Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Советским вооруженным силам пришлось при­нять на себя ушаты грязи, как если бы было про­играно жизненно важное сражение. Запевалой вы­ступал М. Горбачев. Его старались превзойти соратники и будущие (или уже тогдашние?) кон­куренты. С этого момента армия, авиация и флот утратили репутацию баловней нации и причитаю­щийся солдату в любой стране иммунитет против поношения. Вооруженные силы вошли в трясину затяжного кризиса и нескончаемых реорганизаций.

Мои дальнейшие шаги, как находил А. Яковлев, плохо сообразовывались с обстановкой, не стыко­вались с преобладавшим настроем. Вот посольство СССР в Бонне, оно знало, что требуется, и засыпа­ло Центр телеграммами, в которых во всех реги­страх перепевалась мелодия: М. Руст выполнял диверсионное задание, он был орудием заговорщи­ческой группы, вознамерившейся подорвать пре­стиж Советского Союза как сверхдержавы и авто­ритет его нового руководителя. Где заговор, там без руки НАТО не обойтись. Блок спланировал и про­вел глубокое зондирование обороноспособности и боеготовности потенциального противника. Низко­пробный вздор клался на рабочие столы всех чле­нов Политбюро, чтобы не засомневались: армию и авиацию дерут как Сидорову козу поделом.

Данными военной разведки «открытия» диплома­тов не подтверждались. Пустое. Бдительность не на высоте. Разведчиков тоже нужно регулярно взбадри­вать, иначе впадут в дрему. Проморгали одну угро­зу, не заставят себя ждать следующие.

В обстановке нагнетавшегося психоза осторож­ность не была бы лишней. Отведи душу в укромном уголке и успокойся. А я взял и отправил записку ге­неральному, которая объективно ставила под воп­рос правильность его линии в «деле Руста». Мало того, на пресс-конференции в АПН для журналис­тов, сопровождавших в поездке по СССР федераль­ного президента Р. фон Вайцзеккера, я не пыхтел возмущением по поводу «провокации» и не играл мускулами. Напротив, дал понять, что необратимых решений на тот момент не было вынесено и еще не исключена недраматическая развязка.

В присутствии всего состава Политбюро М. Гор­бачев дисквалифицировал записку и мои публичные высказывания. Он охарактеризовал ее как недопус­тимое давление на руководство. Дисциплинарное наказание, однако, понесли следователи КГБ, вед­шие «дело Руста». Их обвинили в разглашении про­цессуальных тайн, о которых до передачи дела в суд или вынесения постановления о прекращении рас­следования мог быть осведомлен, не считая генсекретаря, только генеральный прокурор. По отноше­нию ко мне ограничились «внушением», совершитькоторое было возложено на А. Яковлева, и запре­щением прилюдно выражать несогласие с позицией М. Горбачева, ставшей теперь позицией Политбюро.

В чем же провинились сотрудники КГБ? Выш­ло случайное и тем более многозначащее совпаде­ние. Независимо друг от друга следователи и я при­шли к одинаковым оценкам случившегося и внесли аналогичные предложения: вопрос закрыть, не доводя дело до суда. Мой анализ особенностей поведения юноши, выполненный на базе офици­ально доступных материалов, мотивов его опро­метчивого поступка мог бы быть — при желании держаться фактов — принят за показатель досто­верности комитетского доклада. Но генеральный гнался не за истиной. Он преследовал свою цель и нуждался в призраках.

Как на духу скажу и сегодня: со следователя­ми Комитета госбезопасности у меня контактов не было. Естественно, с их выводами и предложения­ми я не был знаком. Не знаю поныне, какие моде­ли передачи М. Руста западногерманской стороне взвешивались в КГБ. Я высказывался за то, чтобы сдать М. Руста вместе со следственными материа­лами на поруки властям ФРГ, имея в виду, что пос­ледние сами разберутся, привлекать ли героя и его наставников к ответственности. Если этот вариант почему-либо вызывал сомнения, мог быть избран и такой путь: с учетом лабильности юноши, в чем-то свойственной возрасту, я предлагал передать реше­ние его судьбы медикам (советским и западногер­манским или только западногерманским) и тем из­бежать возможного трудновосполнимого ущерба его здоровью в случае открытия судебного процес­са и отбывания наказания.

Во время работы над этой книгой я получил от Маттиаса Руста письмо и эссе «Мысли, касающие­ся моего ареста». Процитирую с разрешения моего корреспондента несколько наиболее значительных положений.

«Арест произошел почти сам собой. Словно из ничего рядом со мной у самолета возникли трое мужчин различного возраста.

Самый молодой представился как переводчик, кто были двое других, мне не суждено было уз­нать...

Несмотря на в высшей степени гнетущую ситуа­цию, атмосфера выглядела необычно разряженной. Официальные представители, казалось, подступа­лись к делу без предвзятости...

Я даже во сне не мог себе представить, что со­ветские [люди] бывают такими открытыми. Меня это приятно удивило и одновременно наполнило таким благодушным настроением, что я не понял (когда занял место в автомашине), что находился на пути в тюрьму», — пишет М. Руст. И продол­жает:

«Также по прибытии в отделение милиции я встретил только симпатию, ни следа ненависти или неприязни, никто не показал себя оскорбленным или обиженным моим противозаконным вторже­нием.

Все оставляло почти нереалистическое впечатле­ние, как совершавшееся, можно сказать, в каком-то другом мире. В свете конфронтации Восток —

Запад, на всем оставлявшей отпечаток, подобная встреча должна была бы протекать враждебней, по крайней мере, холодней».

Понадобилось три недели, отмечает М. Руст, чтобы КГБ поверил в мирные мотивы действий пилота. 24 июня 1987 года следователи известили М. Руста о том, что в его «показаниях не обнару­жено противоречий» и отпали «основания предпо­лагать, что полет был совершен с провокационны­ми намерениями, не говоря уже о том, что за ним кроются заговорщики». Начальник следственного изолятора сказал вечером того же дня Русту, что видит в нем «друга СССР».

«Вывод: следственные работники КГБ с самого начала были дружественно настроены ко мне, они не сделали ничего, что в тех условиях могло обер­нуться мне во вред; совсем наоборот, они посто­янно прилагали усилия к тому, чтобы поддержать меня, и искренне разделяли мое возмущение пуб­ликациями в прессе западноевропейских стран и прежде всего в Федеративной Республике, от ко­торых волосы вставали дыбом».

«Я убежден, — заключает М. Руст, — что, если бы этим «чистым делом» не злоупотребили в поли­тических целях, оно вполне могло бы послужить на пользу реформам в Советском Союзе»[19].

Мне, в сущности, нечего добавить к «Мыслям...» М. Руста. Если и когда мою записку М. Горбачеву выпустят на свободу, каждый любознательный смо­жет установить, сколь близким был ход рассужде­ний, а также итоговых оценок, у меня и следовате­лей КГБ. Работники госбезопасности упустили по­интересоваться, чего от них ждет высшее началь­ство, каков заказ, и сочли правильным действовать по совести. Как-никак «социализм с человеческим лицом» был на дворе. Но им и заодно мне показа­ли, что в политике человечность — это товар, а не принцип, не жизненная позиция.

432 дня было отмерено М. Русту пользоваться русским гостеприимством с поправкой на обсто­ятельства. Сравнительно скорое его освобождение прошло у нас совсем незаметно. Хроникеры ску­пыми словами подали эту весть. От былых раска­тов не осталось даже эха. «Дело Руста» свое назна­чение исполнило. Человек Руст стал в дворцовом раскладе лишним. Можно было переходить к дру­гим задачам. На Олимпе нет вечных друзей и веч­ных врагов, там хозяин интерес — величина кап­ризная и переменчивая.

В вводном слове я обещал рассказать, как скла­дывались события в связи с моим обращением к М. Горбачеву в канун тысячелетнего юбилея вве­дения христианства на Руси.

Времени на подготовку к знаменательной дате оставалось в обрез. Окольными путями ко мне сте­кались известия самые что ни на есть насторажи­вающие. Элементарные пожелания и просьбы церк­ви встречали афронт. Вместо празднования тысяче­летия как общенационального юбилея назревало закручивание «антиклерикальных» гаек. Понять узколобое сектантство бюрократов в аппарате ЦК я не мог, принять его не захотел.

Не воспользоваться тут уж в самом прямом смысле Богом данным шансом, чтобы привести в норму отношения между церковью и государством, глупо и безответственно. Отгородиться от торжеств, которые по зову сердца и в память о предках собе­рут миллионы людей по всей стране, — это оскор­блять свое прошлое, открещиваться от корней своих, ничему не научиться. Цари не ладили с цер­ковью: никак не могли поделить власть. А Петр I вообще прослыл у клерикалов за антихриста. Цер­ковь враждовала с Львом Толстым и Лениным. Так было. Коса не раз находила на камень, и от раздо­ров достатка нации не прибавлялось, чаще внакла­де оставались все. Когда-то же надо было извлекать уроки. Или выжидать будем пришествия следующе­го столетия или даже тысячелетия?

Будь что будет. Приглашаю в АПН группу церков­ных деятелей, мне лично знакомых. В условленный день их прибыло больше, чем ожидалось. Предсе­датель Государственного комитета по делам культов К. Харчев, которого я попросил взять на себя созыв, чуть перестарался. Мой служебный кабинет маловат, перебираемся в зал правления агентства.

После взаимных приветствий, не очень затянув­шихся, задаю гостям несколько конкретных вопро­сов: что реально сделано и делается к юбилею, что из пожеланий патриарха и епископата находит кон­структивный отзвук и где советская власть встала в позу, есть ли в контексте тысячелетия продвижение по застарелым проблемам, коим церковь придает значение? В ответ услышал горькое и грустное. Не желая нарываться на отказ, православная церковь скромно сформулировала свои просьбы к государ­ству. Однако и они застряли по большей части в паутине, сотканной из хамства, черствости и бю­рократизма.

Условливаемся, что мои собеседники обсудят си­туацию с патриархом Пименом и открытым слогом известят меня,-как церкви видятся программа-оп­тимум и минимум-миниморум. Я в свою очередь брался без ссылок на церковные авторитеты доло­жить о положении дел лично М. Горбачеву. Инте­ресам дела не повредило бы, не преминул отметить я, если бы участники встречи в АПН оставили при себе все услышанное в ходе наших размышлений вслух. Приходится учитывать, что любителей вли­вать в мед деготь не убавится с получением сигна­ла, что председатель агентства принимал высоких церковных представителей, а скрыть это, понятно, невозможно.

Дальше все завертелось в завидном темпе. Пару дней спустя митрополит Питирим передал мне освященные патриархом соображения. Сразу сел за записку генеральному. Не буду связывать себя просьбами, как они доведены до моего сведения. Подведение черты под трудным, часто бессмыслен­но жестоким прошлым требует назвать многое не иносказательно, а собственными именами. Если не решиться на это сейчас, задачу придется отставить, и надолго.

Не превращать отделение церкви от государства в отчуждение от общества, не подвергать ее остра­кизму. Юбилей должен отмечаться как крупнейшее национальное событие и важная веха в истории цивилизации. Поэтому можно было бы только при­ветствовать, если бы на торжества в Москву прибы­ли высокие представители различных религиозных общин из советских регионов, а также из-за рубе­жа. Церковь вправе получить в свое распоряжение Большой театр, а не концертный зал в гостинице «Россия», который ей навязывали. Надо предусмот­реть трансляцию торжеств по центральному совет­скому телевидению на страну и за границу, а не от­крывать торги по лицензии на съемку с тем, чтобы прокрутить репортажи перед любопытными чуже­странцами. Дать верующим возможность почтить своих святых и поклониться святыням.

Если, однако, этим ограничиться, урок не был бы выполнен. Юбилей нельзя уподобить фейерверку: просиял луч и дальше снова беспросвет. Справедли­вость требовала возвращения православию уцелев­ших культовых сооружений. Само собой разумеется, подлежали восстановлению права церкви на Киево-Печерскую лавру и прочие памятники, возникшие у мест, где совершался первый обряд крещения Руси. В лоно церкви должны были вернуться библиотеки, реликвии, мощи святых, отнятые у нее в основном в двадцатые годы под флагом «национализации» и борьбы с мракобесием.

Риск был, и большой. Я отдавал себе в этом от­чет. Примкни М. Горбачев к фракции демагогов, кои безбожие отождествляли с обгаживанием все­го святого, а свободу совести с бессовестностью, мне бы несдобровать. Купали бы меня до посине­ния в ледяной политпроруби. В те годы наши пра­вители хороводов с князьями церкви еще не во­дили, свечей перед иконами в храмах не жгли, бла­гословений не испрашивали. Религия оставалась, по канонам ультрадогматиков, «опиумом для на­рода». Ну а распространители подобного зелья и их «покровители» не могли рассчитывать на ми­лое обхождение. Если угодно, моя записка была тестом для партийного и государственного руко­водства, проверкой серьезности саженными бук­вами начертанных лозунгов, суливших приоритет гуманности над догмами и «измами».

Оригинал записки пребывает где-то в президент­ском архиве. Копию я в свое время отдал Харчеву, чтобы сверял, где дело движется и где пробук­совывает. Председателя Комитета по делам куль­тов съели вскорости после торжеств. Возвращение его на дипломатическое поприще сорвалось, хотя я приложил немало усилий, чтобы не пропал человек, коему не чужды были такие понятия, как мужество и гражданский долг. Обрушившиеся в 1991 году события разметали нас всех, и я вообще потерял Харчева из виду.

«Когда-нибудь монах трудолюбивый найдет мой труд усердный...» — как кудесник слова А. Пушкин записал в «Борисе Годунове». Найдет и убедится, что записка открывалась так: «Время неумолимо, и вскоре 1000-летний юбилей введения христианства незвано постучится в наши двери...» Далее я сето­вал на то, что мой призыв 1986 года отметить пред­стоявшую дату на национальном уровне не упал на благоприятную почву. Бездумно упускается воз­можность нормализовать отношения государства с церковью и тем положить здесь новое начало.

Перед генеральным ставился в нарочито обо­стренной форме вопрос: кому на пользу консер­вировать былые обиды и зло? Конфисковали, к примеру, библиотеку Троице-Сергиевого монас­тыря, рукописи и фолианты свалили без разбору в подвалы Ленинской библиотеки, где их листают мыши. Если все так и оставить, прахом пойдет не­сметное духовное богатство. В записке излагался примерный план возможных и целесообразных, на мой взгляд, действий, которые, понятно, пробле­мы не исчерпывали, а скорее указывали направ­ление, коим следовало бы двигаться.

М. Горбачев не извещал меня, разделяет он или нет положенные на бумагу мысли и оценки. От людей сведущих, назовем их так, я узнал, что ге­неральный начертал на первой странице резолю­цию — вопрос к своим коллегам по Политбюро: «Ваше мнение?» С устным довеском: «Заслужива­ет внимания». Прибавление это выполнило роль катализатора. Особо стойкие атеисты, похоже, пе­рекрестились: отпала потребность гадать-рядить, куда клонится стрелка барометра.

Первым проголосовал за А. Яковлев и тут же по­лучил в награду поручение взять подготовку к юби­лею под контроль. Ему вменялось, в числе прочего, убедить В. Щербицкого, возглавлявшего в ту пору руководство Украины, в необходимости возвратить православной церкви колыбель российского хрис­тианства — Киево-Печерский монастырь. Все тог­да не вернули, но часть перешла под крыло пат­риархата. А. Яковлев принял на себя функции арбитра, который обеспечивал оперативное устра­нение недоразумений и трений, возникавших до­вольно часто на периферии и реже в Москве в ходе имплементацци «новой политики» советской влас­ти в вопросах вероисповедания. АПН, замечу в скобках, используя свою густую корреспондентс­кую сеть на местах, отлавливало соответствующие данные независимо от вовлекавшихся в тяжбу сто­рон, так что обращения к арбитру за посредниче­ством не заставали его обычно врасплох.

Не знаю, по чьему почину определили мне си­деть в первом ряду на сцене Большого театра в часы церемонии речений и приветствий, кои текли из уст глав и уполномоченных различных религиоз­ных сообществ. Похоже, это был жест признатель­ности самого патриарха Пимена, им сообщенный мне знак отличия. В остальном мое пожелание, чтобы ни при каких обстоятельствах не помина­лось имя мое, чтобы меня не представляли к на­граждению церковными орденами и прочее, стро­го уважалось. Нервная энергия, усилия и вре­мя, вложенные в большое и, по моему глубокому убеждению, очень нужное дело, сослужили доб­рую службу. Каких наград еще надо себе желать?

Было ли удовлетворение от того, что мелкие и калибром покрупнее пакостники вышли из этой истории помятыми? Если честно, под занавес об этом даже не думалось. Естественно, в первые дни моего открытого противоборства с идолопоклон­никами, по инерции звавшимися воинствующими безбожниками, особых причин быть в припод­нятом настроении не имелось. Опять дали себя знать претенденты на председательское кресло в

АПН, поджидавшие, когда же моя строптивость потянет на параграфы «превышение компетен­ции» или «нарушение субординации». Попадались и такие, что заподозрили меня в «богоискатель­стве» и делились своим открытием с политгурманами. Всерьез поверили или по склочности нату­ры — в кадр не попало.

Чудная публика. Она не мыслит себя вне черно-белых координат. Или с ними, или против них. Со времен Древнего Рима ни на йоту не сдвинулись. Единство в многообразии, цвета с оттенками? Это не диалектика, а софистика. Неверно, однако, ут­верждать, что мутанты с такими признаками были присущи всецело советской политической школе.

Макджордж Банди наставлял Дж. Кеннеди и был «своим» для ряда других президентов США. Его биограф написал: отличавшийся повышенной ре­лигиозностью Банди, попав на круги власти, по­нял, что есть вещи поважнее христианства, что в конечном счете значительно важнее сила, наличие правящей клики, наличие того, что называется привилегией. И остается только одно — всем этим искусно воспользоваться, что Банди, замечает био­граф, умел.

Наши поклонники силы собственным чревом чувствовали, что насилие и безнравственность пло­хо сочетаются с христианством, по крайней мере с его ранней редакцией. И схема выстраивалась сама собой: кто против насилия, тот пацифист, пацифизм есть непротивление злу, непротивление сродни ка­питулянтству, а всякий капитулянт уповает — от­крыто или втихую — на боженьку.

Перестройка, если по гамбургскому счету, суме­ла запустить на полную мощность накопившийся в обществе разрушительный центробежный потенци­ал. Креативные ее задатки, едва проклюнувшись, не получали должного ухода, подпитки, стимулиро­вания. Их забивали сорняки и новые культуры, пе­ренесенные с чужих полей и обещавшие в первый-второй год возделывания сверхурожай. Не важно, что случится потом. Так было почти каждый раз и почти во всех сферах.

Тем дороже мне празднование тысячелетия кре­щения на Руси, приглашавшее каждого граждани­на нашей страны почувствовать себя частью цело­го, свою сопричастность к прошлому, настоящему и будущему Отечества. Не хочу переоценивать убеди­тельности слов, которые я расстелил перед М. Гор­бачевым. Ему нельзя отказать в чутье на опасности и шансы. Обращение, по-видимому, потому вызва­ло полезный отклик, что внутренний голос нашеп­тывал генсеку: преодолей колебания, остерегись примыкать к тем, кому мало уже состоявшегося обделения церкви государством.

Этим ретивым исполнителям задаться бы во­просом, как православию удалось удержаться на плаву и, несмотря на жестокий физический и духов­ный террор, сохранить узы с миллионными масса­ми? Почему слово с амвона было часто доходчивей, чем лавины заклинаний, сходивших с официальных трибун? Полюбопытничали бы, глядишь, и не разу­чились бы концы с концами сводить.

Вильгельм Буш, мастер лапидарной сатиры, при­метил: «Кто рулит, упускает из вида дно» («Wer rudert, sieht den grund nicht»). Будучи вознесенны­ми над простыми смертными, земные светила раз­ного покроя и яркости поразительно быстро преоб­ражаются. «Любимый», «уважаемый» — как только его ласкательно не обволакивают — избиратель по завершении подсчета голосов на выборах и распре­деления мандатов деградирует в глазах «демокра­тов» в «улицу», по которой можно ездить вдоль и поперек. А если власть авторитарная, помазанники берут ее, не процедив «спасибо», присваивают без остатка, загоняя под свою пяту, которая выдается за государство, общество. В таком государстве, что ка­сается подданных, признается моральной только мо­раль послушания и смирения, венцом свободы — возможность петь хвалу властителям. Не возбраняет­ся также славословить в адрес их чад и домочадцев.

А ведь чаще всего любому политическому благозлодеянию предшествует «уркналль», или изна­чальный взрыв. Большинство из нас к нему причастны. В выборах участвуем? Участвуем. Позволитель­но, чуть перефразируя Ф. Тютчева, пожаловаться на рок: нам не дано предугадать, как голосование наше отзовется. Во что отольется голос, отданный за пре­тендента на власть или за партию, — во благо или слезы? Под обещания о кисельных берегах при мо­лочных реках искатели власти берут взаймы у изби­рателя государство и, взяв, мнут его как скульпторы глину. Что выйдет после формовки и многократно­го обжига?

В общем, до совершенства и справедливости всем системам долго пахать и поля пропалывать. В Рос­сии же дел в этом смысле непочатый край.

Глава VII. КАЖДЫЙ СВЕРЯЕТ ЧАСЫ ПО СВОИМ ЗВЕЗДАМ

При всех сменах и переменах в моей служебной деятельности я не отлучался от германской пробле­матики. Не потому что дорожил репутацией спе­циалиста в данной области. Судьба моего народа и моей семьи, понесенные ими в треклятую войну потери и пережитые лишения связали мои чувства, заботы и мысли в неразрывный узел. Можно по-разному смотреть на это, но факт остается фактом.

Без лишних слов понятно, что не всегда мне вы­падала возможность серьезно влиять на формиро­вание советских подходов к немцам и Германии. Однако жаловаться на недостаточность случаев за­молвить свое слово, застолбить свою позицию тоже было бы грех. И при Сталине, и после него разви­вал здесь активность, порой неосторожную и даже опасную. Или кто-то посмеет утверждать, будто споры с Л. Берией, дискуссии с Н. Хрущевым, пе­ретягивание каната с А. Громыко являлись чем-то обыденным?

Мне далеко намерение подрумянивать собствен­ные оценки, особенно пятидесятых — шестидеся­тых годов, чтобы втиснуться в ту компанию поли­тиков, дипломатов, политологов, журналистов, ко­торые резвятся ныне на ниве переиначивания бы­лого. Если ловить их на слове, они, прежде чем взя­ли в руки букварь, знали, кто есть кто и что есть что. С их колокольни глядя, Советский Союз был агрессором, виновником несчастий, пришедших­ся на долю Европы, Азии и прочих континентов, не исключая Антарктиды. Поэтому они сочувствовали политике изнурения СССР гонкой вооружений, эко­номическими блокадами, подрывными акциями, рас­шатывания его стабильности извне и изнутри. Таких, заглушавших в себе «голос Америки» и для отвода глаз носивших зачес «под ортодоксов», было у нас, оказывается, пруд пруди. Воистину, чаще, чем ло­шадей, на переправах меняют идеи и личину.

Нет, я и теперь не отрекаюсь от главного, за что стоял, что отвергал и что принимал полвека и чет­верть века назад. Раскол Европы и Германии, как и раскол мира в целом, не являлся подходящей ба­зой для решений, соответствующих вызовам эпо­хи. С утратой Соединенными Штатами атомной монополии и относительной неуязвимости посыл­ки, оплодотворившие стратегию глобального про­тивостояния, безнадежно устарели. Требовались не конфронтация, не всеподминающая милитаризация планеты, но вариант или варианты развития, кото­рые брали бы за ориентир добрососедство, партнер­ство, сотрудничество, что без" умения прощать друг другу недостатки, без отречения от насилия как ин­струмента политики недостижимо.

Кто-то по прочтении этих строк воскликнет: «хо­лодная война» себя оправдала, «империя зла» по­терпела сокрушительное поражение и исчезла. По­томки подсчитают, во что обошелся человечеству нынешний пир. «Возможно, что человечество ста­новится богаче, становясь беднее, и [оно] выигры­вает, проигрывая», — записал Кант. Философия — штука тонкая, а где тонко, там может и порваться.

На мой вкус, как цель не оправдывает средств, так и конечное торжество не облагородит мерзо­стей, мостивших путь к нему, не сделает амораль­ное нравственным. Раскол Германии и Европы был производным от расщепления атома, он являлся не предтечей «холодной войны», а ее эмиссией и вме­сте с тем питательной средой для культивирования вражды и страха. Верно и другое: почти все в пос­левоенном мире сложилось бы иначе, не подыграй ? правители Советского Союза стратегам «балансиро­вания на грани войны», не сделай военную мощь своим излюбленным идолом.

Увы, в политике труднее всего разгадать гра­ницы не чужих, а собственных возможностей. За­нявшись подражательством (чем мы хуже аме­риканцев?!), соскользнув к логике конфронтации, советская политика стреножила себя, утратила ини­циативу. Смещались приоритеты, долговременные интересы стали походить на зеркальное отражение утилитарных потребностей. А зеркало не только не отражает обратной стороны вещей, оно имеет еще одну особенность: правое видится в нем как левое и неправое кажется правым. Что значит сдать в политике инициативу? Это сродни утрате веры в себя, в достоинства собственных идей, в свою правоту.

Наши власть имущие гнали прочь сомнения и сомневающихся. Они демонстрировали вовне не­зыблемый оптимизм: будущее безраздельно за нами и река времени сама принесет если не их самих, то преемников к заветной гавани. Можно даже не гре­сти. Никакие аргументы и цифровые выкладки не колебали догму о неотвратимости смены эпох. Фак­ты отскакивали от этой разновидности фатализма как от стенки горох.

Возьмем германскую проблему. После подписа­ния Московского договора А. Громыко начисто вычеркнул понятия «немецкое единство» и «окон­чательное мирное урегулирование» из своего лек­сикона. Это вместо того, чтобы как-то восстано­вить позиции, по недосмотру оставленные нам же самим в укор. С соображениями, вносившими хотя бы ощущение подвижек, освежения «про» и «кон­тра», к нему невозможно было подступиться.

Новое политическое мышление, провозглашен­ное в 1985—1986 годах перестройкой, звало к инвен­таризации всех скопленных активов и пассивов. Как на текущих счетах, так и в стратегических запасни­ках. Под занавес я снова убедился: не каждый труб­ный звук надо принимать за призывной. До этого, однако, предстояло пройти еще один университет.

Пока же на рабочий стол генерального регуляр­но ложились анализы и доклады о моих встречах с компетентными собеседниками, которые вносили радикальные коррективы в официально санкцио­нированный портрет ГДР. Исходной стала записка, сопровождавшая прогноз профессора Р. Белоусова, который за три года до вступления кризиса в нео­братимую фазу предсказал: ГДР и другие страны — члены Организации Варшавского договора на рубе­же 1989—1990 годов столкнутся с экономическими трудностями, не разрешимыми собственными си­лами и чреватыми политическими, социальными и прочими осложнениями. Советский Союз сам будет находиться в это время в жесточайшем экономи­ческом цейтноте и не сможет прийти своим парт­нерам и союзникам на помощь.

Какого политика, добивающегося, чтобы в него поверили так, как он верит сам себе, обеспокоит оракульство на годы вперед? Метеослужба с ее сот­нями станций и тысячами ЭВМ не в состоянии вы­дать приличного прогноза на завтра. Сколько не­крологов загодя составлялось Е. Варгой и другими знатоками мировому капитализму? А он поднату­жился и существует себе дальше. От лукавого все долгосрочные гадания.

На следующий год М. Горбачев получил от меня записку с очередным знаком тревоги: судя по очи­щенным от пропаганды сведениям, время, когда созданная в ГДР система поддавалась модерниза­ции и лечению, истекло или истекает. Напомню, что на 1987 год пришелся пересмотр военной докт­рины Организации Варшавского договора. Ударение теперь делалось на оборонительную достаточность, и в перспективе, если бы НАТО откликнулось на политику доброго примера, виделось такое уреза­ние военных потенциалов государств, которое сде­лало бы материально невозможными агрессивные войны в Европе, в том числе вооруженные конф­ликты внутри самих блоков. На фоне качественных сдвигов в военном мышлении и планировании на­прашивался доскональный проговор ситуации во всех мыслимых азимутах. Не берусь утверждать, что какие-то обсуждения в узком кругу не состоялись. Заходила ли на них речь о неблагоприятном диаг­нозе, поставленном ГДР? Не знаю, если проговор был вообще. В контактах со мной М. Горбачев дан­ной темы не касался.

В марте 1988 года генеральный секретарь имел возможность прочитать в полученном от меня новом анализе: в любые ближайшие три месяца обстанов­ка в ГДР может быть полностью дестабилизирована. Из доложенных сведений следовало, что Западная Германия становилась все причастней к сотворению политической погоды на востоке Германии. От Бон­на во многом зависела роза ветров теперь уже не только в Западном, но и в Восточном Берлине.

В тот момент канцлер Г. Коль не счел целесооб­разным форсировать события. Он поджидал, когда плод перезреет, и даже позволил себе пригласить председателя Государственного совета ГДР Э. Хонеккера нанести официальный визит в Федератив­ную Республику.

М. Горбачев потребовал от наших посольств в Берлине и Бонне, от других ведомств максималь­но подробную информацию о германо-германской встрече на высшем уровне, многократно отклады­вавшейся ранее по настоянию советской стороны. Соотносились ли полученные им данные о визи­те с пророчеством «три месяца на полную деста­билизацию», мне неизвестно: обратная связь по-прежнему не функционировала.

Не хочу также строить догадки о том, в какой сте­пени мрачные прогнозы, не ограничивавшиеся од­ной ГДР и поступавшие, полагаю, не только от меня, содействовали рождению «доктрины Горбачева», что была изложена с трибуны ООН и в переводе на ши­роко понятный язык означала: СССР уходит из Цен­тральной и Восточной Европы. Доктрина формули­ровалась келейно, как если бы готовился рутинный риторический опус, а не переиначивалась глобаль­ная и европейская политика Советского Союза. Большинство членов Политбюро, включая предсе­дателя Совета Министров Н. Рыжкова, знакомились с готовым текстом, когда М. Горбачев летел над Ат­лантикой. Ни с кем из союзников СССР по Варшав­скому и другим договорам обменов мнениями на­счет свертывания советских обязательств на случай «косвенной агрессии» предварительно не проводи­лось. Предоставление союзникам копии речи гене­рального за час до ее произнесения на Генассамблее предварительным согласованием не назовешь.

М. Горбачев не любил душещипательных объяс­нений. Оно проще — ставить, особенно зависимых от тебя, перед свершившимися фактами. Вот так за два года до сторнирования СЭВа состоялись проводы «братской любви» и «социалистической соли­дарности». Отныне каждому назначили барахтать­ся и умирать в одиночку. В лексиконе генерально­го секретаря и затем президента на почетное место вышло понятие «общечеловеческие ценности». Пе­ред ними должны были трепетать национальные интересы, социально-экономические принципы. Через «общечеловеческую» призму надлежало взи­рать на собственные позиции и доктрины, на весь предшествовавший опыт.

Советская Россия однажды уже попробовала пе­ределать мир политикой доброго примера. Штык в землю, солдат по домам! Армия пролетарскому го­сударству ни к чему! Мир без аннексий и контри­буций! Прочь грабительские тайные договоры, зак­люченные между империалистами! Сорвать покров с подготовки войн — и войны станут невозможны­ми! Трудно было придумать в октябре 1917 года луч­ший аккомпанемент для рождения нового строя, новой философии народовластия, нового прочте­ния «общечеловеческих ценностей».

Идея, может быть, и сильнее оружия. Как-никак она первична и не сникает перед пограничными шлагбаумами. Когда-нибудь идея, наверное, пре­вратится в необоримую силу. С некоторых пор че­ловечество существует, потому что и пока оно ду­мает, находит в себе мудрость обуздывать «измы». Иногда право силы даже уступает силе права. Это вселяет надежду, поощряет мечтателей, свято веря­щих в то, что золотая пора цивилизации впереди. Мечты и надежды помогают не терять себя, но они не отменяют реалий.

Приняв желаемое за действительное, Советская Россия получила в награду агрессии и интервен­цию, контрибуции и аннексии, блокаду и дискри­минацию. Платой за «общечеловеческие ценности» в редакции М. Горбачева стали увядание Советско­го Союза и его крах.

Мне чужда философия «с волками жить — по-волчьи выть». Как неинтересно стать умнее глупого, так невелико достижение быть чуть лучше пло­хого. Тягу М. Горбачева к прорывам в новое каче­ство я не принимал за способ самоутверждения и возвышения. Конечно, его тщеславие нельзя было у не заметить даже в сумерках, но оно могло бы сой­ти за пятно на солнце, не стань в какой-то момент первым «эго» генерального секретаря, неутолимым и безудержным.

К политикам теория Ломброзо еще реже приложима, чем к заурядным уголовникам. Порчу на политиков напускает власть. Абсолютная власть портит их абсолютно и, похоже, непоправимо. Бесконтрольный, неуправляемый взлет чаще все­го перерастает во взлет к зияющим высотам.

Чуткие слухом да могли уловить среди шумных восторгов 1985—1986 годов скептические нотки. В бурном старте М. Горбачева меня лично на­стораживали самоуверенность, прямолинейность суждений, лихость в распоряжении унаследо­ванным политическим капиталом. В «Опытах» Монтеня можно прочитать: «Безумие судить, что истинно и что ложно, на основании нашей осведомленности». Постичь все в одночасье никому не дано. И винить нового лидера в пробелах осве­домленности было бы несправедливо. Но все же — не многовато ли подмешивалось любительства в дела, предписывавшие строжайший профессионализм?

Это не мешало мне по достоинству принять за­явление от 15 января 1986 года — советский при­зыв к освобождению Земли к концу XX века от военного атома. Воодушевляющий старт для новой внешней политики. И заслуги М. Горбачева здесь непреходящие.

Позиция США сделала неосуществимым план денуклеарйзации планеты, что прискорбно. Из случившегося на встрече с Р. Рейганом в Рейкья­вике М. Горбачев извлек, по моему восприятию, единственно правильный урок: Советский Союз прекратит подыгрывать американской стратегии, перестанет тянуться за каждой следующей новин­кой в военном арсенале США. Без внимания ка­чественную гонку вооружений, которую ведет дру­гая сторона, предупредил генеральный, СССР не оставит, ответ последует, он будет эффективным, но не чрезмерно экономически обременительным для нашей страны.

Сколько нервов я истратил, чтобы раскрыть гла­за Л. Брежневу и другим на несостоятельность и ущербность подравнивания под США советского военно-технологического мышления. Мы обрекали себя на амплуа догоняющих, на подражание кон­трагенту в условиях разительных отличий советской экономики от американской, нашего удручающего отставания в кибернетике, приборостроении, мате­риаловедении. Наконец-то повеяло свежим. Пре­кратить бы еще поставки блоку НАТО аргументов, оправдывавших содержание в Западной Европе ог­ромной военной машины, бездонную милитариза­цию этой части континента, и можно было бы при­вести в движение застывшие фронты.

Пересмотр военной доктрины Организации Вар­шавского договора укладывался в это русло. Наме­чалось, поскольку зависело от Советского Союза, многообещавшее развитие, притуплявшее острие по­литики силы и стимулирующее ростки доверия. Но затем все пошло через пень колоду.

Советская сторона завибрировала. США заноси­ли в свой актив одну несбалансированную нашу ус­тупку за другой. М. Горбачев настоял на принятии «нулевого» варианта Р. Рейгана по ракетам средней дальности в Европе, лишавшего СССР отдельного класса вооружений, но оставлявшего нетронутым ракетно-ядерный потенциал Англии и Франции, а также крылатые ракеты воздушного базирования, имевшиеся у США. Из военных инфраструктур Со­ветского Союза и Организации Варшавского до­говора изымались важнейшие компоненты или, правильнее, несущие опоры, тогда как Северо­атлантическому блоку позволялось ограничиться в основном перестановками в дислокации сил.

Возможно, линия М. Горбачева диктовалась на­сущными экономическими и иными внутренними заботами. Во многих областях положение было ахо­вое. Инерция гонки вооружений оказалась столь мощной, что ненасытность Молоха пошла на убыль лишь на четвертый год перестройки. Средств на жизненно важные для населения гражданские расходы катастрофически недоставало. Их наскре­бали по грошам в расчете на ближайшую неделю, а то и на день.

Генеральный остерегался выкладывать все карты даже на Политбюро или секретариате ЦК. Излучать («исторический оптимизм», не дать заметить ни своим, ни чужим, куда нас занесло, было его тактикой. Лихорадочные инициативы в переговорах с США по разоружению подавались за свидетельство проч­ности тылов, за показатель свободы маневра, какой обладает лишь государство с двойным или тройным запасом прочности.

Достигала ли горбачевская тактика цели? Обще­ственность рукоплескала. Уже кое-что. Американ­ская администрация искусно подыгрывала совет­скому лидеру, — комплиментов хоть отбавляй, и чем они восторженней, тем настоятельнее похло­пывания по плечу перемежались дополнительны­ми домашними заданиями: здесь извольте устра­нить «асимметрию», там поступитесь, тут войдите в положение Соединенных Штатов, и Сезам откро­ется: Аппетит приходит во время еды. В политике он повышается при взгляде на беспомощность, ра­стерянность и податливость партнера. Вашингтон ; до деталей был осведомлен: Советский Союз погру­жается во мрак, и Горбачев не постоит за ценой, 1 чтобы продлить свое ускользающее время.

Алогичность поведения советского политическо­го руководства вызывала нас, экспертов, на вопро­сы. Я спрашивал маршала С. Ахромеева, главно­го советника генерального секретаря по проблемам безопасности, А. Яковлева, самого М. Горбачева, а также других политиков, военных, дипломатов, в чем сокровенный смысл или, грубее, сермяжная правда договоренностей с США, фиксирующих в основном советские шаги навстречу американцам? К тому же разветвленный международный конт­роль за выполнением советских обязательств по со­глашениям с США должен был нами же и опла­чиваться. Почему, интересовался я, те же самые меры по свертыванию советской военной активно­сти нельзя осуществлять в одностороннем порядке? И если США хотят наблюдать за действенностью наших решений, пусть сами платят за полученное удовольствие.

Комментарий С. Ахромеева звучал так: распоря­док движения к разоружению определяет генсекретарь. Поскольку актуальные договоренности при­нимаются за часть и задел более обширного пакета урегулирований, он счел допустимым известные пе­рекосы. Без них не обойтись ввиду разнородности военных структур сторон. Важней представляется создание прецедентов и моделей договоренностей на будущее, которые окупят добрую волю СССР, демонстрируемую на данном этапе.

А. Яковлев не вдавался в существо. «М. Горбачев тоньше нас разбирается, как правильнее с прице­лом на перспективу выстроить советскую позицию. И нечего нашими сомнениями сбивать его с тол­ку», — заметил вице-архитектор перестройки.

Генеральный, когда я подступился к нему с тем же делом, показал, что у него нет желания расши­рять круг дегустаторов у разоруженческого котла. «Все, что заслуживает внимания, учитывается», — вымолвил он и перебрал пальцами пуговицы, как бы убеждаясь, что пиджак надежно застегнут.

Между тем голова должна была трещать от не­доумений: Вашингтон и его попутчики по НАТО взламывали оборонительную систему Организации Варшавского договора, призвав в помощники... СССР. Советское руководство небезуспешно дока­зывало, что обеспечение безопасности стало пре­имущественно политической задачей. Но доказы­вало это применительно только к себе и своим со­юзникам при выжидательном поведении атлантистов. Как иначе прикажете квалифицировать тот факт, что перестройщики искали сделки с «глав­ным противником» без координации действий стран — членов Организации Варшавского дого­вора или даже за спиной союзников? Как «рас­ширительное толкование», согласно американской терминологии, нового политического мышления? Или, будем беспредельно терпимыми и вежливы­ми, как нелояльность?

В 1988—1990 годы меня приглашали практически на все заседания «комиссии Зайкова». Этот инсти­тут, возглавлявшийся членом Политбюро Л. Зайковым, занимался согласованием линий МИД и Министерства обороны СССР, оперативным ула­живанием возникавших между ними разногласий и подготовкой предложений председателю Совета обороны М. Горбачеву, когда комиссии не удавалось привести дипломатов и военных к общему знамена­телю. Кроме того, комиссии вменялось отслеживать точность соблюдения советскими делегатами на пе­реговорах по разоружению, что велись в различных местах и по разным темам, данных им директив, вы­являть, «е возникает ли разнобоя между самими де­легатами, к примеру, в темпах переключения с пер­вой на вторую и т.д. позиции.

Могу ответственно констатировать, что МИД, Министерство обороны и Генштаб, представлен­ные, как правило, Э. Шеварднадзе, Д. Язовым и М. Моисеевым, в моем присутствии ни разу не помянули необходимость консультаций со странами — членами Организации Варшавского договора, прежде чем выходить с тем или иным предложе­нием на администрацию США. Информационные встречи с послами названных стран, созывавшие­ся в Женеве и прочих центрах с разной степенью регулярности, а также контакты между офице­рами в объединенном штабе ОВД, естественно, не были заменой сотрудничеству на политическом уровне.

Лобызания при формальных визитах высоких ру­ководителей давали вдосталь хлеба фотографам и хилый навар союзничеству. В восьмидесятых годах оно неуклонно теряло теплоту, доверительность, сплоченность, без которых игра не стоит свеч. Не приговаривали, подобно древним римлянам: избавь­те нас, боги, от друзей, с врагами мы сами справим­ся, — но сходные эмоции уже навещали.

Реформа военной доктрины РВД не сводилась к переходу от стратегии «наступательной обороны» к стратегии «оборонной обороны». В Советском Союзе военная мысль корпела над национальными из­даниями последней в отсутствие выдвинутых за пределы своей территории рубежей. Размышлениями занятия не ограничивались, пишу это со знанием дела. Под запасную доктрину армейские строители возводили резервные командные пункты, посты наблюдения и управления, другие объекты. Надо ли удивляться, что на казармы, дома для офицеров, школы — на все, без чего вне службы человек чув­ствует себя неустроенным и обездоленным, — оставались крохи? А популисты искали пропавшие миллионы тонн цемента, составы арматуры и кир­пича за заборами дюжины-другой генеральских дач.

Какая взаимосвязь, спросите вы, между сменой доктрин и германской проблемой? Не стану при­глашать читателей разбираться, чем вызывались в сороковые — шестидесятые годы колебания в аме­риканской или британской европейской политике. Суфлирующая роль военных технологий при взве­шивании политических решений и иногда при их принятии более или менее известна. Наша тема — вторая половина восьмидесятых годов с акцентом на советские подходы.

Публично и официально М. Горбачев долго и твердо держался канона: факт существования двух суверенных германских государств вобрал в себя специфику послевоенного мирового развития. Ныне слово за историей. На формулирование ее вердикта генеральный отводил пятьдесят—сто лет. Мои попытки показать, что ссылки просто на ис­торию без уточнения временных рамок были бы вполне достаточными, генеральный оставлял без внимания. В общем, объяснимо: те, кто делает ис­торию, и те, кто исследует подвиги ее творцов, ру­ководствуются различными критериями, если даже умножают два на два.

Дело не свелось к диспутам, не доступным об­щественности. Осенью 1987 года я имел неосто­рожность дать интервью корреспонденту Второго немецкого телевидения Дирку Загеру. Речь шла о визите Эриха Хонеккера в ФРГ, выводе из Герма­нии иностранных войск и Западном Берлине (см. приложение 15). Председатель Государственного совета ГДР горел желанием определить меня в инакомыслящие. Видимо, не случайно, что с это­го момента все печатные материалы АПН подвер­гались в Республике двойной-тройной цензуре или напрочь изымались из оборота. Крамола мерещи­лась за каждым углом.

Положим, Хонеккеру было от чего волноваться. Обстановка в ГДР теряла обозримость. Но зачем, спрашивается, потребовалось Горбачеву и Шевар­днадзе меня дезавуировать. И мало показалось им заверений посла В.И. Кочемасова в беседе с первы­ми лицами в Восточном Берлине: Кремль думает иначе, чем председатель правления АПН. Пору­чили А.Ф. Добрынину, тогда секретарю ЦК КПСС по международным делам, изречь то же самое на пресс-конференции в Бонне. Изрек, даже не удо­сужившись, как Добрынин признался мне позднее, ознакомиться, о чем мы с Загером вели речь.

Полемика, любая — внутренняя или внешняя, — оторванная от фактов и игнорирующая их, не просто ошибочна. Чаще всего она пагубна и пре­ступна.

Непроясненными, с моей точки зрения, оста­ются вопросы: могла ли сопутствовавшая советс­ко-американским договоренностям девальвация в глазах М. Горбачева ценности ГДР как военного союзника СССР не затронуть основы нашей дол­говременной политики в германских делах? Не су­ществовало ли имманентной взаимосвязи между «доктриной М. Горбачева», провозглашенной, на­помню, в конце 1988 года и сузившей советские обязательства держать сторону ГДР до маловеро­ятного случая внешней агрессии классического типа, и эволюцией военной доктрины СССР, не исключавшей отказа от системы выдвинутых впе­ред рубежей? Предполагать, что председатель Со­вета обороны и он же генеральный секретарь за­памятовал про эффект сообщающихся сосудов или закон сохранения вещества, было бы просто не­прилично. Почти так же неприлично, как писать в XVII веке плохие картины в Голландии.

Погасить конфронтацию в США во что бы то ни стало. Если Э. Хонеккер не хочет подыгрывать, то... Пусть все летит в тартарары? Может быть. Или спо­собствовать отстранению Э. Хонеккера от руковод­ства? Никакого вмешательства во внутренние дела Республики. Вмешаться — значит обещать поддер­жку его преемнику. Поддержка — это новые рас­ходы, а от себя оторвать больше нечего. Нет, чему быть, того не миновать. Сосредоточимся на аме­риканском направлении. У Вашингтона есть свои причины, сидя с Москвой в одной лодке, не зади­раться. Такими примерно были превалирующие на­строения на советском Олимпе в 1988—1989 годах, л Если отбросить словесную шелуху и шпилерайен.

История не заставила долго упрашивать себя в подготовке вердикта: быть двум германским го­сударствам или можно удовольствоваться одним? Активная часть граждан ГДР неплохо читала по-русски и, заручившись авансами, выразимся так, заинтересованных кругов ФРГ, занялась прощупы­ванием, нельзя ли чего извлечь из признания Мос­квой права каждого народа определять свою судьбу и строй, при котором он хочет жить. Предназна-

Кручина, В.М. Фалин,

Н.Е.