В эти дни порывисто и скупо Вспоминаю долгие года. …Степь в огне за лошадиным крупом, За кормой кипящая вода. Полетело четырьмя ветрами Трудовое трудное житьё. Над парижскими моими днями Всходит имя строгое твоё. Были горе, горечь и обиды — Каждый день я вспоминаю вновь! Но теперь нам издалёка видно, Что сильней всего была любовь. Помнишь, как смотрели мы с тобою На ночное зарево небес? Помнишь, как шумел над головою И весенний, и осенний лес? Как мы слушали и узнавали Старый колокол на Сен-Сюльпис! Помнишь, в снежной тишине Версаля, Падая, скользил озябший лист? И ещё — недалеко от Шартра Хлеб тяжёлый у дорог пустых. С сыном наперегонки, с азартом Со всех ног пускалась ты. А Нормандия цветы и травы Расстилала, как ковёр, у ног. Сколько было зелени кудрявой! Сколько было яблонь у дорог! Как смуглело тело от загара, Крепнул от ветров и солнца стан. Голубая, быстрая Луара Уводила нас на океан. Всё вершилось радостно и споро. Знойный ветер кожу обжигал… Ведь ещё вчера — леса и горы, Море билось у бретонских скал… Этот воздух странствий и свободы На прекраснейшей из всех планет… Вспоминаю дни, часы и годы, Что сгорают навсегда в войне. 1939. «Всё по-прежнему: ветер весенний с полей…»
Всё по-прежнему: Ветер весенний с полей, И подснежник сквозь слой прошлогодней листвы, Или ветер солёный у южных морей, Или запах высокой июньской травы. Всё по-прежнему: Поздний осенний закат, Или в небе тугие плывут облака, Или мир отражений уносит река, Или чья-то пронзительной грусти строка… Всё по-прежнему: В небе летят журавли, И идёт человек, И возносит мечту, Ту, что бережно мы чрез века пронесли: Верность, дружбу, любовь, доброту, чистоту. Всё по-прежнему: Звёздного неба восторг И такой же горячий взволнованный спор, О беде и о счастье людской разговор, И таёжная ночь над рекой у огня. Всё по-прежнему! Только не будет меня! «Может быть, это сон…»
Может быть, это сон. Может быть, это явь. Вижу, как жизнь моя Скатывается под уклон. Сколько изведано бед, Невозвратимых потерь! Где-то волна, как зверь, Слизывает след. А у далёкой реки Так же шумят тополя. Так же, всему вопреки, В солнечной неге земля. «На простой некрашеной полке…»
На простой некрашеной полке Стоят они рядом: «Historia calamitatum mearum»[19] (И добавим — бессмертной любви) Абеляра, «Исповедь» Руссо И «Житие Аввакума». Почему же лучшим Дарована бездна бедствий, А падали Благополучие? «Был ветер холоден и резок…»
Был ветер холоден и резок. Мы к берегу причалили с тобой. Уж тонкий месяца обрезок Был слабо виден над водой. С тяжёлым шумом набегали Морские волны на песок, И слизывали, и смывали Следы от тонких детских ног. И сосны пели и стонали На дюнах зыбких и крутых, Когда мы солнце провожали У старых мельниц ветряных. От крика чайки запоздалой, Промчавшейся над головой, Ты вздрогнула и засмеялась, И долго слушала прибой. остров Noirmoutier, 1937. «Так всё закончилось войною…»
Так всё закончилось войною. Безликий, беспощадный рок Подводит чёрною чертою Двадцатилетию итог. Всё пережитое уходит, Отодвигается в века. И жизнь мою с собой уводит От двадцати до сорока. И снова трудным испытаньем Встают ещё слепые дни. Бедой, разлукой и скитаньем Грозят мне сызнова они. 1939. «Нет, сердце, молчи, молчи!..»
Нет, сердце, молчи, молчи! Нельзя украшать войну, Ни ярость, что славят мечи, Ни мертвенную тишину. Пустые глазницы шлем Прикрыл. Эту повесть не множь. Ненависть, злобу, ложь Нельзя украшать ничем. «В случайной встрече перешли на “ты”…»
В случайной встрече перешли на «ты», В случайном разговоре вдруг узнали, Вернее, догадались… (я и ты), Но продолжать случайное не стали. Рука в руке. Вино. Кабак ночной. Друг мой нечаянный, как грустно это — Протянутые руки без ответа И этот город шумный и большой. ШУМЕЛИ СОСНЫ (из книги «Пять сюит»)
Л.Е.
1. «Этот день был солнечен и ярок…»
Этот день был солнечен и ярок. Помнишь, колосилось поле ржи. Как судьбы нечаянный подарок, Этот день у солнечной межи. Были слышны нам на расстоянье Детский смех и крики на реке. Здесь же — близкое твоё дыханье! Здесь же — тёплая рука в руке… Девичьею лёгкою походкой К перевозу шла ты напрямик. Жидким золотом дрожал у лодки Солнечный, живой, горячий блик. Сели, и плечо откинув за борт, Руку повела ты бороздой. И сказала, улыбнувшись слабо: — Что же делать? Мне пора домой… 2. «Здесь с высокого берега чётко…»
Здесь с высокого берега чётко Виден был городок вдалеке. Слышен был от чернеющей лодки Всплеск весла на вечерней реке. Мы лежали в траве. Ты мне пела Песни родины. Милый мой друг, Как озябшее сердце согрела Теплота твоих девичьих рук. Эта встреча уже на закате, Слишком поздняя встреча с тобой! Сколько нежности зря я истратил Трудной жизни моей кочевой! Но ты стала чудесным предвестьем Мне о встрече с родимой страной, Будто родина выслала с вестью И в тебе обретается мной! 3. «Твои слова о счастье, о любви…»
Твои слова о счастье, о любви, О верности — «с тобой всегда и всюду!» С какой осенней грустью я ловил — Их никогда, поверь мне, не забуду. Тот городок в апреле поневоле В сирени окончательно увяз! Сияние твоих счастливых глаз! Сиянье, нестерпимое до боли! Но как нам годы поравнять с тобой? Твои и надвое помножить мало! Я жил один. Бежал туман ночной. И утро беспощадное вставало. 4. «Шумели сосны в эту ночь прощанья…»
Шумели сосны в эту ночь прощанья. И нашу встречу скрыл ночной покров. Твоя рука в моей. Твоё рыданье. Глубокое рыдание без слов. И в памяти моей живой и вечной Остались навсегда — тепло руки, Отчаянно беспомощные плечи, Барак и брандербургские пески. Одербург-Париж, 1945. ИЗ СТАРЫХ ТЕТРАДЕЙ (стихи разных лет)
«Глубокая ночная тишина…»
Глубокая ночная тишина. Вдали огни мерцающие — город. Жизнь выпита почти до дна, Так неожиданно и скоро. А жажды я совсем не утолил И не стою, склонившись у колодца. Так молодо, так сильно сердце бьётся, И кажется — ещё совсем не жил. «Лирической поэзии река!..»
Лирической поэзии река! Как Млечный путь на августовском небе, Как жизнь — непостижимо-глубока, Жизнь — вопреки всему!.. МАРИЯ
1. «…Сегодня вспомнились мне Пиренеи…»
…Сегодня вспомнились мне Пиренеи, Бискайского залива грозный шум, Среди движенья образов и дум, Далёкий образ предо мною реет… 2. «Мария! Кудри чёрные как смоль!..»
Мария! Кудри чёрные как смоль! В них синева морская отражалась. Колеблет память сладостную боль, Запечатлев навек любую малость. Под гул волны я слушал голос твой, Гортанный голос, низкий и горячий. Потом сияла ночь. Шумел прибой. Цвели магнолии на белой даче… И вновь неумолимый зов дорог. Звенели рельсы, или за кормою Вода бурлила, иль шумел поток На дне канала, где-то подо мною! Я многим это сердце отдавал. Тебя затмить они могли, быть может, Но никогда я женщин не встречал, Хоть отдалённо на тебя похожих. 3. «Твой южный край, где дремлют Пиренеи…»
Твой южный край, где дремлют Пиренеи, Мария! Я навеки полюбил. Где видно с гор, как океан синеет, Где эти кудри тёплый ветер бил. За преданность в глазах полузакрытых, За тёплый шёлк доверчивых колен, За привкус губ, покорных и несытых, За неожиданный блаженный плен — Спасибо и прощай! Опять свобода Неугомонную волнует кровь. Но жадной памятью я сохраню на годы Твою короткую, ревнивую любовь… Матери[20]
Провожать тебя я выйду, Ты махнёшь рукой… М.Лермонтов
Мой детский мир такой уютно-тёплый, Под маленькой иконкой в головах. И через замороженные стёкла Звезда рождественская в небесах. Обсажен ёлками каток на речке. И вот домой врываешься едва, Уже трещат в большой голландской печке Берёзовые жаркие дрова. И мама Лермонтова напевает У изголовья стихшей егозы. И тихим белым ангелом сияет Через кристалл счастливейшей слезы. Всё так и вышло. Вставил ногу в стремя, Махнул рукой, и вот за годом год… И материнское поднявши бремя, Заплакал белый ангел у ворот. Но памяти, средь мусора и вздора, Одно виденье сердцем вручено: Тот дом, где у дощатого забора, Под шум дубов, расстались мы давно… Корсика
Елене Люц
Петрето, Бонифачио, Сертень. Как радостно звучат для уха! Из Портоверрио старуха Сказала мне в тот августовский день: «Кто раз увидел остров голубой, Теряет сердце здесь навеки…» Сияет Корсика передо мной С тех пор, лишь я смыкаю веки. Я со скалы, неловкий рыболов, Ненужную закинул леску. Зато легенды и дела веков Летели с башни генуэзской. Три имени — три горные орла — Поборники народной воли. Их память корсиканца сберегла, Рока, Корео и Паоли! Взлетало море синее у скал, Легчайшей бешеною пеной. И в дикой радости тебя я звал: «Карабкайся сюда, Елена!» Гостеприимство
Мы поднимались к перевалу По нестерпимейшей жаре, Наметив твёрдо для привала Ту деревеньку на горе. Дорога пыльной, серой лентой Вилась среди сухих камней. И вдруг за ледяным абсентом Мы в кабачке нашли друзей. И как уютно стало сразу От простодушной теплоты, И, помнишь, — не моргнувши глазом, Яд мутный выпила и ты. А по зелёной нашей карте Чертил дорогу карандаш. Через всю Корсику в азарте Летел маршрут беспечный наш. С друзьями новыми, как братья, Расстались мы, сойдясь на час. Так Корсика встречала нас Благожелательным рукопожатьем. Сон
Взъерошенный, взирает с удивленьем Дрозд, лапку поджимая под брюшко. Кустарники, деревья и селенья Несмелым покрываются снежком. И мы идём тропинкою знакомой, Не узнавая столь привычный лес, И мир, объятый снежною истомой, Затих под снежной тяжестью небес. Смотри, как изменяется природа: Покрыты шапкой снеговою пни. И память вдруг зачёркивает годы, Ребяческие возвращает сны. След беличий бежит цепочкой узкой, А я вдыхаю радостно озон. Подумай-ка, такой ручной, французский, Лес — снегом — в край родной преображён. «Опять горят любимые созвездья…»
Опять горят любимые созвездья И в воздухе деревенская весна. И соловьи, И горькое возмездие За преданное счастье. Ночь без сна. С какою жадностью И как самозабвенно Встречал я жизнь И поднимал на щит. И вот от близкой гибели, От тлена Уже ничто теперь не защитит. Ты слушаешь, как в сумраке весеннем Чужая юность любит и поёт. Так отчего же ты в таком смятенье, Всё разлюбивший, Всё предавший Мот? река Или, май, 1961. Я ВСЕГДА ЛЮБИЛ…
1. «Дикий душистый горошек…»
Дикий душистый горошек, Сиреневый клевер, И простая ромашка У меня на столе. Я всегда любил цветы, Полевые, садовые, всякие. И какою детскою радостью, И каким простодушным восторгом Наполняли они меня. 2. «На подоконнике кошка…»
На подоконнике кошка Настороженно смотрит в ночь, В ночной таинственный сад, Что в весенней мгле. Я всегда любил зверей И они мне платили тем же: — Преданность, ласка, доверие — И какою детскою радостью, И какой теплотой радушной, И нежностью Наполняли меня. 3. «А на юге взошёл Антарес…»
А на юге взошёл Антарес. Он меняет цвета: Зелёный, рубиновый, синий. Я всегда любил звёзды. На всю жизнь я запомнил Чудесную радость: Амбразура стены Тамплиеров древнего замка, И над чёрным хребтом Пиреней Синею ночью Для меня впервые взошла Южная Фромальгут. Я всегда любил звёзды. И какою детскою радостью, И каким простодушным восторгом Наполняли они меня. 29 мая, 1961. «Да, я родился с жадною душой…»
Да, я родился с жадною душой К виденьям мира. Мне судьбою щедрой Дарован мир пространственно-большой. Я слушал атлантический прибой, Внимал молчанию сибирских кедров. Как густо чертит детская рука Карандашом по маленькой Европе. Я эту карту так же исчеркал Пешком, велосипедом, auto-stop-om. …Динарских Альп лесистую гряду Струя колеблет в синеве Скадара… Из памяти года не украдут Виденье несказанное — Катарра! Над Адриатикой кусты мимоз… Гортанный гул восточного базара… Волнующий овал, что я унёс В мою судьбу с полотен Ренуара… В застенчивый сентябрьский закат Платаны и осины по каналам Над Францией, что дрёмно шелестят, — Всё с жадностью душа моя вбирала. А яблони в Нормандии в цвету! Снега в Швейцарии! Снега в Тироле! И в эту вязь видений я вплету Родного Севера ржаное поле… И я смотрел с взволнованным вниманьем В тот утренний необычайный час, Когда диск солнца скрыт ещё от глаз, Как загораются снега Тянь-Шаня! И я вдыхал, ружьё сорвав с плеча, Тот острый запах зверя и полыни! А у палатки слушал по ночам Великое безмолвие пустыни… …………………………………………… Я видел мир не в кабинете чинном И не из книг я образы копил — Мои слова хранят песок и глина, Асфальт дорог, Гранит, Прибрежный ил. 6 марта, 1959. «Шумит вода, бурлящая в камнях…»[21]
Шумит вода, бурлящая в камнях. Сияют звёзды над моей палаткой. И голубая Вега в небесах Горит над жизнью и судьбою шаткой. Ночные мысли медленно текут, Ночные мысли паутину ткут, Ночные мысли пробегают годы Под этим тонким полотняным сводом. Но вопреки всему опять пожаром Пылает жизнь. И в шуме поздних гроз Под нимбом золотых густых волос Волнующий овал, что я унёс В мою судьбу с полотен Ренуара. Ты мне явилась, как благая весть О том, что радостью не оскудела Вот эта жизнь, хоть с ней утрат не счесть, Хоть сердце бедами переболело. Сияй, моя вечерняя звезда, Дарованная щедрою судьбою, Чтоб озарить последние года Большой, прекрасной радостью земною. ущелье в горах Киргизского Алатау, 1957. «Бутылкой, выброшенною за борт…»
Бутылкой, выброшенною за борт, Скиталась жизнь моя по океанам, Внимательный не привлекая взор, Но полнилась и солнцем, и туманом. Её щадили бури много раз! И ветер бедствий гнал её по свету. Ещё в младенческий далёкий час Судьба вручила тяжкий дар поэта. Среди великих бед и певчих слов Я прожил жизнь. Как? толком иль без толка?.. И на песке у отчих берегов Она лежит сверкающим осколком. октябрь, больница, 1961. «Полуправда — порожденье лжи…»
Полуправда — порожденье лжи. Полуправда — порождает ложь. Мы хватаемся «во имя» за ножи. Только нож всегда есть нож. Полуправда всё разъест, как ржа. Всё опошлит, всё перевернёт: Совесть — в вёрткого ужа, А свободу — в гнёт. Замок[22]
1. «Замок стоит на горе…»
Замок стоит на горе. От начальных времён Только стены его сохранились. Врылись глубоко в землю И дремлют С угрюмым челом, Будто чёрной оспой изрытым. Тяжело их невольное бремя — Хранить память стольких веков! Люди разрушили древние башни И замок отстроили заново. Вечер благостный близок. Отдыхая, синеют просторы. Много киновари и охры Разбросал осенний закат, И обвёл золотою каймою Нарастающие облака. Горизонт засинён лесами Благодатного Гатинэ, И к подножью замка Взбегает Многовековой город. Выщербленный ветрами веков, Голый и серый камень. Черепица буро-зелёная, И изломанно-резкие линии Островерхих старинных крыш. И на трубах, Как птицы на скалах прибрежий, Рыжие чинно сидят горшки. Синеватые жилы каналов Пролегли у подножья домов, И несут свои быстрые воды, Будто венозную кровь. В узких каменных руслах улиц Автомобили лучами света Сумерки синие режут. И бесстыдно кричат витрины О победе последнего дня. Слышны смутные шумы города. Вечерний смех женщины. Нервная дробь каблуков. И, повиснув над городом, С башен собора Рвут пасти, Тщетно пытаясь исторгнуть рёв, Глухонемые химеры. А кругом, Широким кольцом, Как охватом мохнатых рук, Окружили город Леса. Леса. Леса. 2. «Я стою со знакомым аббатом…»
Я стою со знакомым аббатом Высоко в амбразуре стены. И мечтатель аббат, Со взглядом, закинутым в дали, Голосом тихим, Каким говорят на закате, Мне повествует: …Пели рога, Траву красила кровь кабана И земля была взрыта копытом. Он добавил: При этом топтались посевы. Горе крестьянам! — Эти леса укрывали Скот и убогий домашний скарб. Я подумал: Они воевали всегда, Горе крестьянам! И припомнил восторг неуёмный Славного трубадура, Рыцаря-провансальца Бертрана де Борн. Его радовали без меры Эти картины разбоя Мелких баронских войн. Его радовало без меры И то, как в зелёные чащи Бежали Всё те же крестьяне, Палками подгоняя От страха ревущий скот. В жизни не было мира, И нравы были жестоки, И ближайший сеньор — Лисица — Зорко следил за соседом. И подобно взмаху крыла Ночной и неведомой птицы, Аббат всплеснул рукавом Потёртой чёрной сутаны, Мне указав на восток. Там, На высоком холме, Среди тёмных осенних чащ Дотлевали руины Замка Лисицы. И мой вдохновенный мечтатель Начал рассказывать мне О великой цельности жизни И о могуществе Рима В те времена. — Путь был единый, Едины стремленья, И жизни людские сливались В едином и мощном созвучьи: Ad majoram Gloria Dei! Я усомнился, И осторожно напомнил аббату, Что мы знаем не только Каноссу, Но знаем и Авиньон. И о том, как, корчась, шипело Человечье мясо На горящих смрадных кострах. Чёрно-траурной лентой дым их тянулся Над чередою веков. 3. «Умер последний бездетный владелец…»
Умер последний бездетный владелец И замок стал королевским. В глушь, В тишину, В приволье, В сосновый, смолистый бор Приезжали рожать королевы. В этом же замке жила, В окруженье искусства и знанья, Дочь короля, Наречённого pere du people Ренэ де Франс, Герцогиня Феррара. Малый двор её составляли Художники и поэты, Поэты и мудрецы. К ней приезжал на коне, Из соседних владений, Высокий и статный старик, С открытым и смелым лицом, Гугенот Гаспар Колиньи. Жарко пылали дрова В огромном тяжёлом камине, И нагретый розовый мрамор Отражал полыханье огня. На тёплых каменных плитах, У ног адмирала, Вытянув узкую морду На мощные лапы, Неподвижно лежала борзая. В благочестивых беседах О вере гонимой С мудрым большим стариком Коротала Ренэ вечера. В этом замке она умирала, Окружённая малым двором. Всё, что осталось От этой прекрасной принцессы — Благодарная память поэтов, Да горсточка жёлтых костей, Случайно открытых недавно В развалинах церкви подземной, Разрытой учёным аббатом, Что живёт в единственной башне, Уцелевшей в веках, Где должно быть жил Капеллан. О, флейта Экклезиаста, Поющая вечную песню О том, что всё преходяще, Всё тленно и непоправимо, О том, что растущее знанье Преумножает печаль. Розу сорвал я с куста, Что с башней суровой дружен, И бросил в сыром подземелье На гробик деревянный Ренессанса принцессы прекрасной. Так же, как я, со стены Смотрела в вечер закатный На город, Собор И леса Герцогиня Феррара. И когда я пытаюсь представить Благостный облик её — Он неизменно являет Тебя. А кругом, Мохнатым кольцом Обложили город леса. Леса. Леса. Леса. Монтаржийская собака (памятник в городском саду)
Этот город прославлен собакой. В веках весьма отдалённых, При короле Карле Мудром Рыцарь Макер В лесу монтаржийском Убил дворянина Обри Монтидьера. Собака убитого шла по следам за убийцей. И когда де Макер Догнал королевскую свиту — Злобный, Пылающий местью, Бросился пёс на него. Преступление было раскрыто. Мудрый Карл приказал учинить поединок Рыцаря с верной собакой, Ибо был Монтидьер одиноким. Оповещая приказ короля, Герольды Троекратно трубили в длинные трубы. И король, королева и двор С любопытством смотрели На битву Макера с собакой. И собака Макера загрызла. Соборная площадь
Камень многовековый и серый. В барельефах стынут святые. В вышине изнывают химеры, Разрывая немые рты. Отражается в тёмной витрине Обличающий Мирабо. В историческом магазине Деревянный нищий с горбом. Он споит у стены, у входа, Перетянутый ремешком. Должно быть, урод Квазимодо С закушенным языком. Вот собор. По истёртым плитам Осторожно стучит каблук. В полумраке, в сводах разлитый, Замирает беспомощно звук. Вот полотна картин поблёкли. И всегда зарождает страх На цветных нарисованных стёклах Вот этот чёрный монах. Этот камень дикий и голый Сторож древних и тёмных былей. Может быть, и шаги Лойолы Эти своды и стены укрывали. Парижанка
«Черты француженки прелестной…» А. Блок
Тогда ещё война не отшумела. Молчал Париж В обманном забытье. Был спущен флаг, Что ввысь взвивался смело Веками на его стремительной ладье. И, вероятно, как в средневековье, В Париж спускались звёзды в темноте. Форт Валерьян уже дымился кровью Тех, кто навстречу шёл своей мечте. Над Сеной облетели тополя. Над Сеной молчаливая земля И под мостами чёрная вода Не уносила горькие года. Ты в эти дни пришла ко мне в больницу С нежнейшими мимозами из Ниццы. И маленькая тёплая рука В блестящей чёрной лайковой перчатке С тишайшей нежностью Притронулась слегка, Чтоб навсегда оставить отпечаток! В большом окне, Приплыв издалека, В тяжёлой битве бились облака, В большом окне Вдали Медонский лес Был красной полосой заката скошен. В большом окне, В нагроможденье тесном, На облака, на трубы крыш отброшен Твой силуэт, Кристьян, Легчайший силуэт француженки прекрасной. 1940. «Вот так обрушивается скала…»
Вот так обрушивается скала, И путник погребён обвалом грозным. Мы без ветрил плывём и без руля. Кто ж чертит путь по неподвижным звёздам? Испуганные ширятся глаза, Летят недоумённые вопросы, Когда внезапная жестокая гроза Швыряет нас на острые утёсы. Священник речь гнусаво говорил: «Не думал ты, но вот Господня воля…» У смертного одна собачья доля — Плыть без руля и без ветрил. «Вспыхнет спичка и мрак озарится…»
Вспыхнет спичка и мрак озарится, И дымок папиросы летит. Серым слоем на сердце ложится Тонкий пепел глубоких обид. Ночью мысли угрюмы и вздорны, На губах горький вкус папирос. Я ведь мальчиком непокорным У весёлого леса рос. Это всё городские раны, Это чёрная полоса. Одинокой тропою Глана Мы уйдём в голубые леса. Вот по-прежнему солнце играет В чаще зелени молодой. Только глупое сердце не знает, Как нам справиться с болью такой. 1948, Париж, «Русские новости». «О том, что прожито и пережито…»
О том, что прожито и пережито, Не говори ревниво-жёстких слов. Всё нашей встречей, как прибоем, смыто. Жить и любить я сызнова готов. Жить и любить…Как летним утром рано Опять бодра, опять чиста душа. Широкие версальские каштаны Теперь совсем по-новому шуршат. Дай руку, друг, чтоб в жизнь войти со мною, Чтоб я мог светлой музыкой любви — Пронзив тебя апрельской синевою — На трудный подвиг жизни вдохновить. Париж, 1949, «Русские новости» Остров Иё
Пустынный пляж. В предвидении ночи Бесшумно, низко филин пролетел. Кусты и камни абрисом неточным В сгущающейся тонут темноте. Пора идти к белеющей палатке В весёлом кипарисовом леске. Над ним колеблется струёю шаткой Дым от костра, горящем на песке. Я знаю, милый друг, что мы устали И что живое сердце не гранит. Суровой нежностью, Глухой печалью Трепещут наши считанные дни. Но вопреки всему ещё не хочешь Ни успокоиться, ни отдохнуть! У края надвигающейся ночи Большими странствиями дышит грудь! Уж якоря сверкнули мокрой сталью И цепь медлительно ползёт в лета! Так в радости, надежде и печали Встаёт последний жизненный этап. 1955, ils d’Yeux «Взаимоотношенья наши…»
«Старый заколдованный Париж…» Ир. Кнорринг
Взаимоотношенья наши Тяжёлой душат полнотой. Он и любезен мне, и страшен Многовековой глубиной. От времени и ветра смуглый, Любое сердце расточит. Здесь каждый камень, каждый угол Бросает, будит и палит. И вечером, когда улягусь, Покой мой неосуществим. Колдует он — подобно магу — Колдует за окном моим. И рыжий тяготеет свод. И пробегающее пенье По лунной комнате, и вот — — О, детское почти смятенье — Врывается, — его ль впущу? — Лоснящиеся кони в мыле, Сто барабанщиков забили Тревогу. В клочья чувства, ум. — Огромный и растущий шум Бегущих в ночь автомобилей. Косяк оконной рамы и портьеры. Сереет щель — неясна и узка — Протяжный гул идёт издалека. Кто угрожает: город иль химеры? Ты рядом дышишь ровно и тепло. Какая непомерная тревога — Беречь тебя, пока не рассвело, От произвола дьявола и Бога. Каменщик и «Мыслитель» на Нотр-Дам[23]
Вот арок стрельчатых легчайший взлёт. И лепится под черепицей город. История медлительно течёт У каменного корабля — Собора. …Бьёт мерно молоток, крошит резцом, И трудится с искусством и любовью Простой, упорный в малом и большом, Безвестный каменщик Средневековья. В суровой бедности он жизнь влачит, Он дышит едкой известью и пылью, Не чувствует — и мы не отличим — За огрубелыми плечами крылья. А, высунув язык, на мир глядит Холодное и злое изваянье, Которое подтачивает, тлит Любовью созидаемое знанье. Но вопреки ему, и вопреки всему, На шаткие леса упрямый мастер Взойдёт, чтоб воплотить, чрез ночь и тьму, Земное человеческое счастье. «На ярко-красном полотне заката…»
На ярко-красном полотне заката Огромный лебедь, чёрный и крылатый. На утрамбованной площадке дети… И мы с тобой играли в игры эти. И мы… но, Боже мой, летят столетья, Тысячелетья и милльоны лет! И вот опять усталость и рассвет, И на закате — чёрной тушью — ветви… Послушайте, ведь в тридцать с лишним лет Нас по-иному греет жизни свет. И ты, мой друг, к таким же дням придёшь — Печаль существования поймёшь. «И вот ещё, ещё одна строка…»
И вот ещё, ещё одна строка, За ней идут придуманные строчки. И три спасительные ставит точки Неудовлетворённая рука. Уйти, забыть, рассеять колдовство, Но и немыслимо освобожденье. Так напряжённо жить, в таком смятенье, Так мучиться, не сделав ничего! 1933, Париж, «Числа». ПАМЯТЬ
1. «Нас тешит память — возвращая снова…»
Нас тешит память — возвращая снова, Далёкий друг, далёкие года. И книжки со стихами Гумилёва, Мной для тебя раскрытые тогда. И (помнишь ли?) далёкие прогулки, Наивно-деревенскую луну, Ночной экспресс, сияющий и гулкий, — Ворвавшийся в ночную тишину. Ты помнишь ли? — (банальные вопросы!) Но сердце грустно отвечает: «да»! Следя за синей струйкой папиросы, Тебя я возвращаю без труда. И в суете подчёркнуто вокзальной — (Ты тоже помнишь небольшой вокзал). Сияют мне уже звездою дальней Лукавые и синие глаза. 2. «Чем сердце жило? Было чем согрето?..»
Чем сердце жило? Было чем согрето? — Ты спрашиваешь. После стольких лет. Простая вера мальчика кадета Даёт исчерпывающий ответ. Я никому не отдаю отчёта В делах моих. Лишь совесть мне судья. Мы честно бились. Ты — у пулемёта, У жарких пушек честно бился я. И вдруг встаёт за капитанской рубкой Огромный мир — труда, нужды, беды. В нас идолопоклончества следы Стирает жизнь намоченною губкой. Но были годы долгие нужны, Чтобы иным, своим увидеть зреньем Людское горе и людские сны, На прошлое смотреть без сожаленья. Враги — теперь товарищи и братья, И те, кто были братьями в огне, Как одинаково не близки мне! Как подозрительны рукопожатья! Но как спокойна совесть и тверда. Свят этот путь скитаний и исканий, Борьбы, сомнений, встреч и расставаний. Путь жалости, свободы и труда.
