Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Советский Союз не озаботился определиться, по каким признакам различные аспекты объединения следует относить к внутренним или внешним, где внешние пересекаются с внутренними и наоборот. Москва отказалась ассистировать Англии и Фран­ции, когда они проявили желание показать здесь свой флаг. Стоило советской стороне чуть заупря­миться, и вопрос участия или неучастия Германии в военных союзах тотчас превратили во внутреннее дело немцев, в признак государственного суверени­тета и равноправия. Но где военные союзы, там и участие в их военных операциях под тем или иным флагом. А если бы кто-либо догадался поинтересо­ваться, в чем превеликий смысл «ничем не ограни­ченного суверенитета», если на немцах лежит обя­зательство по получении немедля сдать его НАТО в долгосрочную аренду, ему бы, видимо, ответили: как в римском кодексе всеперекрывающим при­знаком собственности является право уничтожения своей собственности, так и «неограниченность» су­веренитета характеризуется правом суверена его ограничивать по своему усмотрению.

Правовые болота бездонны. Лучше, пока нас не засосало в глубину, податься к ближайшему бере­гу. Так и поступим, затронув еще один вопрос.

Это хорошо, что Германия вновь обретала суве­ренитет, потерянный ею вместе с проигранной вой­ной. Но как быть с суверенитетом Советского Со­юза, частью которого являлось право распоряжать­ся собственными правами? Должен ли он был за здорово живешь уступить эту часть своего сувере­нитета или согласиться, чтобы ее у него отобрали? Время погасило, развитие обогнало и так далее, — в общем, отговорок хоть отбавляй. Однако по­пробуйте-ка сделать нечто подобное нормой для прореживания правовых позиций США, Англии, Франции, самой ФРГ! Не сосчитаешь выраже­ний, труднопереводимых на литературный язык. А М. Горбачев терпел, не возмущался, не лез на рожон. Не увяз бы в самом начале коготок, может быть, вся птичка и не пропала бы.

Продолжим тему внутренних и внешних аспек­тов преодоления раскола Германии. Аншлюс тож­дественен понятию «объединение» или?.. Погло­щение большим меньшего, погашение суверенитета одного государства через распространение на не­го суверенитета другого — что сие есть в правовом смысле? Было ли бы внутренним делом ФРГ вклю­чение в нее, к примеру, Восточной Пруссии? Бонн­ская конституция содержала не только статью 23, но и претензию на границы 1937 года.

Х.Д. Геншер понимал, как легко здесь можно поскользнуться. Поэтому, наряду с констатацией: препятствий для «процесса объединения» Герма­нии нет и не должно быть, — он подчеркивал: «Все придерживаются мнения, что нынешняя западная граница Польши является окончательной». Мож­но было придраться: новое Локарно. Почему толь­ко западная граница и лишь Польши? Или при­помнить, что «все» не охватывало тогда федераль­ного канцлера.

Поставим себя на место М. Горбачева: многое ли он мог сделать, если с весны 1990 года его точ­ка зрения, как он излагал ее на Политбюро или в контактах с советниками, с искажениями воспро­изводилась на встречах шестерки? Что был он в состоянии противопоставить утверждению Дж. Бу­ша «объединение не остановить», когда не кто иной, как Э. Шеварднадзе, вывел из строя после­дние тормоза? Советский президент не нашелся даже заметить, что речи нет о приостановке про­цесса объединения, что задача решалась другая — как обеспечить, чтобы в выигрыше от перемен были как немцы, так и их соседи, вся Европа и не только Европа.

На встрече Х.Д. Геншера и Э. Шеварднадзе в Бресте (11.06.1990) — боннский министр считает ее решающим этапом, даже прорывом к окончатель­ным договоренностям, — было условлено не посвя­щать журналистов в содержание их диалога. Россия отличается тем, что там доверительность, или игра в секретики, доводилась и доводится до абсурда.

С содержанием бесед М. Горбачева с западными партнерами, с записями разговоров Э. Шеварднад­зе, особенно один на один, «посторонних» не зна­комили. Да и затруднительно было знакомить со­ветское политическое руководство с сентенциями Э. Шеварднадзе, даже облагороженными и поднапруженными на бумаге, если он выступал не как де­легат Советского Союза, а, по свидетельству и вы­ражению Х.Д. Геншера, «заодно» с представителя­ми стран НАТО. В посторонние попали почти все члены Политбюро, правительства, председатели ко­митетов парламента. Генеральный штаб вели на ко­ротком поводке — в готовности отвечать на кон­кретные вопросы: сколько времени минимально нужно для вывода советских войск из ГДР и Польши, какая техническая помощь может пона­добиться от германских властей, во что примерно обойдется содержание в Германии нашей военной группировки с учетом ее поэтапного сокращения и тому подобное. Председателя КГБ В. Крючкова и министра обороны Д. Язова держали, как назы­валось, «в курсе». Д. Язов по временам спрашивал мое мнение: чем все может закончиться? Что мог я ему сказать, если Международный отдел с неко­торых пор, кроме газет и телетайпных лент, почти ничего не получал по германской теме.

На финишной прямой к Архызу, как перед вы­садкой союзников в Нормандии, ввели тотальное информационное эмбарго. Наиболее важные бу­маги сновали по линии X. Тельчик — А. Черняев. Аппарат МИД тоже занесли в категорию нон гра­та. Ни Совет безопасности, ни президентский со­вет, ни другие совещательные, исполнительные или законодательные органы в выработке позиций не участвовали, проектов директив, если таковые во­обще существовали, предварительно не рассматри­вали и не утверждали.

Здесь самое место для принципиально важного замечания. В воспоминаниях Г. Коля, Х.Д. Генше­ра, X. Тельчика, в многочисленных публикациях, увидевших свет в США, Англии, Франции, России, сквозит мысль, будто М. Горбачев и Э. Шеварднад­зе были в советском руководстве белыми воронами, якобы только они выступали за объединение Гер­мании и освобождение Центральной и Восточ­ной Европы от «диктата Москвы». Остальные, если брать на веру утверждения мемуаристов и многих прочих, требовали сохранения статус-кво, в край­нем случае с наведением модных узоров по фаса­ду. Отсюда вывод, которым не перестают любовать­ся его сочинители: надо было торопить события, ловить момент удачи, ибо, повернись фортуна в 1990 году спиной к М. Горбачеву, все рухнуло бы и, возможно, лучший из шансов, выпавших на долю немцев и демократий, испарился бы еще бы­стрее, чем снизошел. Как капли дождя в раскален­ной пустыне.

Да простится мне резкость, чушь это. Нравит­ся сие или кого-то не устраивает, но на высшем и верхнем этажах политической власти в СССР оттенков было хоть отбавляй. Шаблоны психоло­гической войны предписывали изображать совет­скую «номенклатуру» этакой безликой и немой мас­сой с низменными рефлексами. Хотя даже Сталин не сумел поголовно деградировать моих сооте­чественников до состояния бойцовых псов, а уж куда как был целеустремлен, изощрен и жесток. Нёлюдей хватало с избытком. Они не перевелись и в перестройку. Но в каком царстве-государстве нёлюди не представлены? Вся разница, однако, в том, что на Западе они оттеняют достоинства си­стем, а на бывшем так называемом социалисти­ческом Востоке олицетворяют их пороки.

Порой оттенки в позициях по конкретным во­просам внешней и оборонной, внутренней и эко­номической политики сгущались до отрицания ли­нии М. Горбачева и выражения ему недоверия. На пленумах ЦК партии такое случалось. Б. Ельцин создал прецедент. У него нашлись последовате­ли слева и справа. В кругу обиженных, допускаю, суждения могли становиться менее дифферен­цированными, особенно когда под горячительное стало недоставать закуски. И опять же все отно­сительно: ниспровергатели советского времени не прошли бы в конкурсе экстремистов и в посудомои, что обслуживают президентские избиратель­ные кампании, например, в США.

Дискуссии на высшем этаже отличались модератными тонами и, что касается Германии, дело­вым настроем. Открытие границы между герман­скими государствами и двумя частями Берлина (9.11.1989) придало проблеме единства совершен­но новый ракурс. Неотвеченным оставалось, как объединять, и не больше.

Позиция М. Горбачева познала крутые мета­морфозы. Он начинал убежденным заступником «законных прав и интересов народа, отдавшего 27 миллионов жизней для разгрома фашизма». Это, скользя под уклон, М. Горбачев превратился в «реальполитика». Вплоть до встречи с Дж. Бушем в мае — июне 1990 года он выражал сомнения и, может быть, даже сомневался в обоснованности оценок Э. Шеварднадзе. Какие-то колебания в его поведении давали себя знать и во второй полови­не июня.

Следовательно, мы не вступили бы в противо­речие с объективными фактами, отметив, что «де­мократ» М. Горбачев на протяжении первой поло­вины 1990 года стоял ближе к «консерваторам», чем к «либералу» Э. Шеварднадзе. «Консервато­ры» не требовали дискриминации Германии, но настаивали на недискриминации СССР. Они не ставили целью ущемление равноправия немцев, но не были согласны, чтобы к советским правам при­лагался другой размер. «Консерваторы» не стре­мились поместить немцев в «неполноценное», с точки зрения безопасности, пространство, но не считали приемлемой модель, делавшей неполно­ценной безопасность Советского Союза. Они не находили обоснованной концепцию, что развитие обогнало почти все прежние урегулирования, участ­ником которых являлся СССР, и что распростра­няться на объединенную Германию должны только договоренности, достигнутые между ФРГ и запад­ными демократиями. «Консерваторы» полагали объединение Германии возможным, причем объе­динение, вписывающееся без каких-либо «но» в координаты общеевропейского процесса и стиму­лирующее этот процесс, и напоминали, что идея создания качественно нового мирного порядка в Европе в свое время не была чужда политике ФРГ.

Отстаивание интересов Советского Союза не тя­нуло на отметку выше «консерватизма». Предполо­жим, М. Горбачев не уступил бы нажиму Дж. Буша и уговорам Г. Коля, поставил на место Э. Шевард­надзе и не дал согласия на включение всей Герма­нии в НАТО или настоял на неразмещении на ее территории ядерного оружия. Значило бы это, что он против объединения, что отказывает немцам в самоопределении, что хочет двигаться вперед, чер­пая из прошлого, как выразился президент США?

Заявка на продолжение политики консерватив­но-либеральной коалиции ФРГ восхвалялась как эталон демократизма и забота о безопасности всей Европы. Следует ли и постфактум понимать пози­цию правительства ФРГ так, что задача продления века НАТО как гаранта безопасности части евро­пейских стран ставилась выше восстановления на­ционального единства немцев, что дилемма фор­мулировалась бескомпромиссно: либо все немцы маршируют в военную организацию Североатлан­тического союза, либо раскол, с отнесением от­ветственности за него на... СССР? Предваритель­ные условия объединения Германии, выдвигавши­еся США, Францией и прямее других Англией, — членство в НАТО, размещение на немецкой зем­ле ядерного оружия, дальнейшее размещение в Германии американских и британских войск[24], — было естественным проявлением не консерватиз­ма, а «общности интересов» и солидарности. Итак, не важно — что, главное — кто.

Мне приходилось писать и говорить, что Г. Коль и Х.Д. Геншер действовали мастерски и, со своих позиций, логично, фиксируя уступки М. Горба­чева и Э. Шеварднадзе, делая советских партнеров все более зависимыми от благорасположения «доб­рожелателей» за бугром. Наверное, они извлекли из запутанной и необычной ситуации максимум плю­сов и козырей, больше, чем прогнозировали наеди­не с собой в самых смелых прикидках. Когда дело обстоит так, сам собой возникает вопрос: во что обошелся этот успех другой стороне?

Не уверен, что можно назвать везением на­глухо закрытую дверь к информации о контактах М. Горбачева и Э. Шеварднадзе с правительством ФРГ, перед которой я оказался по возвращении из Вашингтона. Стал бы я портить бумагу и пи­сать свое последнее послание М. Горбачеву по германской проблеме, загляни хоть на минуту на кухню, где готовились блюда и приправы к Архызу? Не знаю. Может быть, так и написал бы, как написал. Что получилось, судите сами, заглянув в приложение 19 и оснастившись мерками лета 1990 года, когда что-то можно было сделать ина­че, не обязательно хуже.

Запиской я не ограничился. Адресат может и не положить на нее взгляд, когда на столе целый Кав­казский хребет бумаг. Подступаюсь к М. Горбаче­ву с просьбой выделить мне несколько минут свое­го времени. «Сейчас никак не получится, но вечером обязательно вам позвоню», — ответил генеральный.

Вечер давно перешел в ночь. Через четверть часа начнутся новые сутки. Звонок.

—  Что вы хотели сказать мне?

—  В дополнение к написанному считаю долгом зафиксировать ваше внимание на трех моментах:

а) нам навязывают аншлюс. Он имел бы тяжелые последствия. Все моральные и политические издер­жки, а при механическом слиянии двух разнородных экономик, социальных структур и прочем они неиз­бежны и значительны, взвалят на Советский Союз и его «креатуру» в ГДР. Распространение юридических норм одного государства на другое сделает нелегаль­ным все, что совершалось в ГДР на протяжении со­рока лет, и превратит несколько сот тысяч человек в потенциальных подсудимых.

—  Понятно, что дальше?

—    ...б) неучастие объединенной Германии в НАТО. Самое меньшее, на чем необходимо стоять до конца, — это ее неучастие в военной организа­ции союза (по примеру Франции) и неразмещение на немецкой территории ядерного оружия. Соглас­но опросам, восемьдесят четыре процента немцев за денуклеаризацию Германии;

в) все вопросы, касающиеся нашего имущест­ва и собственности в ГДР, а также материальных претензий к Германии, вытекающих из войны, должны быть отрегулированы до подписания по­литических постановлений. Иначе, по опыту Вен­грии и Чехословакии, мы втянемся в бесплодные и обременительные для отношений дебаты. Наши эксперты должны научиться считать не хуже аме­риканских, а также приготовить свою ведомость по экологическим издержкам нападения Германии на Советский Союз, если немцы на это напраши­ваются.

М.С. Горбачев задает несколько уточняющих вопросов, в частности по правовому статусу наше­го имущества, особенностям процедур присоеди­нения земель ГДР к ФРГ на основании статьи 23 боннской конституции, последствиям неуча­стия государства в военной организации НАТО. Потом говорит:

— Сделаю, что могу. Только боюсь, что поезд уже ушел.

После такого заключительного аккорда — «бо­юсь, что поезд уже ушел» — впору было поперек рельсов лечь. Как же так, вокруг вопросов, и отда­ленно не шедших в сравнение с тем, что выноси­лось на переговоры с Г. Колем, порой по пустякам Политбюро и другие «инстанции» кудахтали дня­ми и неделями. В преддверии, по почину генсека, устраивались мозговые штурмы, созывались синклиды экспертов, игры в генштабовских песочницах. Часто с нулевым результатом. Вспомним, как не­возможно было подвигнуть М. Горбачева на при­знание черного черным, когда речь заходила о секретных протоколах к договорам, заключенным Сталиным с Гитлером. «Слишком велика полити­ческая ответственность», — отговаривался он. От­кат до Архыза, который ближе к Сталинграду, чем к Москве, что, тут ответственность меньше?

В своих «Воспоминаниях» Х.Д. Геншер передает услышанный им от М. Горбачева рассказ о том, как в 1979 году принималось решение об интервенции в Афганистан. Генеральный не раз опробовал эту ле­генду на нас. Если верить рассказчику, Э. Шевард­надзе ничего заранее не ведал, М. Горбачева тоже обошли, как и большинство других секретарей и членов Политбюро ЦК. Тогда-то два приятеля и сго­ворились добиваться «коренного изменения систе­мы», дабы исключить подобные безобразия, то есть принятие решений не по регламенту.

За пять лет перестройки многое переменилось. Судьбу Афганистана в 1979 году определяла чет­верка или пятерка «наиболее равных» из равных. Новую военно-политическую карту Европы в 1989—1990 годах кроил по западным лекалам один М. Горбачев с сотоварищем. Явный прогресс, и бесспорно «демократический».

А еще говорят, в Советском Союзе не было при­ватизации. Сообразно расставленным «бесспорным приоритетам» экономику, правда, попросили по­тесниться и встать в очередь. Но зато приватизация политики и власти в целом зашла при М. Горбаче­ве дальше некуда. В этом отношении первый и пос­ледний советский президент обошел всех предше­ственников дома и большинство глав государств за рубежом.

Как и все остальные, кого не уместил Архыз, члены государственного и политического руковод­ства СССР узнали об «исторических свершениях», учиненных на Северном Кавказе, непосредственно из репродукторов радио и от дикторов телевидения. Слава Богу, собственных. Интересовавшимся дета­лями спешили на помощь «Немецкая волна» и не­мецкое информационное агентство ДПА. А кто ус­тановил, что руководитель тем умнее, чем больше он читает шифротелеграмм и меньше липнет к те­леэкрану?

Н. Рыжков, В. Крючков и другие из правитель­ственной команды, в том числе входившие в Совет обороны и президентский совет, получат пакеты с «секретными протоколами» Архыза «для сведения» и «на одобрение» два или три дня спустя. Путь «ос­новных» бумаг до парламента занял пару недель. Партия была к этому времени уже отлучена от го­сударственных дел. Возлюбите журналистов и вы­писывайте газеты. Относительно цельная карти­на — не надо только принимать ее за подноготную происшедшего — раскрылась в 1992 году, когда М. Горбачев опубликовал часть записей своих бе­сед с Г. Колем и Х.Д. Геншером.

Между прочим, Х.Д. Геншер лично известил Дж. Бейкера и французского министра иностранных дел Р. Дюма о подробностях «кавказской экспедиции» через несколько часов после завершения встречи в Архызе. Туда же, в Париж, а не, скажем, к советским парламентариям, заспешил Э. Шеварднадзе. Он аги­тировал «своих» в переговорах «два + четыре» энер­гично провести заключительный этап согласований с тем, чтобы к 12 сентября, к предстоящей встрече в Москве, все было готово к подписанию. Советский министр пугал, что промедление было бы на руку противникам урегулирования, которые скоро опра­вятся от шока.

Сделка в Архызе во многом уникальна. Судь­бу ГДР, как-никак члена ООН, решили без участия Республики, в отсутствие ее представителей. СССР прекращал действие всех договоров и со­глашений, заключенных с ГДР, не считаясь в боль­шинстве случаев с предусмотренным в договорен­ностях порядком их денонсации. Ликвидация ГДР с распространением на ее территорию компетен­ций НАТО предваряла конец восточноевропей­ской системы обороны. Однако консультаций в канун Архыза с союзниками не проводилось, ин­формации от советского руководства они не по­лучали. Архызские договоренности ставили крест на четырехсторонней ответственности великих дер­жав за Германию и лежавших в ее основе между­народно-правовых актах. США, Англии и Фран­ции предлагалось не обсуждать этот вопрос, а оформлять свершившийся факт.

Продолжать ни к чему. Какие бы нормы ни бра­лись в расчет — внутренние или международные, — архызские решения юридически весьма уязвимы. С моральной точки зрения они были гнетуще неспра­ведливы, оскорбительны для памяти 27 миллионов советских людей, павших в борьбе за правое дело.

Раскол Германии стал несчастьем для немцев и всей Европы. Ради собственных интересов СССР обязан был действовать решительней и последова­тельней, чтобы помешать раскольникам. С созда­нием двух германских государств немцы не пере­стали быть одной нацией. Сойдя здесь с принци­пиальных позиций, советская политика совершила грубый просчет. Его должна была исправлять не история, а мы сами, исправлять, пока предостав­лялся выбор, а не будучи прижатыми спиной к сте­не. А. Громыко не хотел снять шоры, признать, что средневековье с его «что с возу упало, то пропало» и прочими дикостями минуло безвозвратно. Но что мешало М. Горбачеву одуматься до того, как зазво­нил колокол?

«А что я, собственно, сделал? — с невинной ми­ной кокетливо вопрошал и по сию пору повторяет экс-президент. — Отдал Германию немцам». Но он не находит, что сказать, когда слышит: неуже­ли немцы перестали бы быть немцами вне НАТО? Что, немцы хуже французов, испанцев или кого-то еще и потеряли бы себя вне военной организации НАТО? Что, немцы не выиграли бы от создания об­щеевропейской системы безопасности, вобравшей в себя все полезное от сепаратных западной и вос­точной систем? Что, немцы лишились бы сна от беспокойства за свое завтра, если бы на немецкой земле не размещалось ядерное оружие?

Архыз можно признать закономерным финалом, если взглянуть на него вот с какого угла. Ричард Никсон, потеряв президентский пост, увлекся, как известно, публицистикой. Одна из его книг назы­валась «1999 год: победа без войны». В ней, как и в ряде других сочинений, он сетовал: «В последние сорок лет верхушка Америки (с точки зрения об­разованности, денег, власти) утратила чувство на­правления в мире. Она увлекалась всеми интеллек­туальными странностями, какие только попадали в ее поле зрения. Разоружение и пацифизм ныне на подъеме, и это могло бы оказать губительное воз­действие на судьбу Запада. И если стратеги в нашем обществе и те, кто оказывает на них влияние, утра­тят волю к руководству, тогда весьма вероятно, что большинство в Америке не сможет пресечь сполза­ния к катастрофе».

Что делать? Только напор и наступление. По Р. Никсону, в «холодной войне» не могло быть ни­чьей, и единственным победителем должны звать­ся Соединенные Штаты Америки. Эта цель, про­граммировал он, достижима к концу века. Никсон переоценил «странности», но не в Штатах, а у нас, и не совсем интеллектуальные. Книга «Победа без войны» была написана в 1988 году, когда Совет­скому Союзу было отпущено существовать три года.

Как черта под Второй мировой войной Архыз не выдерживает критики. Как подведение итогов «хо­лодной войны» он убедителен. В первом случае СССР выступал в качестве триумфатора, как страна, принявшая безоговорочную капитуляцию агрессора. В качестве неудачника в «холодной войне» Советс­кий Союз отдавался на милость победителей, не со­всем чтобы безусловно. Его тогдашнему руководите­лю сохранялась «офицерская честь».

Не был я недругом своей стране и моему много­терпеливому народу. Усилием воли погасил гнев, меня обуявший, когда услышал по радио весть об Архызе. Э. Шеварднадзе не перебарщивал, просве­щая западных коллег, что недовольство расшатыва­ет страну и устои горбачевского трона. Не трудно . было бы поднять парламент на протест. Как напра­вить в нужное русло готовое извергнуться массовое возмущение, рассчитать никто не мог. Но что да­дут протесты и проклятья потерянному вслед? Бить себя в грудь, чтобы не держали для тебя в запасе места на нижнем круге Дантова ада?

Предложение быть спикером в пользу ратифика­ции пакета договоренностей, когда таковой будет внесен в Верховный Совет СССР, я отверг. Боль­ше ни строки М. Горбачеву по германской пробле­ме. В комитетах парламента выскажу все, что ду­маю о переговорах Э. Шеварднадзе и М. Горбачева, независимо от рекомендаций и просьб президента. Срывать ратификацию, однако, не буду.

Если бы не имелось других способов и путей воссоздания объединенной Германии, я без колеба­ний проголосовал бы за избранную модель. Но по­скольку альтернативы существовали, и не худшие, то я позволяю себе роскошь остаться при собствен­ном мнении о совершившемся.

Чудо, сотворенное в Архызе, то, что ему предше­ствовало и за ним последовало, знаменовали для Советского Союза не только внешнеполитический перелом на отдельно взятом направлении. Это был тот самый роковой шаг, который отделяет великое от смешного, от заката, от полной неизвестности впереди.

Федор Тютчев, помощью которого я, кажется, злоупотребляю, отчеканил полтора столетия тому назад:

Куда сомнителен мне твой,

Святая Русь, прогресс житейский!

Была крестьянской ты избой —

Теперь ты сделалась лакейской.

Не совсем еще, к счастью, сделалась. Пока со­противляется.

Вместо эпилога

В свое время широкое хождение в Советском Союзе получил сарказм:

Встретились два любителя политики. «Как дела в социалистическом лагере?» — спрашивает один. Другой отвечает: «Блестяще. Их уже два».

Острословы на свой манер подытоживали подви­ги Н. Хрущева на китайском направлении нашей политики. Подводя итог правлению М. Горбачева, можно было бы в тон продолжить.

Уж на что ушл был Сталин, но так и не сумел уломать Рузвельта и добыть каждой из республик Советского Союза место в ООН. Правнук дикта­тора решил незадачу в два приема. Он распахнул двери Объединенных Наций для всех 15 союзных республик. И всего-то для этого нужно было сде­лать СССР бывшим. А на подходе дополнитель­ные претенденты уже из состава России. Не по­спешить ли и им на подмогу?

Внесена — опять-таки не без участия М. Горба­чева — определенность в образ НАТО. Теперь его можно хоть в красный угол российской избы ста­вить. Это — больше не враг, а партнер и закадыч­ный друг. Дабы дружба крепчала и удобней стало миловаться, НАТО придвигается к российским гра­ницам. Не совсем ясно пока, кто выступает здесь как гора и к кому приложимо имя Магомет.

Экономический ущерб от новаций последнего десятилетия на территории бывшего Советского Союза превысил материальные потери СССР во Второй мировой войне в два — два с половиной раза. В среднем уполовинен жизненный стандарт населения. По темпам социального демонтажа Россия впереди всех как развитых, так и развива­ющихся стран. Наконец-то появился повод возра­доваться: она перегнала Америку.

В стремительности обогащения иные «новые» русские спорят с арабскими шейхами. И это при умопомрачительном падении промышленного и сельскохозяйственного производства внутри стра­ны. Это когда от трети до половины трудоспособ­ных «старых» русских стонут без регулярной работы или месяцами выпрашивают зарплату за свои служ­бу и труд. Около 40 процентов из «лишенцев» — молодежь, едва вступившая в жизнь. Ученые и де­ятели культуры никак не устроятся в реформируе­мой России. Их просто морят.

Кто-то теряет, кто-то находит? Или «законный» отсев на переходе Чертова моста из подминавше­го человеческие свободы прошлого в безбрежную вольницу будущего?

На фоне непрерывного снижения среднего уров­ня и качества жизни ожидается нарастание соци­альных контрастов в России. Преобразователи хо­ром заговорили о корректировке курса реформ, о необходимости уменьшения пропасти между богат­ством и нищетой, о борьбе «с коррупцией во всех эшелонах власти».

По-другому мы не умеем. Нет, чтобы сразу делать капитально и солидно. Тогда отпали бы переделки и борьба с самими собой, а главное, обошлось бы без жестоких экспериментов над подданными. И требуется для этого не чрезмерно много — действовать не очертя голову, а рассуди­тельно, выбирая из наличных альтернатив по всем параметрам наилучшие, из неизбежных зол — на­именьшие. Выбирать, не смешивая видения и дей­ствительность, форму и суть, чтобы мечта не обер­нулась кошмаром.

Опять диалектика и что-то из советской клас­сики, поморщится иной читатель. Нет, увольте. Это из Библии. «Будь осторожен и весьма внима­телен, ибо ты ходишь с падением своим» (Иисус, сын Сираха, 13). «Начало всякого действия — раз­мышление, а прежде всякого действия совет» (он же, 37). «Сеть для человека — поспешно давать обет и после обета обдумывать» (Книга Притчей Соломоновых, 20). И еще: «Не утвердит себя че­ловек беззаконием» (там же, 12).

Было ли «новое политическое мышление»» само­обманом, изначально оторванным от почвы? Яв­лялись ли программные задачи перестройки умо­зрительными и наперед недостижимыми? Если без зашоренности, предвзятости и вкусовщины, ес­ли по справедливости, без «неодинаковых весов» и «неодинаковых мер» (Книга Притчей Соломоно­вых, 20), то ответ не обязательно будет походить на приговор или на издевательское «народ имеет таких правителей, каких он заслужил». Ведь данную фор­мулу можно и перевернуть: заслужили ли правите­ли привилегию вести народ, который оказался в их подчинении? На конкретных примерах не слишком трудно было бы показать, как при сходных стар­товых условиях исполнители несравнимо различно решают одинаково поставленные задачи.

Клин клином вышибают — это известно. Но далеко не аксиома, что диктатуру можно одолеть лишь диктатурой, один авторитарный режим по­средством еще более авторитарного. Все теории «сильной руки» выпекаются на родственных дрож­жах, на сепарировании из общества избранных с отнесением остальных в категорию быдла или че­го-то около того.

«Сильных рук» в российской истории было пре­достаточно. С сильными головами и трезвым виде­нием обстояло хуже. Смуты рождались неразбери­хой, как правило, в сознании и реже из-за вялости мышц. Перестройка и постперестройка — убеди­тельное тому свидетельство.

Демократию невозможно купить, обрести в кре­дит или взять напрокат. Демократия из вторых рук и с чужого плеча вообще недостойна называться демократией, что не означает отрицания поучи­тельных фактов. Коль скоро, однако, под демок­ратией подразумевается господство народа в сво­ей собственной стране, не обойтись без создания предпосылок для того, чтобы он осознал себя на­родом, готовым к самовыражению. Не должно ни отпугивать, ни останавливать, что на каждом пе­рекрестке и за каждым углом подстерегают гир­лянды предостерегающих и запрещающих дорож­ных знаков. Разрешается все, кроме... По катало­гу изъятий, собственно, и можно судить, на какой стадии развития пребывает общество, насколько содержательны или пустопорожни блуждающие в нем политические понятия, короче — с кем и с чем мы имеем дело.

Это совсем не маловажно, если учесть, что лин­гвистические заимствования нигде не внедрились так широко, как в политике и правоведении. Сло­ва, термины, категории кочуют из конституции в конституцию, из программы в программу, из речи в речь. Скоро отпадет потребность в языковых аль­тернатах международных конвенций и договоров. Они как братья-близнецы.

Наступательных союзов никто не заключает. Все сплошь оборонительные. Официально считаются вымершими «дипломатия канонерок», колониа­лизм, гонка вооружений. Никаких агрессий, един­ственно — «политика силы». Прочь интервенции, только «дружеское участие». После Второй миро­вой войны контрагенты занимались исключитель­но «довооружением», установлением «паритета», закрытием «окон уязвимости» и лишь изредка сры­вались на эскалации. Самые убойные системы именовались «тело господне», «страж мира», «пи­онер». Это не шибко преуспевшие по части фан­тазии немцы разводили «леопардов».

Ныне никто не заносит себя в противники сво­боды, равноправия народов и демократии. С ис­чезновением последних очагов апартеида как буд­то утратила актуальность расистская зараза. На подъеме, правда, фундаментализм разнообразных пошибов с такими отвратительными спутниками, как фанатизм, транснационально организованная преступность, терроризм. Они изрядно портят на­строение, но планетарную погоду не определяют.

Если все за добрососедство, за гармонию инте­ресов, за свободы и человечность, то где же по сию пору таится искуситель, что заставляет держаться за «парабеллум», за приоритет мировоззрения над здравым смыслом, за деление равного не неравные части? Сколько поваров, столько вкусов, — и пре­красно, иначе одной звездочки на все рестораны было бы предостаточно. Политические повара, од­нако, не менее изощренны в переменах блюд, хотя и не всегда этим бравируют. Разве что повара, пре­тендующие на шефский колпак.

В тридцатые — сороковые годы советская пропа­ганда пела осанну «сталинской демократии», всех за­тмившей в солнечной системе. Слава Богу, Н. Хру­щев осмелился обрить диктатора как матерого преступника. Но не отсиживается ли в непрогляд­ных закоулках «ежовая» демократия, вот вопрос? «Крестовый поход» Р. Рейгана призван был умно­жить ряды почитателей американской демократии как непререкаемого эталона для землян. Большин­ство осталось при мнении, что не всякий Белый ку­пол есть святилище и что не каждый облет вокруг статуи Свободы должен заканчиваться обращением в другую веру.

Идеология и политика есть вещи в себе: им пра­вила логики и разума не указ. Но рынок со всеми его атрибутами... Он вроде бы не должен быть предметом полярно помеченных толкований? Было бы все гладко и славно подрессорено, экономичес­кие различия между Западом и Востоком не позна­ли бы, наверное, такой контрастности.

Пока рынок делали родовым признаком систе­мы, неотъемлемой и даже профилирующей чертой демократии (по принципу — «без экономической свободы нет свободы личности»), пробным камнем в диспутах о возможности или невозможности пре­одоления раскола мира, критикам административ­но-командных порядков в Советском Союзе было непросто высовываться. Сторонясь трескучих фраз, эксперты напирали на то, что поддерживавшийся в стране режим мобилизационной готовности, кото­рый требовал доведения до крайних степеней цен­трализованного планирования, подыгрывал натов­ской линии на «обескровливание СССР», не давал ему всерьез заняться устранением экономических диспропорций, расшиванием социальных тупиков и прочего. Но когда в ответ слышалось: противник потому и метит в наше плановое начало, что хотел бы лишить Советский Союз главного козыря в на­вязанной ему конфронтации, — то желания спо­рить с перспективой ненароком очутиться в сооб­щниках атлантических стратегов не прибавлялось.

Выручали художественные образы или сверхде­ловые аргументы, отталкивавшиеся от официально признанной концепции целостности мира. Лично я так и продолжал, как начал в бытность послом в Бонне, доказывать, что современные технологии неотделимы от современного менеджмента, менедж­мент, в свою очередь, предполагает недопотопный маркетинг, причем не только на международном, но и на внутреннем рынке. Особо заскорузлые, типа М. Суслова, или удельные князья, восседавшие по внешнеторговым лавкам, да ультрабдительные, что пасли нас от рассвета до заката, позаботились о том, чтобы коэффициент полезного действия от моей настойчивости не превышал и доли процента. Уже при М. Горбачеве мне не удалось пробить несколь­ких реальных проектов, обещавших, по взвешен­ным расчетам, приличную экономическую отдачу и утверждение новых для СССР, более эффективных моделей хозяйствования.

Несколькими страницами выше написано, что демократию невозможно купить или взять взаймы. А как с рынком? Если на нем все покупается и продается, то и сам рынок прихватить ничего не стоит. Примерно так рассуждали реформаторы, путавшие рынок с базаром. Еще одной грубейшей ошибкой М. Горбачева и наследовавших ему было поверье, что стоит присягнуть свободе купли-про­дажи, и рынок сам реализует себя. Почти мгно­венно, как если бы речь шла об обмене — зуб за зуб, око за око.

Советский президент позволил заморочить себе голову «программой 500 дней», чтобы затем дурь сия отправилась мутить воду по всей стране. Пер­вый российский президент в силу решительности характера благословил Е. Гайдара на «программу из 8 пунктов», которые обещали в один присест сделать россиян «свободнорыночными» хозяевами и хозяйчиками. В арабской сказке семейную про­блему уладили за тысячу и одну ночь. В нашей, русской, финал будет писаться за чертой второго тысячелетия и, похоже, не теми, кто сказку на­чинал.

Это в лучшем случае. Если перестать испове­довать поутру одни идеи и под вечер другие, то на оздоровление советской экономики и ее приоб­щение к социально ориентированному рынку мог­ло бы достать жизни одного поколения. Видимо, понятно, что обездвиживанию и ломке старого должно предшествовать создание всеохватываю­щих правовой и организационной инфраструктур нового способа хозяйствования. Иначе не избе­жать тяжелейших экономических, социальных, мо­ральных потерь. Рынок, с его кажущейся стихией, зиждется на строгом порядке. Отсутствие после­днего тут же замещается анархией с ее необуздан­ным разрушительным потенциалом.

При целеустремленной и напряженной работе парламента в 500 дней можно было бы овладеть главными из правовых и, наверное, организаци­онных высот социального рынка. Особенно если не штурмовать всем миром пик Коммунизма, что на Памире, или «пик свободного рыночного хо­зяйства», которого на планете Земля не зареги­стрировано и по поводу которого, что касается Марса, ясности нет. Первопроходство — занятие лестное. Двигаясь проторенными дорогами, поли­тики рискуют не оставить следа в истории. А так хочется прослыть незаурядным! Вот и получается, что вместо следования законам писаным прини­маются править и жить по наитию.

Умный финансист изрек: железное правило бан­ковского дела — ваши дела не будут лучше, чем дела ваших клиентов. Применительно к сферам полити­ческим, социальным, экономическим это могло бы звучать примерно так: дела правителей не должны складываться благоприятней, чем дела зависимых от них граждан. Сути не меняет, что связь явлений в политике проявляет себя часто опосредствованно и растяжимей во времени.

Перестройкой давался шанс к осознанию каж­дым самого себя, своего места в прошлом, роли в настоящем, назначения в будущем. Гласность была призвана оказать этому великому делу неоценимую помощь, и она могла бы сделать это, твердо дер­жась выверенных фактов и не предаваясь эмоциям или сведению счетов. Конечно, шанс превращает­ся в реальность не ожиданием дела и не обещани­ем дел, но единственно через их совершение. И не просто совершение. Если не знать, что чему долж­но предшествовать и за чем следовать, проку не быть. Оглядываясь на последние десять — двена­дцать лет и сопоставляя сказанное с содеянным, не перестаешь поражаться склонности политиков к алогичным действиям и поступкам. Как будто все или без малого все намеренно делалось шиворот-навыворот.

Перестройка открылась констатацией: система, общество, страна в опасно запущенном недуге. На­прашивался вопрос: на ком ответственность за слу­чившийся, как утверждалось, сбой? Что на чужаков вешали — малоинтересно. Какие познания вынес­ли наружу раскопки в самих себе — это куда существенней. Вскорости доморощенный злодей сыс­кался — Л. Брежнев. Он кругом виновен: за «зас­той», за разлад снабжения и торговли, за корруп­цию в госаппарате, за интервенцию в Афганистан. Л. Брежнев, оказывалось, особенно нашкодил пос­ле 1975 года, когда существовал по милости врачей, царствовал, но не правил.

На сей счет у меня состоялось письменное объяснение с М. Горбачевым. Я счел своим дол­гом сделать представление по поводу не столь­ко развенчания покойного генсека, сколько отсут­ствия хотя бы намеков на роль здравствовавших в ту пору его сподвижников. Как-никак они восемь лет руководили страной от его имени. Некоторые из регентов удостоились быть названными в за­писке по имени, остальные, включая М. Горбаче­ва, шли под псевдонимом «и другие». Вы, чита­тель, правильно подумали — отец перестройки не пришел в восторг.

Пусть виноват Л. Брежнев. Восемь лет терпел, что за его спиной обделывались всякие комбина­ции. Потерпит еще. Но не следовало ли М. Гор­бачеву пойти несколько дальше совместной с Э. Шеварднадзе клятвы исключить «на будущее» решения, не опробированные полным составом По­литбюро, и позаботиться о том, чтобы таковых не было за спиной партии? И вслед еще один подвопрос: насколько в принципе может быть эффектив­ной и устойчивой система, формально завязанная на монопартию, а в действительности на возне­сенную над всеми и вся должность, отдававшую­ся (с одним известным изъятием) в пожизненное владение некоей персоне и зависевшую всецело от ее наклонностей и причуд?

Партия — это не пчелиный улей. Иначе говоря, единственно верной увертюрой перестройки долж­на была быть глубокая реформа партии снизу до­верху, превращение ее из организации, аукающей генеральному секретарю и обслуживающей его, в институт, поставленный в непрерывной связи с жи­вой жизнью генерировать свежие идеи. М. Горба­чев предпочел, однако, другой сценарий. Сначала чистка партаппарата, расстановка, как полагал ген­сек, верных ему кадров. Затем вторая селекция. За 1985—1990 годы краевые звенья поменялись триж­ды. Пошло ли это на пользу М. Горбачеву или боль­ше — Е. Лигачеву?

1988 год — год смены вех, год решающих — по убеждению многих, роковых — перемен. КПСС возвратила властные функции Советам разных уровней. Нужная реформа, и крайне серьезная. Она предполагала самую тщательную подготовку, ибо Советы за десятилетия их вождения на помо­чах разучились самостоятельно ходить. К тому же в их распоряжении не было ни специалистов, ни материальной базы. Правление Советам предсто­яло начинать с нуля. Партия, таким образом, обо­сабливалась от государственных обязанностей, не позаботившись, пока расправит плечи дееспособ­ный преемник. Открылась полоса безвластия.

Если бы авторы плана с плакатным названием «Вся власть Советам!» сегодня объявили, что хао­тический переход из одного состояния в другое вызывался ими намеренно, в расчете на разоруже­ние и партии, и Советов, я лично не удивился бы. Еще меньше поразило бы меня признание, что вся «реформа политической системы» 1988 года затеивалась для нейтрализации предрекавшегося сопротивления в партии усилению режима личной власти М. Горбачева в противовес всем прочим государственным и общественным надстройкам и пристройкам.

Облагораживание советской действительности в отрыве от перелома в сознании? Такого, на мой взгляд, быть не могло. Либо будет четко обозначен берег, от которого отправляется корабль, и коорди­наты нового порта приписки, либо болтаться это­му кораблю без руля и ветрил в надежде, что тече­нием его куда-то прибьет.

Сталинизм не просто тенью преследовал нас. Он сидел в порах самого склада жизни, в гипертрофи­ровании государственности, противном отдельному человеку и обществу в целом, в антидемократичес­ком централизме, наделявшем верховного владыку качествами божества.

Неудача перестройки многими нитями связана с неспособностью М. Горбачева сказать правду о на­шем прошлом, назвать все вещи своими именами, признать, что сталинизм был абсолютным отри­цанием социализма, его нежеланием восстановить Б правах принцип разделения властей вместо того, чтобы, разделяя, властвовать как прежде.

«Безусловный приоритет», отданный политике перед экономикой, уподобил в конечном счете пе­рестройку перестановке мебели, людей, акцентов. Со временем обращались так, как будто в кладо­вой держали про запас еще одну жизнь. Но иной потерянный час за годы не наверстаешь. Вчера — хворь, сегодня — недуг, назавтра — инвалидность или летальный исход. И возникает критическая масса, селевой поток, который даже при огром­ном напряжении сдержать редко кому удается.

Идеология сталинизма себя изжила. О новой не удосужились позаботиться. Общее идеологическое пространство распалось. Расцвели пресловутые 100 цветов. Цветки дали завязи. В национальных квартирах зажглись собственные огни. Несмотря на высочайшую степень интеграции — 84 процен­та, поползли швы экономического корсета. Развал экономики запрограммировал распад державы с многовековым прошлым.

Россия отброшена в XVII век. Наука в загоне. Школы в упадке. Культура во мраке. Хозяйство в распаде. Каждый оставлен спасаться как может. Успешней всего это получается пока у людей без совести и морали.

XX век будет среди прочего тем отличен от пре­жних эпох, что сделал осязаемо близкими древние апокалиптические легенды и пророчества. Ныне в возможностях человека устроить «атомную зиму» и адово пекло, перенести на Землю по заказу марси­анский или меркурианский климат. Перекрыть пла­нете кислород, лишить ее озонового щита и пресной воды — вообще не проблема. Этим люди занимают­ся давно и небезуспешно.

Перестройщики могли бы подать заявку на от­дельную строку в скорбном мартирологе. Еще бы! Никому пока не удавалось сотворить хаос, подоб­ный нынешнему, на одной пятой земной суши. Есть от чего возгордиться или воскликнуть: порез­вились всласть!

Не станем, однако, всем напастям наперекор, впадать в фатализм. Небо и земля пока при нас. От­делить бы свет от тьмы, вдохнуть в человека душу живую, зажечь в его сердце надежду. Перестройка преуспела в разбросе камней. Настало время кам­ни собирать.

«Будущее — это не то, куда мы идем, а то, что мы создаем. Дороги следует не искать, а строить. Сам процесс строительства меняет как самого твор­ца, так и его судьбу». Хорошо, согласитесь, сказа­ло. Когда-то я записал эти близкие мне по настрою мысли себе в блокнот, но упустил проставить, кто автор. Кажется, слова эти принадлежат Д. Эйзенха­уэру, умудренному к тому моменту опытом полко­водца и президента.

От себя к воспроизведенной записи я прибавил бы: неверно также спасаться от неопределенностей и рисков будущего бегством в прошлое. Реставра­ция не есть возврат. Она даже не отход от осевой линии развития, а сход на обочину. «И если будешь гнаться за ними (делами), не достигнешь, и, убегая, не уйдешь» (Иисус, сын Сираха, 11). Так было три тысячи лет назад познано и остается верным по се­годня и навсегда.