3. «Был я смелым, честным и гордым…»
Был я смелым, честным и гордым. В страшные дни и деянья рос. Не один мы разрушили город, Поезда сбрасывали под откос. Надрывались голосом хриплым. Нависали телом к штыкам. И всё-таки не прилипла Горячая кровь к рукам. В этой жизни падшей и тленной Разучились мы плакать навзрыд. И всё-таки — неизменно — Я сберёг и восторг, и стыд. И я не иду за веком, Возлюбившим слепоту. Вопреки всему — к человеку Путь через жалость и теплоту. 1937, Париж-Шанхай, «Русские Записки» В. М. З — У («О, сколько раз за утлою кормой…»)
О, сколько раз за утлою кормой Вскипали волны, ветры рвали флаги. Звучали рельсы музыкой стальной, Звучало сердце верой и отвагой. Сквозь кровь, сквозь годы, страны и усталость Чередовались радость и беда. Покоя сердце никогда не знало, Покоя не искало никогда. И я любил и ненавидел много. И я дышал отвагой и борьбой. Прекрасный мир ложился предо мной Неровною и трудною дорогой. И как нетерпеливо я искал По-братски мне протянутую руку. Но руки те, которые я жал, Сулили только вечную разлуку. 1937, Париж-Шанхай, «Русские Записки» РАГУЗА[24]
1. «Синяя прорезь окна…»
Синяя прорезь окна. Монастырь святого Франциска. Смотрит на нас с полотна Средневековый епископ. А за стеною — простор, Камни и белые башни, Море и линия гор, Рокот прибоя всегдашний. Эдакую тишину Дал же Господь в утешенье! К башенному окну — С синею, свежею тенью — Чтобы следить без слов Перистых облаков Медленное движенье. 2. «От удушья крови и восстания…»
От удушья крови и восстания Уходили в синеву морей. Жили трудным хлебом подаяния, Нищенствуя у чужих дверей. Столько встреч и счастья расставания! Было в этой жизни, наконец. Столько нестерпимого сияния Человеческих больших сердец. Падая от бедствий и усталости, Никогда не отрекайся ты От последней к человеку жалости И от простодушной теплоты. Вопреки всему… Париж, «Круг» «Холодный ветер из Бретани…»[25]
Холодный ветер из Бретани Нагнал сегодня столько туч, Что не прорвётся, не проглянет Сквозь эту толщу тёплый луч. Сквозь сеть дождя, туман и холод Смотрю на призрачный Париж. Как я любил, когда был молод, Пейзаж неповторимых крыш. Туман, синеющий над Сеной, Шуршащий гравий под ногой. Единственный во всей вселенной Вокруг Сената сад большой. Здесь наша молодость шумела В жару мечтаний и надежд, В толпе таких же неумелых Самонадеянных невежд. Она нас тешила борьбою, С благополучьем не в ладах, Нам наша молодость покоя Не обещала никогда. Ты скажешь: разве не напрасны Все пережитые года? Война безжалостно и властно Их зачеркнула навсегда. Нет! Вот опять в борьбе суровой Мы можем, как бы им в ответ, Средь лютых бурь и лютых бед Перекликнуться верным словом. «Ушло у нас жизни не мало…»
Ушло у нас жизни не мало По чужим дворам на постой. Может быть, время настало Спешить на работу домой. Странники — по охоте, Странники — по неволе. В трудной учили заботе Нас трудовые мозоли. С прошлым расстались навеки У больших европейских дорог. Повесть о человеке, Что дважды родиться смог. Только мы всюду чужие, Везде и всегда в разлуке. И как ответит Россия На распростёртые руки? 1942, Нью-Йорк, «Ковчег» IV век[26] («Ещё стояли римские орлы…»)
Ещё стояли римские орлы, На рубежах рубились легионы. Медлительные галльские волы Соху влачили по равнине сонной. Ещё, казалось, нерушим вовек В сознанье человека «пакс романо», Хотя ползли тревожные туманы За синею чертой могучих рек. Вот за Дунаем в сизой синеве Для жаркой битвы или для охоты Уже в прибрежной рыскали траве, Таясь — славяне, гунны, скифы, готы?.. За синим Рейном по ночам дымились В дубовых чащах жаркие костры — И варварам весёлым жадно снились Богатые античные дворы. А некий римлянин, свидетель века, Философ, может быть, или поэт, Склонившись над судьбою человека, Не находил грядущему ответ. Усталостью и скукою томим, Он с отвращением смотрел на город, Ещё не зная, что Алларих скоро Сожжёт и разорит бессмертный Рим! Хоть чувствовал, что римские солдаты Уж не спасут от гибельной судьбы… И в то же время варвар волосатый Уже рубил германские дубы! Он выстроит большие города, Он вознесёт высокие соборы — Но на путях боренья и труда Желанный день ещё придёт не скоро. Ещё шумит рекой широкой кровь, И норов, необузданный и дикий, В огне, в крови, в бореньях, вновь и вновь Покажет миру облик свой двуликий… Под взором современника пытливым Не так ли в буре и трудах возник Эпохи нашей противоречивой Мучительный и вдохновенный лик. 1942, Париж. Мой путь
На туманные Крымские горы Тихо падал сухой снежок, И чернели морские просторы — Это наш короткий пролог. А потом в прозрачной лазури Я увидел зелёный Босфор. Сердце радовалось до дури Теплоте сиреневых гор. Загудели гнездом осиным Европейские города. Развернулись повестью длинной Поучительные года. Время шло. В тяжёлой заботе — Легче летом, труднее зимой — Жизнь раскрылась мне в чёрной работе, Трезвой, честной, нелёгкой, иной. В эти жёсткие годы впервые Жизнь увидел по-новому я. К трудовой потянулись России Её блудные сыновья. Так фабричный гудок и лопата, Трудный опыт, прошедший не зря, Нам открыли, жестоко и внятно, Смысл и чаянья Октября. 1936, Париж, «Прекрасные руки твои на клавишах…»
Н.Ф.[27]
Прекрасные руки твои на клавишах. Ты играешь Шопена. По углам полумрак. Ты играешь Шопена, И так дико и странно, Что на свете сейчас Существует война. Тысячи жизней, Чтоб могли быть счастливыми, Гибнут и падают В кровь и грязь… Ты играешь Шопена, А мне бы не надо Смотреть на прекрасные руки твои. 1939, Париж. Другу
Ты помнишь, как бежали мы с тобой По снегу рыхлому на шведских лыжах. Проваливался в снег по брюхо Бой — Твой пёс в подпалинах волнисто-рыжих. Стояли старорусские леса, Отягощённые мохнатым снегом. Белесые ложились небеса Над нашей жизнью и над нашим бегом. Потом мы юность провели в седле, В тулупе вшивом, на гнилой соломе, И, расстилая на сырой земле Потник, почти не думали о доме. Потом расцеловались на молу И разошлись бродить по белу свету. И вдруг столкнулись где-то на углу Парижских улиц, через двадцать лет! Должно быть, для того, чтоб в тишине Ловить приёмником волну оттуда. Тогда в жестоком кольцевом огне Лежала Русса каменною грудой. Нас не было с тобой — плечом к плечу — Когда враги ломились в наши двери. И я, как ты, теперь поволоку До гроба нестерпимую потерю. И только верностью родному краю, Предельной верностью своей стране, Где б ни был ты — в Нью-Йорке иль в Шанхае — Смягчим мы память о такой вине. 1946, Париж «Географическая карта!..»
Географическая карта! Пески пустынь. Простор морей. С какой надеждой и азартом Склонялся в юности над ней! Воображеньем зачарован, Я странствовал по вечерам Над старым атласом, в столовой Засиживаясь до утра. Бежали голубые реки С вершин коричневых хребтов. Я полюбил с тех пор навеки Тугие крылья парусов. За ученическою партой Вдруг встали дальние края. Географическою картой Развёртывалась жизнь моя. Простая, трудная, и всё же Скитанья тешили меня. На угольной платформе лёжа, Иль грея руки у огня В Албании или Тироле, Измучившись и сбившись с ног, И в трудной и счастливой доле Я слушал вещий зов дорог. Не ущербляется с годами Воображение моё. Всё те же бредни: ночь на Каме, Костёр, собака и ружьё. Париж-Нью-Йорк, «Эстафета». «Мы распрощались с другом на пороге…»
Мы распрощались с другом на пороге. — «До скорого!» И вот ночной Париж. От прежнего — неповторимы, строги — Остались только очертанья крыш. И утомлённый болтовнёю праздной, Отравленный вонючим табаком, По этим улицам, пустым и грязным, Иду я медленно домой пешком. Как холодно! Лет семь каких-нибудь, В такую ночь, каким огнём объята… Постой, постой, дружок мой, не забудь! — В тридцать девятом, а не в сорок пятом. И ржавый, одинокий лист, шурша, Гонимый ветром, кружит по аллее. Как страшно мне, что нищая душа Ещё при жизни холодеет… 1947, Париж, «Орион». На рыбалке[28]
Медлительное облаков движенье. Сияет осень, и несёт река Мир тишины и зябких отражений, Заколебавшихся у поплавка. Взлетев на воздух, описав кривую, Сверкнув на солнце мокрой чешуёй, Расплачивается за роковую Свою ошибку окунь небольшой. И кто-то, подошедший незаметно, Приветливо мне «здравствуйте» сказал. — Как нынче клёв? — с приветствием ответным Ему я место рядом указал. И выпустил табачный дым сквозь губы, О рыбной ловле, жизни и судьбе Беседует тепло и дружелюбно — Ещё вчера совсем чужой тебе. Алма-Ата. На охоте
Тростник и побуревшая осока, А под ногою ржавая вода. В осеннем небе, чистом и глубоком, Несмелая и ранняя звезда. А горизонт, зарёй сожжён дотла, Рассыпался сиреневою пылью. Охваченный волнением всесильным, Я вскидываю два стальных ствола. Тревожный крик взлетевшего бекаса. Свинцом горячим раненый в плечо, Он падает. Спешу по почве вязкой… Как птичье сердце бьётся горячо! И на ладони, в буром оперенье, Комочек тёплый. А в душе моей Как непохожи эти два мгновенья В противоборствующей сущности своей. «В окне “Орёл”, сверкая “Алтаиром”…»
В окне «Орёл», сверкая «Алтаиром», Склоняется за снеговой хребет. В калейдоскопе пережитых лет Перемещаются виденья мира. Следя за дней стремительным разбегом, До зимнего рассвета не усну. Посёлок спит. Лишь резко тишину Нарушит лай, да скрип шагов по снегу. Проходит жизнь, как на цветном экране — Моря и реки, страны, города, Сердца и лица, что моём скитаньи Я накопил за долгие года. Да, не в борьбе — в упорном созерцанье, И не вслепую, и не наобум, Но в жизнеутверждающем исканьи Я закалял нелёгкую судьбу. Я возвращеньем в дом судьбе ответил. Но очень поздно к дому подошёл. Я слишком много трудных лет провёл В блужданиях по душам и планете. Старая лодка
На опрокинутой старой лодке Сижу. Рассохлась лодка. Стара! А киль у лодки острый и ходкий, Но в кузове дряхлом — дыра. И лежит она на дворе базы, Как никому не нужный хлам. А ведь было время — по весенним разливам, По широким рекам — легка и гордая — Носила людей, больших и счастливых, И ласково пела за бортом вода. Видела лодка и горе, и радости, И из беды выносила людей. Что ж, старый друг, нет больше надобности, Видимо, людям в службе твоей. Алма-Ата. «Обличьем женщина, а морда крысья…»
Обличьем женщина, а морда крысья — На зло соседу травит пса стеклом. Та кошку долбанула топором, А этот ложь и клевету измыслил… От мелочей полшага до большого — До бомбами разорванных детей, До торжества всего извечно злого, До оправдания лукавым словом На ненависть помноженных смертей… Как утомляют сердце морды крысьи С оскалом разъярённым и тупым… Нет! Этот мир не нужен и немыслим, Он умным сердцем видится иным. Вне человечности, без соучастья, Без доброты нельзя построить счастья! «Сияет ночь. Благоухают липы…»
Сияла ночь… А.Фет
Сияет ночь. Благоухают липы, Всем нашим горестям Наперекор. Сухой июль Над головой рассыпал Пригоршни звёзд в причудливый узор. Вот это — «Лебедь», Яркий блеск «Денеба» Раскинутые крылья золотит. И, посмотри, по южной части неба За ним «Орёл» на север наш Летит… А поезда ночные отшумели, И только красные и синие огни. Поблескивают тускло параллели Стальных путей. Мы на мосту — Одни. …Ночных колёс ритмическое пенье. Свет ночника. Открытое окно. И это необычное волненье — От юных дней Знакомо мне оно! Я никогда, должно быть, не устану Смотреть на звёзды, Слушать ветр ночной. И никогда любить не перестану Земную жизнь взволнованной душой. И вопреки случайности и тленью, И неизбежной горечи разлук — Не предавай Весеннее цветенье И крепкое пожатье братских рук! Эрмон. Франция. «В вечерний час в глубинах вод…»
В вечерний час в глубинах вод Дрожат горящие зигзаги. Как остриё старинной шпаги, Собор вонзился в небосвод. Часы совы упорным взором Следят, отсчитывая такт, Без возмущенья и укора Дней проходящих мерный шаг. И внемля смутному набату, Плывущему из мутной мглы, Века, века по циферблату Кружат две медные стрелы. Где сгорбленных строений ряд Склонил к воде свои глазницы, И словно огненные птицы, Их отражения дрожат — Есть мельница. Горбатый мост, Изгложенный веками камень, «Медведица» свой звёздный хвост Полощет здесь среди сверканий. И тишина. И тихий всплеск Воды, бегущей по каналу. Дно зыбкими кусками звёзд Здесь небо щедро закидало. К воде домами оттеснён Ряд искалеченных платанов. Здесь в сумерки иных времён Скользила страшная сутана. На Балканах
Сиреневый вечер. Лиловые тени. Сияние и глубина. Столетья, столетья стоят на коленях И их стережёт тишина. Селение. Камень. Глухие заборы. Лоза, переброшенная со двора. Смоковницы вычурные узоры. В закатной пыли — детвора. Две красные фески в деревенской кафане Над чашечкой кофе, в табачном дыму. Но красный закат, по-осеннему ранний, Тревожит и мучит меня! Почему? И чем же? — Нежданным дыханием Азии, Закутанной женской фигуркой, Лозой, Строкой из Корана арабскою вязью, Над памятником под чалмой, Проклятием пращура[29], Шорохом-шёпотом Как будто когда-то прожитых веков? И кровь, восставая, швыряет мне ворохом Обломки застрявшие снов. И ненависть крови, И ненависть веры, И ярость во имя своей конуры, И доблести древней другие «дары». «Во имя», «во имя» лютуют без меры С начала времён — и до нашей поры! А я, взбунтовавшийся блудный потомок, Иду по планете, закинув булат, Иду средь селений, и всюду я дома — Взлюбивший и землю, и жизнь без преград, Пустив в обращение — Ещё бездомное — Единственно нужное слово: Брат. «Грузят санитарные повозки…»
Грузят санитарные повозки В поезд, отходящий на восток. По платформе гонит ветер хлёсткий Шумный человеческий поток. Юные обветренные лица. Галльские остроты. Бодрый смех. Этот — парижанин, Тот — из Ниццы, Но судьба у них одна у всех. Вряд ли кто вернётся — Эти дети Все одной судьбе обречены. Жертвы беспощадного столетья! Жертвы беспощаднейшей войны! Поезд тронулся. И мы расстались. О кого из них и я споткнусь? Друг любимый, нам с тобой остались Мужество и грусть. 1939. Шартр. Вокзальная платформа. Фалезская Арлета
Девушка с огромными глазами, Серыми, как небо Кальвадоса, Принесла мне дымный чёрный кофе С рюмкой крепкой яблоновой водки. Эта девушка была высокой. На её красивом, сильном теле С очень милой простотой сидело Хорошо разглаженное платье. Наши взгляды встретились и странно Так томительно запело сердце. Я спросил её: «Как Ваше имя?» И смеясь, ответила: «Арлета». Мы смешно смотрели друг на друга. Это было… было здесь, но только Протекло с тех пор тысячелетье — В этом городе жила Арлета. Из окна своей высокой башни На неё смотрел нормандский герцог, А она у старого фонтана Полоскала грубое бельё. Герцог-Дьявол стал Арлете мужем, А Арлета — матерью Батара, Что высоко поднял орифламму На жестоком Гастингском сраженье. Ох, уж этот город, эти башни, Эти камни старого фонтана! Эта девушка сегодня ночью Принесёт мне радость, страсть и нежность. Завтра мы расстанемся навеки! Завтра снова ляжет серой лентой Дальняя нормандская дорога С яблонями по краям. Фалез. Нормандия. Босния
На мшистом камне неподвижны ели. В Неретве вздыбилась, ревёт вода. По каменным мостам и по ущельям Торопятся ночные поезда. Всё мимо! Мимо! Я почти сквозь слёзы От грусти и от теплоты, смотрю На станционные больные розы, На пыльный сад, на позднюю зарю. Вот девушка — виденья не продлить — Средь виноградников идёт по склону. И будет долго в сумерках следить За фонарём последнего вагона. Звено к звену плетётся сеть разлук, Печальнейших разлук с самим собою. Жизнь, иссякающая теплотою, Выскальзывает медленно из рук… Мустье
Здесь человек раскапывал пещеру. Внизу блестела древняя река. И я увидел пепел влажно-серый, Он бережно держал его в руках. С волнением я трогал чёрный камень — На пальцах угольный остался след. Меж тем, кто разводил костёр, и нами Легла дорога в сорок тысяч лет! Он мне сказал: — На древнем пепелище Дней многотысячных осталась тень. Мустьерка-женщина варила пищу, Мустьерец-муж отёсывал кремень… Дыхание летело ледяное, Оленье стадо подошло к реке, Шерстистый носорог, в час водопоя, Глубокий след оставил на песке… Мой собеседник вдаль закинул взор. И закурив устало, выгнул спину. Внизу река несла свои глубины, Леса бежали по извивам гор. Сказал: — История! Ты в основном не волен. Ты вырастаешь сам, как плод её. Зато в твоей высокой, гордой воле Очеловечить это бытиё. деревня Мустье. СИНИЙ ДЫМ[30] (из книги «Пять сюит)
Марианне Гальской-Жердинской
1. «Я только и помню…»
Я только и помню — Можно ли помнить иное — Уплывала платформа И в пятне световом фонаря — Лицо твоё, Печальное, как осень, Любимое, прекрасное лицо! 1924. 2. «Синевой и теплотой осенней…»
Синевой и теплотой осенней Комната наполнена твоя. На полу трепещущие тени От листвы каштана. Я и ты. В этот летний день — Числа не знаю — В час, когда закат позолотил Пыльные деревья и сараи, Расставаясь, Я сказал: «Прости!» Расставаясь! Милая, навеки! Предавая и теряя всё! И ладонью прикрывая веки, Ясно вижу я лицо твоё… «Закат над озером. Чернеют сосны…»
Закат над озером. Чернеют сосны На красном фоне неба и воды. Вся жизнь моя предстала мне, увы, Неправедной, случайной и несносной. Всё, что люблю я, — всё добыча тленья! Существованье жалкое моё В потоке том, где каждое мгновенье Проваливается в небытиё. И скованный судьбою и природой, О, как он бьётся, рвётся и дрожит Комочек праха! Как он дорожит, Быть может, выдуманною свободой. В больнице
Как сгусток человеческих страданий — Палата задыхается в бреду. Среди разбросанных воспоминаний К дням неоправданным опять иду. Казалось, — больше ничего не надо. Печаль и боль уже сочтённых дней. Но вопреки всему, Как беспощадно Единоборство с гибелью моей. «Горизонт холоднее и шире…»
Горизонт холоднее и шире. Поднялась изумлённо бровь. И не раз ещё в этом мире, Милый друг, разобьёшься в кровь! Ни советом, ни мудрым словом — Ничем и никак не помочь. Это знанье о мире новом Постарайся сама превозмочь. «Всё, как прежде — чёрная вода…»
Ирине
Всё, как прежде — чёрная вода, Через Сену каменные арки. Та же мартовская чернота, Те же звёзды в ней сияют ярко. Вот на этом самом парапете Слушали неясный шум ночной. Только мы давно уже не дети, Только мы не прежние с тобой. Милая, как грустно! Как печальна, Как прекрасна жизнь! Спешим! Спешим! Силуэты крыш и отблеск дальний — Зарево над городом большим… «Было синее море и ветер и звезды…»
Было синее море и ветер и звезды. В очень жарком июле цветение лип. И Бискайский залив, непокорный и грозный, Пиренеи синели во влажной дали. Наше позднее счастье палатка хранила, На суровой скале, под высокой луной. Счастье? Может быть, море его поглотило, Беспощадной и гулкой ночною волной? И ещё мне запомнился столб семафора На пустынном, уже заржавевшем пути. Всё проходит. И неотвратимо и скоро Преграждающий вспыхнет огонь впереди. Сохнет липовый цвет. Осыпаются листья. Даже звёзды сгорают и гаснут в глуби. Но короткий твой путь всё ж оправдан, осмыслен, Если дал что-то людям. Был добр и любил. «В столовой нашей жёлтые обои…»
В столовой нашей жёлтые обои — Осенний неподвижный листопад. И нашу лампу зажигать не стоит — В окне ещё не догорел закат. Дни «роковые», сны… а что осталось? — Одна непримиримая усталость… Что ж, побеседуем за чашкой чая, (Давно беседы мирны и тихи) И если ты захочешь, почитаю Усталые и грустные стихи. «Жизнь уходит. Уходит. Уходит…»
Жизнь уходит. Уходит. Уходит. Тишина. Одиночество. Горечь. Неожиданно быстро, а вроде Было радости много и горя. И любовь, что даётся немногим, Что сильнее беды и тревоги. И судьба, что даётся не каждому. Благополучие? — Это неважно! А, однако, что пропущено, Не замечено в жизненной гуще. Одиночество. Письменный стол. Неужели король гол? «Как в половодье мутная вода…»
М.А. Осоргину[31]
Как в половодье мутная вода, Так сердце с расточительностью мота, Несёт и топит трудные года Весной в стремительных водоворотах. Вновь ровный след велосипедных шин Ложится на шуршащий влажный гравий, И розовеют яблони долин Нормандии — в своей весенней славе. Земля, земля! Как мы прощаем много Своей нелепой, горестной судьбе, Как блудный сын у отчего порога, Когда мы возвращаемся к тебе. «Пухлый и рыхлый, как белая вата…»
Пухлый и рыхлый, как белая вата, Ночью выпал чистейший снег. Радости сколько весёлым ребятам, И улыбается пожилой человек. В общем, снег теперь бел, как волосы, И казалось бы — не до смеха, А хочется крикнуть полным голосом И ждать ответного эха. В густых заснеженных зарослях Возятся озорные щеглы. Жизнь, в неожиданной старости Пой, как полёт стрелы. «О человеческой судьбе, об этой “жизненной дороге”…»
О человеческой судьбе, Об этой «жизненной дороге», Не только о самом себе, С задумчивостью и тревогой. Y всех подводит смерть итог, И это униженье неизбежно. И что ж в итоге? — Несколько небрежных И часто неудачных строк… «Ты помнишь этот вечер в сентябре?..»
Ты помнишь этот вечер в сентябре? Мы шли вдвоём пустынными полями. И кладбище пред нами на горе В закат врезалось резкими крестами. В осенних холодеющих полях Ещё копали женщины картофель. Мы подошли к пруду, и в тополях Сквозил твой дерзкий и прекрасный профиль. Эрувиль, 1933. «У очага, где тихо пляшет пламя…»
У очага, где тихо пляшет пламя, Беседуют и табаком дымят. Над чёрными лесами и горами Спокойные созвездия горят. И, помнишь ли, когда летели клином В Россию журавли и цвёл апрель. На той скале, что виснет над долиной. Мы слушали вечернюю свирель? ОСЕННИЕ ТОПОЛЯ[32] (из книги «Пять сюит»)
Нине Котоман
Мой поезд летит, как цыганская песня, Как те незабвенные дни… А.Блок
Вечерами с тобой у пруда Мы встречались сторожко и тайно… Ю.Софиев
1. «Жестокою, но щедрою судьбой…»
Жестокою, но щедрою судьбой Я был заброшен в этот город старый. Гул кораблекрушенья и пожара Ещё владел смятенною душой. Я молод был. Упрямо жаден к жизни И простодушно в этот мир влюблён. Так после бури солнце, вдруг, разбрызнет Сноп золотых лучей на зелень крон. ………………………………………….. Жизнь становилась трудной и суровой, Жестокий спор я вёл с самим собой. И в этой честной жизни трудовой Моя страна мне открывалась новой. Весна, моей взволнована находкой, Сиреневою мглою расцвела. И ты неповторимою походкой, Сияющая, в жизнь моя вошла. 2. «Багряный луч зажёг стволы у сосен…»
Багряный луч зажёг стволы у сосен, Хвою покрыла бронзовая пыль. И в этот час заката нагло бросил Гудок промчавшийся автомобиль. Средь красных сосен скользкие осины. Высокая, июньская трава. Здесь я берёг для синеглазой Нины Ленивые и нежные слова. Здесь осторожные ночные встречи Мы кутали в редеющую мглу. Ты слушала, откинувшись к стволу. Редел рассвет и зябко ёжил плечи. 3. «То было в юности, и трудной, и суровой…»
То было в юности, и трудной, и суровой, В те просиявшие короткие года! Ты помнишь эти книжки Гумилёва, Мной для тебя раскрытые тогда? Я всё сберёг: далёкие прогулки, Простую деревенскую луну, Ночной экспресс, сияющий и гулкий, Ворвавшийся в ночную тишину. И все слова (на совести, как камень), И все стихи, прочтённые тебе. Рассветный шелест тополей над нами, Шум тополей — о жизни, о судьбе. И в суете подчёркнуто-вокзальной (Ты тоже помнишь небольшой вокзал), Сияли мне, уже звездою дальней, Твои лучисто-синие глаза. 4. «Губы твои — самые нежные…»
Губы твои — самые нежные, Самые милые в мире. Выли же те безмятежные Дни в голубом эфире. Падали жёлтые листья, Плыли по сонной воде. Проезжала двуколка рысью. Когда это было? Где? Мы подходили к калитке — Старый запущенный сад. Я видел потом на открытке Этого замка фасад. Сонно жужжали осы. На солнце блестела вода. Помнишь, на все вопросы Твоё неизменное: да! Потом я стоял у вагона. Синей сияли звездой Глаза, а площадь перрона Туманилась тёплой слезой. Жужжат по-прежнему осы, В октябре осыпается сад. Но не открыт ещё способ Возвращать счастье назад. 5. «Эти старые письма на синей бумаге…»
Эти старые письма на синей бумаге. Крупный почерк твоей драгоценной руки. Вот ноябрьский закат, помутневший от влаги, Осыпает листву тополей у реки. Мы идём через мостик, прогнивший и шаткий, Я держу твою тёплую руку в моей. Воздух осени влажный, насыщенно-сладкий Тихо веет среди оголённых полей… Это память о юности нашей суровой — Просиявшей восторгом и чистотой. Вот она возвращается снова и снова! Навсегда эту юность связал я с тобой. Я тебе говорил, что осенняя просинь У тебя за ресницами дремлет в глуби. Видишь, вот и пришла настоящая осень Нашей странной и всё-таки вечной любви. Париж. «Тяжело и плотно волновалось…»
Тяжело и плотно волновалось Золотое море спелой ржи. Может быть, та выемка осталась, Где тебя в тот вечер сторожил. Ты бежала, и девичье платье Билось и взлетало на ветру. Помнишь, чёрной тушью на закате Мельничные крылья на юру? Помнишь ли спокойное теченье Полисти в пологих берегах, Стай утиных быстрое движенье В розовых закатных небесах? Резкий выстрел из моей двустволки, Скошенный полёт и резкий всплеск. Выстрел по реке пройдёт и смолкнет В шелесте береговых берёз. И тогда, к знакомому затону, Поворот руля — под сень ракит. Облака идут, идут и тонут, И уже идут по дну реки. Выйдя на берег, мы шли овсами, Слушали охрипших дергачей, Были северные звёзды с нами, Жаркий трепет молодых речей… Никакие бури не смывают В памяти убогие поля. Вот она — озёрная, лесная, Старорусская моя земля. Тридцать лет разлука наша длится, Тридцать лет — от юности моей, Через все скитанья и границы Пронесли мы в сердце верность ей. 1947, «Советский патриот» «За всё, за всё спасибо…»
