химеры исчезли из Лораменди, серафимы бы заподозрили, что химеры что-то затеяли и начали бы копать. Так что некоторые горожане (многие) вынуждены были остаться и дать возможность ангелам насладиться победой. Они должны были дать ангелам насладиться победой, ценой своих страданий и трупов, которыми были вскормлены серафимовы костры. Остались старики и большинство тех, кто потерял своих детей, чрезмерное количество разоренных беженцев, которые и без того вынесли так много, но смогли отдать еще кое-что, последнее, что у них осталось — себя.

Они принесли себя в жертву, ради лучших времен в жизни остальных, о чем эти остальные еще не догадываются.

Вот чем Кару вооружилась этим утром, а также в буквальном смысле: ее бедра украшали клинки-полумесяцы и маленький нож был заткнут в ботинок. С Иссой на своей стороне, она направилась во двор, где собрались Волк и его солдаты, уже проснувшиеся и переодетые в чистое; свежий воздух, несколько команд, вооруженных и готовых к полету. Команда Амзаллага была единственной, к чьим солдатам у Кару лежала душа. Как бы ей хотелось сообщить свои новости им наедине, и остальным тоже, тем, кого бы они сильнее всего тронули.

У Амзаллага были дети. Или они у него были до того, как пал Лораменди.

— Мы ударим по ним к северу от столицы, — говорил Тьяго. — Города там плохо укреплены и редко охраняются. Ангелы не видели там боев в течение сотен лет. Мой отец позволил своему краю стать серым. Он занял оборонительную позицию. Теперь нам нечего защищать.

Это было смелое заявление, и оно было встречено некоторыми солдатами с долей скептицизма. Это выглядело так, будто он почти обвинил Военачальника в падении своего народа.

— Хотя, на самом деле, это не так, — заговорила Кару, выходя из той же арки, в тени которой она пряталась, наблюдая за спаррингом Зири с Иксандером. Тьяго повернулся к ней своей доброжелательной маской; какой же эфемерной она была, какой неправдоподобной. — Нам есть, что защищать.

— Кару, — сказал он и тут же начал просматривать двор в поисках Тен, предательницы-няньки. Кару, заметила периферическим зрением, как та идет.

— Все еще есть жизни, которые надо спасать, — сказала Кару, — и есть выбор. — Эти слова принадлежали Акиве, что она осознала, как только произнесла их вслух. Она покраснела, однако, всем было невдомек, что она была попугаем Звериного проклятья. Надо признать, он был прав. Даже больше, чем мог себе представить.

— Выбор? — взгляд Тьяго был холодным, беспристрастным. Рука Тен сомкнулась на предплечье Кару.

— Помнишь ли ты о выборе, о котором мы толковали вчера, — прорычала волчица, понизив голос.

— Так каков твой выбор, Тен? — спросила Кару в полный голос. — Ты имеешь в виду, что выбираешь между Сусанной и Миком? И кого бы ты убила первым? Я не выбираю ни одного из них, и они уже вне твоей досягаемости. Убери свою руку от меня. — Она высвободилась из захвата волчицы, и повернулась к собравшимся. Она увидела некоторую озадаченность, и смущение и то, как глаза химер метались от нее к Тьяго и обратно. — Выбор, о котором я говорю, это защита наших невинных от серафимов, вместо того, чтобы убивать их.

— Невинных серафимов не бывает, — отрезал Волк.

— Именно это они и говорят, когда убивают наших детей. — Она не смогла удержаться, чтобы не скользнуть взглядом в сторону Амзаллага. — Некоторые даже в это верят. Но мы-то знаем. Все дети невинны. Все дети неприкосновенны.

— Но только не их дети, — раздалось низкое рычание холодного голоса Тьяго.

— А ведь оба народа по обе стороны просто пытаются как-то жить, — Кару сделала один шаг к нему. Еще один. Она не чувствовала своих ног; может, она даже и не шла вовсе, а парила в его сторону. Она находилась в таком состоянии волнения и испытывала такое мужество, что пульс так и грохотал в висках. Она даже задумалась, мужество и храбрость всегда были или они есть только у тех, кто не испытывает страха.

— Тьяго, я пытаюсь кое-что выяснить, но уже даже боюсь спрашивать. — Она скользнула взглядом по толпе. Все эти лица, эти глаза, ее собственные творения, все эти души, которых она коснулась: какие-то прекрасны, иные нет. — Мне вот интересно, тут все все понимают, кроме меня, или все пребывают в неведении. — Она опять повернулась к Тьяго. — Какова твоя цель?

— Моя цель? Кару, от тебя не требуется понимать стратегию. — Она видела, что он все еще пытался сообразить, что на нее нашло, раз она осмелилась задавать ему подобные вопросы, и как он может восстановить свою власть, избежав открытой угрозы.

— Я не спрашиваю о стратегии, только о цели, — сказала она. — Это простой вопрос. На который должен последовать простой ответ. За что мы сражаемся? Ради чего убиваем? Что ты видишь, когда смотришь в наше будущее?

Какие же тяжелые и немигающие у него глаза, как же неподвижно его лицо. Его гнев обернулся льдом. Он не знал, что ответить. Во всяком случае, у него не было хорошего ответа. Он мог бы сказать, мы сражаемся, чтобы убивать. Мы убиваем, чтобы отомстить. Будущего нет. Кару чувствовала, что химеры ждут ответа от и гадала, скольких из них этот ответ устроит. Сколько из них потеряют всякую способность и дальше надеяться, а сколько, возможно, уцепятся за то последнее, если они узнают, что это дело рук Бримстоуна.

— Будущее, — сказал Тьяго, после затянувшейся паузы. — Однажды, я подслушал, какое будущее ты планировала. Когда была в объятьях своего любовника-ангела, и вы говорили о том, как бы убить меня.

«Ах, ну как же», — подумала Кару. Это было по его части, уходить от темы. У солдат тут же перед глазами встал образ химеры, переплетенной с серафимом, что было достаточным для того, чтобы все забыли про ее вопрос.

— Я бы никогда на это не пошла, — сказала она, что было правдой, но Кару почувствовала, что любопытство, искорку которого она разожгла, померкло. — Ответь на мой вопрос, — сказала она. — Куда ты нас ведешь? Каким ты видишь наше будущее? Будем ли мы жить? Будут ли у нас земли? Наступит ли мир?

— Земли? Мир? Об этом тебе, Кару, надобно спросить у Императора серафимов, а не у меня.

— Что зверье должно умереть? Мы всегда знали его цели, но Военачальник никогда не уподоблялся ему, как ты. От этих ужасных убийств тем, кого ты оставил только хуже.

И к солдатам:

— Мы что, даже не пытаемся спасти химер или сейчас речь идет только о мести? Перед своей смертью, убить как можно больше ангелов? Так просто? — Как бы ей хотелось, рассказать им, что сделал патруль Белироса, и чему они стали свидетелями в Хинтермосте, но она не могла брать на себя ответственность и раскрывать эту тайну. Что сделал бы Тьяго, если бы узнал?

— Кару, ты думаешь, что есть иной путь? — Он помотал головой. — Неужели их ласковое обхождение, заставило тебя уверовать, что они хотят стать нашими друзьями? Есть только один способ спасти химер — убив всех ангелов.

— Убив их всех? — сказала она.

— Да, Кару, убив их всех. — Язвительно. — Я знаю, тебе, должно быть, тяжело это слышать, когда среди них находится твой любовник.

Он так и будет снова и снова напоминать об этом, и вот, что забавно: чем больше раз он упоминал об этом, тем меньше Кару было стыдно. А что такого она сделала-то? Кроме того, что просто-напросто влюбилась и стала мечтать о мире? Бримстоун и тот уже простил ее. Он даже сделал больше, чем простил, он поверил в ее мечту. И теперь... он доверил ей (не Тьяго, а ей), найти путь, идя которым, их народ снова будет жить.

И она думала, разве груда кадил в ее комнате была бременем? Ах, как же узко она мыслила. Но смысл, который наполнил ее, когда Исса рассказала о соборе, выпустил из ловушки на волю чувство, которое она выстрадала, исполняя прихоти Тьяго. Теперь все. Словно она стояла на коленях, а Бримстоун взял ее за руку и поставил на ноги. Это было искуплением.

Она посмотрела на Иссу, которая слегка кивнула, и глубоко вздохнула. Она обратилась к мятежникам:

— Большинство из вас, может быть, даже были рады моей казни. Может быть, винили во всем этом меня. Я не жду, что вы послушаете меня, но я надеюсь, что вы захотите выслушать Бримстоуна.

Это вызвало переполох.

— Бримстоуна? — сказал кто-то скептически. Они смотрели на Иссу, и ждали, что она скажет.

И волк взглянул на нее.

— Что это? — спросил он. — Разве призрак Бримстоуна вещает через тебя, Найя?

— Если пожелаешь, Волк, — парировала Исса. И обратилась к солдатам:

— Вы все меня знаете. Многие годы я была Бримстоуну спутницей, а теперь я его посланница. Он отослал меня прочь из Лораменди, чтобы я исполнила его просьбу, а это означало, что я не могла умереть рядом с ним, как мне того хотелось. Так слушайте же, ради жертвы, принесенной им и мной. Это абсурд, считать, что убийства, увечья и террор могут позволить нам просто жить. Они несут за собой только то, чем являются: еще больше убийств, увечий и еще больше ужаса. Если вы полагаете, что месть — это все, что вам осталось, выслушайте меня.

Какой же восхитительной она была, поднявшаяся высоко на своем хвосте, какую же она испускала мощь вместе со своим широко раскрытым капюшоном кобры, ее чешуйки блестели, словно отполированная эмаль в предрассветных лучах. Она сияла, она казалась божественным существом, и она лучилась душевным волнением.

Она сказала:

— У вас больше причин, чтобы жить, чем вам кажется.

66

УБЕЙ ЧУДОВИЩЕ. ИЗМЕНИ МИР.

— Император примет вас прямо сейчас.

Акива смотрел поверх небесного моста, на серые стеклянные купола гарема, где он родился. Они были такие близкие и молчаливые, незнающие, что творится снаружи. Но у него остались детские воспоминания о шуме и орнаментных колоннах, детях и младенцах, играющих и поющих — и он оглянулся на голос. Это был главный управляющий, Бийон, опирающийся на трость и сгорбившийся под высоким тяжелым сводом Врат Алеф, а с ним пара Серебряных мечей, которые стояли у ворот. Он был седовласым и казался пожилым, но это было только на первый взгляд. Это Бийон вел учет императоровых ублюдков, вычеркивал мертвых, чтобы их имена можно было дать Новорожденным. Увидев его, Акива не мог не задаться вопросом, переживет ли он старого серафима, или его дряхлая, трясущаяся рука вычеркнет из списка и его имя. Он уже вычеркнул шесть Акив, что ему еще один?

На мгновение он почувствовал себя не более, чем заготовкой для имени — следующей заготовкой из плоти и крови, чье имя, как и все остальное, принадлежит Императору. Расходным материалом. Бесконечно возобновляемым. Но затем он сосредоточился на том, зачем пришел сюда, и он встретился с черными крысиными глазками Бийона, в которых не было ничего, кроме безучастности, что являлось его выражением по умолчанию в течение многих лет.

Он не был заготовкой. Не будет восьмого Незаконнорожденного с именем Акива; стать отцом очередного ублюдка — это одна из множества вещей, чего Иорам не сможет сделать, после сегодняшнего вечера. Наряду с развязыванием войн. Наряду с дыханием.

— Уберите оружие, — приказал Бийон.

Этого следовало ожидать. Собственным охранникам Императора в его присутствии не разрешалось иметь оружие. Акива даже не надел свою привычную пару мечей, перекрещенных за спиной — накидка, которая была частью униформы, мешала им. Он пристегнул короткий меч себе на бедро, только для того, чтобы продемонстрировать, что он действует, согласно установленным правилам, которые соблюдал.

Азаил и Лираз также сложили свое оружие.

Во всяком случае, видимое.

Собственный клинок Акивы, скрытый гламуром, висел на другом бедре. Его не было заметно, но кто-нибудь, кто бы близко стоял рядом с ним и был бы довольно придирчив, рассматривая его, мог бы заметить причудливую игру теней, у левого бедра, где и висело невидимое оружие и, конечно же, мог бы ощутить холодное оружие — любой, кто находился бы слишком близко или бы попытался обыскать, или обнять его, хотя, Акива подумал, что касается объятий — здесь риск был минимальным. А что до обыска — то это было первым испытанием подозрительности Императора.

Призвал ли он сюда Князя Бастардов, чтобы использовать его или разоблачить? Акива переждал проверку управляющего. Обыскивать не стали. Бийон одарил его мимолетным кивком, и когда он развернулся и исчез в Башне Завоеваний, Акива двинулся за ним следом, а Азаил с Лираз, в свою очередь, двинулись вперед за Акивой.

В императорово внутреннее святилище. Азаил навел справки, и они примерно знали, чего ожидать — тупики и проходы из толстого медового стекла, врата после охраняемых врат. Акива запоминал, впечатывая в память каждый поворот; эта дорога, наверное, будет единственным путем наружу. Они накинут на себя гламур, таков был план. В результате переполоха, который последует за убийством, в суете и топоте, который поднимут охранники, они исчезнут и отступят. И сбегут.

Он надеялся.

Еще один коридор, еще один поворот, еще одни ворота, еще один коридор. Все дальше во внутреннее святилище Императора. Предвкушение Акивы становилось все напряженнее.

Как же он устал от этого опостылевшего ответа на все проблемы: «Убей своего врага. Убей, убей». Но прямо сейчас этот опостылевший ответ был единственно возможным. Ради блага Эретца, ради завершения войны.

Иорам должен умереть.

Акива попытался достичь сиритара — состояния спокойствия, через которое к мечнику приходили Светочи — но все равно не достиг желаемого. Он мог управлять своим сердцем и заставить его биться ровно, но его разум был, словно в лихорадке — метался от возможных сценариев развития событий к волшебным манипуляциям и даже словам. Что он скажет, когда окажется лицом к лицу со своим отцом и обнажит свой меч? Он не знал. Совсем ничего не приходило в голову. Да это и не было важно. Значение имел только поступок, а не слова.

Пора уже заняться делом. Убить чудовище. Изменить мир.

67

ЕДИНСТВЕННАЯ НАДЕЖДА И ЕСТЬ НАДЕЖДА

Амзаллаг кинулся вперед и пал на колени перед Иссой.

— Кто? — вымолвил он, почти шепотом. — Кто отправился в собор?

Несколько других солдат подались вперед, с напряженным и сдержанным томлением…

— Их были тысячи. — Голос Иссы был нежен. — Не было времени всех переписать. Мне жаль.

Кару вышла вперед.

— Спустились все дети, — сказала она, глядя на Иссу, чтобы та подтвердила ее слова. — И все матери. Для ваших семей очень хорошие шансы.

Амзаллаг выглядел ошеломленным. «Ошеломленность» на его тигриной морде, выражалась в широко распахнутых глазах, затмив постоянную свирепость — эта свирепость была скорее его собственной, чем делом рук Кару. Его душа была проста, словно равнина для возделывания, и столь же надежна, как ломовая лошадь, но с телом, что она дала ему, он едва ли мог выглядеть иначе, нежели свирепо. Благодаря его клыкам, острым, как кухонные ножи, рот у него никогда не закрывался, а глубоко посаженные рыжие глаза не моргали. Несмотря на то, что он стоял на коленях (его передние оленьи ноги были подогнуты, а тигриные лапы сидели на корточках), он, тем не менее, возвышался над Иссой, а его руки, когда он протянул их к Найя, были огромными и серыми. «Прежде, чем он увидится со своей семьей, — подумала Кару, — я могла бы смягчить его облик».

Но она забегала вперед. Далеко вперед.

В то время, как Амзаллаг своими лапищами держался за Иссу, Кару наблюдала за Тьяго. Когда Амзаллаг произнес:

— Спасибо, — голосом, который звучал, наверное, печальнее самой печальной скрипки, Тьяго оскалил клыки и издал едва заметный рык.

— Я всего лишь посланник, — сказала Исса.

При этом глаза Тьяго скользнули от нее к Кару.

— Расскажи нам еще раз, — сказал он, — как именно это было осуществлено.