Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Что же это за общество? Да, действительно, не из лучших. Значит, личный, частный интерес за­ставляет человека не только трудиться, но и порож­дает эгоизм со всеми его отвратительными послед­ствиями. Где же тогда альтернатива? Она возникла из предположения, что только внеэкономическое принуждение избавит от разрушительного эгоизма и приведет к искомому экономическому эффекту. Насильственное принуждение к труду, как это ни печально, стало альфой и омегой всех социальных утопий, начиная от Томаса Мора и Кампанеллы и до самых последних вариантов мирового утопизма.

Утопии утопиями, а вот выплеснулись они в ре­альности. И надо сказать, что в этом деле особо деструктивную роль сыграл XIX век, когда утопии пытались насильственно совмещать с уже откры­тыми экономическими законами.

К чему это привело? А привело к тому, о чем еще знали древние — благими намерениями дорога в ад вымощена. В «Анти-Дюринге», например, старые утопии были просто влиты в новые мехи капита­лизма. Практически поставлен знак равенства меж­ду архитектором и тачечником: дескать, они бу­дут взаимно дополнять друг друга, они взаимозаме­няемы. Ну, как у нас. Профессоров — на овощные базы. Большой театр — на картошку. Это естествен­но: с винтиками можно делать все, что угодно.

Якобинская диктатура погибла именно от того, что стала полагаться только на насилие и на вне­экономическое принуждение. Интересна здесь эво­люция Марата. С 1790-го по 1793 год он в своих речах увеличивал число жертв, отправляемых на ги­льотину, с нескольких отрубленных голов до мил­лиона. И это не было только упражнением в рито­рике — гильотина работала исправно. Как бы там ни было, якобинцы легли поперек жизни и подпи­сали себе смертный приговор. Им отрубили головы.

Вывод таков. Любая система, основанная на внеэкономическом принуждении, выше феодализ­ма подняться не может. Ни по производительно­сти труда, ни по эффективности, ни по социаль­ным благам, ни по уровню благосостояния.

Еще в 20-м году Троцкий предложил превра­тить страну в гигантский концентрационный ла­герь, точнее — в систему лагерей. Достаточно по­читать материалы IX съезда партии и выступления Троцкого. В них он изложил невиданную в исто­рии программу, суть которой в том, чтобы рабо­чие и крестьяне были поставлены в положение мобилизованных солдат. Из этого контингента формируются трудовые части по принципу воин­ских частей. Каждый человек обязан считать себя солдатом труда, который не может свободно рас­полагать самим собой. Если дан наряд перебро­сить его в другое место, он должен его выполнить. Если нет — будет дезертиром, которого надо уничтожать. Троцкий утверждал, что принудитель­ный труд якобы при всех обстоятельствах произ­водителен. И надо сказать, что IX съезд в прин­ципе утвердил эти троцкистские постулаты. Через ненаказуемое злодейство человеческая жизнь к 20-му году вообще уже ничего не стоила.

Именно в разгроме товаропроизводителя, всего товарного производства и находится корень наших бед. Из этого источника и начала неиссякаемо бить социальная апатия. Человек не имел возможности заработать. Он имел возможность получать — по нор­ме, по пайку. Потом появилась зарплата, а факти­чески казенное жалованье по вилке — от сих до сих.

Итоги военного коммунизма говорят сами за себя. В 20-м году по сравнению с 17-м все умень­шилось в 10, 12, 16 раз. На 50 человек населения производилась пара обуви. Рабочие, занятые самым тяжелым физическим трудом, в Москве получали 225 г хлеба, 7 г мяса или рыбы, 10 г сахара. И за­кономерно, что 1 марта 21-го года восстали моря­ки Кронштадта, взорвалась тамбовщина.

Революция уверенно шла к своей гибели и толь­ко, уже погружаясь в пучину, спохватилась и пере­шла на другие рельсы, нормальные рельсы эконо­мического принуждения.

Революцию спас нэп. Спасет ли перестройка? Да, если работать. Пока же наш хозяйственный механизм пробуксовывает, хотя запаса времени у нас просто нет. Оно беспутно промотано после смерти Сталина. И Хрущевым, и особенно бреж­невским руководством.

Сейчас шансы сторонников перестройки под­вергаются очень серьезным испытаниям. Об этом свидетельствует всплеск националистического экстремизма и феодальных мерзостей типа Фер­ганы.

Нам нужно основательней изучать опыт начала 20-х годов. Он тем и хорош, что доказывает воз­можность революционных изменений сверху бук­вально в считанные месяцы. Без двух основопола­гающих законов: закона о собственности и зако­на о свободе торговли, то есть создания рынка, — перестройка обречена на террор недоумков и умных злодеев. Месть, естественно предположить, будет беспощадной. Все эти мини-бывшие и на­стоящие ничего не забудут и никого не простят. Тем более часть «низов», которая всегда и всем недовольна, которой только бы против власти, охотно поддержит своих представителей в антипе­рестроечных верхах. А радикалы, расползаясь, как раки из решета, в разные стороны, но еще опья­ненные шумом толпы, замахиваются на власть, хотя ясно, что тут потеряно элементарное чувство меры.

Протяжная песня сталинизма — презумпция ви­новности советского человека, который априорно виноват во всем. Виноват, что плохо работает, что ворует, что политически недозрел, что плохо слу­шается начальство. Он виноват всегда и везде. Что­бы удержать такую нагрузку на человека, надо было создать особую систему. И она, надо сказать, была создана на базе утопий, прежде всего на утопиях бестоварного производства, внеэкономического при­нуждения к труду.

Мощнейшим рычагом моновласти, монособствен­ности стал принцип «распределяй и властвуй». И до тех пор, пока распределять материальные блага бу­дут люди, аппарат управления, а не труд, не рынок, мы будем иметь то, что имеем. Потом вообще ниче­го иметь не будем. Общество требует от государства благ: масла, мяса, молока, одежды, квартир, — но го­сударство само не в состоянии удовлетворить и ма­лую часть этих требований. И посему — смута неми­нуема.

Агония тотальной государственной собствен­ности условно началась 1 июня 1985 года, ког­да стартовала кавалерийская атака на пьянство. Лишившись «пьяной» части бюджета, государст­во стремительно стало агонизировать. К этому его подтолкнуло и падение цен на нефть, на другие ресурсы, не шибко урожайные годы, Чернобыль и т. д. Государственная форма собственности на­чала разлагаться: отсутствие мыла — это уже раз­ложение казенного тела. Там, где монополия го­сударства, там нет хозяина. Где нет хозяина, нет ничего. И сколько бы ни тратили денег, энергии, затрат, сколько бы ни суетились вокруг разных про­жектов, нормальных человеческих результатов быть не может, а смуты не миновать. В основе ее — люмперизация, паразитация общества и, как след­ствие, его социальная апатия, а брагой социальной напряженности станет иждивенчество, помно­женное на национализм. Поэтому нужны свобо­да торговли — немедленно — и реальное равно­правие всех видов собственности. Только делови­тость, предприимчивость могут спасти от новых трудностей социального характера. Факты выше принципов, и надо анализировать факты и толь­ко факты.

Человек — существо, сотканное из интересов. И абсурдно, утопично и античеловечно управлять не­посредственно человеком. Человеком нельзя управ­лять. Его можно убить, искалечить, все это можно, но интересы людские убить нельзя. Гуманно управ­лять интересами, и только тогда общество вступит на цивилизованный путь развития.

Конечно, опять встает нэповский вопрос, как уживутся разные формы хозяйствования и соб­ственности с государственной промышленностью. Да не должно быть государственной промышлен­ности, если она не в форме своеобразного госу­дарственного капитализма, о чем говорил еще В.И. Ленин.

Сталин расстрелял Преображенского, Бухарина, добрался до Троцкого, но воспользовался их ре­комендациями. Не кто иной, как Преображенский говорил: «Нелепо думать, будто социалистическая система и система частно-товарного производства могут существовать рядом. Либо социалистическое производство будет подчинять мелкобуржуазное хо­зяйство, либо само оно будет рассосано стихией то­варного производства». И пока теоретики спорили, особенно на троцкистов нападали Рыков, Бухарин и Дзержинский, Сталин на это махнул рукой и энергично сосредоточивал в своих руках безгранич­ную власть. Его мало волновали споры, дискуссии на съездах, на собраниях, на митингах. Он понял главное — управляют фактически те, кто овладел исполнительным аппаратом государства. Сталин за образец взял военные организации, с их дисципли­ной, единоначалием, единомыслием, единоодобрением. Он писал, что Коммунистическая партия — это своего рода орден меченосцев внутри государ­ства, направляющий последнего и одухотворяющий его деятельность.

Вот такую команду ему и удалось создать. Ста­лин беспощадно пресек все группы и фракции, вся­кое инакомыслие и сказал, что партия должна стать монолитом, высеченным из одного куска, а все прочие институты — Советы, профсоюзы, комсо­мол, творческие союзы, женские организации, пи­онеры — это, по Сталину, только приводные рем­ни, щупальца в руках партии, при помощи которых она передает свою волю рабочему классу, а после­дний из распыленной массы превращается в армию партии.

Те же Советы — это не власть, а всего лишь при­водной ремень. И далее Сталин откровенно гово­рил, что диктатура пролетариата состоит из руко­водящих указаний партии плюс проведение этих указаний массовыми организациями пролетариата плюс их претворение в жизнь населением.

Ликвидировав авторов теорий, Сталин провел в жизнь самые гнусные идеи Троцкого, Преобра­женского, Пятакова и других. Индустриализация началась с беспощадной ломки механизма нэпа. Уже в 1929 году, в год «великого перелома социалистичности», были скручены все виды предпри­нимательства, кроме государственного механиз­ма хозяйствования. Всем другим отрезали путь к банковским кредитам, их душили налогами, за перевозки они платили самые высокие тарифы, закрывались даже деревенские мельницы, растор­гались договоры на аренду государственных пред­приятий.

И сегодня: ату кооператора, ату! Он виноват, что и цены растут, что того нет, другого нет. А произ­водит этот кооператор всего один, максимум пол­тора процента богатства нашей страны.

Но самое большое злодейство было по отноше­нию к крестьянину. Насильственная коллективи­зация довершила разгром товарного производства, и уже в 1932 году на XVII партконференции от­мечалось, что принцип хозрасчета не соответству­ет политике партии и рабочего класса, что ни в коем случае нельзя разбазаривать народные ресурсы и срывать установленные хозяйственные пла­ны. Оптовая торговля, экономическая ответственность за результаты труда названы были тогда извращением, разбазариванием.

Одновременно с уничтожением товарного про­изводства объективно надо было заменить эконо­мические стимулы к труду принуждением, значи­тельно усилить ту сторону диктатуры, которая, как писал в то время журнал «Большевик», выражается в применении неограниченного законом насилия, включая применение в необходимых случаях терро­ра по отношению к классовым врагам.

По Закону от 7 августа 1932 года за хищение кол­хозного добра полагался расстрел, а при смягча­ющих обстоятельствах — 10 лет тюрьмы. В конце 1938 года были введены вычеты из получки за опоз­дания на работу, за три опоздания в течение меся­ца сажали в тюрьму, а с июня 1940 года под стра­хом тюрьмы никто не мог самовольно менять место работы, отказываться от сверхурочного труда.

Государственный феодализм победил полностью, но не окончательно. Окончательно он победил при Хрущеве, который, разрушая миф Сталина, в то же время неукоснительно проводил в жизнь его казен­ные постулаты, переводя колхозы в совхозы, сселяя принудительно деревни, осуществляя вторую кол­лективизацию, т. е. отнимая у крестьян огороды и домашний скот и намечая планы 20-летнего строи­тельства коммунизма. Мы уже девятый год живем в хрущевском коммунизме без мыла, с шахтерскими забастовками, с националистической смутой, кото­рая встала поперек перестройки и стала мощной опорой консерватизма.

В общем, «военный коммунизм» продолжается, человек в смысле собственности продолжает оста­ваться социальным иждивенцем, потребителем. А начальство, бывшее когда-то гарантом иждивен­чества, сейчас или не хочет заниматься гиблым де­лом, или осипло и по ночам вспоминает счастли­вое прошлое.

В массах не разрушен стереотип, что власть го­сударства над производительными силами — бе­зусловное благо и прямо-таки императивное тре­бование бытия. К сожалению, этому предрассудку не 72 года, а значительно больше. Он имеет дре­мучие корни, корни, которые корчевать очень и очень тяжело.

В блистательных работах Ключевского показано, как Ивану Грозному удалось порушить производ­ственные отношения на Руси предбуржуазного свойства. Ведь именно тогда крестьянство нача­ло переходить к товарному производству. И особен­но этот процесс быстро шел на землях бояр. Но по­явились поместья, то есть земли дворян. И хотя эти земли были невелики, в наследство, как в турецкой империи, не передавались, но именно тогда и на­чалось внеэкономическое принуждение, а говоря проще, крепостное право. Помещику стало невы­годно сдавать землю в аренду, а надо было прину­дить крестьян к барщине. Именно поместные дво­ряне, в отличие от бояр, как раз и были заинтере­сованы в насильственном прикреплении крестьян к земле, то есть в крепостном праве.

Сталин все это повторил один к одному. Крепос­тническая рента состояла из трех частей: барщины, натурального налога, налога денежного. Колхозник делал то же самое. Минимум трудодней стал барщи­ной, а о налогах натуральных и денежных помнят еще десятки миллионов людей.

Превращение человека в винтик начал Петр I, которого феодальная историография назвала Ве­ликим. Здесь не место для осуждения Петра, но именно он в 1721 году повелел крепостных иметь и купцам. Тем самым именно этот царь — соз­датель крепостного рабочего класса, который не продает свою рабочую силу, а работает по при­нуждению. Указы 1938 и 40-го гг. как раз и за­крепили (с поправкой на время) подобное поло­жение нашего рабочего класса, сопровождаемое разгромом профсоюзов, которые стали придатком казенной машины.

Все хорошо для своего времени. Конечно, Ники­та Демидов поставил на Урале 20 металлургических заводов, вывел Россию на первое место в мире по выплавке чугуна. Однако уже через 50, 70 лет анг­личане выплавляли почти в 16 раз больше чугу­на без всяких крепостных рабочих. История Деми­довских заводов очень поучительна. Имея даровые заводы, то есть казенные заводы, даровые рабочие руки, аппарат принуждения к труду, наши горно­заводчики, в отличие от английских, нисколько не заботились о технических усовершенствованиях, рабочие трудились под страхом суровых наказаний, без всякой надежды на улучшение своего матери­ального положения.

Свободу труда не заменят никакие казенные льготы. Значит, экономический разврат зашел так далеко, что уральской металлургии уже не помогла и свобода 1861 года. Регион пришел в упадок, так как получил волю: рабочие бросали заводы и дома, убегали в другие губернии. И это трагично, но на­поминает время, когда после смерти Сталина (вро­де уже и на трудодень хлеб давать стали, и жить в деревне можно было) колхозники хватали паспор­та и убегали куда глаза глядят. Деревни обезлюде­ли на глазах, дома заколочены, никому и даром не были нужны. За 50 рублей, по-нынешнему, мож­но было купить исправную избу. В деревне, откуда родом один из авторов, еще держатся три ветхих дома, и только в одном из них досчитывает свой век живой человек.

Государство успешно вести хозяйство не может. Почти 30 лет Екатерина, Павел, Александр I би­лись над производством сукна для России. Но сук­на не хватало, да и то, что было — скверное. И только к концу своего царствования Александр I решил устраниться от опеки производства сукна. И что же? В считанные годы его стало более чем достаточно. В начале царствования Александра I, еще до войны с Наполеоном, в Иванове действо­вали хлопчатобумажные предприятия, на которых было по 1000 и более рабочих, а фабриканты име­ли на один рубль пять рублей, хотя хлопка не было, его покупали. На ситцевых фабриках труди­лись оброчные, да и хозяину — он тоже был кре­постной — надо было платить помещику и т. д. Но люди работали и... зарабатывали.

Только реформы 60-х годов, реформы Алексан­дра II, — это был, безусловно, самый умный рус­ский царь, — создали условия индустриального развития страны — появился рынок рабочей силы. Россия ускорила свое развитие. Могу только ска­зать, что 100 лет назад железных дорог в год стро­илось столько, сколько сейчас и за пятилетку не строим.

Консервативную роль в истории России сыгра­ла община, что бы о ней ни говорили. Конечно, полностью отрицать ее конструктивность нельзя. Возможно даже, что ее надо было переносить в город, но переводя из экономической категории в моральную, нравственную. Коллективизм хорош в разумных пределах, при условии, что каждый в коллективе является солистом, — тогда и община хороша. К лету 1917 года почти две трети кресть­янской земли находилось в личном владении, а не в общинах. Тогда Россия вышла на второе место в мире по экспорту зерна.

Известно, что наши хозяйственные министер­ства — творения Сталина. Он продолжил дело Петра, все эти мануфактуры, коммерц-колдегии и прочее. И тогда Петр сам во все вмешивался: то он приказывал удваивать посевы гречки, чтобы меньше «злого духа» в казармах было, то коноп­ли, других культур. И хорошо, что Петр про ку­курузу ничего не знал. Поделив людей на 14 ран­гов, Петр наплодил 905 канцелярий и контор, и с тех пор русский бюрократизм премного благоден­ствует. В.И. Ленин видел это, вот почему он столь беспощадно характеризовал бюрократизм, называл его единственной силой, способной погубить со­циализм. Спросим себя: а не на этой ли истори­ческой отметке мы находимся сейчас?

Аппарат надсмотрщиков — это творение «воен­ного коммунизма». Была даже Чрезвычайная ко­миссия по лаптям и валенкам. Начиная с 30-х го­дов административный аппарат рос быстрее, чем любая другая социальная группа нашего общества. 10 лет назад у нас одних плановиков и учетчиков было 5,5 млн. человек. И тогда один из академи­ков с гордостью идиота кричал, что ни одна стра­на мира не имеет таких кадров. Да, это верно. В об­щем, была создана «подсистема страха», которая стала нашим вторым «я». Инициатива наказуема, не рискуй, думай, как все, а если иначе, то молчи.

Теоретически все понимают, что государство благодетелем быть просто не может. Труд кормит государство, но получилось все наоборот. Обще­ство стоит на голове, поэтому так и получается, что государство якобы кормит всех. И это убеж­дение миллионов.

Конечно, подобные убеждения выгодны бюро­кратам, но это и убеждения многих. Вот здесь и получается та спайка, с которой мы не справля­емся. Бюрократия смыкается с иждивенчеством. Как бы там ни было, но именно в этом, в пара­зитизме на казенных харчах, и смыкаются консер­вативная часть верхов с консервативной частью низов. Здесь корень противоречия, с которым встре­тилась перестройка.

60 лет существуют колхозы и совхозы в массовом порядке. За это время они не накормили страну.

И в то же время некоторые говорят, что это форма вечно будет основой социалистического сельского хозяйства. Но как же это? Непонятно.

То же самое было с сукном, с чугуном. Точно так же будет с оборудованием, машинами для пище­вой промышленности, для других секторов аграр­ной экономики, если и здесь государство вцепит­ся за них. Эти производственные мощности надо отдавать фирмам, акционерам, трудовым коллекти­вам и т. д.

Но инерция продолжает держать нас за штаны. Как же может советский человек не быть соци­альным иждивенцем, если ему десятилетиями ука­зывалось, что петь, что говорить, где плясать, где демонстрировать. Когда все слушали инструкции перед демонстрацией, выделялись ответственные за скандирование, все это расписывалось и все это идиотизировалось.

Государственный социализм — мертв. Еще раз повторим: любая система, основанная на внеэконо­мическом принуждении, выше феодализма не под­нимается ни по эффективности, ни по социальной значимости.

Да позвольте же, говорят, нет безработицы, жи­лье почти бесплатное, здравоохранение тоже. Да, все это верно. Но верно фактически, но верно ли экономически, социально? Не деформированная ли эта защищенность?

Вспомним слова Гоголя: есть ли у него хоть один безработный? А богоугодных заведений? Сколько угодно. Там лечили бесплатно. И Божедомка, где родился Достоевский, тоже была бесплатна, и Ос­троумовская больница, и в деревне земские больни­цы для народа были бесплатны. Но все это крепо­стническая или полукрепостническая социальная защищенность.

Что надо делать? На наш взгляд, государст­во должно к своим гражданам относиться только уравнительно. И это пусть будет государственное. И сразу все это не поломаем, и сразу от него не отойдем. Но за остальное надо платить. И до тех пор, пока за все не надо будет платить, ничего не получится. Платить за все надо сполна, так, как это стоит. Но человек должен зарабатывать. И ес­ли мы цивилизованно не демонтируем государст­венный социализм и не создадим новое качест­венное состояние социалистического общества, ны­нешнее здание рухнет и придавит многих. Нас — наверняка.

Г. Писаревский, В. Фалин

Приложение 4

Докладная записка Г.В. Писаревского и В.М. Фалина М.С. Горбачеву.

11 октября 1988 года

Уважаемый Михаил Сергеевич!

Экономическая реформа буксует, ситуация на рынке потребительских товаров и услуг, а также в финансовой сфере даже обостряется. Внешний и внутренний противник пользуется любой возмож­ностью, чтобы присолить наши раны, усугубить нам имеющиеся трудности и породить дополни­тельные с главной целью — подорвать веру в пе­рестройку, то есть в правильность социалистичес­кого выбора.

Время поджимает. Терпение не бесконечно ра­стяжимая величина. Нам отведено, наверное, не больше двух-трех лет на то, чтобы доказать себе и другим — социализм в ленинской редакции не утопия, идеи подлинного народовластия реальны, личные и общественные интересы при нашем строе не просто совместимы, но дополняют друг друга ко взаимной пользе. Доказать, разумеется, не созданием изобилия благ и демократизма, для чего потребуется труд и энергия, может быть, не одного поколения, а конкретными и зримыми пе­ременами в быту, который сегодня во все большей степени определяет сознание.

Почему же, казалось бы, сверхочевидные, дик­туемые жизнью инициативы с такими неимо­верными трудностями пробивают себе дорогу? Что мешает новым правам и принципам, радикально измененным приоритетам стать конкретным де­лом? Все, похоже, упирается в людей или, точнее, в кадры, в которые, в отличие от машин, не за­ложишь новые программы, чтобы получить новый результат. Поныне у ускорения, в глазах многих теоретиков и практиков, преимущественно коли­чественное и где-то на десятом месте качествен­ное измерение.

Полвека ругая «искусство для искусства», мы в течение этих же десятилетий создали «экономику для экономики», насилующую природу и разоряю­щую народ. Мы переворачиваем в год 15 миллиар­дов тонн горных пород, давным-давно обогнали США по добыче топлива (кроме угля), производству ста­ли, цемента, тракторов и т. д., по производству электроэнергии на душу населения впереди Япо­нии. А что с этого имеют советские люди? 200 с не­большим рублей среднемесячной зарплаты, к тому же наполовину неотоваренной.

Зачем мы производим стали больше, чем США и Япония, вместе взятые? Изводим труд, сырье, а в итоге государство, как собака на сене, имеет запас товарно-материальных ценностей почти на 1,5 триллиона рублей, или в 2,5 раза больше, чем личное имущество всего населения страны. Комуэто нужно? Неужели астрономические цифры Гос­комстата на газетных полосах действуют убеди­тельнее, чем пустые полки магазинов?

Отраслевое ценообразование вздувает цены на товары потребления. Расслоение цен — соци­альный порок всех отраслей тяжелой индустрии. По некоторым подсчетам, это приводит к тому, что фонд потребления у нас практически такой же, как и фонд накопления.

Повышение темпов общеэкономического разви­тия в затратных, безрыночных координатах — это, по сути, замена одного камня Сизифа на другой, более тяжелый. Совершенствование труда Сизифа, коим стали хрущевско-косыгинские реформы, — не путь перестройки: это ее тупик.

Нельзя делать два дела одновременно: перестра­ивать экономику по-новому и выполнять пятилет­ний план, сверстанный по-старому. Сейчас тради­ционно затратный пятилетний план — это лобовая броня механизма торможения. За этой броней и на­деются отсидеться наиболее умные противники пе­рестройки. Патология госзаказов 1988 года — на­глядное свидетельство тому.

Где ключ, позволяющий хотя бы обоснованно формулировать ближайшую и среднесрочную пер­спективу, и есть ли в наличии такой ключ? Об­щество устало в экономическом и некоторых иных смыслах стоять на голове. Это и опасность, и шанс одновременно. Пример Китая показывает, как бла­годарно отозвался народ на дозволение ему прекра­тить бить поклоны маоизму и взяться вплотную за работу, хотя нам следует настраиваться на то, что поднять советское хозяйство — объективно более сложная задача, ибо процесс насильственного рас­крестьянивания деревни и подавление всякой ин­дивидуальной инициативы зашел у нас гораздо глубже, чем у любого из соседей.

Со всеми оговорками тем не менее можно кон­статировать, что нельзя восстановить нормальное экономическое кровообращение в СССР, минуя рынок или в обход рынка, как невозможно учесть в плане все многообразие запросов и вкусов, все тенденции научного, технического и эстетическо­го развития, так в еще более ограниченной сте­пени можно загодя рассчитать потребительский спрос или пытаться втянуть его в карточную, по существу, систему распределения товаров и услуг, даже если формально карточки выступают у нас в виде денег.

Ленинский призыв «учиться торговать» обретает таким образом второе дыхание. При В.И. Ленине этот призыв был обращен в первую голову к ком­мунистам. Теперь он касается всех и каждого, по­скольку речь идет об обучении хозяйствованию в узком и широком смысле, о соотнесении личного вклада каждого в общее богатство страны и ожи­даний на получение своей доли от общественного пирога. На социалистическом рынке бесчисленное множество удовлетворенных потребностей перепла­вится в мандат доверия партии и строю, придаст фундаменту нашего общества необходимую сейсмоустойчивость.

Отсюда вывод — нынешние нелады на рынке есть сигнал тревоги. Это не просто неудобство, каждодневно портящее людям настроение, а чес­тным руководителям предприятий — здоровье. Нет, все гораздо серьезней, т. к. рынок превратил­ся в решающий партийный форум. Независимо от того, нравится нам это или нет.

Наша государственная торговля в нынешнем виде — это собранные в букет пороки царского го­сударственно-феодального интендантства. Приписочное, списочное, утрусное, усушное, обвесно-обманное воровство — это личный и корпоративный императив подразделений Министерства торгов­ли СССР и казенной Промкооперации. Нет правил без исключения: и в торговле есть честные люди, но они погоду не делают.

Продукт в товар у нас превращает не личный интерес «труженика» прилавка, а план, который давно и прочно стал скелетом и мускулами при­казной системы. План выполняется любой ценой, но прежде всего за счет потребителя: абсолютная монополия государства делает его абсолютно без­защитным.

Для чего нужен план, разверстанный до магазина, ларька, грязнохалатной полупьяной бабы, стоящей за передвижным лотком? Для команды. Планирова­ние в нынешнем уродстве есть прямая и обратная связь затратной административно-командной системы. За выполнение плана, т. е. за исполнение команды, — получка, «пронормированная» Госкомтрудом, пре­мия, награды, но не заработная плата. «Зарабатыва­ют» воровством: клубнику — списывают, реальную и мнимую гниль — сортируют, продают, покупате­ля надувают и т. д.

План-команду уважают: правила игры стараются соблюдать, держат дефицит, в конце месяца подбра­сывают его несправляющимся с заданиями магази­нам. Дальше действует интерес. Корыстный. Прин­цип интендантской торговли — «не обманешь — не продашь», «не украдешь — не проживешь» — не зна­ет сбоев. Безотказна и «трудовая селекция» подбо­ра кадров госторговли: из 58 проверенных в августе продавцов розничной сети Главмосплодоовощторга 57 занимались обсчетом или обвесом.

«Боссы» заготконтор, транспортировки, склади­рования и реализации занимались саботажем пе­рестройки. До августа 1988 года Москва овощами и фруктами снабжалась значительно хуже, чем за соответствующий период 1987 года. Сотни тысяч тонн скоропортящейся продукции были превра­щены в гниль. Сгнили даже импортные бананы, хотя наши «спецы» закупают продукт таких кон­диций, что, казалось бы, нарочно не истребишь.

«Ситуация на овощных базах становится неконт­ролируемой», — заявил начальник московского управления БХСС тов. Сельдемидов. По его дан­ным, за шесть месяцев 1988 года в системе Главмосплодоовощпрома выявлено 373 корыстных преступ­ления, т. е. их резкий рост. «Во многих случаях, — сказал тов. Сельдемидов, — нами выявлены устой­чивые преступные группировки». Это и есть антипе­рестроечная мафия, хорошо организованная и кем-то оберегаемая.

После реформ Петра I, заложивших основу то­тальной государственности, украсть у государст­ва для многих людей — от крепостного до губерна­тора — стало делом доблести. Сталин, строя не по Марксу, а по Петру нынешнюю государственность, постоянно принуждал народ ловчить. Августовский Указ 1932 года, паспортизация и беспаспортные зоны фактически ввели в стране крепостное право с той только разницей, что вместо реального фео­дала появился анонимный — государство.

Народ принудили красть. Несмотря на средневе­ковую жестокость августовского Указа, воровство стало самосовершенствоваться, стало ремеслом и искусством: никуда от этого не деться. При Хруще­ве Ларионов, приписочно укравший звезду Героя, застрелился. В конце жизни Брежнева воровство сделали наукой и профессией. Появились менедже­ры воровства, «медвежатники» — потрошители каз­ны на миллиарды рублей, сформировались кланы, поделившие страну на свои сферы влияния.

Они, неразоблаченные мафиози и приспешни­ки разоблаченных, не обязательно в первых ря­дах антиперестройщиков, но всегда их глубокий тыл и опора, чтобы выжить или хотя бы продлить свой час; мафия старается подсыпать в буксы перестроечного локомотива песочек застоя: на каком-то перегоне колеса загорятся; мафия ис­пользует свои господствующие, непоколебленные нынешними реформами позиции в системе снаб­жения и услуг. И нам пожара не избежать, если мы, говоря ленинскими словами, отдадим «себя во власть «социализму чувства» или старорусско­му, полубарскому, полумужицкому, патриархаль­ному настроению, коим свойственно безотчетное пренебрежение к торговле» (Ленин имел в виду свободу торговли, рынок, товарно-денежные от­ношения, создание валюты).

«Торговля — вот то «звено» в исторической цепи событий, в переходных формах нашего со­циалистического строительства... «за которое надо всеми силами ухватиться» нам, пролетарской го­сударственной власти, нам, руководящей комму­нистической партии. Если мы теперь за это звено достаточно крепко «ухватимся», мы всей цепью в ближайшем будущем овладеем наверняка. А ина­че нам всей цепью не овладеть, фундамента соци­алистических общественно-экономических отно­шений не создать».

В общем, без торговли нет социализма. Истин­но и пророчески глаголено, и от того еще горшё...

Торговля — главное и на сей час самое сла­бое звено перестройки. Нормальная торговля — это нормальный обмен трудовыми эквивалентами. Ис­ключительно на основе закона стоимости, а не на основе циркуляров Госкомцена. И тут надо сказать о самом страшном метастазе сталинизма (наряду с «презумпцией виновности» человека) — об антиры­ночных настроениях. Печально, что заразой антирыночности подвержены и высшие наши руководи­тели.

Какой толк от еды, если в организме неправиль­ный обмен веществ? В политике, как и в шахматах, ходы путать нельзя. Главмосплодоовощпром более чем успешно превратит в гниль любую арендную и подрядную прибавку к нашему столу. Прежде чем добавлять, надо научиться перерабатывать, сохра­нять, доводить до человека уже созданное. Дово­дить без потерь. Резонно и логично для каждого, кроме мафии, паразитирующей на планировании потерь всех видов и разновидностей.

Кронштадт-21 Ленин называл «политическим выражением экономического зла». Это, пожа­луй, самое крепкое выражение Ленина о марк­систской утопии безрыночного социализма. Для Ленина было жестоко мучительно осознавать, что Маркс и Энгельс ошиблись в моделировании нетоварного, безрыночного способа производст­ва. Гипотеза не прошла проверку жизнью, «воен­ный коммунизм» был ошибкой, ложной полити­кой, следствием принудительной безтоварной марк­систской утопии.

Ленин шаг за шагом, переживая и мучаясь, от­казывался от старых, дорогих ему воззрений, кото­рым был он верен всю свою жизнь. А жизни-то у него оставалось всего год с небольшим.

Парализованный, едва восстановив речь, он дик­тует свои исповеди-завещания. Кому? Куйбышев предлагал «Правду» с ленинскими статьями печа­тать в одном экземпляре — для «старика».

Бухарин? Может быть. Бухарину Владимир Иль­ич сказал, что другой политэкономии, кроме Марксовой, не знает, политэкономии социализма нет. Что это? Возврат к постулату синей тетради, испи­санной в шалаше в Разливе, что социализм — это буржуазное общество, но без буржуазии. А осталь­ное все остается: рынок, закон стоимости, оплата по труду, — но нет дохода по капиталу, нет рантье, «кто не работает, тот не ест» — экономическое при­нуждение?

Да, великую трагедию пережил Ленин в канун надвигающейся кончины. Старых друзей, кроме Кржижановского, не осталось, новых — не заимел.

Де-факто продразверстку отменили тамбовский и кронштадтский бунты, письма крестьян, суть ко­торых сводилась к следующему: декларируете «по труду», а фактически — равенство в нищете, поде­ленной на пайки разных категорий.

Бунты — «политическое выражение экономиче­ского зла». Бестоварность, «экономическое зло» — причина, голод, бунты, враждебность рабочих и крестьян — следствие. Победили контрреволюцию и интервентов, а оказались на краю пропасти. Пол­года, год — и выстрел «Авроры» мог бы историчес­ки оказаться зряшным.

Политический кредит полностью исчерпан, ни­какая ВЧК продлить его уже не может. Значит, гражданскую войну срочно надо менять на граж­данский мир. Как? Установлением нормального рыночного обмена трудовыми эквивалентами, ре­шительной демилитаризацией жизни, радикальным смягчением режима осажденной крепости, смыч­кой города и деревни, смягчением цензуры, нала­живанием торговли и других форм обмена с вне­шним миром, учебой у капиталистов, нарабатыванием культурности.

Ленин физически начал ощущать, как тошненько ему от сладенькой квазикоммунистической болтов­ни, а ее, по мере роста чиновничества, становилось все больше и больше. Как обуздать бюрократизм? Словарь Гранат оповестил: в 1913 году в России, которая из уютной Европы виделась эталоном бю­рократического идиотизма, на одного чиновника приходилось 14,6 рабочих, в 1921 году — 6,1.

Почему же удельный вес государства в послеок­тябрьском обществе так быстро вырос? Социали­стическое государство, безусловно, должно быть крепким, способным обуздать любую стихию, от­разить нашествие. Но где предел его роста? По­чему оно уродливо растет в сторону чиновниче­ства, под его дудку? Качество, учил Гегель, есть непознанное количество: коммунистический уни­верситет не заменит одного Маркса, тысяча рапповцев — одно Пушкина.

Что делать? Легче отвечать на вопрос, когда цель ясна, когда надо было рушить царизм; 17-й год с апреля до октября Ленин провел виртуозно, в исто­рических монографиях, наверное, каждый момент опишут, конечно, и ошибки найдут, но вектор был выбран правильно. Но было легче: здоровье было, жизнь была. А тут грузинское дело — рукоприклад­ство Серго, покрывательство Дзержинского. Почему оно его так взволновало? До инсульта, до паралича. Хлеще выстрелов Каплан.

Очень много проблем предстоит решить одно­временно, но главная из них — свобода торговли. Что даст она? И Ленин делает набросок: «Свобо­да торговли а) для развития производительных сил крестьянского хозяйства, б) для развития мелкой промышленности, в) для борьбы с бюрократизмом» (т. 43, с. 386).

В подполье, в революцию и гражданскую войну социализм воспринимался как голая антибуржуаз­ность, как отрицание всякой буржуазности.

Это в корне неверно, ибо тогда нет места рас­пределению по труду. Сколько раз он читал «Кри­тику Готской программы», густо процитировал эту работу в «Государстве и революции», и вдруг че­рез паек — сразу к коммунистическому распреде­лению. Итог: голод, холод, тифозная вошь.

Суд истины — превыше всего. Ясно: надо отсту­пить, не по тому пути пошли, необходимо вернуть­ся назад, к товарному производству.

«Пробуржуазность» Ленина впервые мелькнула в его работе «О продовольственном налоге». «Мы часто сбиваемся все еще на рассуждение: «Капи­тализм есть зло, социализм есть благо», — писал Ленин. — Но это рассуждение неправильно, ибо забывает всю совокупность наличных обществен­но-экономических укладов, выхватывая два из них. Капитализм есть зло по отношению к соци­ализму. Капитализм есть благо по отношению к мелкому производству, по отношению к связанно­му с распыленностью мелких производителей бю­рократизму.

...капитализм неизбежен в известной мере, как стихийный продукт мелкого производства и обме­на, и постольку мы должны использовать капита­лизм (в особенности направляя его в русло госу­дарственного капитализма), как посредствующее звено между мелким производством и социализ­мом, как средство, путь, прием, способ повышения производительных сил...»

А несколькими страницами до цитированных слов Ленин спрашивает: «Как же быть? Либо пы­таться запретить, запереть совершенно всякое раз­витие частного, негосударственного обмена, т. е. торговли, т. е. капитализма, неизбежное при су­ществовании миллионов мелких производителей. Такая политика была бы глупостью и самоубийст­вом той партии, которая бы испробовала ее. Глу­постью, ибо эта политика экономически невоз­можна; самоубийством, ибо партии, пробующие подобную политику, терпят неминуемо крах.

...либо (последняя возможная и единственно ра­зумная политика) не пытаться запретить или запе­реть развитие капитализма, а стараться направить его в русло государственного капитализма. Это эко­номически возможно, ибо государственный капита­лизм есть налицо — в той или иной форме, в той или иной степени — всюду, где есть элементы сво­бодной торговли и капитализма вообще».

Эволюция взглядов Ленина после 1921 года все время двигалась к постепенному признанию того, что социализм — это не антибуржуазное, а пост­буржуазное общество с товарным производством, рынком, конкуренцией, валютой, демократией и т. д. Ленин обратился к Фурье, к работам Чаяно­ва и других экономистов. И в своей, может быть, самой гениальной работе «О корпорации» писал: «В мечтаниях старых кооператоров много фан­тазии. Теперь многое из того, что было фанта­стического, даже романтического, даже пошлого в мечтаниях старых кооператоров, становится самой неподкрашенной действительностью».

Почему кооперация? Почему трудовой коллек­тив, особенно на селе, должен стать кооперативом кооперативов?

Потому, что именно кооперация — та система координат, где можно совмещать, гармонизиро­вать личный интерес с коллективным, коллектив­ный — с государственным, государственный — с общественным. И наконец, решить главное, уб­рать камень преткновения — распределение, до­биться социальной справедливости — оплаты по труду. Именно в кооперативе и в кооперативе ко­оперативов, т. е. трудовом коллективе любой ве­личины, реально перейти к оплате по труду: без этого строительство социализма — утопия, без этого общество, человек, отчужденные от соб­ственности и власти, неминуемо становятся при­датком государства, его рабами, что, к несчастью, и произошло.