Церковь и мы

Он стоит как бы рядом с Ним. Причем если человек чуткий, но неосведомленный, возьмет Евангелие, он легко проникает в его дух, смысл, чувствует ту силу, которая исходит от Христа. С апостолом Павлом совершенно не так…

Во–первых, его Послания — это не книга, написанная для чтения, как Евангелия. Это стенограмма речи, которую произносил живой человек, шагая перед секретарем, записывающим его слова. Это действительно письмо, написанное по какому‑то конкретному поводу. Письмо, составленное человеком, который далеко не пользовался в Церкви всеобщим признанием. Для некоторых он был просто соблазнитель, еретик, мятежник, человек, которому не доверяли очень многие! И вот чудо и тайна Церкви заключаются в том, что послания именно этого человека встали рядом с Евангелием.

Конечно, даже в истории о нем существуют очень разные мнения… Однажды, когда один человек, достаточно просвещенный, увидел вышедший огромный том Фаррара «Жизнь и труды апостола Павла», состоящий из свыше тысячи страниц, он сказал с изумлением: «Неужели так много можно написать про апостола Павла?»

Некоторым кажется, что он был просто одним из апостолов. Но есть и такие, которые считают, что был только Павел, который и создал все христианство, все христианское богословие. Одни утверждают, что он извратил учение Евангелия, другие говорят, что он вывел евангельскую весть из узкого ручейка на открытые просторы моря — всего мира. Чтобы не блуждать в этих закоулках и в противоречиях, в этих спорных мнениях, нужно просто обратиться к Посланиям и постараться увидеть там человека, через которого говорил Бог.

Павел — человек, безусловно, своеобразный, странный, страстный, горячий!

Человек очень противоречивый. Казалось бы, немощный, больной, но абсолютно неутомимый! Его путешествия совершались пешком. Путь, который мы проезжаем, например, от Москвы до Черного моря, — такой путь он не раз проходил пешком! Причем, хотя римская власть уже установила некоторый порядок, вокруг были и бандиты, и бродяги! Отсутствие гостиниц в глухих местах, вражда иудеев, язычников…

Самое страшное было то, что, придя в город, о чем он мог говорить?!

Это все равно, что сейчас прийти в город, где никогда не слышали о вере, и начинать с нуля. Но он нашел способ. Он находил иудейские общины, потом около них находил общины людей, исповедовавших единобожие, — греков, сирийцев, римлян, — которые уже имели представление о Священном Писании, о некоторых истинах Библии, и вот с этих мест он начинал.

Формально его картой была карта древнеримских дорог. Кто из вас бывал, скажем, на Кавказе, в Абхазии, — там до сих пор в горах сохранились эти огромные плиты, восходящие на гору, — остатки мощеных дорог. По этим дорогам он и шел. Так что римляне подготовили для него путь.

В чем была особенность его жизни? — В том, что он был человеком, который обратился внезапно. Есть такая категория людей, которые знают день и час своего внутреннего переворота. Но в то же время это было не совсем обращение, правильнее было бы назвать это призванием.

Обращение осуществляет разрыв человека со всем тем, что ему было раньше близко, и переход в какое‑то новое состояние. Павел стал новым человеком, но в то же время он остался верен тому же Богу, Которого до этого исповедовал. И Ему он служил до конца, до того дня, когда его потащили на «лобное место», чтобы казнить.

Почти четверть века он плавал на кораблях, на утлых суденышках, попадал в бури, оказывался за бортом. Сутки, как он сам пишет, он провел в море, уцепившись за какую‑то деревяшку. Много раз сидел в тюрьмах, много раз терпел наказания со стороны иудейских и римских властей, но ничто его не остановило. Потому что им двигал Дух Божий.

По–видимому, он был человек не очень физически здоровый. А может быть, даже и слабый. Но он говорил так: «все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе»[32]. Господь его укреплял, и Павел явил собой такой поразительный феномен человека, который действовал сверх своих сил, сверх обычных человеческих сил.

Он говорил, что у него были такие состояния, когда он духовно поднимался ввысь, до таких высших Небес, где слышал слова, которые не может передать. Таким образом, мы можем назвать его мистиком.

Но одновременно это был человек очень практичный. Во время кораблекрушения около острова Мальты все растерялись и пали духом, и только он один спас положение тем, что сохранил хладнокровие.

Эль Греко. Апостол Павел. Фрагмент

Павел мог быть ироничным, саркастичным, даже очень резким в полемике. А полемику он вел на несколько сторон. Старозаветные иудеи клеймили его как отступника Закона, язычники — как проповедника новых богов, греки — как проповедника иудаизма, римляне — как нарушителя римских законов. В общем, кого ни возьмешь — всем он был неугоден. Но Богу было угодно возложить на плечи этого человека великую миссию проповеди, и он стал апостолом народов.

Для того чтобы в него вглядеться, надо сначала понять, о чем он сегодня может нам говорить. Не просто как человек, живший много веков назад, а как наш современник. Он, конечно, наш современник. Прежде всего, потому что он проповедник истинного христианского соединения с Богом. Уже после смерти Павла апостол Иоанн писал: «Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, Который пребывает в лоне Отчем, Он явил»[33].

Так вот, эту тайну Павел возвестил значительно раньше, и первый нашел для нее самые острые формулировки, чтобы сказать, что человек не может соединиться с Богом. Та мечта, которая двигала всеми мистиками во все времена, на самом деле была неосуществима, потому что человек в созерцании, в экстазе, в состоянии отрешенности и транса лишь соприкасается с теми искрами, с теми огненными протуберанцами, которые исходят от «солнца» Божественного. Но все‑таки он есть только человек, он есть смертное существо. И при приближении к Богу происходит нечто подобное тому, что в физике называли принципом неопределенности, — когда прибор, которым изучают микрообъекты, сам уже вступает во взаимодействие с этим микрообъектом, и уже ничего нельзя точно установить.

И здесь происходило нечто подобное. Но Павел открыл тайну единения человека с Богом: что к Богу человек по–настоящему, глубинно может прийти только через Христа; что всякое религиозное познание оправданно, оно законно, но оно находится на человеческом уровне. Но когда люди приближаются к Богу через Богочеловека, открывается нечто самое важное и самое существенное: встреча личности с Личностью.

Кроме этого Павел нам открывает тайну свободы, он провозглашает христианство как религию свободы. Не произвола, не анархии, не беззакония, а именно свободы. Он глубоко это пережил. Человек, который исполнял Закон и уважал древние обычаи, любил Священное Писание, он в то же время поднялся над всем, что было ограничено. «К свободе призваны вы, братья», — говорил он[34].

Апостол Павел был человеком, который раскрыл тайну Церкви как будущего, как некой эсхатологии. Он говорил о том, что это не просто сообщество, союз, а что это есть некое единое поле; приобщившись ко Христу, мы оказываемся в некоем поле, мы становимся творением Божиим внутри этого поля Божественной любви. Мы переходим из одного состояния в другое, и это исключительно важный момент. Но человек не может сам перейти, он только осуществляет готовность к этому переходу. Бог его переводит, и каждый может о себе сказать, что он это пережил. Это единое «поле» он называл Телом Христовым, Телом Церкви.

На этом строилось все. Он говорил, что как в организме, в теле есть разные части, разные органы и каждый из них выполняет свою функцию, так и в Теле Христовом все органически и гармонично связано. Таким образом, он заложил для нас основание для понимания церковной жизни, понимания нашей нравственной жизни, основанной на свободе. И наконец, самое главное, он установил для Церкви христоцентризм — центральное значение Христа для внутренней жизни каждого из нас.

Конечно, в истории Церкви это много раз терялось. В жизни каждого из нас есть периоды, когда мы теряем в себе Христа. Но апостол Павел постоянно напоминает нам, что спасаемся мы, то есть приобщаемся к Божественной жизни, только верой, только приобщением ко Христу; что спасение — это то, что нам дано даром, его нельзя заработать. Это все сформулировал Павел.

Но вы можете спросить: а может быть, его учение — это плод его творческого богословского ума? Есть ли это в Евангелии? Безусловно, есть. Только Христос говорил об этом в иных терминах и по–иному. И, конечно, слова Христа были словами Богочеловека. А слова Павла — это слова Павла, человека.

Но он осмыслил Евангелие, которое понял лучше (здесь я подхожу к самому главному), чем люди, которые Христа знали «по плоти», как говорит апостол. Для нас это огромное утешение — что глубиннее всего познал Христа человек, который не знал Его во время Его земной жизни. Это означает, что возможность углублять и развивать познание Христа остается для всех людей, которые Его не видели.

Апостол Павел — это образец счастливого человека, несмотря на то что у него был, может быть, трудный характер, трудная судьба, горькая жизнь: дома нет, семьи нет, постоянного местообиталища нет, даже страны нет. Постоянный кочевник; зарабатывает себе на хлеб ручным трудом. Непризнанный, отвергнутый, травимый, и в то же время — более счастливый, чем иные люди, которые все это имеют.

Таков Павел. Он не «один из апостолов», а он, конечно, как правильно выражается Церковь, «первоверховный апостол». Наряду с Петром, который был «первым среди двенадцати».

Вопрос о том, ему ли принадлежат 14 Посланий, которые мы имеем в Новом Завете, не имеет однозначного ответа. Безусловно, ему принадлежат Послание к римлянам, Послания к коринфянам, к галатам. Споры идут о «малых Посланиях»: к Тимофею и Титу. Кроме того, признано всеми, что Послание к евреям не принадлежит ему, тем более что оно даже и не носит такого названия. Каждое послание Павел начинает от своего имени, например, к галатам: «Павел, апостол, избранный не человеками и не через человека, но Иисусом Христом и Богом Отцом…» и так далее. Послание к евреям начинается совершенно иначе. Я здесь не буду касаться вопроса, кто его писал, но писал его, по–видимому, современник Павла, а самое главное — писал в духе Павла. Это было произведение той же «школы».

Сомнение в принадлежности Павлу так называемых «малых Посланий» ничего не меняет, потому что главные мысли, главный опыт, главное духовное благовестив заключены именно в основных, неоспоримых Посланиях.

Послания — не легкое чтение, потому что, как я уже говорил, это была стенограмма, и часто мысль его резко переходила с одного на другое, и кипение его чувств и переживаний сказывалось на самом стиле. И потом, это был неясный жанр. Одно дело личное письмо, другое дело литературное послание, которое человек сочиняет в кабинете.

Как жанр литературы — это было нечто среднее: и трактат, и проповедь. Иногда он начинал писать и потом говорить и диктовать почти стихами, как было принято на семитическом Востоке. Человек, проникнутый Писанием (он учился все‑таки по Писанию), вдруг начинал говорить каким‑то библейским языком. И стихи прерывали прозу.

Вы все должны помнить то место в Первом Послании к коринфянам (13–я глава) про значение любви в жизни христианина. Что это такое? Трактат? — нет. Письмо? — нет. Это поэма! Ее так и называют: «Песнь любви». И филологи, литературоведы показывают, что там есть определенный ритм, закономерности чисто литературно–поэтического характера.

«Если я языками ангельскими, человеческими говорю, а любви не имею, то я медь звенящая…» — это рефрены, повторы! То есть он уже прямо переходил на язык свободной поэзии. Конечно, наш перевод в Священном Писании Посланий Павла уже в значительной степени выглядит архаично, не всегда он точен, потому что сделан давно, но тем не менее он достаточно ясен, достаточно хорош.

Чтение Посланий апостола Павла может быть самым различным. Можно начинать с первых Посланий, а можно брать тематически. В двух словах можно сказать, что первые Послания, которые он написал и которые до нас дошли, это два Послания к фессалоникийцам.

Оба они были написаны приблизительно лет через 18–20 после Распятия, после Пятидесятницы. А в 50–е годы написаны были, по-видимому, Послание к галатам и Послания к коринфянам. У каждого из этих посланий, конечно, был повод. Фессалоникийцам он пишет в тревоге, что они ждут конца света, многие побросали работу и не собираются ничем заниматься; тогда он говорит: «Кто не работает, тот и не ест»[35], — вот откуда пошло это выражение.

Юношеский рисунок Александра Меня. Апостол Павел

Галатам он пишет в отчаянии. Галатская община состояла из язычников, жили они на территории нынешней Турции, тогда это была глухомань, и когда они крестились, пришли туда христиане из Иерусалима и сказали: а вы что, Закон не соблюдаете? — едите свинину, да вы не христиане… А те бедные, как всякие язычники, понимали, что религия есть обряд, — значит, мы не так веруем, едим не то, пьем не то. И они все быстро начали перестраиваться. Когда Павел узнал об этом, он написал им послание. Послание к галатам — это вопль! «О, несмысленные галаты! Кто прельстил вас не покоряться истине… Сие только хочу знать от вас: через дела ли закона вы получили Духа или через наставление в вере?» В этих словах Павел выступает как антиритуалист.

Апостол Павел основал церковь в Коринфе. Это был город, в котором были медные мастерские, где люди зашибали большие деньги. Жить по–коринфски значило гулять, сорить деньгами, пьянствовать, петь похабные песни — вот это жить по–коринфски. Коринф находился на перешейке, который соединял Среднюю Грецию и полуостров Пелопоннес. Это был портовый город, полный матросов, публичных домов, притонов, всякой шантрапы. Там был вечный праздник — целые кварталы, заполненные увеселительными заведениями. Таков был Коринф.

Кроме того, там, конечно, была и довольно богатая книжная традиция. В городе стоял памятник знаменитому Диогену, который жил в большом кувшине, в так называемой «бочке». Смутный город. И вот апостол Павел совершенно неожиданно там основал общину, сам этого не ожидая.

Это была довольно многочисленная община, состоящая в основном из бедняков, из пролетариата, но были и крупные городские чиновники, как потом стало известно. Апостол намучился с ними бесконечно! Сначала у них возникали партии, расколы; приехали люди от апостола Петра, и некоторые говорили: «Петр выше», — Павел все‑таки не был один из двенадцати. Приехал Аполлос, христианский учитель из Александрии — античный философ, он знал иудейско–античную эллинистическую философию (а Павел имел сугубо раввинистическое школьное воспитание) — опять говорят: вот мы будем Аполлосовы, — разделились, раскололись… И он пишет: «Разве разделился Христос? разве Павел распялся за вас? или во имя Павла вы крестились?»[36]

Надо понять его бесконечные страдания… Партийный дух, мелкие склоки, наконец, страшная распущенность; какой‑то человек женился на своей мачехе, причем, очевидно, язычнице, как можно понять из текста. И много–много было у него всяких скорбей. Приезжает в Коринф уговаривать, потом уезжает в слезах; пишет второе послание, которое не дошло до нас. Третье послание (это второе в Новом Завете) написано уже после примирения.

Дело в том, что в каждой общине были свои особенности — психологические, социальные, были и свои проблемы. Некоторые общины были тихие, спокойные, скажем, община в Филиппах (смотри «Послание к филиппийцам»), Это была небольшая римская колония в македонской лесной глуши. Там жили люди порядочные, ветераны, которым после отставки подарили эти земли. Они занимались огородничеством вокруг города; звучала латинская речь, они все были очень дисциплинированные, достаточно нравственные; иудеев там по–чти не было, но было несколько женщин, которые читали иудейские молитвы, и у них даже не было помещения — они ходили на берег реки и там молились.

И Павел пришел, нашел их, посидел с ними на бережку и стал им рассказывать… Мы не знаем, что он им говорил. Но вот так возникла первая община. Надо сказать, что общины там были очень крепкие. Филиппийская община (хотя ему там пришлось и пострадать, и в тюрьму его бросали, и били) — единственная община, от которой он принимал материальную поддержку и до самых последних дней всегда на нее опирался…

Конечно, совершенно иначе выглядело дело в Коринфе — в греческом городе, о котором я уже говорил, где были партии, где был снобизм и прочее. А Римскую Церковь, хотя Павел ее не основывал и не был в ней руководителем, он очень любил, потому что Рим был международным городом, и дух универсализма, который был родственен Павлу, его душе, находил в нем отзвук. Понимаете, ему было тесно во всех этих мирках, затерянных среди гор Малой Азии, Греции, Македонии. Он‑то жил глобально.

В Послании к римлянам он пытается объяснить свое богословие, свое учение. Он излагает свои принципы. В то же время он говорит, что это не мое учение, это Евангелие, Евангелие Иисуса Христа. Почему он писал к римлянам, Римской Церкви, которая к тому времени уже существовала, но которую он не основывал? Это единственный случай, когда он обращался к неизвестным ему людям, потому что предполагал, что мир может скоро кончиться, и долг христиан — возвестить где только можно слово Христово. Он еще собирался ехать в Испанию.

Посмотрев на карту, мы увидим, что он обошел все восточное Средиземноморье, и теперь надо было срочно охватить Испанию, дойти до Геркулесовых столбов, до края империи. И он задумал отправиться туда, чтобы потом пройти по всему кругу Средиземноморья.

Но, как вы знаете, в Рим он попал уже в кандалах, и в конце концов в Риме и погиб, хотя в Испании, как говорит достоверное Предание, он успел побывать. Уже потом его арестовали вторично.

Послание к ефесянам — одно из поздних посланий. И как раз в нем очень много говорится о Церкви. Апостол серьезно задумывается над проблемой зла в мире и говорит о Теле Христовом, о Церкви, которая ему противостоит. Это очень серьезное послание. Оно уже в меньшей степени касается тех проблем, которые его раньше волновали, — о старом обряде, о конце света, — а больше говорит о тайне Церкви.

В заключение можно сказать, что периодически дух и мысль апостола Павла в Церкви выходили на первый план. И во времена святых Отцов, сначала забытый, он вновь ожил. Он руководил мыслью и Иоанна Златоуста, и блаженного Августина. В Средние века опять как бы забытый, отодвинутый на задний план, в эпоху Реформации он снова появляется, и Лютер приходит к своей идее solo fideis (только верой), опираясь на Послания апостола Павла.

А вот в XX веке в бурях вокруг личности Христа и христианства Павла обстреливали с разных сторон, его использовали как рычаг в одну и в другую сторону. Но дух его остается все равно незамутненным.

Гитлер говорил, что Иисус был арийцем, а Павел пришел и испортил все. Но православный богослов нашего века Николай Глубоковский считал, что никто так не сумел понять, постичь дух Христа, как апостол Павел, который стал Его великим продолжателем. Он был пастырь, которому приходилось нелегко. Мы не должны себя равнять с теми, кому он проповедовал, потому что мы имеем совершенно другие источники информации: у нас есть общение, литература. Ничего этого там не было.

Во–первых, христианская литература еще просто не существовала: Евангелия в большинстве своем даже не были написаны. Существовал один Ветхий Завет, который был многим непонятен. И вообще в головах у этих людей была каша. Половина из них вообще была неграмотна. Конечно, были свои амбиции, обиды и соперничество. Поэтому почти все Послания написаны по прискорбным поводам. Они возникли не от хорошей жизни. Они результат его пастырских терний… И, как я уже говорил, человек он был и нежный, и теплый, но мог быть очень суровым и очень резким.

Очевидно, именно такой человек был избран и нужен. Надо его понять и почувствовать, и тогда все эти нюансы, которые вас как‑то поражают, станут ясными, вы услышите его интонации. Тогда все встанет на места. Этот человек может нас очень многому научить.

Если его ставили рядом с Христом, это не значит, что, как говорили многие историки, Павел истинный основатель христианства. Это абсурдное утверждение. Апостола Павла со Христом даже сравнивать нельзя. И поэтому Павел сознавал себя только служителем и учеником Иисуса Христа. Сознавал себя и грешным, иногда говорил: вот это я вам говорю по своему рассуждению, не от Бога, — так мне подумалось, так мне кажется… И конечно, он был человек своего времени, своей эпохи, но это временное все отлетает.

Каковы причины столь быстрого роста числа христиан во времена апостола Павла?

[…] Главная сила христиан была в двух вещах — в вере и в любви. Вера во Христа двигала ими, а любовь прокладывала дорогу. Потому что первые христиане ничем не могли удивить мир. Ничем. Обрядами? — Они были у всех — древние, пышные. Нравственные изречения? — были отличные повсюду. Мистерии? — мир был сыт этим. На самом деле самым сильным дей–ственным фактором было созерцание облика самих христиан. Это не идеализация, об этом говорят нам исторические документы. Главной движущей силой был все‑таки дух христиан. Это и обращало язычников! Как в Евангелии сказано: «пойди и посмотри»[37].

И наша задача — тоже к этому приблизиться. «Пойди и посмотри». Чтобы можно было прийти и посмотреть. Конечно, если человек придет, посмотрит, — а тут всякие безобразия творятся… Даже если он придет скуки ради или из каких‑то личных симпатий, он скажет, как сказал один человек: у вас так же, как и у других. А у нас не должно быть так.

17 мая 1985 г.

Церковь и мы

Церковь и язычество.

Мир, в котором было возвещено Евангелие, был многоплановый, и поэтому христианам пришлось решать несколько проблем. Первая проблема: мы и Ветхий Завет. Предлагалась концепция: выбросить весь Ветхий Завет целиком. Соблазн был большой, но Церковь на него не пошла. И, как говорит святой Иустин, «мы поклоняемся и веруем тому же Богу, Который вывел вас, израильтян, рукою крепкой и мышцей высокой из Египта, ибо нет другого Бога». Поэтому те, кто пытался отвергнуть Ветхий Завет, оказались в числе еретиков, последователей Маркиона[38]. Но все-таки это решение о Ветхом Завете не было однозначным, оставалась все‑таки тенденция, и довольно сильная, дискредитировать иудейство как таковое, потому что отношение к нему выработано еще не было. Против него начиналась борьба, часто не очень добросовестная, и можно сказать, что ее объявлением стало появление во II веке послания лже–Варнавы.

Послание лже–Варнавы проделало такую операцию над Библией, что все в ней, что могло касаться Израиля, целиком переносилось на Церковь, а Израиль вообще выпадал. Это послание — одно из самых резких антииудаистских сочинений первохристианских времен. Потом началась мучительная борьба, гонения, притеснения, преследования, которые длились в течение многих веков.

Собственно говоря, было бы странно, если бы какой‑нибудь бурят стал ненавидеть индийцев зато, что Индия не приняла буддизма. Бурят, будучи буддистом, наоборот, относится к Индии с благоговением, потому что это родина Будды, хотя Индия не стала буддистской и вытеснила буддизм из своей страны.

Но у христиан возник такой странный парадокс, как бы направленный против них самих: они все время притесняли тот народ, из которого вышел Христос и из которого вышло Священное Писание — и Ветхий Завет, и Новый. Этот конфликт, конечно, сильно мешал и христианизации иудеев, и многих других… Это была не просто человеческая нетерпимость, а это было нечто особенно гнусное, потому что гнали именно людей, с которыми были духовно связаны.

Вторая проблема встала через поколение, примерно во II веке, когда разыгрались те же бури: как быть с языческой культурой?

Одна тенденция очень ярко выразилась у апологета Гермия, который написал книжку «Осмеяние языческих философов». Его сторонники поносили все языческое: боги — это дьяволы, а то, что они породили, — это дьявольское, философы были дураками, статуи надо разбивать, храмы — разрушать, и вообще все это никуда не годится. Правда, насчет разбивать и разрушать стали говорить уже попозже, но платформа для этого уже была создана.

Святитель Василий Великий

Однако Церковь этого тоже не приняла, и в лице ведущих Отцов, таких, как Юстин Мученик, Климент Александрийский, Ориген, а потом уже Василий Великий, в лице Отцов золотого века она не только признала необходимость принять принципы античной культуры, но тем самым заложила основание для новой христианской культуры вместе с поэзией, живописью, музыкой…

Такие «антикультурные» тенденции были особенно среди тех христиан, которые ждали конца мира. Действительно, строить культуру, когда знаешь, что завтра будет «новая земля», — бессмысленно. Но опять–таки, было бы односторонне говорить, что эта проблема была полностью и благополучно решена. Она тоже, как и с Ветхим Заветом, не была решена до конца. Если войдя в какой‑то контакт с иудейством и приняв Ветхий Завет, приняв его элементы в богослужение, встроив их в церковную символику, все‑таки его от себя сильно оттолкнули, то с язычеством получилось несколько иначе: осудив его вероучение как таковое, вошли в контакт с его культурой. Но культура была сакральная, священная, и поэтому через эту языческую культуру в христианство просочилась масса языческих элементов. Они нахлынули со всех сторон, особенно начиная с IV века — как раз с эпохи отцов Церкви и началось не только обмирщение Церкви, но, выражаясь научным языком, ее «паганизация»[39].

Эта «паганизация» шла в нескольких направлениях. Первое направление — самое безобидное: когда торжественные и красивые ритуалы или обычаи язычества христианизировались. Скажем, день рождения Солнца язычники праздновали 25 декабря; христиане, которые не знали, когда праздновать день, в который родился Христос, стали праздновать его тоже в этот день, поэтому Рождество празднуется 25 декабря.

Существовала языческая тризна, которая первоначально была жертвой духу усопшего или богам, а христиане превратили ее в поминовение, в молитву за усопшего, и потом в совместную трапезу, на которой вспоминали умершего, говорили о его достоинствах, — он как бы невидимо присутствовал за братской трапезой членов семьи, родных и близких. Это тоже, в общем, все невинные вещи.

Но были, конечно, вещи и опасные. Я не буду сейчас их перечислять, но скажу только кратко о магическом отношении к культу, о попытке «заработать» у Бога при помощи произнесения какого‑то количества молитв или совершения каких‑то внешних действий. Вот молящийся говорит: «Я же Тебе делал то‑то и то‑то, Господи, а что ж Ты мне в ответ ничего не даешь?» — это отношение к Богу порой становилось грубым. Человек мог думать, что с крестом можно идти в агрессивный поход, кого‑то сжигать, уничтожать города, что можно таким образом, например, отвоевывать Гроб Господень.

Мы можем привести достаточно примеров, но поскольку антирелигиозники уже в течение многих десятилетий не устают их приводить, то нам уж нечего их вспоминать. Здесь все: и инквизиция, и нетерпимость, и прочее. Но даже не это важно, потому что такие вещи настолько очевидны по своему безобразию, по своему противоречию основам Евангелия, что проблемы никакой нет. Просто нет! Как в том фильме, «Все остается людям», который многие смотрели: там наш советский ученый спорит со священником, с которым дружит, потому что священник — брат его жены; значит, они сидят, играют в шахматы, и ученый говорит: «Вот вы считаете, что сейчас упадок нравов… Что ж, Вы думаете, это оттого, что люди от Бога отошли, отвратились от Него? А ведь что раньше было? Вот они были с Богом, а были и инквизиция, и Крестовые походы, и науку душили». Священник смущенно молчит, но потом начинает ему возражать…

Но что бы он мог ему ответить? Он мог бы ему сказать, что те люди, которые устраивали инквизицию и прочие злодеяния, — они отпали от Бога, они изменили Христу, изменили Евангелию, делали совсем противоположное тому, что там написано. Таким образом, они все были иудами, и нет никаких оснований говорить, что они были с Богом. И совсем неважно, как они себя называли.

Здесь важнее другое (что, кажется, еще как‑то недостаточно осмыслено), что компромисс с язычеством проникал в самые высокие сферы христианского умозрения и созерцания. И в будущем предстоит тщательная и очень осторожная работа — все эти накипевшие вещи необходимо понять.

Приведу вам два примера. Первый — это средневековое миросозерцание, та стройная статичная иерархическая конструкция мира, которая отображена у Данте: наверху Бог, эмпиреи, потом в кругах Рай, Чистилище, Ад — все это существует статично. Такое представление навеяно античным язычеством, в Библии его нет, в Библии мир динамичен. Он все время развивается, разворачивается вперед, он никогда не остановится, пока не придет Царство Божие, а уж как там будет, мы просто не знаем…

И подобное статичное представление о Вселенной рождает и определенный тип благочестия: есть строй мира, есть строй культа, они связаны между собой, и человек должен в это включиться. Все неизменно: неизменен культ, неизменна Вселенная, как неизменен Бог. И поэтому у человека нет по–настоящему каких‑то задач, как и у мира нет перспективы и целей. Так было во всех античных философских системах и в самом мирочувствии античного человека, который знал, что мир таков и никогда не будет иным; он может погибнуть, потом снова возродиться, но он будет таким же — или полностью тождественным, или аналогичным, и в нем все будет опять то же самое.

Средневековое мировоззрение, хотя оно заимствовало многое из язычества, оно все-таки не могло отказаться от идеи грядущего; и эта идея воспринималась им как просто механическое старое — Страшный суд как бы мечом отрубает всю эту историю, начинается нечто иное. Движения к Царству Божию в истории нет.

Конечно, было бы несправедливо сказать, что такое понимание полностью захватило все средневековое мировоззрение. Оно все‑таки оставалось глубоко библейским. Если мы возьмем блаженного Августина и его идеи о становлении двух градов — Града Божия и Града человеческого, и их борьбы между собой, или идеи Иоахима Флорского о том, что три Царства — три Завета: Царство Отца, Сына и грядущее Царство Духа, — все это были разные попытки осмыслить динамику истории.

Но тем не менее, в средневековом миросозерцании было слишком много статики. И это влияло на жизнь, потому что требования, которые предъявляло христианство к человеку, становились несколько формальными. Человек должен был соблюдать определенные заповеди, соблюдать какие‑то внешние формы; он знал, что когда закончится его жизнь, он попадает либо в Рай, либо в Ад, — но при этом все равно остается внутри этой системы.

А того жизненного, творческого, открытого, устремленного в какие‑то совершенно бесконечные дали пути не было. Но ведь сказано: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный»[40], — этот путь был забыт или отодвинут на задний план.

Бесспорно, даже у Данте, которого я сейчас вспоминал, уже есть иное чувство. То, что он взял три этих мира и показал восхождение человека, — в этом уже какая‑то аллегория, или символ души, идущей из мрака к свету. У многих богословов, подвижников, мыслителей Средневековья и затем Возрождения апокалиптика, эсхатология христианства жила и никогда не погибала — не было такого периода, чтобы она погибла.

Но мы сейчас делаем акцент на тех пережитках язычества, которые будут жить очень долго. Если язычество возникло 30–40–50 тысяч лет тому назад, почти что вместе с человеком, то христианство, которое явилось в мир всего две тысячи лет тому назад, одолеть его в два счета не может — трудно за такой исторически короткий период преобразить чело–веческое сознание. И тем не менее с вторжением христианства в мир эти две тысячи лет стали радикально отличаться от 50 тысяч, прошедших до него.

Однако здесь действует еще много самых различных сил, сил резко антагонистичных; происходит трагическое отделение элементов христианства от основного древа. Ввиду того, что средневековый христианин не видел мира в развитии, эта библейская идея была усвоена секулярным мышлением. Возникла христианская ересь о религии прогресса, усвоившая библейскую, евангельскую идею Царства Божия, которое ждет людей в будущем. Для средневекового человека впереди был только Суд. Формально он признавал Царство Божие, но все‑таки впереди был страх и обвал.

Этический долг христиан друг к другу и к обществу в Средневековье был забыт. Забыт, конечно, не полностью. Мы знаем, что Церковь боролась и против рабства, и против пиратов, и против бесконечных феодальных войн и так далее. Церковь создала первые госпитали для больных, первые приюты для престарелых и душевнобольных; монахи занимались благотворительностью по отноше–нию к брошенным детям. Но, тем не менее, в общем христианский мир плохо относился к социальным идеям, и они, к сожалению, были подхвачены опять‑таки секулярными, безрелигиозными людьми. Таким образом, идея активного, деятельного служения ближнему — чисто христианская идея — самым парадоксальным образом попала в руки атеистов.

Возьмем, например, социалистов XIX века — они почему‑то с негодованием говорили об эксплуатации человека человеком. На самом деле ничего дурного с точки зрения космоса и жизни в этом нет: животные прекрасно эксплуатируют друг друга, паразиты живут в чужих организмах, — это всегда было в мире. Но это нравственно отвратительно, а нравственное — это то, что поднимается над природой. И несмотря на то, что именно христианство внесло в мир этот протест, он оказался осуществлен людьми, внешне далекими от веры. И это, конечно, наложило свою печать на их действия.

Надо признать, что открытость к будущему, открытость к миру, созидательная, творческая энергия никогда не угасала в Церкви, но в массах христиан как таковых она часто уходила куда‑то на задний план. И исторической Немезидой явилось то, что не христиане, а скорее люди, далекие от веры, стали думать по–настоящему о бедных и размышлять о зле, которое существует в обществе.

Какие из этого выводы? Выводы очень суровые. Нам предстоит в будущем (скорее не нам уже а, может быть, следующим поколениям) наполнять христианскую жизнь все большим содержанием: с одной стороны — духовной углубленностью, а с другой — активным действием. Всегда легко что‑нибудь одно: люди или уходят только в деятельность, или уходят в созерцание. Только христианство требует от нас и того и другого.