Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: А что, если бы - Роберт Коули (ред.) на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Но если согласиться с тем, что победитель в греко-персидских войнах определился при Саламине, следует задаться вопросом — благодаря чему удалось эллинам одержать столь значимую победу?

Источники пятого века до н.э. — «История» Геродота и «Персы» Эсхила, наряду с более поздними, наиболее примечательными из коих являются писания Диодора и Плутарха, а также топографическая реконструкция местности, позволяют восстановить картину сражения с известной степенью достоверности. После долгих споров вожди панэллинского флота согласились принять план афинского стратега Фемистокла, согласно которому греческие суда, числом около трехсот пятидесяти[32], должны были сразиться с несравненно более сильной (насчитывавшей по разным сведениям от шестисот до тысячи кораблей) персидской армадой в узком проливе между островом Саламин и побережьем материковой Греции к западу от Афин. Персы к тому времени заняли почти всю Аттику и на юге патрулировали территорию вплоть до города Мегары, что лежит всего в нескольких сотнях ярдов напротив северной оконечности Саламина. Афиняне рассеялись: мужчины, способные держать оружие, сосредоточились на Саламине, тогда как женщин, стариков и детей отправили на более отдаленный остров Эгина и лежавшее на юго-западе побережье Арголиды.

Помимо очевидной — отбить захваченный врагами город[33]  —   Фемистокл ставил перед собой и несколько иную задачу — навязать врагу бой немедленно. Это надо было сделать, пока эллины еще не успели свыкнуться с мыслью о потере оккупированной всего несколько недель назад Аттики и антиперсидская коалиция не распалась. При этом он утверждал, что в тесном проливе, при явной нехватке пространства для маневра, персы не смогут ввести в сражение весь флот одновременно и реализовать таким образом численное преимущество. Оно будет сведено к нулю, в то время как эллинам представится возможность использовать качественное превосходство своих более тяжелых кораблей. Не опасаясь захода с тыла или охвата с флангов, греки могли беспрепятственно наносить таранные удары в борта более легких персидских, ионийских и финикийских судов передней линии, тогда как остальной вражеский флот оставался незадействованным. Экипажи поврежденных эллинских судов могли найти спасение на Саламине, тогда как моряков и воинов, спасавшихся с идущих ко дну кораблей персов, ждала неминуемая гибель от копий засевших на множестве мелких островков афинских гоплитов.

 Морское сражение, состоявшееся между двадцатым и тридцатым сентября 480 года до н.э., продолжалось целый день, и к ночи потерявший половину судов персидский флот был рассеян. Успех греков определился тем, что им удалось свести на нет превосходство противника как в численности, так и в мореходном искусстве, причем если достигнут успех был в ходе боя, то его предпосылки созданы еще раньше. Эллины ввели врагов в заблуждение, создав у тех впечатление, будто они отступают на северо-запад по проливу между Мегарой и Саламином, и это заставило персов совершить сразу две роковые ошибки. Во-первых, они отделили часть армады чтобы перекрыть выход из пролива и, таким образом, вывели значительные силы из боя. Во-вторых, оставшимся кораблям Ксеркс приказал войти в пролив между Саламином и побережьем Аттики и плыть всю ночь, в результате чего к утру экипажи его кораблей были измотаны, а сам флот заперт на ограниченном пространстве. В описании деталей сражения древние источники расходятся, но представляется весьма вероятным, что 350 эллинских трирем атаковали, выстроившись в две линии, причем каждая растянулась на ширину пролива, составлявшую около двух миль. Персы, даже если бы они сумели выстроить свой зажатый между островом и материком флот в боевой порядок, не могли одновременно ввести в сражение намного больше кораблей, чем греки. У Геродота и Эсхила, не говоря уж о позднейших источниках, ход самой битвы освещается довольно скудно, однако несомненно, что основой эллинской тактики было использование тяжелых судов для нанесения таранных ударов. Греки, чьи семьи укрылись на Саламине и побережье Пелопоннеса, сражались с мужеством отчаяния и сумели обратить в бегство многоплеменную вражескую армаду, хотя даже после завершения битвы численное превосходство оставалось за персами. Однако завоеватели пали духом, и спустя несколько дней Ксеркс в сопровождении шестидесятитысячной личной гвардии отплыл на родину, поручив ведение войны своему наместнику Мардонию, оставшемуся в Греции с немалыми сухопутными силами. Таким, в основных чертах, представляется нам ход Саламинской битвы.

Два чрезвычайно важных достижения — то, что битва состоялась именно в Саламинском проливе, и то, что она оказалась победоносной, — следует признать личной заслугой Фемистокла. Именно он и разработал план сражения, и убедил прочих эллинских вождей принять его. Не случись этого, греки или отказались бы от сражения, или проиграли его, что в долгосрочном историческом плане означало одно и то же — окончательную победу персов и гибель во младенчестве зарождавшейся западной культуры. Никто, кроме Фемистокла, не сумел бы возглавить объединенный греческий флот и направить его на защиту Афин.

Нам представляется, что ему принадлежала сама идея морского сражения. Недаром ранее он настойчиво убеждал соотечественников в том, что упомянутые в пророчестве Дельфийского оракула спасительные для Афин «деревянные стены» есть не что иное, как корабли[34], и нажимал на последние две строки Аполлона, где говорилось о «божественном Саламине». Только по настоянию Фемистокла афиняне эвакуировались морем, оставив врагу и Аттику, и свою столицу. То был мудрый, но нелегкий шаг, ибо традиция предписывала защищать родные очаги до последней капли крови и афинские гоплиты готовы были сложить головы на равнинах Аттики. Нельзя не вспомнить и о том, что многочисленный (около 250 судов)[35] и хорошо оснащенный флот[36] Афины также имели лишь благодаря упорству, проявленному Фемистоклом двумя годами ранее. В бытность свою архонтом он в жарком споре добился решения не делить доходы от недавно открытых серебряных рудников между гражданами, но употребить на строительство кораблей и обучение моряков, призванных защитить афинскую демократию от угрозы, исходит ли она от персов или других полисов. Благодаря его прозорливости в 482 г. Афины обзавелись новопостроенным, сильнейшим в Греции флотом.

Согласно Геродоту, после битвы у Артемисия командующий объединенным греческим флотом спартанец Эврибиад предоставил определить место следующего сражения совету эллинских вождей. По-видимому, Геродот прав, сообщая, что все, кроме афинян, были настроены плыть к Арголиде и сделать ставку на оборону Коринфского перешейка. Поскольку Аттику враг уже захватил, представлялось разумным попытаться защитить хотя бы Пелопоннес, в городах и гаванях которого укрывались семьи большинства воинов и моряков. В этом месте повествования Геродот вкладывает в уста афинянина Мнесифила следующие слова: «Случись это, все отправятся по домам в свои города. Ни Эврибиад, ни кто-либо другой не сможет удержать их вместе. Флот рассеется, Эллада погибнет по собственной глупости!» Мнесифил знал, что, подобно тому, как случилось это десятилетием раньше в Ионии, после поражения каждый полис станет отстаивать не общие, а собственные интересы, скрывая за хвастливыми речами о дальнейшей борьбе готовность вступить в переговоры с персами и выразить покорность их царю.

 Не добившись своего с первого раза, Фемистокл созывает второй совет и убеждает Эврибиада дать морское сражение в Саламинском проливе, малая ширина которого будет на руку грекам. Он утверждал, что это позволит защитить не только афинских беженцев, но и жителей Пелопоннеса, причем они встретят врага, пока тот еще далеко от их рубежей. По его мнению, отступать, оставляя без прикрытия Мегариду и острова Сароничского залива, было бы губительной оплошностью. И впрямь, персы намеревались перекрыть пролив дамбой и направить войска на остров, где укрывались семьи афинян. Со слов Фемистокла выходило, что пытаться сразиться с персами в открытом море у Коринфа — сущее безумие, ибо уступавшие персидским и в числе, и в скорости суда эллинов неизбежно окажутся в окружении. Наконец, он пригрозил, что если его план не будет принят, афинский флот откажется от дальнейшего участия в войне и будет использован для переправки афинян в Италию, где будет основан новый город. Все эти аргументы и особенно последняя угроза привели к тому, что эллинские флотоводцы пусть неохотно, но уступили. Принятое в середине сентября решение заключалось в том, чтобы, находясь в постоянной готовности, ждать врага. Однако уверенности в том, что персы войдут в узкий пролив, ни у кого не было: их флот мог остаться у побережья захваченной Аттики и выдержать время, необходимое для того, чтобы споры между вождями привели к распаду объединенной греческой эскадры.

Итак, справившись с одной задачей — убедив в своей правоте союзников, — Фемистокл столкнулся со второй, куда более трудной. Она состояла в том, чтобы заманить корабли персов в узкий пролив. Согласно Геродоту, для достижения этой цели Фемистокл повелел своему рабу Сикинну переправиться ночью на материк и рассказать во вражеском стане, что Фемистокл и афиняне желают персам победы, что вожди эллинов погрязли раздорах и собираются бросить Саламин на произвол судьбы, и союзные корабли вот-вот отплывут к перешейку. Таким образом, Ксерксу представлялась уникальная возможность застать врасплох и уничтожить эллинский флот, но для этого следовало как можно скорее провести персидские суда между островом и побережьем. Причем со слов раба выходило, что само появление персов в проливе станет сигналом для присоединения к ним Фемистокла и его приверженцев.

Специалисты по античной истории и по сей день ведут споры по поводу достоверности этого рассказа. Все это, вправду, походит на сказку: кому может прийти в голову снять с якоря более тысячи судов на основании россказней единственного раба? Однако можно найти доводы и в поддержку выдвинутой версии, ведь Фемистокл и впрямь был весьма хитер, персы могли оказаться легковерными хотя бы потому, что недавнюю победу у Фермопил они одержали благодаря измене всего лишь одного человека — грека Эфиальта, показавшего им обходной путь через перевал. Так или иначе, на следующее утро персидский флот снялся с якоря, вошел в пролив и оказался в ловушке. И Геродот, и Эсхил сходятся в том, что сгрудившиеся на узком пространстве корабли не могли использовать превосходство в числе и быстроходности, тогда как тяжелые греческие суда методично наносили таранные удары. Фемистокл лично принимал участие в битве, находясь на борту своего корабля, тогда как Ксеркс наблюдал за ее ходом с берега, с трона, установленного на высоком холме Эгалеос.

Но даже если история с ложной изменой не соответствует действительности, своей победой греки все равно обязаны Фемистоклу. Он создал афинский флот — цементирующее ядро эллинских морских сил. Он предложил дать бой в Саламинском проливе — единственном месте между Афинами и Пелопоннесом, где у небольшого и не слишком маневренного греческого флота имелись шансы на успех. Он заставил соотечественников поверить, что их защитят не гоплиты, а моряки, убедил афинских политиков в необходимости эвакуировать население, а союзных флотоводцев — встретить врага в афинских водах, в чем заключался единственный шанс эллинов на победу. Какова бы ни была истинная причина, побудившая персов принять дорого обошедшееся им решение войти в пролив, современники верили, что Фемистокл завлек их туда, попросту одурачив Ксеркса. И наконец, в решающий момент битвы Фемистокл лично повел в бой афинскую эскадру и, умело используя прилив, врезался во вражеский фланг, обратив персов в бегство. Короче говоря, спасение Запада было бы невозможно без Саламинской победы, которая, в свою очередь, не была бы возможна без отваги и упорства одного-единственного афинского государственного деятеля, без устали преодолевавшего сопротивление несчетного множества противников. Случись ему погибнуть, дрогнуть или не настоять на своем — и скорее всего Эллада стала бы сатрапией Персии.

Существует также и некий постскриптум к Саламину, о котором нередко забывают. Победа греков и впрямь спасла Запад в том смысле, что культура античного полиса не погибла всего через два с половиной века после своего зарождения, но не менее важной эта победа оказалась для афинской демократии и будущего демократической идеи в целом. Полтора века спустя Аристотель в труде, именуемом «Политика», указал, что ничем не выделявшийся среди прочих полис неожиданно сделался виднейшим культурным центром Эллады после того, как в нем осуществился политический эксперимент с предоставлением права голоса неимущим местным уроженцам.

Саламин был объявлен победой «морского простонародья», и на протяжении всего последующего столетия общественная значимость безземельных гребцов возрастала по мере того, как не обладавшие собственностью граждане добивались соответствия их политических прав той роли, которую они играли в обеспечении морского могущества родины. Лишь недавно допущенные к делам управления рядовые граждане сумели реорганизовать политическую систему, и вскоре их город воздвигнет Парфенон, станет финансировать авторов трагедий, и посылать триремы во все уголки Эгейского моря, и казнит Сократа. Марафон создал миф о непобедимой афинской пехоте[37], а еще более блистательная победа при Саламине превознесла роль флота. Ключевыми политическим фигурами стали такие, отнюдь не являвшиеся потомками ветеранов Марафона империалисты, как Перикл, Клеон или Алкивиад.

Неудивительно, что согласно «Законам» Платона, своенравного сторонника аристократической системы, успехи эллинов начались с Марафона и закончились Платеями, тогда как Саламин испортил их как народ. Спустя более чем столетие после этого сражения, Платон сумел разглядеть в нем поворотный пункт в развитии ранней культуры Запада. До Саламина политическая система греческих городов-государств основывалась на имущественной иерархии, и политические права были различны для разных категорий граждан. Свобода и равенство существовали отнюдь не для всех, но лишь для полноправного меньшинства, имевшего землю, образование и денежные средства. Равноправие понималось лишь как равное для всех стремление к нравственной добродетели в рамках общества, руководимого лучшими и наиболее подготовленными из граждан.

Платон, Аристотель и большинство иных выдающихся греческих мыслителей от Фукидида до Ксенофонта не случайно являлись поборниками аристократизма[38]. Скорее всего это объяснялось их способностью разглядеть опасности, внутренне присущие обществу, в котором свобода может выродиться во вседозволенность, радикальная демократия обернуться анархией, а экономический либерализм — неприкрытым грабежом. Согласно их воззрениям, без соответствующей системы ограничений и противовесов полис рисковал превратиться в сборище крайних индивидуалистов, не обладающих нравственными добродетелями и равнодушных к общественным интересам. С точки зрения консерваторов более образованные и платежеспособные граждане являлись более ответственными, а стало быть, имели преимущественное право на участие в управлении. Гоплиты, сражавшиеся под Марафоном или Платеями, защищали не только абстрактную родину, но и реальную собственность. Предполагалось, что лишь имущий гражданин, способный приобрести тяжелое вооружение, может проявить доблесть, необходимую для достижения победы.

 Соответственно и полнота политических прав является естественным достоянием экономически самостоятельного субъекта, а не того, кто работает по найму или получает пособие от государства. Такие представления являлись господствующими, но гребцы Саламина изменили все за один день.

После ухода персидского флота в Эгейском море господствовали афинские триремы, авангардная роль Афин в общегреческом сопротивлении не подвергалась сомнению и афинская радикальная демократия торжествовала над идеологией старого полиса. Философы могли ненавидеть Саламин, но, так или иначе, Саламин спас Грецию, а стало быть, руководимые Фемистоклом бедняки не «испортили» дух Эллады, а открыли новые возможности.

Новый, более динамичный, интригующий и в каком-то смысле беспечный дух Запада был порожден шумным и неуправляемым афинским демосом. То, что порицали в позднейшей европейской культуре такие более поздние философы, как Гегель, Ницше или Шопенгауэр, — безоглядное стремление к равенству, приводящее к нивелировке индивидуальных особенностей, а также примитивный материализм — в определенном смысле тоже результат Саламина. Этот, по мысли Аристотеля, «несчастный случай» навсегда сделал европейскую цивилизацию тяготеющей к политической свободе и экономическому либерализму. И что бы ни говорилось о достоинствах и недостатках современной цивилизации Запада, но тенденции к укреплению демократии, всемерному расширению прав и в то же время к дальнейшему ослаблению гражданской ответственности реализуются в рамках мобильной, динамичной традиции, обязанной своим существованием давней сентябрьской победе Фемистокла.

В конце сентября 480 г. Фемистокл и афинские бедняки не только спасли от персов Грецию и нарождавшуюся западную цивилизацию, но и определили будущее того свободолюбивого, изменчивого и беспокойного общества, основные черты которого узнаваемы и по сей день.

Джосия Обер

Неудавшееся завоевание

Преждевременная кончина Александра Великого

Как-то раз историк Арнольд Тойнби выступил с рассуждением, которое приобрело определенную известность: а что, если бы Александр Великий не умер в тридцать два года, а прожил долгую жизнь[39]? Тойнби предложил представить Александра завоевывающим Китай и снаряжающим военно-морскую экспедицию, которой предстояло совершить плавание вокруг Африки. В этом случае роль лингва-франка досталась бы греческому или арамейскому языку, а буддизм сделался бы универсальной мировой религией. Дарованные судьбой дополнительные четверть века жизни предоставили бы Александру возможность   создать   нечто   вроде   Организации Объединенных Наций на античный лад и, воплотив в жизнь эту передовую идею, увидеть воочию осуществление своей мечты о Едином Мире.

Джосия Обер, руководитель отделения античной истории Принстонского университета предлагает рассмотреть прямо противоположный и куда более мрачный, чем у Тойнби, сценарий: а что, если бы жизнь Александра оборвалась гораздо раньше, когда его имени еще не сопутствовал эпитет Великий? В битве при Гранике (334 г. до н.э.) будущий покоритель половины мира оказался на волосок от гибели, и это явилось лишним подтверждением того факта, что порой ничтожная доля секунды определяет дальнейший ход истории. Гибель молодого царя спасла бы Персидское царство, а породившая будущею западную культуру блистательная эпоха эллинизма так бы никогда и не наступила. С другой стороны, представьте себе, что случившийся в 323 г. до н.э. приступ лихорадки не свел Александра в могилу. Джосия Обер считает, что страсть Александра к завоеваниям и склонность к использованию террора как политического средства, возможно, вылились бы в два десятилетия «оппортунистического хищничества», способные нанести ущерб всем культурам известного мира, включая и эллинистическую.

Перу Обера принадлежат такие труды, как «Анатомия ошибки: современная стратегия и уроки военных бедствий древности» (в соавторстве с Бари С. Страуссом) и совсем недавняя публикация «Афинская революция и политический раскол в демократических Афинах».

Входе состоявшейся в северо-западной Анатолии битвы при Гранике, первого крупного столкновения Александра Македонского с персами, молодой царь едва не расстался с жизнью. Греко-македонские войска Александра вступили в сражение с персидской армией, находившейся под совместным командованием нескольких сатрапов и включавшей в себя, помимо местной анатолийской кавалерии, отряды пеших греческих наемников. Вражеская рать заняла позиции за неглубокой, что позволяло перейти ее вброд, но имевшей крутые, обрывистые берега рекой Граник. Полководцы Александра рекомендовали проявить осторожность. В конце концов, царю было всего двадцать два года, ему еще многому предстояло учиться; а серьезная неудача в начале похода могла погубить всю кампанию прежде, чем она успела по-настоящему развернуться. Однако Александр не внял голосу благоразумия и, оседлав своего знаменитого коня по имени Буцефал (Бычья Голова), лично повел ударный отряд тяжелой кавалерии в лобовую атаку через реку и вверх по обрыву. Среди прочих воинов царь выделялся весьма приметным белым плюмажем на шлеме. Под яростным натиском персы отступили, позволив македонцам глубоко вклиниться в их ряды, что, возможно, являлось частью тактического замысла. В результате вышло так, что увлекшийся стремительным наступлением Александр с немногочисленными соратниками оказался отрезанным от основного македонского войска.

В этот критический момент битвы попавшему в окружение царю пришлось вступить в рукопашную, и некий знатный перс по имени Спифридат нанес ему тяжкий удар секирой по голове. Шлем выдержал, но наполовину оглушенный царь уже не мог сопротивляться. Второй удар наверняка оказался бы роковым и для Александра, и для затеянной им военной кампании. В эти мгновения решалась судьба Персидского царства и определялся ход истории Запада. Хотелось бы знать, промелькнула ли перед Александром в страшный миг ожидания неминуемой гибели вся его недолгая жизнь? И как могло случиться, что столь многое в судьбах мира оказалось в зависимости от одного-единственного удара?

Родившийся в 356 г. до н.э. в Македонии[40], Александр был сыном царя Филиппа II Македонского и Олимпиады из Эпира (нынешняя Албания). Впрочем, царем Филипп сделался всего за три года до рождения сына, после того как его брат царь Аминта III погиб в сражении[41]. До воцарения Филиппа Македония представляла собой небольшую, частично эллинизированную[42] страну, зажатую между могущественным Персидским царством на востоке и воинственными дунайскими племенами на севере и западе. И с той и с другой стороны исходила угроза самому существованию захолустного государства, проигрывавшего и в сравнении с южными соседями — высокоразвитыми эллинскими полисами. Во внутренней жизни господствовали полунезависимые военные вожди, признававшие слабую центральную власть лишь настолько, насколько считали это выгодным. Однако благодаря экономическим преобразованиям, дальновидной дипломатии и военно-техническим нововведениям, таким, как длинное копье-сарисса, и метательные машины, Филипп изменил положение коренным образом и в кратчайшие сроки. К тому времени, когда Александру исполнилось десять лет, Македония являлась сильнейшим государством на Балканском полуострове. Первый удар был нанесен по дунайским племенам, а затем очередь дошла и до граничивших с Македонией греческих полисов: разграбление Олинфа в 348 г. потрясло весь эллинский мир. Многие города оказались вынужденными заключить с Македонией неравноправные союзы. Даже гордые и могущественные Афины после нескольких унизительных поражений, как военного, так и дипломатического характера, согласились принять мир на македонских условиях.

 Тем временем, в лице Александра царь готовил себе помощника в делах управления, а затем и преемника. Царский сын получил отменное и разностороннее воспитание: в интеллектуальной и культурной сфере его наставником был великий философ Аристотель, а в военной и политической — собственный отец, возможно виднейший полководец и государственный деятель своего времени. Необходимое правителю мрачное искусство интриг юноша осваивал в коридорах царского дворца в Пелле, благо при македонском дворе не было недостатка в кознях и заговорах, неизбежно сопутствующих соперничеству борющихся за влияние клик. Правда, в наполовину варварской стране тайное зачастую становилось явным: во время затяжных пиров, подогретые обильными возлияниями представители македонской знати вступали в открытые перебранки, а порой дело доходило и до драк. По некоторым сведениям, на одной из таких пирушек Александр повздорил и едва не сцепился с отцом.


Прерванный поход Александра

На двадцатом году жизни Александра царь Филипп пал от руки убийцы, некоего македонца по имени Павсаний, который попытался бежать, но был растерзан на месте царскими телохранителями. Разумеется, Павсаний вполне мог ненавидеть царя по каким-то личным причинам, однако современники подозревали, что он был лишь исполнителем чужой воли. Первым, самым очевидным кандидатом на роль вдохновителя этого убийства являлся Дарий III, Царь Царей Персии, властелин могущественнейшей державы, в середине четвертого века до н.э. простиравшейся от Эгейского побережья нынешней Турции до Египта на юге и современного Пакистана на востоке. К моменту убийства Филипп уже несколько лет вел приготовления ко вторжению в Персию[43], а всего за несколько месяцев до гибели царя македонцы захватили плацдарм на побережье подвластной Персии северо-западной Анатолии. Политическое убийство вполне соответствовало традициям персидской политики, и, во всяком случае, по свидетельству позднейших греческих историков, сам Александр публично обвинял в смерти отца Дария. Однако персидским царем круг подозреваемых отнюдь не исчерпывался: среди них называли и ревнивую царскую жену Олимпиаду, и даже самого честолюбивого царевича.

 В любом случае сразу после смерти отца Александру пришлось действовать жестко и энергично — он должен был захватить власть и отбить у кого бы то ни было желание сомневаться в законности его воцарения. Проблема заключалось в том, что четко определенного порядка наследования престола в Македонии не существовало, и любой член правящего дома, имевший достаточно приверженцев, мог рассчитывать на успех. При воцарении Александр проявил решительность и безжалостность, характерные для всего его дальнейшего правления. Он стремительно устранил потенциальных конкурентов внутри страны, усмирил беспокойные дунайские племена, вторгнувшись на их территорию и предприняв молниеносный бросок на юг, разбил наскоро склоченную антимакедонскую коалицию греческих полисов, разрушив в назидание непокорным древний и прославленный город Фивы[44].

С первых дней владычества Александр показал себя истинным, достойным своего отца государем, однако казна Македонии оказалась пустой. Ему не оставалось ничего другого, как попытаться поправить дела, осуществив задуманное еще Филиппом вторжение в западные провинции Персии. Македонских воинов манила богатая добыча, а союзные Александру эллины были рады возможности посчитаться за давние, но не забытые обиды, нанесенные их родине во время греко-персидских войн. Переправившись через Геллеспонт, Александр принес в Трое жертвы теням гомеровских героев и продолжил путь к Гранику, где и произошло первое значительное столкновение. Которое, опустись топор Спифридата на покореженный царский шлем во второй раз, вполне могло стать и последним.

 Однако смертельный удар так и не достиг цели. Перс уже занес секиру, когда воин из привилегированного отряда телохранителей, именовавшихся «товарищами» царя, некий Клит по прозвищу Черный, пронзил его копьем. Мгновенно оправившись, Александр развил стремительное наступление, которое могло закончиться его гибелью, но обернулась триумфом. Не выдержав натиска, персы бежали с поля боя, а проявившие стойкость греческие наемники в большинстве своем сложили головы. Блистательная победа (сообщалось,  что потери персов составили около двадцати тысяч человек, тогда как Александр лишился всего лишь тридцати человек)[45] прославила молодого царя во всем эллинском мире. На площадях греческих городов демонстрировались захваченные в персидском стане и отосланные царем в Элладу трофеи. Александр ступил на путь, свернуть с которого его уже не могло заставить ничто. На протяжении следующего десятилетия и он сам, и его македонцы не раз продемонстрировали способность преодолевать любые препятствия, не ограничившись в своих завоеваниях пределами обширнейшего Персидского царства. Бесспорно, Персидская кампания Александра относится к числу самых впечатляющих и эффективных военных операций всех времен. К 324 г. до н. э. под властью Александра оказалась огромная территория, включавшая в себя бывшие владения Персии, Македонию, материковую Грецию и иные отдаленные земли. Сделав своей столицей Вавилон, Александр занялся внутренним устройством созданной им империи, не прекращая при этом планировать дальнейшие завоевательные походы. Однако этим планам не суждено было сбыться: в июне 323 г., спустя десять лет после победы при Гранике, великий воитель скончался от недуга, предположительно малярии, осложненного последствиями сурового образа жизни, многочисленных ранений и беспробудного пьянства[46].

 Вместе с ним умерла и мечта о великой мировой державе: полководцы Александра начали кровавый дележ его наследия, завершившийся лишь при их сыновьях. Самые отдаленные северные и восточные окраины полностью выпали из сферы греко-македонского влияния; например, северо-западная Индия была официально уступлена честолюбивому радже Чандрагупта, ставшему основателем великой империи Маурья в обмен на триста боевых слонов), но многие провинции — Сирия, Палестина, большая часть Анатолии и западной Азии, на говоря уж о самой Македонии и прилегавших к ней европейских землях, хотя и превратились в независимые государства, но надолго остались под властью относительно стабильных македонских династий. А поскольку македонская правящая элита с энтузиазмом восприняла греческую культуру, весь этот обширнейший регион оказался вовлеченным в орбиту политического и культурного влияния Эллады. Александр и его преемники основали десятки городов, ставших форпостами греческой цивилизации — Александрия в Египте, Фессалоники в Македонии, Пергам в Анатолии и Антиохия в Сирии — лишь некоторые из числа самых известных. Для большей части тогдашнего цивилизованного мира греческий язык сделался международным, общепринятым языком торговли, дипломатии и науки.

Возникшая на обломках империи Александра блистательная эллинистическая цивилизация не только расширила область распространения греческого влияния, но и позволила перебросить мостик между классической Элладой и ставшим в известном смысле ее наследником императорским Римом. Эллинистические ученые собрали и систематизировали в хранилищах знаменитой Александрийской библиотеки шедевры ранней греческой словесности, а эллинистические историки сберегли память о военной и политической славе древней Эллады. Среди культурных элит всех народов  получили  распространение  греческие  философские учения, прежде всего сосредоточенные на индивидууме эпикурейство и стоицизм. Наличие общего языка в сочетании с веротерпимостью правящих классов предоставили некоторым религиозным учениям перерасти местные рамки и получить международное признание.

Открывались новые возможности, что влекло за собой примечательные демографические сдвиги. Народы перемешивались: в раскрывавшихся повсюду, словно бутоны, эллинистических городах наряду с греками и македонцами, традиционно составлявшими военный и чиновничий слой, во множестве селились евреи, финикийцы и прочие уроженцы Ближнего Востока, тогда как их древние города, включая Иерусалим, приобретали все больше космополитических и эллинистических черт. Этот мир походил на мир классической Греции наличием многих позаимствованных у полисов политических институтов и высокоразвитой урбанистической культурой, а отличался высокой степенью этнической неоднородности. Многие сирийцы, египтяне, бактрийцы из Средней Азии и прочее многоплеменное население территорий, оказавшихся под властью потомков военачальников Александра, становились все больше и больше греками по языку, образованию, литературным и эстетическим пристрастиям, даже если продолжали исповедовать религии, не имевшие с верованиями Эллады ничего общего. Эллинистический мир оказался именно той средой, в которой иудаизм смог обратить на себя внимание греческих мыслителей и приобрел некоторые из своих отчетливо «современных» особенностей. Именно этому духовному миру была адресована проповедь Иисуса из Назарета, и именно в нем сформировалось как религия христианство. Именно в эллинистическом прочтении греческая культура была унаследована римлянами и сохранена для нового открытия европейцами в эпохи Возрождения и Просвещения. Таким образом, нельзя не признать, что в той мере, в какой современная западная культура определяется «греко-римско-иудейско-христианским» наследием, она порождена миром, возникшим в итоге завоеваний Александра.

Преждевременная смерть Александра в возрасте 32-х лет вдохновила одного из лучших историков 20-го столетия Арнольда Тойнби разработать изысканную и романтическую «альтернативную историю», ставшую классическим образцом этого жанра. Постулировав неожиданное исцеление Александра от изнуряющей лихорадки, Тойнби представил его прожившим долгую и продуктивную жизнь. В течение нее разведывательным и завоевательным походам сопутствовала внедряемая повсюду продуманная система управления и великодушная социальная политика, направленная на поддержание достоинства каждого из подданных великой империи. Согласно оптимистическому сценарию Тойнби, покровительство, оказывавшееся Александром и не прерывавшееся в дальнейшем династией его потомков, культуре и научным исследованиям повлекло за собой невиданный технологический прогресс, в частности раннее изобретение паровой машины. Естественно, что военно-техническое превосходство сделало великую империю непобедимой, а Рим так и не стал для нее серьезной угрозой. С открытием исследовательской экспедицией Александра западного полушария держава превращается в воистину всемирное, государство, процветающее и благоденствующее под властью доброжелательной и просвещенной монархии. В альтернативном настоящем Тойнби на всемирном троне по сей день восседает прямой потомок Александра, подданные которого наслаждаются миром и изобилием.

Эту идиллическую картину Тойнби создал под сильным влиянием своего современника, весьма красноречивого и талантливого историка В.В. Тарна, в чьем описании Александр представал дальновидным, вдумчивым философом-протостоиком и убежденным космополитом. По мнению Тарна, завоевания являлись для Александра не самоцелью, но лишь средством достижения высокой цели — «общечеловеческого братства»[47], возникновению которого должны были способствовать всячески поощрявшиеся смешанные браки выходцев из Греции и Македонии с бывшими подданными Персидского царя. Однако позднейшие исследователи, например Э. Бадиан и А.Б. Босуорт, оспаривают подобный идеализированный взгляд, подчеркивая жестокость и неразборчивость в средствах, проявленные Александром в ходе завоеваний и сколачивания империи. С их точки зрения Александра нимало не заботило благоденствие подданных, а его путь к величию и мировому господству сопровождался зверскими убийствами. Под его умелым руководством македонцы поднаторели в массовом истреблении не столь преуспевших в военном деле народов, но никоим образом не способствовали распространению и, уж паче того, расцвету какой бы то ни было культуры. Встав на подобную точку зрения, мы можем смоделировать куда более мрачное будущее, чем Тойнби: проживи Александр еще лет тридцать, он наверняка загубил бы в ходе завоеваний еще не одну высокоразвитую азиатскую культуру. К культурному упадку следует добавить экономический, ибо бесконечные дальние походы способны истощить любые ресурсы. Таким образом, представляется вполне возможным, что, хотя эллинистический мир обязан Александру своим возникновением, он (как и его современное наследие) мог бы, сколь это ни парадоксально, и не возникнуть, окажись жизнь Александра не столь короткой. Впрочем, мы должны иметь в виду, что Александр умер молодым лишь в соответствии с представлениями нашего времени. В древности продолжительность жизни была иной, нежели в современных развитых странах: болезни и военные невзгоды сводили большинство людей в могилу куда раньше того, что теперь считается «естественным порогом старения». Исходя из сказанного, нет ничего удивительного в том, что Александр покинул этот мир, не успев поседеть. Учитывая, что он постоянно рисковал жизнью на поле боя и перенес несколько тяжелейших ранений, имел несчетное множество личных врагов, предавался пьянству и, вдобавок, провел большую часть жизни, преодолевая тысячи миль в дальних походах, удивляться следует скорее тому, как непривычный климат, антисанитария и незнакомые болезни не сгубили его до достижения вполне зрелого возраста тридцати двух лет. Пожалуй, это удалось ему лишь благодаря сочетанию потрясающей личной энергии и столь же потрясающего везения. А потому представляется более разумным задаться вопросом не «Что было бы, доведись Александру прожить лет до шестидесяти пяти?», а, скорее, «Что было бы, умри Александр в двадцать с небольшим?» Или еще конкретнее — «Что, если бы Клит не поспел на помощь и Александр сложил голову при Гранике?»

 Есть основания полагать, что если Александра и вправду спасла удача, то Спифридат приблизился к нему на расстояние удара секирой отнюдь не случайно. Персы знали, что царь находится в рядах тяжелой кавалерии, а шлем с белым плюмажем резко выделял его среди прочих всадников. Персидские командиры не сомневались в том, что Александр лично возглавит наступление: греческим и македонским военачальникам обычай предписывал сражаться в первых рядах, а не прятаться за спины солдат. Кроме того, Александр был молод, затеял дерзкий поход и должен был стяжать в глазах своих воинов славу героя. Ему надлежало возглавлять атаку, и он ее возглавлял.

Благодаря урокам, извлеченным из не столь уж давнего пошлого, персы знали и то, какова мощь дисциплинированных греческих войск, и то, что смерть командира немедленно положит конец македонскому вторжению. В 401 г. до н.э. Кир, весьма даровитый и соответственно честолюбивый младший брат тогдашнего царя Персии, выступил против своего старшего брата во главе армии, костяк которой составляли 13 000 греческих наемников. В битве при Кунаксе близ Вавилона (современный Ирак) превосходно обученные эллинские гоплиты разгромили противника. Но в тот момент, когда казалось, что победа уже за ним, Кир возглавил конную атаку и глубоко вклинился во вражеские ряды. Как оказалось, слишком глубоко. В отличие от Александра ему не повезло: отрезанный от основных сил, Кир погиб, а без него, военачальника и претендента на престол, поход потерял какой-либо смысл. Около десяти тысяч уцелевших греков оказались в самом сердце враждебной страны, откуда вышли с боями, совершив воистину эпическое отступление, воспетое участником этих событий Ксенофонтом в труде, названном «Анабазис» (Восхождение). Успех гоплитов при Кунаксе, равно как и героическое отступление десяти тысяч, явились столь убедительными свидетельствами высоких боевых качеств эллинских воинов и их превосходства над азиатскими ратями, что все последующие персидские цари непременно имели в составе войска наемные греческие отряды. Но персы усвоили и другой урок: со смертью Кира угроза их государству отпала сама собой. Мы не знаем, заманили Кира в ловушку или он пал жертвой собственной бесшабашной отваги, но его история служила прекрасным примером того, как можно избавиться от молодого, честолюбивого врага, возглавляющего воистину грозное войско. Всего-то и надо выманить его подальше от основных сил, а потом спокойно прикончить. Когда голова отсечена (метафора кажется тем более уместной, учитывая выбранное Спифридатом оружие), змея более не опасна. Представим себе, что такой простой и разумный план «изоляции и устранения командира» увенчался успехом, что едва было не случилось при Гранике. Погибни Александр тогда, а не спустя целое десятилетие, история человечества выглядела бы совсем по-иному...

Второй удар секиры оказался роковым: Александр пал мертвым, с рассеченным черепом. Подоспевший Клит смог лишь отомстить убийце за своего царя, над телом которого разразилась ожесточенная схватка. В конце концов македонцам удалось отбросить врага, но они понесли большие потери, тогда как основные силы персов остались практически нетронутыми. Кроме того, молодой и энергичный царь Дарий, стяжавший теперь славу победителя, собирал под свои знамена огромную армию. С прибытием его в западную Анатолию все победы, одержанные ранее македонцами над местными правителями, оказались бы напрасными. Флотоводцы Дария уже готовились перенести войну в Грецию. Македонские военачальники не могли скрывать факт гибели царя бесконечно, а едва достигнув Эллады и Македонии, это известие неизбежно породило бы смуты. Все обещало, что македонская знать надолго втянется в борьбу за освободившийся престол, а греческие полисы поведут сложную и привычную дипломатическую игру, поддерживая тех или иных претендентов. В этих условиях собравшийся после битвы при Гранике совет македонских полководцев мог принять только одно решение: поход, в силу его полной бесперспективности, прекратить и отступить как можно скорее, пока есть возможность унести не только ноги, но и добычу. Схватка вокруг престола означала конец краткого, порожденного политическим гением Филиппа «Золотого века» Македонии и возвращение страны к прежнему состоянию, когда слабые, обладавшие лишь тенью власти цари оказывались в зависимости попеременно то у персов, то у греков, то у дунайских племен, то у собственной знати.

Зато для Персии начался длительный период относительного процветания: проявив дипломатический талант, Дарий предоставил улаживать дела с греками эллинизированным западным сатрапам, в чем они и преуспели.

По мере оживления выгодной торговли между Грецией, Анатолией, Ближним Востоком и даже отдаленными окраинами Персидской державы у кого бы то ни было в материковой Греции оставалось все меньше оснований полагать, будто греческие города западной Анатолии ждут не дождутся «избавления от персидского ига», и западным персидским сатрапиям больше не приходилось опасаться военных авантюр с участием закованных в бронзу гоплитов. Персидские цари придерживались традиционной и успешной (поскольку она помогала обходиться без дорогостоящих карательных экспедиций против племен, отличавшихся особой щепетильностью по части чистоты веры) политики религиозной терпимости, но культ Ахура-Мазды, Бога Света и Истины, и представление о мире как арене вечной борьбы последнего с силами Мрака и Лжи приобретал все больше приверженцев среди представителей правящих слоев многонационального государства. Он создал культурное пространство, помогавшее цементировать страну наряду с консервативной военной политикой и эффективной системой налогообложения.

В материковой Греции сложившаяся политическая ситуация более всего благоприятствовала Афинам, ибо оба ее традиционных соперника оказались выведенными из игры: Фивы разрушил Александр, а Спарта еще не оправилась от сокрушительного поражения, нанесенного ей фиванцами в 371 г., и последовавшего за этим освобождения спартанских илотов в Мессинии. Поскольку погрязшая в распрях Македония пребывала в состоянии, близком к коллапсу, Афины восстановили статус сильнейшей военной державы материковой Эллады, а афинский флот стал мощнее, чем даже в середине V века до н.э., в «Золотой век» Перикла. Правда, в новых обстоятельствах афиняне не видели особого смысла в военных авантюрах, направленных на сколачивание империи. Демократический полис оказался способным процветать в роли крупнейшего международного порта и торгового центра, не навязывая соседям своего господства. Поскольку афинские корабли патрулировали Эгейское море, пиратство было сведено к минимуму. Неплохие взаимоотношения между Афинами и западными сатрапиями Персии создали идеальные условия для роста взаимовыгодной торговли. Вовлечение все более широких кругов населения в коммерческую деятельность сопровождалось усилением демократических тенденций: с одной стороны, иностранцы в Афинах получали больше прав, а с другой, самые преуспевающие из них все чаще становились афинскими гражданами. Афины, и без того бывшие культурной Меккой, упрочили свое значение как неоспоримого центра интеллектуальной и культурной жизни, именно туда стекались со всей Эллады философы, ученые, художники и поэты.

Одновременный рост налоговых поступлений и числа полноправных граждан повлек за собой стремление расширить сферу политического влияния полиса в хорошо знакомом грекам западном Средиземноморье: в Италии, на Сицилии, в южной Галлии и Северной Африке. Однако, предприняв в конце V века попытку вернуть контроль над Сицилией, афиняне столкнулись с серьезным противодействием. Находившийся в северной Африке (близ современного Туниса) богатый и могущественный финикийский город Карфаген, являвшийся по существу центром торговой империи, давно и прочно монополизировал морскую торговлю в западном Средиземноморье. Свои притязания он подкреплял внушительным военно-морским присутствием. Напряженность между афинскими и карфагенскими купцами в конечном итоге вылилась в открытое столкновение между двумя великими морскими державами. Разразилась долгая, разорительная война, в которой ни одной из сторон не удавалось добиться решающего преимущества. В обоих государствах имелось достаточно патриотически настроенных, заинтересованных в победе граждан, из которых вербовались моряки и солдаты, оба. располагали внушительными финансовыми средствами, а стало быть, возможностью пополнить свои силы за счет наемников. В морских операциях погибли десятки тысяч человек, причем внезапные средиземноморские шторма, заставая гребные суда вдалеке от гаваней, уносили больше жизней, чем вооруженные столкновения.

Театр боевых действий расширялся: постепенно в войну на той или другой стороне втягивались другие полисы, прежде всего располагавшиеся на Сицилии и в южной Италии. По мере того как Афины и Карфаген все больше истощали свои ресурсы в этой ожесточенной и бесполезной схватке, торговлю постепенно перехватывали в свои руки негреческие, финикийские и латинские, города. С расширением конфликта ширилась и сфера альтернативной торговли: новые, поступавшие из внутренней Азии, Египта и Европы товары оказывали влияние на вкусы, и со временем в архитектуре, словесности и декоративно-прикладном искусстве перестали доминировать эллинистические мотивы. А на большей части Запада греческая культура так по-настоящему и не привилась.

Взаимное ослабление Карфагена и западных греческих полисов способствовало возвышению Рима. Являвшийся в момент гибели Александра при Гранике политическим центром не более чем регионального значения, он расширил свое влияние путем создания центрально-итальянского оборонительного союза и, обретя достаточный военный и экономический вес, принял участие в конфликте, выступив якобы на стороне Карфагена. Результатом стало быстрое поглощение сначала материковой Италии, затем Сицилии, а там и самого Карфагена стремительно расширявшейся и превращавшейся в подлинную империю Римской Конфедерацией. Временный союз с Афинами и материковой Грецией оказался эфемерным: вскоре римляне нашли предлог для вторжения в Грецию, а ослабление Афин в ходе продолжавшегося на протяжении жизни двух поколений военного противостояния гарантировало им победу. Правда, упорство афинян, не желавших сдаваться даже после длительной осады, вывело римлян из себя. Когда в городской стене удалось проломить брешь, учинили страшную резню и сожгли город. Вместе с Афинами погибла великая греческая культура: от эллинской философии и науки, поэзии и драматургии сохранились лишь случайные, жалкие обрывки. Эллинскому миру уже не суждено было вернуть себе ни экономическое, ни культурное главенство: уцелевшие полисы находились под политическим контролем Рима, а римляне, в подавляющем своем большинстве, не испытывали к эллинскому культурному наследию ни малейшего почтения. «Греческие штудии» представляли собой не более чем периферийный раздел римской исторической науки, привлекавший исследователей, склонных к экзотике и мистицизму. Завоевав Грецию, римляне вышли к рубежам Персидского царства, однако продолжавшийся на протяжении жизни поколения конфликт между великими державами не привел к радикальному переделу мира. Хотя Риму удалось захватить Египет и тем самым окончательно утвердить свое господство с северной Африке, они поняли, что не располагают достаточными людскими ресурсами для того, чтобы одновременно держать под контролем обширные владения на западе и вести эффективную крупномасштабную войну на востоке[48]. Персы, со своей стороны, от активной экспансии на запад отказались уже давно, ибо их продвижение в центральную Азию само по себе являлось нелегкой задачей. Кроме того, в ходе затянувшихся дипломатических переговорах правящие элиты обеих стран обнаружили, что между римской и персидской аристократией немало общего. Обе культуры сходились в огромном уважении к традиции и к власти, обе были весьма патриархальны, ориентированы на долг и предков. Римлянам пришелся по вкусу культ Ахура-Мазды: дуалистическое восприятие мироздания как арены борьбы сил добра и зла вполне соответствовало их воззрениям, а потому для них не составило труда интегрировать Ахура-Мазду в эклектический пантеон, унаследованный от этрусков. Персы, со своей стороны, нашли, что принятие некоторых аспектов римской военной организации помогает упрочить влияние на восточные провинции. Смешанные браки между представителями персидской и римской знати стали обычным делом, что способствовало не просто сближению культур, но и постепенному стиранию различий между ними.

Итак, мы видим относительно стабильный, биполярный мир, в рамках которого при всем почти бесконечном многообразии верований и культур не было (к лучшему или к худшему, это другой вопрос) места гегемонии какой-либо «доминирующей» или «канонической» культуры. А стало быть, не могло возникнуть ни Ренессанса, ни Просвещения, ни «современности». Сама концепция «Западного Мира» как совокупность четко определяемых, хотя всегда оспариваемых и часто неверно трактуемых, культурных, политических и этических идеалов никогда бы не зародилась.

Возможные вспышки религиозного энтузиазма не имели шансов перерасти региональные рамки хотя бы потому, что латынь на западе и арамейский на востоке являлись лишь языками администрации, и ни одно наречие не стало универсальным средством межкультурного общения. Купцам неизбежно приходилось выучивать по несколько языков, но в большинстве своем люди обходились местными языками, жили по местным обычаям, чтили местные божества, пересказывали местные предания и мыслили местными категориями. Связь с одной из великих империй, подданными которой они являлись, ограничивалась уплатой податей да нерегулярной военной службой. Особенности различных культур могли представлять интерес для поддерживаемых государством ученых, ставивших своей целью собирание и систематизацию знаний о мире, но таких было немного, и оба правительства финансировали их исследования лишь постольку, поскольку результаты оных могли порой способствовать решению проблем сбора налогов и поддержания порядка.

 * * *

Таким образом, случись спешившему на выручку своему царю Клиту споткнуться или поскользнуться, мы жили бы в мире, весьма отличном от нынешнего в геополитическом, культурном и религиозном аспектах. Мне представляется, что в этом мире ценности, выработанные эллинскими полисами, уступили бы место некоему смешению римских и персидских идей. Основной религиозной концепцией стал бы отчетливый дуализм, почерпнутый из культа Ахура-Мазды, а этика космополитической элиты, правившей в условиях многообразной мозаики культур, вместо греческого уважения к свободе, политическому равенству и достоинству личности базировалась бы на почтении к ритуалу, традициям, предкам и социальной иерархии. И все это потому, что в истории не было блистательного и длительного эллинистического периода и широкий мир не оказался интегрированным в греческую культурную и языковую сферу.

Без сильного влияния греческой философии, с одной стороны, и издержек дурного римского управления Иудеей—с другой, иудаизм так и остался бы локальным явлением. При продолжавшемся персидском правлении не было бы ни великого восстания Маккавеев, ни Греческой Библии, ни яростного разрушения римлянами Второго Храма, ни соответственно великой еврейской диаспоры. Иисус из Назарета, даже не предпочти он проповедям плотницкое ремесло, остался бы религиозным деятелем местного масштаба. Новый Завет, вне зависимости от его содержания, не будучи написан на международном греческом языке, не смог бы получить международную известность. В свою очередь без широкого распространения библейских текстов культурная среда, взрастившая Мохаммеда, была бы совершено иной, а стало быть, даже в случае возникновения на Аравийском полуострове новой религии, она ничуть не походила бы на классический ислам и едва ли оказалась бы способной генерировать ту примечательную культурную и военную энергию, что ассоциируется у нас с понятием «джихад». Да и само понятие «культура», оставаясь преимущественно местным и не тяготея к универсальности, имело бы совершенно иное значение.

По иронии истории ценности, ставшие основополагающими в нашем мире, как мне представляется, благодаря удаче, сопутствовавшей Александру при Гранике, едва ли восхитили бы Клита Черного. Как закоренелый македонский консерватор, презирающий нововведения, он, пожалуй, с большим одобрением воспринял бы описанный выше альтернативный римско-персидский мир. Но и мир, обязанный своим возникновением удару его копья, Клиту увидеть не довелось: спустя семь лет после того, как он спас своего царя, этот самый царь в пьяной ссоре пронзил его своим копьем. Еще большую иронию можно усмотреть в том, что спор их разгорелся как раз вокруг альтернативных сценариев будущего. Клит полагал, что македонцам должно держаться исконных обычаев и не перенимать ничего у побежденных народов, тогда как стремившийся объединить всех своих подданных и увеличить необходимые для дальнейших завоеваний людские ресурсы Александр был не прочь перенять персидский придворный ритуал и приучить недавних врагов, персов и своих македонских ветеранов, сражаться бок о бок. Но ни македонский традиционализм Клита, ни стремление создать унитарную мировую державу и безудержный имперский империализм Александра не имеют прямого отношения к реальному новому миру, возникшему после весьма своевременной кончины Александра, последовавшей в возрасте тридцати двух лет, в Вавилоне, в июне 323 г. до н.э.

Льюис X. Лэпхэм

Furor Teutonicus.

Тевтобургский лес, 9 г. н. э.

В начале первого века нашей эры Римская империя пребывала в цветущем состоянии, а сам город Рим являлся не только средоточием мощи, но и предметом завистливого восхищения всего известного мира. По словам видной исследовательницы античности Эдит Гамильтон, «император Август (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.) получил Рим кирпичным и оставил его мраморным»[49]. В тот период очередным объектом Римской экспансии была обширная, дикая земля за Рейном, именовавшаяся Германией. В 9 году н. э., после двадцати двух лет[50] традиционных по отношению к варварским народам действий по умиротворению, сближению и приобщению к цивилизации, Рим потерпел поражение, от которого так и не смог оправитъся. В Тевтобургском лесу племена во главе с вождем по имени Арминий захватили врасплох и уничтожили три римских легиона — 15 000 воинов, не считая тех, кто следовал за лагерем. Арминий приказал пригвоздить головы убитых к деревьям, известие о чем произвело в Риме должное впечатление. Силе противопоставили силу. Империя отступила за Рейн и, за исключением незначительных вылазок, оставила Германию в покое.

 Теперь, спустя почти два тысячелетия, нам остается только гадать, какой могла бы стать романизированная Германия. Что, если бы она не превратилась на столетия в одну из последних в Европе зону не только политического, но и духовного отчуждения от Римского мира, от чего потомки Арминия (названного впоследствии Германом) так до конца и не отступились? Что, если бы Арминий вошел в историю не легендарным героем, а всего лишь одним из местных правителей? Что,если бы Римская империя с ее храмами, амфитеатрами и системой права расширилась до Вислы?[51] Неужели в этом случае Европе не пришлось бы столкнуться с болезненным и тяжелым «германским вопросом»?

В приведенной ниже работе подобные возможности рассматриваются Льюисом X. Лэпхэмом, издателем журнала «Харпер», лауреата Национальной премии за эссе, которые сравнивают с трудами X.А. Менкена и Монтеня. Он является автором восьми книг, включая недавно опубликованные «Лгония Маммоны» и «Правила влияния», а также известным лектором и телевизионный ведущим.

Вы можете не интересоваться войной, зато война интересуется вами.

Лев Троцкий

В первое десятилетие новой эры, еще не получившей название христианской, Цезаря Августа больше интересовали военные донесения из Майнца, чем сообщения о чудесах в Вифлееме. На протяжении почти тридцати лет его правления в качестве принцепса[52], подведшего итог существования Римской республики и столетия гражданских войн, авгуры со всех четырех сторон света видели лишь благополучные предзнаменования. Спокойствие в Египте, мир в Африке и Испании, умиротворение Парфии, цветение виноградников в Аквитании — и ни тени возмущения на безоблачном горизонте Средиземноморского мира.

Разумеется, помимо Германии. Август не был знаком с «Песнью о Нибелунгах» или со знаками отличия Тысячелетнего Рейха — но, командуя войсками в диком краю к востоку от Рейна, он столкнулся с германскими племенами, известными его легионерам под собирательным названием Furor Teutonicus[53] — ордой непременно враждебных и преимущественно пьяных суеверных варваров, поклонявшихся лошадям и лунному свету, учитывавших в своих примитивных календарях не дни, а ночи и рыскавших в снегу и тумане, подобно волкам.

 Резонно предположив, что рано или поздно одному из предводителей придет в голову повернуть свои подводы на юг, Август решил предотвратить подобный поворот событий путем расширения границ империи на север до Эльбы, а на восток до Вислы и Балтийского моря[54]. Это предполагалось осуществить силой оружия, подкрепленной демонстрацией превосходства римского образа жизни путем строительства акведуков и разведения яблоневых садов. Готов и иже с ними ждала судьба покоренных Цезарем галлов: им предстояло стать усмиренной чернью подвластных Риму земель, «живущей в изобилии и привычной к поражениям».

Эти надежды отнюдь не следует считать чрезмерно оптимистичными. В I веке н. э. власть Рима не имела соперников. Никто не дерзал противиться воле государства, включавшего в себя, по выражению Эдуарда Гиббона, «самую прекрасную часть земли и самую цивилизованную часть человечества» — покорные провинции, «объединенные законами и украшенные искусствами», дороги, прямыми линиями сбегавшие от Атлантического океана к Евфрату, границы, защищаемые «духом народа, не ведающего страха и не терпящего покоя». Сумей Август добиться успеха в осуществлении своего Германского проекта, последующие два тысячелетия Европейской истории выглядели бы совсем по-иному. Римская империя не пришла к падению, распятие Христа осталось никем не замеченным, английский язык, равно как условия для протестантской реформации, так и не сформировался, Фридрих Великий стал бы циркачом, а кайзер Вильгельм не страстным поклонником всего военного, а коллекционером марок или любителем водяных жуков.

К умиротворению Германии римляне приступили в 13 г. до н.э., и началось оно с того, что Тиберий, приемный сын и наследник императора, перешел со своими легионами через Альпы, вступив в Австрию, нижний Вюртемберг и Тироль[55]. В Кельне появился храм Юпитера[56], в устьях рек появились оборонительные сооружения, запиравшие германские земли со стороны Северного Моря.

Виднейшие варварские вожди получали римское гражданство, их воинственный нрав смягчался музыкой флейт, их подозрительность смягчалась дарами в виде шелков и золота, их сыновья учились говорить на латыни и скреплять плащи вместо колючек драгоценными брошами. На протяжении двадцати лет все дальше на востоке, вплоть до лесов Вестфалии, возникали новые римские поселения.

 Но в 6 г. в провинции Иллирия (на нынешних Балканах) вспыхнул кровопролитный мятеж, и Тиберий выступил из Трира, дабы покарать самонадеянных варваров. Жестокий урок продолжался целых три года, а продолжать в это время дело приручения германцев Август поручил Публию Квинтилию Вару. План действий был вполне разумным, но его реализацию император доверил не тому человеку. Пятидесятипятилетний Вар добился высокого положения исключительно благодаря браку с племянницей императора. Ему довелось послужить проконсулом в Африке и легатом в Сирии, но, будучи типичным придворным карьеристом — лицемерным, алчным, праздным и тщеславным, — он ничего не смыслил в военном деле, всецело полагаясь на подчиненных.

Вар, в качестве наместника Германии к востоку от Рейна получивший под свое начало три отборных легиона, прибыл из Италии и приступил к своим обязанностям, пребывая в уверенности, что его войско непобедимо, а варвары сломлены и покорны воле Рима. Увы, оба эти предположения не соответствовали действительности. Вар, о котором впоследствии скажут, что «его умственный взор ослепил рок», предпочитал закрывать глаза на факты, казавшиеся ему неприятными или неудобными. Свою задачу он рассматривал как сугубо административную, пребывая в уверенности, что Август, любимый и заботливый дядя его жены, не стал бы возлагать на него сложное, а уж паче того опасное поручение. Рассматривая германские племена в качестве с легкостью добываемых рабов, а не с трудом приобретаемых союзников, он взвалил на них тяжкое бремя налогов[57], нимало не сомневаясь, что они будут любить его, как мудрого и строгого отца.

Среди служивших под его началом знатных германцев Вар особенно доверял вождю херусков Арминию, участнику Иллирийской кампании Тиберия и ценителю поэзии   Горация.   И  завзятому  лицемеру,   в  преданности которого недальновидный Вар не испытывал ни малейших сомнений. Всячески выпячивая свою приверженность всему римскому, Арминий втайне готовил постановку своего, отнюдь не оперного варианта «Гибели богов».


Германия во времена Римской империи


Битва в Тевтобургском лесу, 9 г. н.э.

Удобный случай представился осенью 9 года. В это время Вар повел свои три легиона (15 000 солдат, сопровождаемых десятью тысячами рабов, женщин, детей и тому подобного народа, не представлявшего собой вооруженной силы) из летних лагерей близ Миндена на зимние квартиры, находившиеся где-то западнее, видимо неподалеку от современного города Хальтерн. Арминий выдал маршрут движения римлян разделявшим его тайную ненависть к империи херускам, которых поддержали придерживавшиеся того же образа мыслей племена хатты и бруктеры. Орда вопящих варваров обрушилась на растянувшуюся римскую колонну на полпути меж двумя опорными пунктами, в холмистом, изрезанном оврагами Тевтобургском лесу.

 Историки и по сей день спорят относительно точного места этой кровавой расправы, ссылаясь на скудные письменные, археологические и топонимические свидетельства (старые рукописи, найденные во мху римские монеты и фрагменты военного снаряжения, а также географические названия «Кнокенбан» — Улица Костей или «Мордкассель» — Котел Смерти). Одни историки считают, что нападение произошло в верховьях реки Эмс, другие называют реки Липпе и Везер, но все сходятся в одном: римляне гибли, как загнанный на бойню скот. Сложный рельеф — путь пролегал по узким лощинам между крутыми склонами — грязь под ногами и густые заросли не позволили легионерам использовать свое преимущество в тактике и вооружении. Носившие тяжелые метательные копья и короткие испанские мечи, позволявшие в рукопашной косить врагов как пшеницу, римляне были обучены сражаться строем, в открытом поле, а в густых зарослях растянувшаяся на девять миль, отягощенная огромным обозом колонна так и не смогла сформировать боевые порядки. Варвары напали на римлян в сумерках, принявшись метать копья с холмов и скал. Под непрекращавшимся холодным дождем они три дня и три ночи методично истребляли римское войско, пока не уничтожили его полностью. Вар покончил с собой. Так же поступили и другие римские командиры, знавшие об обычае херусков живьем прибивать пленных врагов к стволам священных дубов.

Голову Вара Арминий послал богемскому варварскому царьку Марободу[58], а тот, из собственных дипломатических соображений, переслал ее в Рим, Августу, на которого это произвело сильное впечатление. Как пишет Дион Кассий, император «в великой горести разорвал свои одежды», а Гиббон со свойственной ему иронией добавляет, что «...Август отнюдь не проявил избытка твердости и самообладания, каких можно ждать, зная его нрав».

Охвативший город страх перед варварским нашествием породил множество странных, пугающих слухов — толковали, будто одна из Альпийских вершин упала в огненное озеро, в храм Марса ударила молния. На северном небосклоне видели множество зловещих комет и метеоров, стоявшая на перекрестке, указывая в сторону Германии, статуя Победы непостижимым образом развернулась в противоположном направлении, к Италии. По свидетельству Светония, император устроил великолепные игры в знак благодарности Юпитеру Лучшему и Величайшему за то, что германцы не появились на Палатине и Капитолийском холме[59]. Объявив день смерти Вара днем национального траура, Август долгие месяцы не стриг волос и бороды, и историки сообщают, что до самой его смерти, последовавшей в 14 г. н. э., люди порой видели, как он мечется по дворцу, бьется головой о стены и тонким, старческим голосом восклицает «Квинтилий Вар, верни мне мои легионы!»

Сделавшись из-за поражения в Тевтобургском лесу объектом насмешек, Август отказался от намерения цивилизовать дикую Германию, а своему преемнику Тиберию завещал проводить благоразумную и осторожную политику: «Довольствуйся существующим положением и, не колеблясь, подавляй всякое желание расширить пределы империи».

 В целом Тиберий следовал этому наставлению, однако в 15 году позволил своему племяннику Германику предпринять карательную экспедицию против херусков. Германик сжег немало полей и языческих капищ, перебил множество варваров, правда не столько воинов, сколько застигнутых врасплох женщин и детей, и в мрачном лесу, где-то между реками Липпе и Эмс, наткнулся на так и оставшиеся не погребенными останки товарищей по оружию. Тацит в своих «Анналах» пишет о людских и конских скелетах, громоздившихся там, где легионеры полегли, пытаясь организовать отпор, и о черепах, прибитых к деревьям. В результате римляне вернули двух или трех золотых орлов, принадлежавших легионам Вара[60], но навязать Арминию решающее сражение и разгромить его так и не смогли. По возвращению войска из похода в 16 г. н. э. Тиберий принял решение установить северную границу империи по углу, образуемому Дунаем и верхним Рейном.

С уходом римлян Furor Teutonicus остались без амфитеатров, но копий, чтобы драться, и песен, чтобы распевать, напившись допьяна, им хватало. Арминий, более известный среди своих под именем Герман, стал для германцев героем, а затем и легендой. В этом отношении с ними солидарен Тацит, считающий, что Арминий «...был, бесспорно, освободитель Германии, который выступил против римского народа не в пору его младенчества, как другие цари или вожди, но в пору высшего расцвета его могущества <...> у варварских племен его воспевают и посейчас»[61]. При этом то, что Арминию так и не удалось объединить в деле освобождения Германии все северные племена, и даже то, что в 21 г. в возрасте тридцати восьми лет он, из-за стремления к единоличной власти, был убит соплеменниками, не имело значения. Потомки простили ему все ошибки и неудачи за смелый вызов, брошенный могуществу и властолюбию Рима, причем не только в Тевтобургском лесу, но и в боях с легионами Тиберия и Германика. Память о нем была освящена пролитой вражьей кровью.

Тацит, писавший свои исторические труды в правление Траяна, придерживался весьма невысокого мнения о многих преемниках Августа, а потому несколько идеализировал варварского вождя, приписывая ему те положительные качества (простоту, верность, свободолюбие), которые хотел противопоставить порочности и моральному упадку времен Калигулы, Нерона и Домициана. «Никто в Германии,— писал он,— не находит порок привлекательным и не называет его "современным", дабы искушать или поддаваться искушению. В своей "Германии" историк развивает эту тему, одобрительно высказываясь о присущих саксонским племенам[62] самодостаточности, умению преодолевать трудности и довольствоваться малым и, признавая их силу и мужество, высказывает надежду, что они «сохранят если не любовь к нам, то хотя бы ненависть друг к другу, ибо пока судьба империи увлекает нас дальше, фортуна не может преподнести нам лучшего подарка, чем разногласия среди наших врагов».

 Что же до последующих поколений германцев, то они разукрасили эту историю тяжеловесным орнаментом тевтонского мифа. На протяжении третьего и четвертого веков нашей эры имя и торжество Арминия символизировали доблесть варваров, хлынувших на юг после упадка Рима. В восьмом веке Тевтобургская победа ассоциировалась со славой Карла Великого, в двенадцатом с завоеваниями Фридриха Барбароссы, хронисты зрелого и позднего Средневековья расширили этот комплиментарный список, включив в него династии Габсбургов, Виттельсбахов и Гогенцоллернов. В представлении немцев конца XVIII века Герман пировал с Зигфридом в чертогах Валхаллы, а в начале XIX века, на яростной волне немецкого романтизма, жители ничем не примечательного городка Детмольда проголосовали за водружение на вершине самого высокого в Тевтобургском лесу холма колоссальной статуи Германа. Никто не ведал, в каком именно месте встретил свою кончину Вар, но поскольку это вполне вероятно случилось неподалеку от Детмольда, городской совет задумал воистину циклопическое, общей высотой в 2000 футов, сооружение — изваяние героя с воздетым мечом на постаменте с вырезанными из живых дубов готическими колоннами. Предполагалось, что его будет видно с расстояния в 60 миль.

Грандиозная затея провалилась из-за нехватки средств, но идея, не нашедшая воплощения в бронзе, осуществилась в трудах ряда историков конца XIX века, представлявших различные течения европейского национализма, причем не только немецких, но также английских и даже французских. Леопольд фон Ранке видел в доблести Германа одно из первейших доказательств превосходства истинных арийцев (крепких голубоглазых блондинов с отличной кожей), противостоявших натиску представителей неполноценных рас, которых свела вместе под римскими орлами алчность и тяга к постыдной роскоши. Некоторые французские интеллектуалы ухитрились отыскать в лесах древней Германии корни Ньютоновой теории, а известный в Викторианскую эпоху историк-оратор сэр Эдвард Кризи считал Арминия достойным воздвижения ему памятника на Трафальгарской площади. В своем труде «Пятнадцать решающих битв мировой истории» он писал: «Окажись Арминий бездеятельным или неудачливым, наш остров никогда не носил бы имя Англия».

Эта, увидевшая свет в 1852 г., книга получила весьма благоприятные отзывы, и два последующих поколения британских и американских историков (включая Тедди Рузвельта) разделяли представление Кризи о Римской империи как упадочническом государстве «коррумпированных итальянцев», вполне заслужившем поражение от рук чистокровных англо-саксов, примечательных своей «отвагой, верностью слову, мужественной гордостью духа, исконно германским свободолюбием и полнейшим презрением ко всякого рода скверне». Рихард Вагнер воплотил эти мысли в музыке, американские пионеры имели их в виду, наступая на запад и изгоняя из прерий сиу, а правители нацистской Германии, основываясь на них, создали Освенцим.

 *  *  *

 А ведь если представить себе, что осенью девятого года обстоятельства сложились бы по-иному (не шел дождь, Вар оказался превосходным военачальником или Арминий отказался от своих воинственных планов, перечитав «Георгики» Вергилия), то может быть Гитлер не отплясывал бы победную джигу весной 1940. Возможно, мы лишились бы лютеранской Библии, но зато не познакомились бы и с гестаповской униформой. Во времена Августа Furor Teutonicus еще не освоили премудрость письма, но случись императору увидеть готические знаки на колонне романского перистиля, он наверное догадался бы об их возможном значении. Германию за Рейном Август рассматривал как некую антитезу цивилизации, пустыню, «не пригодную для возделывания и унылую для созерцания», и хотя ни в коей мере не имел склонности к республиканским идеям и демократическим сантиментам, он понимал, в чем польза поэтов, фиктивность власти и слава пчел. «Завоевывая землю, — писал Сенека, — римлянин на ней поселяется». Если бы Августу удалось насадить сады вплоть до Берлина, расширившаяся и усилившаяся таким образом империя в будущем, возможно, дала бы отпор монголам, Москва стала бы столь же свободной, как Рим, а эквивалент ЕВРО появился на несколько веков раньше.

Спустя девять столетий после крушения империи Западная Европа вступила на путь Возрождения, заново открыв для себя латинскую литературу — речи Цицерона, стихи Вергилия, исторические труды Тацита и Тита Ливия, «Метаморфозы» Овидия, эпиграммы Марциала. Первые переводы появляются в Италии, Франции и Англии, еще хранивших память о империи, но никак не в Германии или землях к востоку от Вислы. Лишь спустя триста лет классическая ученость получает распространение при просвещенных дворах Саксонии и Бранденбурга. Возможно, в этой задержке коренится германское непонимание имперской идеи (ее природы и цели, различия между дипломатией и блицкригом), предоставившее двадцатому веку casus belli для двух мировых войн.

Предположительное завоевание Германии Римом в I — II веках, конечно же, может на целый семестр обеспечить множество историков материалом для построения всяческих умозрительных моделей возможного будущего. Это допущение предоставляет профессорам возможность вести дискуссии о предпочтительности, где в качестве фигур на игровой доске против Бисмарка и нацистов выдвигаются рисунки Дюрера или кантаты Иоганна Себастьяна Баха. Правда, я склонен предположить, что, хотя сопоставить относительную ценность лирики Шиллера и артиллерии Гинденбурга весьма затруднительно, большинство участников такого спора должно предпочесть торжественное спокойствие империй буйству непокорных провинций. Гиббон опубликовал свою историю упадка и крушения Рима в 1776 г., как раз в то время, когда американские колонии объявили себя не зависимыми от британской короны. Эпоха Просвещения близилась к концу, и в следующие полвека всплеск революционного романтизма дал о себе знать повсюду — от Франции и Германии до Бразилии и Мексики. Новое представление о свободе породило убеждение в том, что самосознание дает самому маленькому народу право на самоопределение. Версальский договор по сути вверил управление Иллирией некомпетентным вождям балканских племен, и мне нетрудно представить Гиббона и Августа, сравнивающими недальновидность Вудро Вильсона с близорукостью Публия Квинтилия Вара. Во всяком случае, нечто сходное сквозит в писаниях современных авторов, которые при анализе международных отношений сетуют на отсутствие «транснациональных институтов», способных разрешать мировые проблемы с невозмутимостью старой Римской империи. Столкнувшиеся с хаосом нерегулируемых рынков капитала (или, положим, с преступными режимами и ренегатскими идеологиями, войной в Африке, мятежами в Иудее, тиранией в Парфии, контрабандой кокаина через границу близ Халкидона и тотальным загрязнением Средиземного моря), они модернизируют мечты о Гиббоновом «верховном магистрате, который благодаря прогрессу знания и лести постепенно обрел утонченные совершенства Извечного Прародителя и Всемогущего Монарха». Август с удовольствием предоставил бы им аудиторию.

Комментарии к первой части

 Стремление авторов везде отыскивать зародыши современной западной цивилизации, культуры и демократии поначалу просто вызывает усмешку. В конце концов, на массу сражений, в которых культурный и прогрессивный полководец победил деспотичного царька, можно отыскать массу других битв, в которых деспот одержал победу, а «носитель культуры» благополучно почил в бозе. Но непреложный исторический закон гласит: победитель всегда разумнее, культурнее, благороднее и прогрессивнее побежденного — как-никак, историю пишет именно он.

Впрочем, нельзя не отметить, что понимание культуры и демократии у современных американских историков носит очень своеобразный характер. Затем, становясь все более навязчивым, оно начинает раздражать. «Древняя Греция являлась средиземноморской страной лишь по природным условиям, тогда как духовные ценности ее жителей совершенно не совпадали с таковыми их соседей»,— пишет Виктор Хансон. Странное утверждение, однако попытаемся принять его на веру. Но не тут-то было: через несколько абзацев автор той же статьи начинает рассказывать о том, как эллинистическая культура всюду, где проникали греческие торговцы или колонисты, начинала вытеснять местную.

Но ведь так не бывает! Либо культура одного народа изначально чужда другому — и тогда непонимание переходит в отторжение или даже враждебность. Либо перенимание этой культуры осуществляется в огромных масштабах — но это свидетельствует о том, что она не была настолько уж чужда изначально.

Дальше — больше. И вот уже мы сталкиваемся с фразой, которая сразу же многое объясняет. «Новые колонии снабжали Элладу рабами и деньгами».

Конечно же, ужасаться этому бессмысленно — рабовладение и работорговля были нормальными, обыденными и легитимизированными институтами античного общества. И не только античного — к примеру, в самих Соединенных Штатах рабовладение законодательно отменили только в 1863 году. Но ведь нам-то твердят не об античности, а о сохранении непреходящих ценностей западной цивилизации!



Поделиться книгой:

На главную
Назад