Церковь и мы

[…] Представление о статичном мире имеет известное обаяние. Почему? Потому что, живя в быстротечной Вселенной, когда все мелькает и проходит, мы ищем в ней вечного. Этого искали и древние мистики, и древние философы, этого ищет каждый человек и сейчас. Вечное, непреходящее — это то, что побеждает время. И внутреннее духовное созерцание освобождает человека от времени, ставит его над этим потоком. Но язычество этим и ограничивалось и считало истинным, подлинным и реальным только то, что возвышается над временем. Отсюда такое представление о долге человека и о мире.

Христианство нисколько не отрицает этого. В Евангелии и в Ветхом Завете всегда говорится о Боге как о Вечном, говорится о Его Вечном Царстве! Но этот мир находится в движении, и поэтому мы должны одновременно быть включены и в него.

Когда происходит ориентировка на вечность в ущерб временному, получается очень страшная картина. Страшная, потому что ссылками на священные названия и термины, ссылками на очень высокие понятия люди оправдывают низкопоклонство, ханжество, всякого рода моральную нечистоплотность — все это якобы во имя вечности.

Я вспоминаю одного из героев Диккенса, который всегда говорил: я совершенное дитя, ничего не понимаю в деньгах, — при этом он непрерывно обирал всех окружающих и, собственно, жил за их счет! На сто процентов. Сам он не имел ничего. Так и тут получается: когда некоторые говорили и сейчас говорят о том, что высшее достижение — это смирение и молитва, то порой получалось так, что это становилось ширмой, для того чтобы просто оправдать свое тихое благополучие и подвести под него какую‑нибудь богословскую базу.

Грех не только не осознавался — человек не говорил: да, я слаб, я немощен, я боязлив, — а грех этот возводился в культ. Более того, он превращался в добродетель, что еще хуже. Это то, что называется прелестью, то есть ложным представлением о подлинном долге христианина.

Это проявляется и в частной жизни людей, проявлялось и в жизни народов. Когда сжигали еретиков, то говорили: мы же заботимся об их душе, спасаем их души — они пройдут через огонь и будут спасены. И была масса таких чудовищных софизмов, связанных также и с государством, с монархией. Все совершенно ясно: была языческая монархия, с обоготворением «божественного цезаря», и когда «божественный цезарь» в силу прямых исторических причин принял христианство, вместо того, чтобы христианам так же мужественно сопротивляться поклонению кесарю, как они сопротивлялись 300 лет при кесарях-язычниках, они не сумели противостоять ему.

Кесарь, который вооружился крестом, их побил их же оружием. Тогда они стали перед ним преклоняться, а он стал диктовать им каноны, и возглавлять Соборы, и сажать то православных, то еретиков — словом, занял место великого понтифика, великого первосвященника; и так это было еще в XVIII веке.

В России Екатерина Вторая называла себя главой Церкви. Ну что же это за глава Церкви? И на каком основании она глава Церкви? Это все записано, это не слух ходил, есть записи, согласно которым официально было объявлено, что глава Церкви — императрица. А Николай II запрещал провести Собор, который был созван лишь после того, как была низвергнута монархия. А ведь созыв Собора мог бы совершенно изменить жизнь Церкви, обновить ее, и, возможно, удалось бы избежать всех этих катастроф. Но, к сожалению, его собрали в момент революции, когда уже начались всевозможные антагонизмы, и не до того было. Так что Николай II, несомненно, несет ответственность, но не столько лично он, сколько Победоносцев, который настоятельно ему советовал это, а царь к нему очень прислушивался…

Следовательно, подобного рода вещи — когда благочестие становится бутафорским заслоном, для того чтобы делать совсем противоположное, — должны были обязательно привести к тяжким последствиям.

Исторических Немезид у нас было много: полное крушение Александрийской Церкви, которая одна из первых начала уничтожать иноверцев, крушение Византийской Церкви. Мы не можем это все рассматривать как случайности — христианин не верит в случайность. И если мы рассматриваем плен Вавилонский как Божие возмездие, то уж тем более так надо понимать удары по столпам Православия.

Александрийская Церковь, породившая монашество, породившая Климента, Оригена, Афанасия Великого, была вообще сметена с лица земли, там осталась лишь горсточка людей: меньше, чем цыган в Бессарабии. То же самое с Византией. Русская Церковь пострадала гораздо меньше, она не была уничтожена. Это показывает, что в ней здоровых сил было гораздо больше, чем в тех Церквах.

Здесь мы подходим к рубежу, когда необходимо будет осмысливать, вернее, переосмысливать основные ориентиры христианской жизни. Эта привилегия и задача стоит не столько перед нами, сколько перед большими умами, перед деятелями Церкви; мы можем лишь частично в этом участвовать. Но надо просто знать, что сейчас, здесь и теперь, наступило время, когда необходимо переосмыслить буквально все! При этом следует быть очень осторожным, чтобы не впасть ни в одну, ни в другую крайность. Не подражать маловерным секулярным богословам, которые готовы смешаться с миром, не валяться в ногах у современной растленной цивилизации, изображая, что она несет хоть какое‑то спасение, и не превращаться в людей, которые ностальгируют по прошлому. Ведь некоторые думают, что возрождение христианства есть реконструкция каких‑то архаических форм, что это огромный археологический музей, церковно–археологический кабинет всероссийских и даже больших масштабов. Такого рода Церковь как раз хотел видеть соловьевский антихрист.

Я, грешным делом, когда вспоминаю слова этого антихриста в отношении огромного музея церковной древности, я всегда вспоминаю наш церковно–археологический кабинет в Академии. Хотя я очень ценю его, и люблю все, что там собрано, но как раз антихрист хотел, чтобы Церковь превратилась в такой кабинет, где показывают старинные иконы, что‑то торжественно рассказывают… А смысл и содержание Церкви совершенно в другом, в том, что Христос идет. Где Он найдет Свое стадо? В ком Он узнает Своих учеников?..

Однажды один священник (по–моему, я вам рассказывал), вернувшись из Рима после одной из сессий Собора или чего‑то еще, в ужасе рассказывал о чудовищных процессиях: все это было похоже на какой‑то огромный карнавал, когда шли кардиналы, несли эти балдахины… Хотя люди и любят всякие праздничные зрелища, но все‑таки это должно быть вторично, третично, двадцатирично.

Упразднять этого не нужно, потому что праздничность и торжественность нужна христианской жизни, но это все имеет тенденцию заслонить главное. Конечно, и у нас, когда наши архиереи идут, тут и Папа побледнеет по сравнению с ними. Каждая культура должна все это беречь и любить, но важно не вытеснять главного. Ведь у многих из нас возникает такое чувство, что это и есть самое главное. Но здесь искушение светскостью.

Кстати, на Западе они готовы просто идти в Каноссу[41] перед современной секулярной культурой, — жалкое зрелище! Просто жалкое; но не менее жалкое, когда мы, сохраняя восточные художественные традиции (да и западные тоже), забываем, что они являются лишь средством и даже просто декорацией.

Я понимаю, что все это очень трудно. Потому что гораздо проще остановиться на какой-нибудь из крайних форм. Еще и еще раз повторяю, что необходим путь центральный, как говорят теперь, тонкий, как лезвие бритвы…

Церковь и нация

Христианство и нация — нашла ли Церковь решение этой проблемы? Еще, по–видимому, не совсем. И у первых апостолов проблема эта не была решена: они считали, что иудеи имеют привилегию, а язычники — это публика второстепенная.

Но потом апостол Павел сломил этот предрассудок, и началось торжество христианства над антогонизмом наций. Этому способствовала единая Римская империя. Но как только Римская империя разделилась, как только восточные и западные римляне стали конфликтовать между собой, так христиане поплелись в хвосте этой конфронтации — христиане Востока стали ругать христиан Запада, и уже тогда началось разделение Церквей. Уже в III веке! И когда Диоклетиан разделил Империю, уже были различные традиции, которые не могли примириться друг с другом. Даже о Пасхе не могли договориться, спор о Пасхе начал уже бушевать во времена гонений, потому что каждый хотел настоять на своем.

Решение, которое приняла Католическая Церковь, было очень своеобразным. Католическая Церковь пыталась ликвидировать вообще национальные различия, создать единый культурный фон для всей Европы. Частично это удалось. Удалось, но это все‑таки было безнадежное предприятие, потому что у каждого народа должна быть обязательно своя культура. В наше время Католическая Церковь это поняла и сейчас идет по линии плюрализма, понимая ценность и бесконечную красоту своеобразия всех обрядов, духовных и культурных традиций. На Востоке тоже была попытка все эллинизировать и все сделать под один стиль. Поэтому Болгарская, Русская Церковь, Церковь Югославии — все они были под эгидой Византии и были Церквами эллинизированными.

Вспомним, что у Русской Церкви все первые митрополиты довольно долго были греками, и даже надписи над иконами в первых киевских храмах были сделаны по–гречески. То есть Греческая (Византийская) Церковь была Церковью–матерью. С другой стороны, греки жили в Одессе и по всему Причерноморью; в Киеве было немного греков, только духовенство было греческое. Но потом в силу исторических причин Русская Церковь приобрела самостоятельность и духовную, и политическую, и культурную.

Какое же здесь может быть решение? По-видимому, решение должно быть такое: христианство преломляется в каждой цивилизации, и в каждой культуре оно обязательно должно быть национальным, обязательно! Оно должно быть органическим той культу–ре, в которой оно проповедано; оно должно быть органически связанным с ней, исходить изнутри ее, исходить из всех свойственных ей особенностей. Но при этом самое страшное здесь — забыть о том, что христианская культура является лишь частью целого!

Мы должны понимать, слушая какую‑нибудь африканскую мессу, что это тоже Литургия, но совершаемая неграми; и если даже мы видим в Индии каких‑нибудь монахов–муни, которые пытаются проходить свой путь, сидя в позе лотоса, — значит, это их путь. Не ложный путь, а их путь. Многоразлична Премудрость Божия, и, как говорит Писание, «в доме Отца обителей много»[42], и Церковь только тогда станет вселенской, когда она будет разнообразной, но единой одновременно, чтобы вселенское сознание в ней не угасало. Это тоже трудно. Но к этому уже есть предпосылки, поэтому думаю, что проблема «Церковь и нация» будет постепенно разрешаться.

Когда Христос обращается к людям, Он обращается не к нации, а к отдельному человеку. Апостол Павел говорит, что «во Христе нет ни эллина, ни иудея»[43]. Значит, есть у человека некое глубинное средоточие его личности, в котором нет не только нации, но нет и пола: «нет ни мужского пола, ни женского». Тем не менее, есть и мужской пол, и женский, тем не менее, есть и нации. Следующие, более периферийные слои человеческой личности уже связывают его с целым. Не душу с душой, не личность с личностью, а связывают членов культуры, членов общества, членов семьи. То есть это уже следующий слой. И поскольку христианство обращено не только к отдельному человеку, но также ко всем людям вместе взятым, то оно, естественно, воплощается в этих конкретных формах, не отрицая их и в то же время не абсолютизируя.

Мы знаем, что перед лицом гибели, перед лицом смерти, перед лицом вечности, перед лицом Бога уже неважно, кто человек: мужчина или женщина, иудей или эллин. Но когда люди общаются между собой, когда творят, когда живут и действуют, — здесь это приобретает определенное значение. Поэтому христианство находится как бы в такой промежуточной позиции, позиции сложной, позиции диалектической. Оно и отрицает нацию — и признает ее. Оно отрицает национальную замкнутость, шовинизм, отрицает культ расы, культ крови, культ биологического родства. Христос отверг биологическое родство. Он сказал: «вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь»[44]. И в то же время все Священное Писание, и в частности Евангелие, говорит о почитании родителей. Поэтому одной какой‑то однозначной формулой выразить это трудно.

Человек становится христианином не как член семьи, расы, нации, культуры. Но в то же время, когда он осуществляет себя как христианин, он действует в своей семье, в своей нации, расе, культуре. Вот примерно так это можно выразить.

Человек как таковой имеет абсолютную ценность, он та овца, за которой идет пастырь, бросив девяносто девять. Личность бессмертна! Культура тоже бывает бессмертна, но случается, что и умирает. Для Бога, для Христа личность стоит выше всего. Христос пришел спасти не культуры, не языки, а пришел «дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную[45]», — то есть пришел спасти отдельного человека. Но далее, когда уже начинается проповедь, то проповедь эта и осуществление жизни во Христе могут быть только в конкретных формах.

Более того, христианство совершенно не исходит из той позиции, что надо все национальные особенности приглаживать, а наоборот, мы видим, насколько многообразны национальные формы христианской жизни и насколько это органично, хорошо и естественно. Так было с самых первых веков… Восточные Церкви имели свой облик, Западные — свой. Откуда возникли наши четыре Евангелия, четыре евангелиста? — По этой же самой причине. Это были Евангелия различных Церквей с различными культурными оттенками, с различными традициями. Если Евангелие от Матфея господствует в палестинско–сирийский традиции, то в Риме появляется Евангелие от Марка, а в палестинско–азиатской традиции — Евангелие от Иоанна. То есть наши четыре Евангелия — это Евангелия различных поместных Церквей.

Церковь и культура

Остановлюсь еще на одном моменте, о котором я много говорить не буду, но пару необходимых слов скажу: христианство и культура — не как конкретная, а как общая проблема.

В первый период, когда ждали конца света, проблема эта не стояла для верующих, потому что считалось, что все созидание, все творчество, все Божественное будет осуществляться в новом зоне, в Царстве Божием.

Когда стали понимать (а это стали понимать уже в апостольский период), что впереди еще неопределенно долгий срок, тогда возникла проблема: христианство и мир, христианство и культура, христианство и цивилизация. Решение этой проблемы, так же как в отношении нации, было двояким.

Одни, такие, как апологет Гермий или апологет Тациан (Татиан), авторы резких памфлетов против языческих философов, языческой литературы, языческой культуры и религии, считали, что все это от сатаны. Тертуллиан, сам насквозь проникнутый античной цивилизацией, адвокат, выученик стоиков и Цицерона, говорил, что у Христа ничего нет общего с Велиаром, что «у Афин и Иерусалима нет ничего общего» — это его формула. Формула, которая не была признана Церковью. Не надо забывать, что Тертуллиан все‑таки еретик, человек, который был отвергнут Церковью, и не таким спорным образом, как Ориген (с Оригеном много неясности), а Тертуллиан сам ушел из Церкви в секту монтанистов[46], и все.

Так вот, этот самый крайний радикализм, или, выражаясь современным языком, левохристианский экстремизм, был свойственен многим эпохам, но отцы Церкви этого не приняли. Более того, например, Иустин Мученик утверждал, что мы поклоняемся тому же Богу, Который вывел Израиль из Египта. Они также говорили о том, что греческие философы предчувствовали явление того же Логоса, Которому поклоняемся мы, и что Христос действовал среди язычников до нашей эры, действовал, так сказать, анонимно, тайно.

Святитель Климент  Александрийский

По словам Климента Александрийского, философия была для греков таким же педагогом, детоводителем ко Христу, как Закон был для иудеев. И эта точка зрения, тоже с некоторыми оттенками, была постепенно принята и укоренилась в патристике, у классических отцов Церкви. Ее подробно развивают самые разные авторы этого времени, и даже резкие полемисты, такие, как святитель Афанасий Великий; конечно, об этом много пишет Ориген. И Тертуллиан, который отрицал подобную точку зрения, невольно вынужден был ее признавать — хотя бы тем, что он всю свою деятельность строил на основе античной культуры.

Климент Александрийский создавал первые христианские гимны. Ефрем Сирин переделывал нехристианские гимны на христианские и создал потом целую поэзию. Возникла христианская философия, которую создали Ориген и Григорий Нисский. Очень рано возникло христианское искусство как своеобразное проявление церковного духа.

Святитель Григорий Нисский

То есть все те аспекты, из которых складывается культура: художественная литература (повести и романы античных времен и Средневековья), метафизика, поэзия, живопись, скульптура, — все было создано, то есть была признана возможность создания христианской культуры сначала на основе античности, а потом уже на основе других культур.

Тем не менее, в XX столетии вопрос этот поднимается вновь и вновь. Потому что нельзя сказать, что Церковь безоговорочно приняла всю языческую культуру. Она принимала с большим выбором, и известный трактат Василия Великого о том, как молодым юношам–христианам пользоваться языческой литературой, показывает, что здесь необходима была определенная избирательность, и отцы Церкви требовали подходить к этому избирательно. Вопрос об этой избирательности был всегда неясен и вызывал часто колебания. То наступал период влияния языческой культуры, то наступал период резкого отмежевания и попытка вообще освободиться от нее. Этот вопрос продолжает стоять и сейчас.

Среди многих новокрестившихся христиан, как болезнь неофитства (таких болезней очень много, и они все характерны), часто возникает мнение, что христианство отрицает искусство, отрицает вообще всю культуру, что христианин не должен одобрять ни живописи, ни философии, ничего этого не нужно.

Святитель Иоанн Златоуст

Понять этих людей я могу. Я понимаю, что когда человек познает высшие ценности, когда он встречается с самым важным и драгоценным в жизни, он видит, насколько малы в сравнении с этим многие человеческие достижения. Но с другой стороны, эти люди, неофиты, должны со смирением признать и принять, что отцы Церкви рассматривали вопрос совершенно иначе. Они одобряли и философию, и искусство, и сами, в отличие от некоторых неофитов, не чуждались не только университетов, но языческих университетов, заведомо языческих, в которых преподавали все профессора–язычники. И христиане, будущие столпы православия, такие, как Григорий Богослов, Василий Великий, Иоанн Златоуст, не колеблясь шли в эти школы, для того чтобы получить знания. Ну, я уж не буду приводить примеров средневековых отцов Церкви, вроде Иоанна Дамаскина, который был великим философом и логиком.

Но тогдашняя философия развивалась все-таки как богоискательство, а современная культура, идущая от Возрождения, развивается как богоборческая ветвь. Поэтому здесь, мне кажется, гораздо труднее допустить открытость.

Совершенно верно. Я именно поэтому и сказал, что эта проблема встает каждый раз, когда является новая цивилизация. То есть по отношению к античной цивилизации христианство в целом решило свою проблему. Решило, может быть, не всегда удовлетворительно, было много принято лишнего, что потом надо было как‑то вычищать, и наоборот, ускользнуло много ценного, что потом пришлось добирать, — это же процесс, в котором участвовали живые люди, которые и ошибались и искали! Не надо думать, что Господь Бог дал какую‑то четкую программу, и надо было просто сидеть и пассивно выполнять все указания по всем пунктам.

Эта проблема была и в ренессансный период. И надо сказать, что когда во весь рост встала тема человека, то христианские мыслители ее решили очень неплохо, не хуже, а лучше деятелей языческого Ренессанса. Начиная со времен Франциска Ассизского вплоть до времен Григория Паламы, преподобного Сергия, Мейстера Экхарта и у нас, и на Западе учение о величии человека — именно потому, что он есть образ и подобие Божие, — было развито великолепно!

Савонарола, которого считали мракобесом и сжигателем ценностей (это был замечательный поэт, поборник демократии, человек, который вполне может встать в один ряд с большими святыми, мученик за свои убеждения), этот Савонарола был одним из представителей христианского гуманизма. И молодой грек Михаил Триволис (впоследствии знаменитый преподобный Максим Грек), который его слушал, с этими идеями и поехал на Афон, и потом здесь, в Лавре пытался провести реформу Русской Церкви, но все это, как мы знаем, кончилось грустно. Но, так или иначе, запал Савонаролы был передан Максиму Греку.

Теперь, если говорить о культуре XIX века, то и в ней были ценности, которые христианство принимало бесспорно. Началось возрождение правовых идей, развивалась идея социальной справедливости, поэтому когда Лев XIII (скажем честно, с опозданием) заговорил о необходимости бороться за более справедливое распределение материальных благ, когда он стал говорить о недопустимости бесчеловечной эксплуатации, которая была в XIX веке, то многие христиане–католики возликовали, для них это был целый праздник — иерархия поняла призыв века, и это было очень хорошо.

Что касается нашего времени, то я думаю, критерий святого Василия Великого вполне продолжает работать. В современной культуре очень много богоискания, очень много светлого и прекрасного; и вполне можно, опираясь на те ценности, которые есть внутри этой культуры, вести с ней диалог. Более того, как я уже писал, именно в XX веке в культуре и в современной философии было очень много потоков, обращенных непосредственно к христианству и к духу. Современная философия на 80% — философия полумистическая, духовная, ищущая. В современном искусстве, даже когда художники в плане своего мировоззрения стояли далеко от веры, их трагические полотна, их странные произведения — все они вопили о недостаточности плоского материалистического мироощущения. Они вопили о трагедии!

Кино, музыка и многие другие ходовые формы современной цивилизации могут быть языком веры.

Взять хотя бы оперу «Иисус Христос — Super Star» — это интересный феномен. Оказывается, можно говорить о Евангелии (правда, текст там просто гнусный, хотя музыка неплохая) современной молодежи языком современной музыки. Когда‑то я смотрел фильм Пазолини «Евангелие от Матфея», я не могу сказать, чтобы этот фильм мне понравился, но когда я его просмотрел, я понял, что можно создать хороший фильм на эту тему.

Я смотрел много прекрасных христианских фильмов, как зарубежных, так и советских, христианских не только по форме, но по духу. Кстати, когда я сравнивал Пазолини «Евангелие от Матфея» с нашим фильмом «Андрей Рублев», конечно, русская Голгофа у Тарковского гораздо выше по духу и глубже, чем Голгофа у Пазолини, — это бесспорно. Даже облик Христа у Тарковского мне показался более внутренне подлинным, чем у Пазолини.

Кадр из фильма «Андрей Рублев». Режиссер А. Тарковский

О новых подходах к проповеди говорит и знаменитый современный проповедник Билли Грэм. Он говорит, что если раньше апостол Павел приходил, становился на площади и проповедовал, то почему бы мне сейчас не продавать пластинки со своими речами, не делать рекламы, не прибегать к тем обычным приемам, к которым прибегает любая информация нашего времени? И то, что Библию сейчас издают в виде таких журналов, похожих то ли на «Paris Match», то ли на «Курьер ЮНЕСКО», — это тоже хорошо, потому что люди, чтобы получить информацию, привыкли читать текст именно в таком виде, и поэтому он будет и яснее, и проще, и доходчивей для них.

Но, конечно, это таит в себе тысячу опасностей: может быть слишком много элементов вульгаризации. Самое главное, чтобы не было секуляризации, чтобы не сделать все плоским, пошлым, — уступки духу века сего не должно быть ни в коем случае, только полная внутренняя верность. Вот это самое трудное: при полной адекватности современной форме — полная внутренняя верность духу. Это, конечно, трудно. Гораздо легче или просто обособиться, сказать, как некоторые сектанты говорят: все это, вместе с кино, это все сатана придумал, — или, наоборот, сказать, что все это настолько прекрасно, что мы только просим: дайте нам маленькое тепленькое местечко в вашем великолепном царстве современного великого общества — the great society.

Две легкие позиции, но мы не можем их принять.

Итак, я повторяю. Мы говорили об отношении Церкви к Ветхому Завету, отношении Церкви к нации, отношении Церкви к культуре…

Можно было об этом еще много говорить, но я думаю, что это достаточно ясно. Подход такой, что Церковь культуру как творчество приемлет, и совершенно не соответствует церковной точке зрения отрицание культуры. Для нас достаточно сказать, что вся, например, цивилизация поздней Античности, Европы, России и других стран создана на основе христианства, если бы оно отрицало культуру, то этого бы и не было. Ислам, скажем, отрицает статуи? — отрицает, поэтому никакого искусства ваяния в мусульманстве нет. Нет, и все. Вот вам прямое доказательство.

Православие, Католичество, Протестантизм

[...]В сложных взаимоотношениях между Католической и Православной Церквами первичным было церковно–культурное отчуждение, а те пункты, которые обычно ставятся как признаки, отличающие православных от католиков, появились в качестве вторичных значительно позже.

Достаточно сказать, что споры об обычаях, о времени празднования Пасхи и так далее между Западом и Востоком бушевали за многие века до появления догмата о папском примате.

Важно подчеркнуть, что догмат о папском примате и авторитете (примат и авторитет — сейчас раскрою, в чем их смысл) был сформулирован только на Первом Ватиканском соборе в 1870 году. До этого никакого вероучительного определения не было. Тем не менее разделение уже почти тысячу лет существовало.

Смысл ватиканского определения относительно Папы сводится к двум вещам. Первая — Папа является первоиерархом Церкви; между тем в православии первоиерархи были главами национальных Церквей. А вторая — Папа может выступать от лица Церкви, между тем как в православии от лица Церкви говорят собрания епископов.

Почему возникло такое представление о первоиерархе? Вовсе не потому, что западные церковные учители вдруг впали в заблуждение или, как говорят, их «заело властолюбие». Когда начинают объяснять просто грехами, то это самое неудачное объяснение: ведь грехи — категория международная; можно подумать, что на Востоке не было властолюбия; властолюбцев было еще больше, потому что там власть была более деспотичной и неограниченной. Причина тут совсем в другом.

Дело в том, что в западном мире в результате нашествия варваров при Великом переселении народов были разрушены все социальные структуры. И осталась одна Церковь, как социальная структура. Поэтому она вынуждена была укрепиться — как единственный центр, связывающий духовно все многообразие варварских народов и остатков прежних народов империи. В силу этого обстоятельства, не имея соперника в лице императора, церковная власть Рима стала напоминать светскую власть. Это было связано с возникновением Папского государства.

Возникло оно таким образом. Когда византийский император пытался навязать иконоборчество Римскому Папе, Папа отказался признать иконоборческую ересь, и император направил корабли с войсками для подавления неудобного Папы. И тогда папа Стефан обратился к королю франков с посланием от лица апостола Петра. «Я, Петр–апостол…» и так далее. И франки выступили, и довольно большую территорию, которая окружала Рим, добровольно отдали Папе.

Таким образом, он оказался государем, которого византийский император уже не мог взять голыми руками: у него была своя земля и свое войско. Неприкосновенность, или по крайней мере независимость главы Церкви, была гарантирована не правом, а фактической его защищенностью, то есть чисто военной. Только в XIX веке Папа был лишен этого Папского государства (и конечно, лучше бы–АО бы, чтобы это произошло добровольно). С 1929 г. Папским государством является Ватикан, и международное право играет роль тех войск, которые некогда ограждали Папскую область. И то, что Ватикан является самостоятельным государством, — это вовсе не признак того, что Папа обуреваем некой государственной гордыней. А просто потому, что по существу глава Церкви не должен был быть подданным какого‑либо государства, чтобы на него никто не мог давить.

И вся средневековая история Западной Церкви была жестокой борьбой за инвеституру — за право поставления епископов. Папы не хотели, чтобы светская власть получила контроль над епископатом. И мы знаем по истории XX века, во всех европейских и азиатских странах, какое колоссальное влияние на церковную жизнь оказывает возможность светской власти назначать епископов и манипулировать ими. Поэтому та борьба за инвеституру, которая нам кажется пережитком средневековой истории, на самом деле была борьбой за очень важное — за положение Церкви в мире.

Покойный патриарх Сергий говорил, что Церковь началась с раздробленных общин.

Собор Святой Софии. Киев. XI век

Только во II веке она стала объединяться в епископии и потом в митрополии. А еще позднее она начинает объединяться в патриархаты — большие патриархаты, соответствующие уже целым империям или их частям. И дальше, продолжает патриарх Сергий, ввиду такого централизующего процесса в Церкви, не будет ничего удивительного, если когда‑нибудь Церковь сможет получить единую структуру. Следовательно, католическая традиция, объединяющая всю Западную Церковь под единым началом, не является ни парадоксальной, ни еретической.

Есть одно обстоятельство, которое необходимо помнить при наших собеседованиях с католиками. Хомяков писал, что католики есть еретики. Между тем слово «еретик» (в обычном, не в бытовом, но в богословском смысле) обозначает человека, придерживающегося некоего учения, которое было осуждено как несовместимое с христианством. Следовательно, если возникает какое-то учение, которое не осуждено Вселенским собором, не вытекает из постановлений Вселенского собора и не соответствует учению Церкви, то это учение, если оно не общепринятое, называется «теологуменой» — «богословским мнением».

В Западной Церкви есть точка зрения, что Папа обладает особой неограниченной властью, но не было Православного собора, который бы ex cathedra торжественно провозгласил, что подобная точка зрения есть заблуждение. Для католиков это остается вопросом веры. Между прочим, и для нас признание решений Собора остается вопросом веры, потому что действительно надо иметь большую веру, чтобы не сомневаться, что Господь говорит через Собор. Папа еще может быть святым — бывали ведь святые Папы, например, у нас сегодня празднуется святой Папа. А Соборы никогда не состояли из святых, более того — Соборы часто, даже Вселенские, состояли из людей, далеко не всегда отвечавших своему призванию. Если вы будете изучать историю Церкви, вы увидите, что на Соборах были и поношения, и драки, и бог знает что. Тем не менее, мы знаем, что даже через столь несовершенное орудие может говорить голос Божий.

Совершенно естественно, что он может проявиться и через главу Церкви. Когда выступают против идеи главы Церкви, то тут опять-таки встает вопрос веры: если мы признаем, что есть глава Русской Церкви или Грузинской Церкви, то, очевидно, может быть и такой общий глава большого духовного сообщества, и ничего антихристианского в этом нет.

А что такое «папская непогрешимость»? Понятие «непогрешимости», согласно «Догматическому богословию» Макария Булгакова, написанному в прошлом веке, связано с теми формулировками, которые высказываются церковными учителями, например, на Соборах, и которые адекватно выражают общецерковную веру. И эта вера, выраженная таким образом, признается за истину.

Например, когда Халкидонский собор утверждал, что Христос есть истинный Человек (он же, этот же Собор утверждал, что Христос есть истинный Бог во плоти), Церковь приняла этот тезис как точно отражающий евангельскую веру, первоначальное откровение — и, следовательно, Собор непогрешимый. Термин «непогрешимый» — очень неудачный, мы напрасно его употребляем, он значит скорее «соответствующий вере».

Но в русском богословии этот термин употребляется. Собор, высказывая, формулируя тот или иной догмат, является непогрешимым. Католики тоже признают постановления этих же Соборов. Но они считают, что кроме Соборов такую же мистическую власть получает и первосвященник.

И, естественно, они считают, что если у них священник — глава Церкви, то Дух Божий на нем почиет. Ведь говорят же соборные отцы! Как начинается соборная клятва? Участники Собора начинают словами: «Изволиться Духа Святого и нам». Поэтому говорить, что у них монархия, а у нас — демократия, неправильно, потому что совсем не о том идет речь, а в том и другом случае говорит Дух Божий. Он ведь может говорить и через одного человека, и через 150 человек. В это можно верить, а можно не верить. Это вопрос веры, и каждому дается по вере.

Что касается таких тем, как «непорочность Божьей Матери» и «чистилище», то учение о чистилище в Православной Церкви существует, но просто нигде в авторитетных документах не сформулировано. Это учение о «мытарствах» — о том, что существует некое промежуточное состояние души, мытарства, когда она проходит очищение.

Собор Святой Софии. Константинополь. 324-337 гг. Реконструкция

Современный вид. Стамбул