Левая рука тьмы

Он с любопытством взглянул на меня:

— Что ж, тогда скажем так. При дворе есть личности, которые, пользуясь вашим выражением, находятся в милости у короля и которым не нравится ваше пребывание и ваша миссия здесь.

«Поэтому ты и торопишься присоединиться к ним, продать меня, чтобы спасти свою шкуру», — подумал я. Впрочем, что толку сожалеть? Эстравен — придворный политик, а я — глупец, поверивший ему. Даже в двуполом обществе политики — это не совсем нормальные люди.

Приглашение на обед свидетельствовало, что он думает, будто я так же легко восприму его предательство, как он совершил его. Ясно, что внешние приличия здесь важнее честности. Поэтому я сказал:

— Мне жаль, что ваша доброта ко мне причинила вам неприятности.

Глядя на горящие угли, я радовался чувству морального превосходства, но, впрочем, ненадолго: его действия были слишком непредсказуемы.

Он откинулся назад, так что красные отсветы легли на его колени, на красивые и сильные маленькие руки, на серебряную кружку, но лицо его оставалось в тени — смуглое лицо, всегда затененное густыми бровями и ресницами. Лицо его почти всегда казалось лишенным выражения. Можно ли разгадать выражение морды кошки, тюленя, выдры? Многие гетенианцы похожи на этих животных с глубокими яркими глазками, не меняющими выражения.

— Я сам причинил себе неприятности, — произнес он, — действием, которое не имеет никакого отношения к вам, мистер Ай. Вы знаете, что между Кархидом и Оргорейном идет спор из-за полоски земли вдоль нашей границы в высоких Северных Холмах вблизи Сассинота. Дед Аргавена объявил долину Синота принадлежащей Кархиду, но Сотрапезники не признавали этого. Я помог некоторым кархидским фермерам переселиться подальше к востоку от границы, решив, что можно просто оставить эту полоску орготам, которые владели ею несколько тысячелетий. Я работал в администрации Северных Холмов несколько лет назад и знал многих из этих фермеров. Мне не хотелось, чтобы их убили в пограничных стычках или отправили на добровольные фермы Оргорейна. Почему бы не убрать сам предмет спора? Но это, оказывается, не патриотическая мысль. В сущности — это трусость и оскорбление самого короля.

Его ирония и эти тонкости пограничного конфликта с Оргорейном были безразличны мне. Я вернулся к тому, что меня больше интересовало. Веря ему или нет, я все же мог извлечь из него кое-какую пользу.

— Простите, — оборвал его я, — жаль, что история с несколькими фермерами может помешать моей важнейшей миссии. Речь идет о гораздо большем, чем несколько миль спорной территории.

— Да, о гораздо большем. Но, может быть, Экумен, у которого от границы до границы сотни световых лет, отнесется к нам с пониманием и сочувствием.

— Стабили Экумена очень терпеливые люди, сэр! Они будут ждать и сто, и пятьдесят лет, пока Кархид и остальной Гетен не решат, присоединиться ли им ко всему человечеству. Я сейчас говорю о личной надежде. И личном разочаровании. Я думаю, что с вашей поддержкой…

— Я тоже. Что ж, ледник не тает за одну ночь.

Поговорки легко соскальзывали с его губ, но мысленно он был где-то в другом месте. Он думал. Я представил себе, как он передвигает меня вместе с другими пешками по шахматной доске.

— Вы появились в моей стране, — сказал он, наконец, — в необычное время. Жизнь меняется, мы куда-то поворачиваем. Впрочем, не очень в сторону от обычного пути. Я думаю, что ваше присутствие и ваша миссия помогут нам выбрать нужный путь и в нужном месте. Все это очень ненадежно, мистер Ай.

Раздраженный этими общими словами, я произнес:

— Вы считаете, что сейчас неподходящий момент? Вы советуете мне отказаться от аудиенции?

Я сознательно допустил оплошность, но Эстравен даже не улыбнулся, не мигнул.

— Боюсь, что только король может сделать это, — спокойно ответил он.

— О боже, я не это имел в виду.

Я обхватил голову руками. Выросший на Земле, с ее открытым обществом и свободой обращения, я никогда не овладею бесстрастием, столь ценным в Кархиде. Я знал, что такое король — история Земли полна ими, — но у меня не было должного преклонения перед ними, не было такта. Я поднял кружку и сделал большой глоток.

— Придется говорить королю меньше, чем я собирался, рассчитывая на вашу поддержку.

— Хорошо.

— Почему хорошо?

— Что ж, мистер Ай, вы не безумец. И я тоже. Но, видите ли, ни вы, ни я — не король. Я полагаю, что вы собираетесь разумно объяснить Аргавену, что ваша миссия здесь в том, чтобы попытаться заключить союз между Гетеном и Землей. И он знает об этом. Я уже говорил ему. Я обсуждал с ним ваше предложение, старался заинтересовать его. Это было неверно сделано, неверно рассчитано. Я забыл, будучи сильно заинтересованным, что он король и видит все не рационально, а по-королевски. Все, что я говорил ему, для него значило просто, что его власти угрожают, что его королевство — это лишь точка в пространстве и лишь игрушка для людей, правящих сотней миров.

— Но Экумен не правит, он координирует. Его сила — это сила членов Союза, государств и миров. В союзе с Экуменом Кархид станет менее уязвимым и более могучим, чем до сих пор.

Эстравен некоторое время не отвечал.

Он сидел, глядя на огонь, который отражался в кружке и на широкой яркой серебряной цепи у него на груди. В старом доме было тихо. Стол накрывал слуга. Но в Кархиде нет рабства или личной несвободы, поэтому, выполнив свои обязанности, все слуги разошлись по домам. Такой человек, как Эстравен, должен был иметь телохранителей, потому что убийства встречаются в Кархиде, но я не видел и не слышал ничего. Мы были одни.

Я был один с чужаком в стенах темного дома, в чужом, заметенном снегом городе, в сердце Ледяного Века, в чужом мире.

Все, что я говорил сегодня вечером и вообще со времени высадки на Зиме, вдруг показалось мне глупым и невероятным.

Как я мог ожидать, что этот человек или кто-нибудь другой поверит моим рассказам о других мирах, других расах, благосклонном правительстве где-то далеко в небе? Все это ерунда. Я физически кое-чем отличался от гетенианцев. Это требовало объяснения. Но мои собственные объяснения были нелепы. В этот момент я и сам в них не верил.

— Я верю вам, — задумчиво произнес чужак-незнакомец, находившийся со мной.

Во мне было так сильно чувство отчуждения, что я с удивлением взглянул на него.

— Но он вам не доверяет. Отчасти потому, что не доверяет мне, больше не доверяет. Я допускал ошибки, был беззаботен и неосторожен. Я поставил вас в опасное положение и больше не могу просить вас о доверии. Я забыл, кто такой король. Забыл о том, что король в собственных глазах и есть Кархид, забыл, что существует патриотизм, и что в необходимых случаях король самый горячий патриот. Позвольте мне спросить, мистер Ай, знаете ли вы по своему опыту, что такое патриотизм?

— Нет, — признался я. Я был потрясен внезапной страстностью, приоткрывшейся в нем.

— Но если под патриотизмом вы понимаете любовь к миру, где я родился, тогда знаю.

— Нет, говоря о патриотизме, я не имею в виду любовь. Я имею в виду страх. Страх перед другими. И проявляется он не в поэзии, а в политике. Этот страх в нас все время растет. Он растет год за годом. И мы слишком зашли по дороге страха. А вы, пришедший к нам из мира, который уже много столетий назад перерос нации, едва ли понимаете, о чем я говорю, вы, который понимаете и показываете нам новую дорогу… холодно и вежливо. Именно из-за страха я не могу больше обсуждать ваше предложение с кораблем. Но не из-за страха за себя, мистер Ай. Я действую не из-за патриотизма в конце концов. На Гетене есть и другие нации.

Я понятия не имел, к чему он клонит.

— Из всех этих загадочных, неуловимых темных душ, которые я встретил в этом мрачном городе, он был самой темной. Я не хотел участвовать в игре в лабиринт.

Я ничего не ответил.

Немного погодя он осторожно продолжал:

— Если я вас правильно понял, ваш Экумен заботится об интересах всего человечества. Например, у орготов есть опыт в подчинении местных интересов общим, а у Кархида такого опыта нет. И Сотрапезники Оргорейна — в большинстве здравомыслящие люди, высокоинтеллектуальные, в то время как король Кархида не только безумен, но и глуп.

Ясно, что у Эстравена верность совершенно отсутствует. С некоторым отвращением я заметил:

— В таком случае ему трудно служить.

— Я не уверен, что когда-либо служил королю, — сказал королевский премьер-министр. — Или собирался служить. Я не слуга. Человек должен отбрасывать собственную тень…

Колокола на башне Ремни пробили шестой час, полночь, и я воспользовался этим как поводом для ухода. Когда я одевался, он сказал:

— Сейчас у меня больше не будет возможности, так как вы, вероятно, покинете Эрхенранг. Но я надеюсь, наступит день, когда я смогу подробнее расспросить вас. Мне так много хочется узнать. О вашей мозговой речи в особенности. Вы так и не успели объяснить мне, что это такое.

Его любопытство, казалось, было совершенно искренним. Но он обладал бесстыдством человека, облеченного властью. Его прошлые обещания помогать мне тоже казались искренними. Я заверил: да, конечно, когда он только захочет. На этом вечер кончился. Он провел меня через сад, где тонким слоем лежал снег в свете большой тусклой луны. Я вздрогнул. Температура была гораздо ниже нуля. Он спросил меня с вежливым удивлением:

— Вам холодно?

Для него, конечно, это была теплая ночь, весенняя ночь.

Я устал, был удручен и потому ответил:

— Мне холодно с того самого момента, когда я появился в вашем мире.

— Как вы называете наш мир на своем языке?

— Гетен.

— Вы не дали ему собственного названия?

— Первые исследователи дали. Они назвали его Зима.

Мы остановились у калитки. Снаружи виднелись башни и крыши дворцов, кое-где блестели освещенные окна. Стоя под узкой аркой, я взглянул вверх, размышляя, укреплен ли и здесь ключевой камень на кровле.

Эстравен попрощался и повернул назад, он никогда не был щедр на прощания и приветствия. Я пошел тихим двором и переулками дворца. Башмаки мои оставляли след на тонком слое снега. Я замерз, чувствовал неуверенность, был расстроен вероломством.

Мне было одиноко и страшно.

2

Двести лет назад в очаге Шат в области Перинг были два брата, которые дали обет кеммеринга друг другу. В те дни, как и сейчас, кровным братьям разрешалось вступать в кеммер, пока один из них не зачинал ребенка. После этого они должны были расстаться. Потому давать обет кеммеринга на всю жизнь им не разрешалось. Но они сделали это. Когда был зачат ребенок, лорд Шата приказал им разорвать обет и больше никогда не вступать в кеммер. Услышав это, один из них, тот, который носил ребенка, впал в отчаяние, и, не слушая советов и утешений, он принял яд, покончил жизнь самоубийством. Люди очага поднялись против другого брата и изгнали его из очага и домейна, возложив на него позор самоубийства. И поскольку собственный лорд изгнал его, и рассказ о нем распространился повсюду, никто не хотел принимать его, после трех гостевых дней его отовсюду изгоняли, как стоявшего вне закона.

И так он бродил от одного места к другому, пока не узнал, что нет для него доброты в этом мире и что его преступление не будет прощено. Молодой и неопытный, он вначале не верил в это. Убедившись, что так оно и есть, он вернулся в землю Шат и как изгнанник встал у входа во внешний очаг. И сказал главному сожителю по очагу:

— У меня нет лица среди людей. И меня не видят. Я говорю, но меня не слышат. Я вхожу, но меня не приглашают. Нет у меня места у огня, нет для меня еды на столе, нет постели, где бы я мог поспать спокойно. Но у меня есть еще имя. Гетерен зовут меня. И это имя я, как проклятый, возлагаю на очаг, храните его для меня. А я, безымянный, буду искать свою смерть.

Тут многие жители очага вскочили с криками и суматохой, намереваясь убить его, потому что убийство бросает меньшую тень на дом, чем самоубийство. Он бежал от них и ушел на север, к землям, пограничным со льдом. Преследователи уныло вернулись в Шат. Но Гетерен продолжал идти и пришел на ледник Перинг. Ледник Перинг — ледяной щит, покрывающий северную часть Кархида. Зимой, когда замерзает залив Гутен, он соединяется с Ледником в Оргорейне.

Еще два дня он продвигался на север по льду. У него не было с собой ни пищи, ни укрытия. На льду ничего не растет и нет никаких животных. Был месяц Сасми, и первый большой снег шел днем и ночью. Гетерен один шел сквозь бурю. На второй день он почувствовал, что слабеет. На вторую ночь ему пришлось лечь и немного поспать. Проснувшись на третье утро, он заметил, что руки у него обморожены, что ноги тоже обморожены, хотя он и не мог снять ботинок, чтобы осмотреть их: руки не повиновались ему. Он пополз вперед на четвереньках. У него не было для этого никаких причин: какая разница, в каком месте умирать, но он чувствовал, что должен двигаться на север.

Много времени спустя прекратились снег и ветер. Светило солнце. Гетерен не мог видеть, что у него впереди, потому что капюшон сполз ему на глаза. Не чувствуя больше холода в руках и ногах, он решил, что они онемели от мороза, но он мог продолжать ползти. Снег, покрывающий лед, показался ему странным: как будто изо льда росла белая трава. Она сгибалась под его тяжестью и снова распрямлялась за ним. Он перестал ползти, сел и откинул капюшон, чтобы осмотреться. Повсюду, насколько хватало глаз, лежали диковинные белые и сверкающие поля снежной травы. Видны были рощи белых деревьев с белыми листьями на них. Светило солнце, было безветренно и бело.

Гетерен снял варежки и посмотрел на руки. Они были белы как снег, но не были обморожены, и он мог двигать пальцами и стоять на ногах. Он не чувствовал ни боли, ни холода, ни голода.

Гетерен увидел впереди белую башню, похожую на башню домейна. Оттуда кто-то шел по направлению к нему. Спустя какое-то время стало видно, что этот человек, совершенно нагой, с белой кожей и белыми волосами. Он подошел к Гетерену, и Гетерен спросил его:

— Кто ты?

Белый человек ответил:

— Я твой брат и кеммеринг Ход.

Ходом звали его брата, убившего себя.

Гетерен увидел, что этот человек действительно его брат лицом и телом. Но в теле не было жизни, а голос звучал как треск льда.

Гетерен спросил:

— Что это за место?

Ход ответил:

— Это место внутри бури. Здесь живут те, кто убил себя. Здесь мы с тобой продолжим наш обет.

Гетерен испугался и заявил:

— Я не останусь здесь. Если бы ты ушел со мной из нашего очага в южные земли, мы могли бы остаться вместе и хранить наш обет всю жизнь, и никто не знал бы о нашем проступке. Но ты нарушил наш с тобой обет, отбросив его вместе со своей жизнью. Ты не можешь теперь называть меня по имени.

И правда, Ход пошевелил губами, но не смог произнести имени брата.

Он быстро подошел к Гетерену и схватил его левой рукой. Гетерен высвободился и побежал. Он бежал на юг и увидел перед собой стену падающего снега, а когда он вошел в нее, снова не смог держаться на ногах и пополз.

На девятый день его нашли в своем домейне люди очага Орхоч, который расположен на юге Шата.

Они не знали, кто он и куда идет.

Когда его нашли, он, обмороженный и умирающий от голода, полз по снегу. От солнечного света он ослеп, лицо его почернело. Вначале он не мог говорить. Но особого вреда мороз ему не причинил, только левая рука у него онемела и ее пришлось ампутировать. Некоторые говорили, что это Гетерен из Шата, о котором они слышали, другие заявляли, что этого не может быть, потому что Гетерен в самом начале осени ушел на лед и теперь давно мертв. Сам он отрицал, что его зовут Гетерен. Оправившись, он покинул Орхоч и границу бури и ушел в южные земли, называя себя Энноч.

Состарившись, Энноч встретил в долине Гор человека со своей родины и спросил его:

— Как поживает домейн Шат?

Тот ответил, что Шат живет плохо. Ничего не растет на полях, люди болеют, весенние посадки вымерзают, и так продолжается уже много лет. Тогда Энноч сказал ему:

— Я Гетерен из Шата.

Он рассказал, как ушел на лед и с кем там встретился. В конце своего рассказа он сказал:

— Скажи всем в Шате, что я беру назад свое имя и свою тень.

Вскоре Гетерен заболел и умер. Путешественник принес его слова в Шат и с того времени домейн снова стал процветать, и все в домах, полях и в очагах стало хорошо.

3

Я проснулся поздно и остаток утра провел, перечитывая заметки об этике дворца, наблюдения над гетенианской психологией и манерами, сделанные моим предшественником-исследователем. Я плохо понимал, что читаю. Впрочем, это не имело значения: все это я уже знал и читал, чтобы заглушить внутренний голос, говоривший мне, что все идет плохо.

Не сумев заглушить его, я начал с ним спорить, утверждая, что без Эстравена было бы еще хуже, чем с ним. В конце концов, моя работа — это работа одного человека.

Первый корабль всегда один. Первые известия об Экумене в любой мир приносит лишь один человек.

Он может быть убит, как Пелледж на Таурусе-4, или заключен в сумасшедший дом, как первые три мобиля на Гао, один за другим. Но подобная практика продолжалась, потому что она оказалась действенной.

Один голос, говорящий правду, обладал большей силой, чем флоты и армии, но для этого нужно время, много времени, а времени у Экумена предостаточно. Не спорь, произнес внутренний голос, но я продолжал спорить в молчании и прибыл во дворец на аудиенцию к королю во втором часу, полный спокойствия и решимости. И все улетучилось еще до того, как я увидел короля.

Стражники и чиновники дворца провели меня в приемную по длинным залам и коридорам королевского дома. Меня попросили подождать и оставили одного в высокой комнате без окон. Там я и стоял, одетый соответственно предстоящему свиданию с королем. Я продал свой четвертый рубин. Исследователи сообщили, что гетенианцы высоко ценят эти драгоценные камни, поэтому я захватил их с собой целую сумку, чтобы расплачиваться за все необходимое. Треть полученных денег я потратил на одежду для вечернего парада и сегодняшней аудиенции — все новое: серые брюки, длинная нижняя рубашка, новая шапка, новые перчатки, заткнутые под соответствующим углом за пояс, и новые сапоги. Уверенность в том, что я хорошо одет, увеличила мои спокойствие и решительность. Я спокойно и мужественно смотрел по сторонам.

Подобно всему королевскому дому, комната эта была высока, красна и стара, в ней было холодно, как будто сквозняки дули не из других залов, а из прошедших столетий.

В очаге горел огонь, но тепла он не давал.