Помоги проекту - поделись книгой:
Вот и у Ивана с женой: вместе жить всё равно что хлебать из одной миски, и Нелькина соль, прямо сказать, непонятная в женщине чёрствость, переливается к Ивану: совсем же забросили сына…
Может, вправду, по примеру Вовы Палагина, всё побоку? Сашку под мышку да в Усть-Язьву? А Нелька — как знает. Только ведь Саша — городской пацан: саженец в неподходящей ему почве не приживается, тем более дитя…
Иван стоял, прижавшись лбом к окну, стекло приятно холодило кожу. Туман жижел, словно проступившее солнце пахтало молоко. Подъезжали автобусы, биатлонисты втискивались в них, подавая друг другу лыжи, а карабины вносили бережно, охотники за удачей, которой мысленно он им всем пожелал.
И когда в номер вошла — постучав! — жена его Нелька и сказала, чтобы он только не волновался, но ходят слухи, что на тренерском совете сомневались, заявлять ли его в эстафету, он принял весть спокойно:
— Заявят — куда денутся?
Нелли не ожидала, что он так отнесётся к её сообщению, и была разочарована. Ждала, что придётся его утешать или утихомиривать. А с другой стороны, если Галка Шарымова врёт, то, выходит, нечего Галке и Тигре перед нею, Нелли Одинцовой, высокомерничать, а уж было принялись.
Рассядутся, как квашни, вяжут: Галка — спицами мохеровый плед (это же два кило, прорва деньжищ в валюте), Полька — крючком кофточку с люрексом (всё наряжается, надеется). И «Полькина вода» нет-нет да подкусит: «Ты, Полина, горловинку вяжи мысиком, а не стойкой, у тебя шея короткая». — «У кого? У меня короткая?!» Пофырчат и помирятся. Примутся другим косточки перемывать, в особенности же Гликерии Бобыниной, называемой ими Лукерьей, Лушкой, хотя обе мизинца не стоят замечательной женщины и спортсменки.
Одинокие обе. Что радости Ртищевой от двухкомнатной квартиры сплошь в коврах, которые даже на кухне?
Нелли, кажется, впервые ощутила тоску по дому: пусть бы уж Иван, в самом деле, сходил, тогда и заживут семьёй. Квартира — тоже грех жаловаться, машина, и округ даст ему должность полегче, чтоб отдежурил и свободен. Заслужил. Сам, конечно, кланяться не станет, ну, да к ней, Нелли Одинцовой, довольно-таки неровно дышат немолодые полковники… И знать не знает Иван, сколько у жены на книжке…
Семён Павлович Теренин, тренер лыжной команды Среднереченской прядильно-ткацкой фабрики, сидел на совещании среди тренеров других команд области и слушал, как руководство снимает с них стружку, ставя в пример его, Теренина Семёна Павловича. Даже в кино снимали его воспитанницу, которую он товарищам выделил. И тем заслуженно прославили как подготовленный им коллектив, так и область в целом.
Вид Семён Павлович имел нарочито скромный, но знал: завидуют ему тренеры областных сборных, мол, жук, ловчила. Перед отъездом на финал прибеднялся: приличных-де мест не видать, инвентаришко плохонький, мазей, не то что заграничных, вовсе никаких нет. Он и не претендовал, выражал понимание: всё лучшее — сборным. Просто рисовал объективную картину. И убил не двух — трёх зайцев. Первое дело получил пять пар «Ярвиненов», мази «Свикс» и «Рекс», прочий инвентарь (часть умно припрятал); второе: на фоне своих прогнозов представил нынешние успехи чудесами моральной стойкости, умения наставника вселить в учениц боевой дух; третье же и главное: внушил руководству мысль, что именно оно, руководство, оказав вовремя помощь, этот дух подкрепило. И упрочил благосклонность отцов области.
Жалел, что нет в штабном номере Леонтия Саливона, заведующего учебно-спортивным отделом областного комитета: то-то порадовался бы за друга, тем более к снабжению команды его сам руку приложил.
Разобраться, так на Семёне да на Леонтии многое держалось в среднереченском спорте — на незаметных тружениках, тёртых калачах: сколько уж начальников сменилось, они же, вековые дубы, двоились из одного корневого сплетения, вросшего на такую глубину, что попробуй выкорчуй.
Леонтий проживал в ведомственном обкомовском доме, Семён располагал пятистенком на окраине, имел на участке русскую баньку, где частенько сиживали они вдвоём. Хлестали берёзовыми вениками друг друга без жалости, ныряли нагишом в сугроб, накувыркавшись,
— Хочешь жить, умей вертеться, а?
— Известное дело, — соглашался Леонтий.
— Возьмём наш профиль. Что такое, к примеру, в футболе финт? Тонкий обман противника. Можно без него?
— Никак нельзя, — соглашался Леонтий.
— Опять же в лыжах. Повезёт тебе погоду угадать, в мазь попасть, неужели ты перед противником откроешься?
— Ни в коем разе.
— Я, Леонтий, так понимаю, что в жизни, как в спорте: основной момент — тактика. И стратегия.
— И чувство локтя.
— Тут ты глубоко прав. Чтоб мы с тобой как пальцы на одной руке. Давай — за пальцы на руке.
Чокаясь лафитничками, умилялись своею дружбой и взаимовыручкой. Так Леонтий — дело прошлое — из полученной партии шерстяных, высшего олимпийского качества, тренировочных костюмов часть реализовал на стороне, хотя и по себестоимости. Квартиру получал, обставлялся. Один скандальный мастеришка об этом прознал и поднял крик: пойду-де в ОБХСС. А был это тот кавалер, что заделал «сюрприз» рыжей Лукашёвой, в чём она Семёну Павлычу и повинилась. Позвал его Семён Павлыч: «Я ей тренер, всё равно как отец, и очень рад — ладком да за свадебку». Незадачливый кавалер взъерепенился: «Поклёп!» — «Лично я в твоё положение вхожу, кто молод не бывал? — посочувствовал Семён Павлович. — Погулять ещё охота. Даже допускаю, что эта оторва сама на тебе повисла. Вот только будущая твоя тёща, хоть и слабого здоровья, но заслуженная на производстве, а характер — не приведи бог. И Семён Палыча ты пойми — обязан держать её линию». — «Не докажете!» — «Доказать — при уровне медицинской науки — не вопрос. И заруби себе на носу: допрежь, чем кидаться по-бычьи, осторожненько эдак вызнай, не малолетка ли перед тобой. Не подсудное ли дело». Козырь был фальшивый, но беспроигрышный — в ноги пал дурачок: «Палыч, не губи». — «Ладно. Только условие — рот на замок, ноги в руки — и широка страна моя родная».
Так спас он Леонтия Саливона. И Леонтий, бывало, его выручал. С таким, как Леонтий, не пропадёшь. Семён Павлович сидел довольный, тем более имел в загашнике нечто секретно проведанное о конкурентках, нижнереченских акульках.
По коридорам и лестницам гостиницы «Большой Урал» бегали, играя в прятки, маленькие девочки, наряженные спортсменками. Они подняли изрядный визг и гвалт, но дежурные их не шугали — жалели.
Выступление юных фигуристок на празднике открытия спартакиады так понравилось, что было принято решение оставить их в городе до закрытия, чтобы и на заключительном торжестве руководство и общественность вновь полюбовались нашей замечательной сменой. Особо присматривать за девочками было некому, взрослых занимали взрослые проблемы, дети состояли на довольствии к ресторане, их укладывали спать ровно в десять, гасили свет и запирали на ключ — что им ещё?
Борис Борисович Бородулин прибыл в гостиницу решать, что делать со съёмкой конькобежных соревнований. Их ввиду погоды проводили вечерами, даже за полночь, стадионные же светильники не давали нужного количества люксов, а выбить на студии мощные диги было Бородулину не по силам. Кречетов, ушедший по делам, велел коридорной дать Бородулину ключ от своего номера.
В коридоре Бэбэ был пойман одной из девчушек-фигуристок сзади за карман пиджака.
— Идите, дядя, идите, не стойте, — шептала она, спрятавшись вся, от красного бантика на макушке до белых кроссовок, за его спиной. Бэбэ медленно зашагал — совсем не туда, куда ему было нужно, — растопырив локти и надувшись, чтобы сделаться более надёжным укрытием для создания, взволнованно сопящего у него за спиной.
— Палочка-выручалочка! — наконец ликующе вскричала она, вырываясь на оперативный простор. Но миссия Бэбэ этим не исчерпалась.
Когда Кречетов вернулся к себе в номер, глазам его предстала следующая картина. Рой разноцветных бантиков трепетал над диваном и кроватью, два десятка пар глаз зачарованно таращились на Бориса Борисовича, который высился у стола над разложенной рубашками вверх колодой карт (комментатор захватил их на случай, если найдутся достойные партнёры для преферанса), и затейничьим голосом выкликал:
— Кто угадает, где спрятана… семёрка пик?
Сперва это была схватка. Двух больших, сильных, голодных зверей. Рыжие волосы перепутались с чёрными на смятой подушке, и отброшено прочь затерзанное одеяло.
Себя не помнила. Как всё вышло, забыла. Мгла, марево. Ну встретились в коридоре. Ну, в гости её, что ли, позвал, и это не обидело, не разочаровало, и неожиданным не было, напротив, долгожданным. Часа через два, а может, через четверть часа, — не вспомнить, сколько вытерпела, — пришла.
Сперва не было слов, одно дыхание: бурное, потом затихающее. Приподнявшись на локте, запустил в её огненную гриву пальцы.
— А у меня тут уже седой.
— …«Быть может, и сама ещё она не хочет знать, откуда в тёплом золоте взялась такая прядь…»
— Скоро старая буду. Спорт состарит.
…— «Он тронул это милое теперь ему навек…»
«Навек» — обожгло её.
…— «и понял, чьим он золотом платил за свой ночлег…»
Ей никто не читал стихов после
— Сергей Есенин? — спросила она.
— Леонид Мартынов.
— Ничегошеньки не знаю. Тайга!
— Знать не обязательно.
— А что обязательно? Чтобы тебя любили?
— Чтобы понимали, — сказал и невольно подумал о той, что в Москве уселась калачиком, скрестила ходули, подсушенные теннисом, поджаренные в Коктебеле, щёлкнула бы зажигалкой «Ронсон», выпуская струю «Мальборо» или «Кента». Не дай бог, ты ей строчку, она в ответ — лавину: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Современный светский набор… Вот возьму и женюсь на Тамаре. Эта «ноги станет мыть и ту воду пить».
— Тебе завтра стартовать? Вернее, уже сегодня…
— Ага. На десятке.
— Может, поспишь? А то будешь как варёная.
— Толенька моя сладенька! — захлебнулась она. Ну кто бы кто
— Лучше ты сам вздремни. Мне совсем не хочется. Просто даже удивительно.
Он повернулся к ней, сграбастал тяжело, по-хозяйски. А ласкал бережно. И спросил — позаботился, о чём заботиться впору бы ей самой, не потеряй она вовсе рассудок:
— Прости, ты… не опасаешься?
— Не бойся ничего. Иди ко мне.
— Тамарочка, осторожность не помешает.
— Не опасайся.
— Знаешь, я как-то сон видел. Не то что сон. Мне это когда-то давно приснилось и иногда приходит опять. Я уж и не знаю, что причудилось, а что сам придумал… Иду, значит, мимо рынка, навстречу цыганка. «Дай, — говорит, — погадаю». И я поддался. И она мне нагадала, что сегодня у меня умрёт самый близкий друг.
— Ужас какой!
— Я пришёл домой и умер.
— Если смерть приснится, значит, судьба тебе долго жить.
— Но как бывает во сне, я и умер и не умер. Я отчётливо видел свои похороны, я произносил речь о том, какой у меня был талант, был, да не сбылся, а потом вернулся домой и стал разбирать вещи покойного. Свои то есть. Ничего толком не оставил — какие-то клочки с каракулями, мусор, в общем, черновик того, что я должен был — ну, не знаю, — создать, совершить. Я уехал. И очень далеко. Почему-то на острова Зелёного Мыса.
— Это где?
— Неважно. Я уехал на острова, куда уходит время. Оказалось, что оно не просто уходит, а уходит именно туда, и там его собирают и консервируют. В снах — вывернутое наизнанку своё правдоподобие. Время — я это понимал во сне — консервируют на случай, если его понадобится особенно много. Ну, скажем, чтобы сидеть и думать. О чём-то важном.
— А что с тобой другим в это время было, тоже снилось?
— С двойником? Умница. Параллельный монтаж. Во мне — двойнике словно обновляется кровь. Мелькают города и страны, где я никогда не был, невиданные дворцы, толпы расступаются, и лестница, и я по ней всё выше — и потрясающе счастлив! Но себя счастливого я вижу со стороны. Я — первый вернулся с островов Зелёного Мыса. Отпираю дверь своей комнаты, вхожу. Ставлю на стол консервную банку. На ней этикетка — оранжевая, с синим морем и зелёными пальмами. Я знаю, что в банке — время. Всё отчётливо, совершенно реально: выдвигаю ящик буфета, роюсь в ложках, вилках, нахожу консервный нож и вскрываю банку. Чтобы посмотреть, как из неё потечёт время.
— И что?
— Ни-че-го. Я-второй убегаю от себя-первого, а я-первый сижу и жду. И в банке пусто. И почему-то страшно.
— Это сон, — утешила Томка, — не к худу. Он к добру, ты мне верь.
По дороге на Уктус Томка дремала, положив голову на плечо Светки Полуэктовой. Светка ей и лыжи смазала, и стартовый номер привязала, а Томка лишь продела в тесёмки ватные руки. Как стартовала, как шла — не помнила: упала на спуске, и кто-то переступил через неё. Номер сдать позабыла: может, в палатке завалялся, может, обронила на снег.
…Номеру цена — копейка, но если участницы станут разгильдяйничать, всё везде разбрасывать, то нарушится установленный от века порядок, и мы докатимся до полного развала дисциплины. А с кого спрос? С тренера.
Выходит, Семён Теренин, заслуженный работник физкультуры, не щадящий себя, уважаемый ветеран, вынужден краснеть, когда столичная судейская мадама, собирающая номера, его, как мальчишку, отчитывает, присовокупляя высокомерное: «Понавезли фабзавуч, совершенно некультурная публика».
Особенно же был убит Семён Павлович тем, что лыжницы Среднереченской прядильно-ткацкой фабрики потерпели поражение не только от сборных, но и от нижнереченской шушеры. И он, вчера вознесённый, пал в глазах руководства, при всех на поляне на него кричали и топали, а он стоял как оплёванный. Понимал (не впервой, чай, стружку снимали): ссылки на то, что не «угадал мазь», что помешала позёмка, которая внезапно широким крылом омахнула трассу, мёртво схваченную ночным морозом, не пройдут. «Метель, — скажут, — для всех метель, руководить значит предвидеть». А как было предвидеть, что половина команды еле доползёт до финиша, некоторые вообще сойдут, несмотря на то, что он глотку сорвёт, умолял каждую: «Терпи!»
Тут ещё негодница Лукашёва номер потеряла. И не явилась на собрание. Он к ней: дрыхнет без задних ног. Велел Даниловой и Полуэктовой погулять по коридору.
— Не выспалась, матушка? — посочувствовал ядовито, и она враз зенки продрала, села. — В чужой постельке тесно, да не скучно?
«Антонида настучала», — догадалась она.
— Жеребцом запахло?! Так я те хвост эдак вот накручу, — и в целях наглядности намотал на руку казённое вафельное полотенце, — да вырву! Забыла, как у Семён Палыча в ножках валялась: «Помогите, Семён Палыч, маме не говорите, Семён Палыч»? Конечно, конечно, вы нынче всесоюзная звезда экрана, на коллектив вам — тьфу и растереть! А шевельни-ка куриными мозгами да вспомни из программы средней школы, как отец сыну говорил: «Я тебя породил, я тебя и к ногтю!»
Всё предвидел, любую реакцию, но не такую:
— Я вас прошу на меня не кричать, — со спокойным таким тоном. — Если не умеете держать себя в руках, подите полейте на шею холодной воды. Вон она у вас какая красная.
Вышло, что не он её унизил, а она его.
— Ну, пожалеешь ты у меня, — только и смог прошептать. — Ох, пожалеешь! — и сразу ушёл.
И Томка о нём позабыла. Томка ждала вечера.
…Идёшь знакомой с детства улочкой, погружён в свои заботы. То, что перед тобой, привычно и намозолило — стены домов в потёках, ржавые водосточные трубы, запылённые вывески, обыденка; но ненароком поднимаешь глаза к кромке верхних этажей, и окружающее вдруг примет облик отстранённый, явит не замечаемое, забытое — барокко какое-нибудь или ампир. И улица другая, и город, и всё свежо, омыто, и, круто выписывая виражи, уходит ввысь голубиная стая. Туда, где след инверсии от недостижимо далёкого реактивного самолёта. И ты внезапно чувствуешь беспечность и счастье — отчего?
Что с вами, маэстро Кречетов? Не мальчик ведь, и опыта подобных похождений вам, сеньор, не занимать…
В помещении уктусской лыжной базы округа Иван Одинцов пил чай. Дом был основательный, обшитый тёсом и на славу утеплённый: военные — мастаки обустраиваться. Ивана сюда позвал завбазой, давний знакомец, — отдохнуть от палаточной тесноты и суеты.
Иван сидел на армейской койке, голый по пояс, ссутулясь, и Кречетову показалось, что отягощён он не столько усталостью после гонки, сколько бременем шатровых плеч, грудных мышц, похожих на состыкованные валуны. Иван прихлёбывал из пол-литровой кружки чай, заедал шоколадом, отрубая ножом по квадратику.
— Садись чаёвничать, — добродушно велел гостю, отломив точно краюху кус шоколада.
Сквозь оконце мелькало разноцветье лыжных свитеров, в этом чудилась весёлая благостность, наподобие новогодней, внутри же царила избяная, духовитая, но тоже благостная полутьма. Иван плеснул в другую кружку из чайника, ворковавшего на электроплитке, — мозолистая пятерня, не дрогнув, удержала горячую ручку.
— Заварка-то свежая, да я покрепче люблю, — тебе сыпануть?
— Транжирь, коли не жалко.
— Для милого дружка и серёжка из ушка, — усмехнулся Иван, протянул кружку, пытливо глядя на пришельца глазами, светлыми, как нержавейка, отражающая оконный блеск. — По делу? По телевизору выступать? Почему Одинцов аж на восемнадцатое место прикоптел?
— Сиди. Мог я зайти просто — как человек к человеку?
Поделиться книгой: