Конформист

— Ну же, говори, почему ты не хочешь сказать?

Последовало долгое молчание. Лино смотрел то на руку, то на лицо Марчелло и, казалось, колебался. Наконец, вновь оттолкнув руку мальчика, но на сей раз с нежностью, встал и сделал несколько шагов по комнате. Потом снова сел и ласково взял Марчелло за руку, как это сделали бы отец или мать.

— Марчелло, ты знаешь, кто я такой?

— Нет.

— Я священник, лишенный сана, — сказал Лино, и в голосе его прорвались ноты печали, грусти, страсти, — священник, лишенный сана, меня выгнали из колледжа, где я преподавал, за недостойное поведение… а ты в своей невинности и представить себе не можешь, о чем я хотел бы попросить тебя в обмен на так соблазняющий тебя пистолет… а меня одолевает соблазн злоупотребить твоим неведением, твоей невинностью, твоей детской жадностью!.. Вот кто я такой, Марчелло. — Лино говорил с глубокой искренностью, потом повернулся к изголовью кровати и неожиданно обратился к распятию, не повышая голоса, словно жалуясь: — Я так молил Тебя… но Ты меня покинул… и я снова и снова впадаю в прежний грех… почему Ты оставил меня? — Слова перешли в шепот, словно Лино разговаривал сам с собой. Потом он встал с кровати, взял фуражку, лежащую на подоконнике, и обратился к Марчелло: — Пойдем… я провожу тебя домой.

Марчелло ничего не сказал: он был поражен и не понимал, что произошло. Он последовал за Лино по коридору, затем пересек гостиную. Снаружи большая черная машина по-прежнему стояла на площадке, по-прежнему свистел ветер, солнце скрылось, небо было затянуто облаками. Лино сел в автомобиль, Марчелло устроился рядом. Машина тронулась, проехала по аллее, выехала из ворот на дорогу. Долгое время они молчали. Лино сидел за рулем, как и прежде, выпрямив туловище, надвинув козырек на глаза, положив руки в перчатках на руль. Они ехали так довольно долго, потом Лино, не поворачиваясь, неожиданно спросил:

— Ты недоволен, что тебе не достался пистолет?

При этих словах в душе Марчелло вновь вспыхнула жадная надежда на обладание желанным предметом. В конце концов, подумалось ему, очень может быть, что еще ничего не потеряно. Он ответил искренне:

— Конечно, недоволен.

— Значит, — сказал Лино, — если бы я тебе назначил свидание на завтра на тот же час, что и сегодня… ты бы пришел?

— Завтра воскресенье, — рассудительно ответил Марчелло, — но в понедельник — да, мы могли бы встретиться на бульваре, на том же месте.

Лино помолчал. Потом неожиданно воскликнул громким, жалобным голосом:

— Не разговаривай больше со мной… не смотри на меня… и если в понедельник в полдень ты увидишь меня на бульваре, не слушайся меня, не здоровайся со мной… ты понял? "Что это с ним?" — с легкой досадой подумал Марчелло и ответил:

— Я вовсе не собираюсь снова с тобой встречаться… ты сам привез меня сегодня к тебе домой.

— Да, но больше это не должно повторяться никогда, — с силой сказал Лино, — я знаю себя и уверен, что сегодня всю ночь буду постоянно думать о тебе… и в понедельник буду ждать тебя на бульваре, даже если сейчас решил этого не делать, я знаю себя… но ты не должен обращать на меня внимания.

Марчелло ничего не сказал. Лино продолжал с прежним неистовством:

— Я буду думать о тебе всю ночь, Марчелло… и в понедельник буду на бульваре с пистолетом… но ты не должен обращать на меня внимания.

Он все время повторял одну и ту же фразу, и Марчелло с холодной и наивной проницательностью понял, что на самом деле Лино хочет назначить ему свидание. Лино, помолчав, снова спросил:

Ты понял?

— Да.

— Что я сказал?

— Что в понедельник будешь ждать меня на бульваре.

— Я сказал тебе не только это, — с болью проговорил Лино.

— И что я, — закончил Марчелло, — не должен обращать на тебя внимания.

— Да, — подтвердил Лино, — ни в коем случае. Если увидишь, что я буду звать тебя, умолять, ехать за тобой на машине, обещать тебе все, что ты захочешь, ты должен идти своей дорогой и не слушать меня.

Марчелло, потеряв терпение, ответил:

— Хорошо, я понял.

— Ты ребенок, — сказал Лино, переходя от гнева к нежности, — и не сможешь противиться мне… увидишь, так и будет… ты ребенок, Марчелло.

Марчелло оскорбился:

— Я не ребенок, я мальчик, и потом, ты меня не знаешь.

Лино вдруг остановил машину. Они были еще на дороге среди холмов, у высокой крепостной стены, впереди виднелся вход в ресторан, украшенный бумажными фонариками. Лино повернулся к Марчелло.

— Ты правда откажешься поехать со мной? — спросил он с какой-то болезненной тревогой.

— Разве ты сам не просил меня об этом? — заметил Марчелло, теперь понявший правила игры.

— Да, верно, — в отчаянии воскликнул Лино, трогая автомобиль с места, — да, верно… ты прав… это я, безумец, я тебя об этом прошу… я сам.

После этого он замолчал, и больше они не говорили. Машина спустилась до конца дороги и вновь пересекла грязные улицы рабочего квартала. Вот и широкий бульвар с большими голыми платанами, груды желтых листьев вдоль пустынных тротуаров, здания с множеством окон. Вот и квартал, где жил Марчелло. Лино спросил, не поворачиваясь:

— Где твой дом?

— Будет лучше, если ты остановишься здесь, — сказал Марчелло, понимая, какое удовольствие доставляет мужчине то, что он разговаривает с ним как с сообщником, — не то меня могут увидеть, когда я буду выходить из машины.

Автомобиль остановился. Марчелло вышел, и Лино через окошко протянул ему связку книг, сказав решительно:

— Значит, до понедельника, на бульваре на том же месте, что и сегодня.

— Но я, — спросил Марчелло, взяв книги, — должен делать вид, что не вижу тебя, так?

Он заметил, как Лино заколебался, и испытал нечто вроде жестокого удовлетворения. Глаза Лино, ярко горевшие в глубине запавших глазниц, теперь смотрели на Марчелло умоляюще и тоскливо. Потом Лино произнес со страстью:

— Поступай, как знаешь… делай со мной, что хочешь. — Голос его прозвучал жалобно и певуче.

— Знай, что я даже не посмотрю на тебя, — в последний раз предупредил Марчелло.

Он увидел, что Лино сделал жест, который он не понял, но ему показалось, что то был жест отчаянного согласия. И машина уехала, медленно удаляясь в направлении бульвара.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Каждое утро в определенный час Марчелло будила кухарка, которая была к нему особенно привязана. Она входила в темную комнату, неся на подносе завтрак, и ставила его на мраморную крышку комода. Потом бралась обеими руками за веревки жалюзи и двумя-тремя сильными рывками поднимала их. Она ставила поднос Марчелло на колени и, не садясь, присутствовала при завтраке. Едва он кончал есть, она сдергивала с него одеяло и заставляла одеваться. Она помогала ему, то протягивая одежду, то опускаясь на колени и надевая ему ботинки. Кухарка была женщиной живой, веселой, судившей обо всем здраво. Она сохранила свойственные ее родной провинции акцент и сердечность. В понедельник Марчелло проснулся со смутным воспоминанием, что накануне вечером слышал разгневанные голоса, доносившиеся не то с первого этажа, не то из комнаты родителей. Он позавтракал, а потом как бы невзначай спросил кухарку, как обычно дожидавшуюся, пока он кончит есть:

— Что случилось сегодня ночью?

Женщина посмотрела на него с деланым и преувеличенным удивлением:

— Насколько я знаю, ничего.

Марчелло понял, что ей есть что сказать: притворное удивление, лукавый блеск глаз — все поведение кухарки указывали на это. Он сказал:

— Я слышал крики…

— А, крики, — ответила женщина, — но это нормально… разве ты не знаешь, что твои папа и мама часто кричат?

— Знаю, — сказал Марчелло, — но они кричали сильнее обычного.

Она улыбнулась и, опершись обеими руками о спинку кровати, проговорила:

— Ты не думаешь, что, крича, они лучше поймут друг друга?

У нее была такая скверная привычка: задавать вопросы в утвердительной форме, на них не требовалось ответа. Марчелло спросил:

— Почему все-таки они кричали?

Женщина снова улыбнулась:

— Почему люди кричат? Потому что не ладят друг с другом.

— А почему они не ладят?

— Они-то? — воскликнула она, довольная тем, что мальчик задает ей вопросы. — О, тому есть тысяча причин… скажем, потому, что как-то раз твоя мама хотела спать с открытым окном, а отец не хотел… или потому, что в другой раз ему хотелось лечь спать пораньше, а ей, напротив, попозже… причин хватает, не так ли?

Марчелло вдруг сказал серьезно и убежденно, словно давно пришел к такому решению:

— Я не хочу больше здесь оставаться.

— А что ты можешь сделать? — воскликнула женщина, развеселившись. — Ты еще маленький, не можешь же ты совсем уйти из дома… надо подождать, пока ты вырастешь.

— Я предпочел бы, чтобы они отдали меня в пансион.

Женщина умиленно взглянула на него и сказала:

— Ты прав… в пансионе, по крайней мере, хоть кто-то будет заботиться о тебе. Знаешь, почему сегодня ночью твои родители так кричали?

— Не знаю. Почему?

— Подожди, сейчас я тебе покажу.

Она поспешно направилась к двери и скрылась. Марчелло услышал ее быстрые шаги по лестнице и еще раз спросил себя, что же могло случиться прошлой ночью. Через какое- то время он услышал, как кухарка поднимается. Она вошла в комнату с оживленно-загадочным видом. В руке она держала предмет, который Марчелло сразу узнал: это была большая фотография в серебряной рамке, обычно стоявшая на пианино в гостиной. Фотография была старая и сделана, когда Марчелло было чуть больше двух лет. На фотографии мать Марчелло, одетая в белое, держала на руках сына, тоже в белой курточке и с белым бантом в длинных волосах.

— Посмотри-ка на эту фотографию! — весело воскликнула кухарка. — Вчера вечером твоя мама, вернувшись из театра, вошла в гостиную, и первое, что она увидела, была фотография на пианино. Бедняжка, она чуть в обморок не упала. Посмотри, что твой отец сделал с фотографией.

Пораженный Марчелло смотрел на фотографию. Кто-то острым перочинным ножом или шилом продырявил глаза матери и сыну, а потом красным карандашом нарисовал под глазами обоих маленькие точки, словно из глазниц текли кровавые слезы. Это было так странно и неожиданно и вместе с тем так зловеще, что в какой-то момент Марчелло не знал, что и подумать.

— Это твой отец сделал, — сказала кухарка, — и мама была права, что кричала.

— Но зачем он так сделал?

— Это колдовство; ты знаешь, что такое колдовство?

— Нет.

— Когда хотят кому-нибудь зла, то обычно поступают, как твой отец. Иногда вместо того, чтобы проколоть глаза, протыкают грудь возле сердца, а потом что-нибудь случается.

— Что случается?

— Человек умирает или с ним случается беда. По-разному бывает.

Но я, — пролепетал Марчелло, — не сделал папе ничего плохого.

А твоя мама что ему сделала? — в негодовании воскликнула кухарка. — Знаешь, кто твой отец? Он сумасшедший… и знаешь, где он кончит? В Сант-Онофрио, в сумасшедшем доме! А теперь вставай, одевайся, тебе пора в школу. Я пойду поставлю фотографию на место. — Она живо выбежала из комнаты, и Марчелло остался один.

Встревоженный, будучи не в состоянии объяснить случай с фотографией, он начал одеваться. Марчелло никогда не испытывал к отцу никаких особенных чувств, и враждебность отца, подлинная или мнимая, его не печалила. Но слова кухарки о пагубных колдовских чарах заставили его призадуматься. Не то чтобы он был суеверен и действительно считал, будто достаточно выколоть глаза на фотографии, чтобы причинить вред изображенному на ней человеку. Но безумный поступок отца пробудил в нем опасения, которые, как он ошибочно полагал, ему удалось усыпить. Ощущение страха и беспомощности от того, что он вступил в круг роковой предопределенности, все лето не дававшее ему покоя, при виде фотографии, изрисованной кровавыми слезами, словно под влиянием колдовства, вспыхнуло в его душе вновь.

Что такое несчастье, спрашивал он себя, что это такое? Черная точка, затерянная в безмятежной лазури небес, которая вдруг начинает увеличиваться, становится гигантской безжалостной птицей и набрасывается на несчастного, словно стервятник на падаль? Или же это западня, о которой человек предупрежден и которую отчетливо видит и тем не менее ничего не может поделать, чтобы не попасть в нее? Или же над ним просто тяготеет проклятие, и оплошность, опрометчивость, слепота постепенно проникают в каждый его жест, в чувства, в кровь? Последнее определение показалось Марчелло наиболее подходящим, ибо несчастье оно объясняло отсутствием благодати, а отсутствие благодати — глубокой, странной, врожденной, непостижимой фатальностью, к которой поступок отца, словно указатель у въезда на роковую дорогу, вновь привлек его внимание. Он знал — в судьбе его записано, что он должен убить. Но больше всего его пугало не само убийство, а то, что он был к нему неизбежно предназначен. Его приводила в ужас мысль о том, что само осознание этой предопределенности служило лишь дополнительным толчком на роковом пути, словно осознание превратилось в незнание, но в незнание особого рода, в которое никто, и прежде всего он сам, не мог поверить.

Но позже в школе, со свойственным детям непостоянством, он вдруг забыл о своем предчувствии. Вместе с ним сидел один из его мучителей, мальчик по имени Турки, самый старший и самый отстающий в классе. Он единственный из всех, взяв несколько уроков бокса, умел работать кулаками по всем правилам искусства. Жесткое угловатое лицо, стриженные ежиком волосы, приплюснутый нос и тонкие губы, толстый шерстяной спортивный свитер — все придавало ему вид профессионального боксера. Турки ничего не понимал в латыни, но, когда после школы, на улице, в кругу ребят он поднимал узловатую руку, чтобы вынуть изо рта малюсенький окурок, и, согнав морщины на низком лбу, заявлял авторитетно: "По-моему, чемпионат выиграет Колуччи", все мальчишки умолкали, преисполнившись уважения. Турки, который при надобности мог, взявшись двумя пальцами за нос, сдвинуть его в сторону и продемонстрировать, что у него, как у настоящих боксеров, сломана носовая перегородка, занимался не только кулачным боем, но и игрой в мяч и другими популярными грубыми видами спорта. К Марчелло Турки относился с сарказмом, со сдержанной жестокостью. Два дня тому назад именно Турки держал Марчелло за руки, пока другие натягивали на него юбку. Помнивший об этом, Марчелло решил, что наконец-то нашел возможность завоевать уважение неприступного, презиравшего его одноклассника.

Улучив момент, когда преподаватель географии отвернулся, чтобы показать длинной указкой карту Европы, Марчелло торопливо написал в тетради: "Сегодня у меня будет настоящий пистолет" — и пододвинул тетрадь к Турки. Тот, несмотря на свое невежество, в том, что касалось поведения, был учеником примерным. Он сидел всегда неподвижно, внимательно слушая учителей, производя почти пугающее впечатление своей невыразительной и тупой серьезностью. Всякий раз, когда Турки вызывали, Марчелло глубоко поражала его неспособность ответить на простейшие вопросы, и он спрашивал себя, о чем Турки думает на уроках, зачем, ничего не делая, изображает такое прилежание? Теперь же, когда Турки увидел тетрадь, он сделал нетерпеливый жест, означавший: "Оставь меня в покое. Не видишь, что я слушаю урок?" Но Марчелло толкнул его локтем, и тогда Турки, не поворачивая головы, скосил глаза и прочел написанное. Затем взял карандаш и в свою очередь написал: "Не верю". Задетый за живое, Марчелло поспешно приписал: "Честное слово". Недоверчивый Турки парировал: "Какой марки?" Этот вопрос смутил Марчелло, но, чуть поколебавшись, он ответил: "Вильсон". Он перепутал название с "Бенетоном", услышанным как-то раз именно от Турки. Турки сразу написал: "Никогда о таком не слыхал". Марчелло ответил: "Завтра принесу его в школу". Тут диалог их внезапно прервался, так как учитель вызвал Турки и спросил, какая самая большая река в Германии. Как обычно, Турки встал и после долгих размышлений признался без всякого смущения, с почти спортивной честностью, что он этого не знает. Тут открылась дверь, и в класс заглянул школьный служитель, объявив о конце занятий.

Позже, спеша по улицам к платановому бульвару, Марчелло думал о том, что должен любой ценой добиться того, чтобы Лино сдержал обещание. Марчелло понимал, что Лино даст ему оружие лишь в том случае, если захочет, и все же по дороге размышлял о том, как повести себя, чтобы достичь поставленной цели. Не понимая истинных причин волнения Лино, Марчелло с инстинктивным, почти женским кокетством догадывался, что самый верный способ завладеть пистолетом был подсказан ему в субботу самим Лино: надо не обращав на шофера внимания, не принимать его предложений, не снисходить к его мольбам, словом, повысить собственную ценность в его глазах, наконец, согласиться сесть в машину, лишь будучи уверенным, что он получит пистолет. Мальчик не мог объяснить, почему Лино так влекло к нему, почему он мог шантажировать шофера. Тот же инстинкт, что толкал его на шантаж, подсказывал ему, что в его отношениях с шофером было что-то необычное, что-то неприятное и загадочное. Но мысли его занимал пистолет, а с другой стороны, нельзя было сказать, что происходящее и выпавшая ему на долю почти женская роль были ему неприятны. Появившись на бульваре весь потный от бега, Марчелло подумал, что единственное, чего он хотел бы избежать, так это того, чтобы Лино снова обнял его за талию, как он сделал это в коридоре виллы при их первой встрече.

Как и в субботу, небо было грозовое, затянутое облаками, дул теплый ветер, все взметавший на своем пути — в воздухе носились опавшие листья, бумажки, пух, сучья, пыль. На бульваре ветер, пронесшись над грудой сухих листьев, поднял их ввысь, к обнаженным ветвям платанов. Марчелло с удовольствием наблюдал, как листья кружились в воздухе на фоне сумрачного неба, похожие на мириады желтых ладошек с растопыренными пальцами, а потом, опустив глаза, увидел сквозь множество кружащихся золотых листьев длинный черный сверкающий автомобиль, остановившийся возле тротуара. Сердце его забилось сильнее, он и сам не знал почему, но тем не менее, следуя своему плану, он не замедлил шаг и пошел вперед, навстречу машине. Он не спеша поравнялся с ней, и вдруг, словно по команде, дверца открылась, и Лино, без фуражки, выглянул наружу и спросил:

— Марчелло, хочешь сесть?

Марчелло не мог не удивиться столь серьезному предложению после всех клятв, данных Лино во время их первой встречи. Значит, Лино хорошо знал себя, подумал мальчик, и было просто смешно видеть, что шофер поступает именно так, как сам предсказывал, несмотря на свои благие намерения. Марчелло продолжал идти, словно ничего не слышал, и с тайным удовлетворением отметил, что машина тронулась с места и поехала за ним. Широкий тротуар был пустынен, насколько хватало глаз, и тянулся между ровными рядами строений с многочисленными окнами и склоненными стволами платанов. Машина медленно следовала за мальчиком с тихим урчанием, нежно звучащим для слуха. Метров через двадцать автомобиль обогнал его и остановился на некотором расстоянии впереди. Потом дверца вновь открылась. Марчелло прошел мимо, не оглядываясь, и снова услышал страстный, умоляющий голос:

— Марчелло, садись… прошу тебя… забудь, что я сказал тебе вчера… Марчелло, ты меня слышишь?

Марчелло ничего не мог с собой поделать, но голос был ему противен: что это Лино так разнылся? К счастью, на бульваре никого не было, не то ему было бы стыдно. Тем не менее, не желая совершенно отнимать у мужчины надежду, Марчелло, хотя и обогнал машину, полуобернулся и поглядывал назад, словно призывая Лино проявить большую настойчивость. Он поймал себя на том, что взгляд его был почти призывен, и тут же испытал — в этом не было сомнений — чувство приятного унижения и естественного притворства; то же самое чувство возникало у него два дня назад, когда приятели надели на него юбку. Словно в глубине души он был бы не прочь сыграть роль рассерженной и кокетливой женщины и даже был предрасположен к этому от природы. Тем временем машина снова поехала за ним. Марчелло раздумывал, не пора ли уступить, и, по размышлении, решил, что момент еще не пришел. Машина ехала теперь рядом с ним, замедлив ход. Он услышал звавший его мужской голос: "Марчелло…", и сразу вслед за тем раздался внезапный гул удалявшегося автомобиля. Марчелло испугался, что Лино потеряет терпение и уедет, его охватил ужас при мысли, что завтра он явится в школу с пустыми руками. Он бросился за машиной, крича: "Лино… Лино, остановись, Лино!" Но ветер уносил его слова, рассеивая их вместе с опавшими листьями, кружа в томительном и звонком вихре. Машина уменьшалась на глазах. Разумеется, Лино не услышал его и уехал, у него теперь не будет пистолета, и Турки станет снова издеваться над ним.

Потом Марчелло понял, что Лино поехал вперед только для того, чтобы подождать его у перекрестка. Он перевел дыхание и, успокоившись, зашагал нормальным шагом.

В нем поднялась обида на Лино за то, что тот заставил его пережить унизительные мгновения страха, и во внезапном порыве злобы Марчелло с хорошо рассчитанной жестокостью решил заставить Лино расплатиться за это. Не спеша он дошел до перекрестка. Машина стояла там, длинная, черная, сверкая хромированными частями старинного кузова. Марчелло собрался было обойти ее: вдруг дверца открылась, и Лино выглянул наружу.

Марчелло, — проговорил он с отчаянной решимостью, — забудь то, что я сказал тебе в субботу… Ты слишком добросовестно выполнил свой долг… Иди сюда, Марчелло.

Марчелло остановился у капота, сделал шаг назад и сказал холодно, не глядя на мужчину:

— Нет, не пойду… но не потому, что в субботу ты не велел мне этого делать… а потому, что не хочу!

— А почему ты не хочешь?

— Потому что… Почему я должен сесть в машину?