Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

От взгляда на гражданский долг и гибкости ста­на зависело, принимать отводимую вам нишу бе­зоговорочно или с резервом. Когда внушали, что альтернатива не прорисовывается или что доку­ментов нет, и с нажимом давалось понять: «быть посему», то подмывало возразить: «нет, быть по факту». Только пробиваться к фактам становилось по мере расцвета демократии все проблематичней, особенно когда престиж верховных правителей и факты без видимых причин коллизировали. Так и выходило — рассчитывал до истины докопаться, а отрывал себе яму. С Н. Хрущевым и Ю. Андро­повым мои познания тут изрядно обогатились, но горбатого лишь могила выправляет.

Безвыходные ситуации бывают разве что на вой­не. В иной обстановке можно ретироваться, сыскав предписываемый придворным этикетом предлог. Кое-кто именно так и поступал. Поскольку приме­ры подавались людьми уважаемыми, они невольно отзывались сомнениями — правильна ли лично моя позиция.

«Наблюдая его (М. Горбачева) контакты с людьми, я все больше убеждался, что внешняя от­крытость и благожелательная приветливость — это скорее привычная маска, за которой нет дейст­вительно теплого и доброго отношения к людям. Внутри — всегда холодный расчет. А это малопри­ятно.

И второе. К сожалению, я убедился, что Горба­чеву присущ один очень серьезный для большого руководителя недостаток: оказалось, он совершен­но не умеет слушать (вернее, слышать) своего со­беседника, а целиком увлечен тем, что говорит сам. Даже при такой процедуре, как доклад ему инфор­мации, это давало себя знать, что, согласитесь, не очень помогало делу. Монолог, лишь монолог...»[14]

Многим русским это напомнит эпитафию Ф. Тютчева на смерть Николая I:

Не богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые, —

Все было ложь в тебе, все призраки пустые

Ты был не царь, а лицедей.

(1855)

И современные поэты срамили многих из нас, годами общавшихся с генеральным и, пока гром не грянул, не раскусивших его. При наших встречах выдающийся немецкий драматург Хайнер Мюллер не единожды возвращался к умению М. Горбачева на зрителях плести кружева. «Но стоит присутст­вующим переключить внимание с него на кого-то другого или на тему, которой М. Горбачев плохо владел, его глаза мгновенно гаснут, с лица сбегает улыбчивость, — говорил X. Мюллер, — и во всем облике проступает нечто совсем не симпатичное. От меня как режиссера подобное не ускользает».

Политика — театр, и все занятые в спектаклях — актеры. Кто-то играет самозабвенно, другой отбыва­ет повинность. Попадаются солисты, для коих под­мостки — место прежде всего не воспроизведения заранее отрепетированных мелодий и текстов, а са­мовыражения. Таких не смущает, что ансамбль рас­падается. Пусть страдают те, кто шагает не в ногу.

В данном конкретном случае, однако, меня по­ныне занимает другая незадача. Чем М. Горбаче­ва влекло двурушничество? Что за миражи виде­лись ему, когда он скручивал правду в бараний рог? К какому берегу он собирался приставать?

Единственное лекарство, что могло помочь со­ветскому обществу воспрять, звалось, повторю, правдой. Нельзя было при этом чураться никаких, даже самых неординарных вариантов решения уг­нетавших нас проблем или делать дело в улиточ­ном темпе. Все надлежало подвергнуть сомнению. Наперед заданные табу подобны шорам, исключа­ющим трехмерное видение. Никаких табу, кроме одного: ни теперь, ни после нас ни у кого не дол­жно появиться оснований обвинить перестройщи­ков в лицемерии и нечестности. Даже неуспех не должен был лишить нас морального права гово­рить: перестройка хотя бы тем отличается в луч­шую сторону от предшествовавших эпох, что из­гнала из нашей политики ложь.

Я не упускал повода под тем или иным соусом внушать М. Горбачеву эту элементарную мысль. Не припомню, чтобы в ответ генеральный ощети­нивался или, как он умел, предавался балагурству. Полагая себя исключением из правил и принци­пов, он, скорее всего, относил сказанное мною к другим или же считал, что неправда на его уров­не есть некая разновидность «военной хитрости», «тактический маневр», без которых политика вроде бы и не политика. Иначе его возмутили бы назой­ливо повторявшиеся мною из записки в записку отсылки к искренности, почитавшейся в античном Риме и французскими моралистами за сертификат нравственности разума.

После несчастливого обсуждения на Политбюро темы секретных протоколов к советско-германским договорам 1939 года я попытался взять крепость в обход. Криминалистическая лаборатория Москов­ского уголовного розыска согласилась выполнить экспертизу, чтобы установить, изготовлены ли тек­сты договора о ненападении (оригинал сохранился) и секретного протокола к нему (тогда он был извес­тен лишь в фотокопии, пришедшей к нам с Запада) на одной или разных пишущих машинках. Заключе­ние гласило: тексты имеют идентичный шрифтовой почерк. Практически исключалось, что копия про­токола могла быть продуктом фальсификаторов: тех­нические средства сороковых годов не позволяли так безупречно подделывать документы.

Докладываю о результатах исследования М. Гор­бачеву. «Думаете, вы сообщили мне что-то но­вое?» — отрубил генсек и тут же удалился. Мой спон­танный комментарий услышал присутствовавший при сем и озадаченный не меньше меня А. Яков­лев: «Оригиналы протоколов сохранились, и Горба­чев их видел». Для себя же я еще засек — вот что таится за намеками знакомых работников Общего отдела: «Будет команда, и многим загадкам найдут­ся в наших архивах отгадки».

«Единожды солгавши, да кто поверит». Никто не поручится, что секретные протоколы 1939 года были единственным уклонением М. Горбачева от истины. Где еще мы стали невольными сообщниками обма­на? Ради чего от нас требовали изменять самим себе? «Новые русские» и обслуживающий их пропаганди­стский аппарат всегда держат наготове универсаль­ный штамп, проставляемый на всех «почему», каса­ющихся также перестройки: скудоумная политика, ханжа кормчий были продуктом и проклятьем про­гнившего режима. Куда уж проще и ясней.

Спор вокруг фактов и на базе фактов не в каж­дом случае выявляет общий знаменатель, но почти всегда делает стороны более сведущими. Полемика лишь уводит от сути, распаляя конфронтацию. По­этому ограничусь констатацией: не снимем идеоло­гически тонированные очки, не прекратим присте­гивать к каждому факту партийный билет, прав­ды не познаем. Оставаясь с правдой на ножах, не извлечь нам уроков из происшедшего, без которых еще труднее вырываться стране из нынешней тря­сины. История не дань моде, не угождение вкусам, не уступка окрику и силе. Она лишь в том слу­чае станет «знанием» и «информацией», что долж­на была бы означать в точном переводе с греческо­го, если безоговорочно будет пониматься как дань фактам и только фактам.

Среди первых решений состоявшегося в 1989 го­ду съезда народных депутатов СССР было учрежде­ние комиссии, которой поручалось разобраться с договорным наследством предвоенной поры. Ини­циатива исходила от прибалтов. Они требовали яс­ности, о чем же в канун утраты Литвой, Латвией и Эстонией государственной независимости судили- рядили за их спиной Риббентроп и Молотов, Гит­лер и Сталин. Вместе с тем было очевидным, что экскурс в прошлое не ограничится Прибалтикой. Близилось полвека с момента, как война охватила весь европейский дом. Десятки миллионов жизней поглотила она. Материальные и духовные потери подсчету вообще не поддаются, да их по-серьезно­му и не подводили.

Уловив настроения депутатов, М. Горбачев не рискнул принародно повторить экзекуцию над правдой, как за два года до этого на Политбюро. Он делегировал в комиссию А. Яковлева в каче­стве председателя и меня его заместителем, что­бы, если не удастся утопить суть в словопрениях, изыскать соломоново решение. Не очень хоро­шо представляю себе, что под таковым видел ге­неральный. На мой взгляд, соломоновым итог мог получиться лишь при одном условии — если ко­миссия не будет припадать ни на правую, ни на левую стопу или придавать современным между­народным понятиям обратную силу. Следователь­но, ее заключение должно было отразить не про­сто правду, но всю правду, не оторванную от ко­ординат реального времени и пространства.

Опускаю прелюдию, которой, видимо, было не избежать, пока члены комиссии не перезнакоми­лись между собой. Не стану пересказывать взаим­ные претензии и обиды, что выплескивались уша­тами и должны были оглушить членов комиссии, настроить их на бесповоротно нигилистскую вол­ну. Многими отрицалось за СССР право на защиту своих интересов. Изгою не дозволялось претендо­вать на равные с другими членами международно­го сообщества нормы. Кругом он был виноват, даже когда был прав. Постепенно, однако, страсти улег­лись. Эмоции перестали забивать рассудок. Ре­шено было создать небольшую рабочую группу и, таким образом, от сравнения голосовых данных за­няться систематизацией сведений о событиях, ко­торым предстояло дать принципиальную оценку.

Мне довелось изрядно покорпеть в этой группе, прежде чем возник проект, устроивший почти всю комиссию. Даже Ландсбергис, ультранационалис- тически заряженный литовский делегат, поворчав, принял его. Ю. Афанасьев, выполнявший тогда роль рупора межрегиональной депутатской группы, которая штурмовала съездовские микрофоны, дабы зарекомендовать себя в качестве противовеса ко­манде М. Горбачева, отозвал свои запросы, тем бо­лее что, помимо риторики, они ничего не давали. Согласие было запечатлено визами членов комис­сии, за исключением украинского представителя, после чего проект заключения проследовал к наше­му председателю. Осторожный А. Яковлев в прин­ципе за. Но нужна консультация — «вы понимае­те, с кем». Без нее проект не сможет быть внесен на рассмотрение съезда.

Наш «консультант» — генеральный секретарь, он же председательствующий в президиуме съезда депутатов, заявляет проекту «нет». И еще всыпает А. Яковлеву и мне за то, что неприятную обязан­ность выдернуть стоп-кран мы переложили на него. Не знаю поныне, какие аргументы и контраргу­менты приводил в разговоре с М. Горбачевым А. Яковлев. Расстроенный неудачей, он подробно­стей объяснения мне не поведал. Заметил лишь, что генеральный «уперся». Тем самым отпало и наше предложение наряду с передачей проекта в секретариат съезда обнародовать его, не ожидая пятидесятилетия подписания Германией и СССР договора о ненападении.

Я взялся, в свою очередь, проинформировать М. Горбачева о позиции межрегиональной группы и в особенности депутатов от трех прибалтийских республик. Давить на них контрпродуктивно, если не брать курс на открытый конфликт и раскол съезда. А. Яковлев усомнился в целесообразности дальней­ших попыток переубедить генерального: «Нарвешь­ся на неприятность. Придется удовлетвориться моим интервью «Правде», на которое я вырвал «добро». Ты бы лучше помог мне в его подготовке».

Соображения по вариантам вопросов-ответов надо было посылать А. Яковлеву на Валдай, куда он отправлялся с семьей на отдых. При оконча­тельной редакции текста интервью тему секретных протоколов А. Яковлев дипломатически обошел. Мои заготовки на сей предмет оказались невос­требованными.

Чтобы добро не пропадало, решаю устроить соб­ственное выступление в прессе. Вопросы ставит заместитель генерального директора ТАСС В. Ке­ворков, газета «Известия» выделила для публика­ции полполосы. Смысл моей акции — досказать то, что никак не слетит с языка наших земных богов. Держу Яковлева в неведении, чтобы не подводить его. М. Горбачеву оставляю возможность ознако­миться с плодами моего своеволия, раскрыв газету. Впервые лицо, занимавшее в СССР официальные посты, признало, что к советско-германским дого­ворам 1939 года прилагались секретные протоколы, в которых размежевывались сферы государствен­ных интересов двух держав.

Буквально день спустя после появления матери­ала в «Известиях» — телефонный звонок М. Гор­бачева. Он делится впечатлениями от интервью А. Яковлева в «Правде», которое счел удавшимся. Затем разговор переключился на проект заключе­ния комиссии. Тут мне выпало вкушать бурчание, как опрометчиво мы поступили, «солидаризовав­шись с проектом, который никуда не годится». И в таком разрезе довольно-таки долго. Интересуюсь, что конкретно М. Горбачева не устраивает и как над­лежало бы улучшить проект.

«Не устраивает все. Нельзя смешивать истори­ческий анализ и юридические оценки. Как дос­тичь баланса? На то вам головы на плечи посаже­ны, чтобы самим думать. Меня же больше в ваши дебаты не втягивайте».

Жду, как генеральный выдаст мне по первое чис­ло за интервью в «Известиях». Помимо газеты, на столе у М. Горбачева и некоторые отклики. Один из ретивых наших послов просигналил: признани­ем существования протоколов «Фалин толкает на опасный путь». Странно, но эта тема выпала из раз­говора. Возрадуйся — пронесло. Что от тебя зави­село, ты сделал. Переведи дыхание и займись про­блемами, где правда не встает власти предержащим поперек горла.

Почему-то у меня это плохо получалось. Оста­ток дня потрачен на составление меморандума М. Горбачеву. Его форма и содержание скажут нужное за себя. В первой строке проскочила не­точность — латинскую максиму об искренности чувств воспроизвел не Жан де Лабрюйер, а Ла­рошфуко. В остальном не вижу настоятельных при­чин ревизовать свои письмена, как они ушли тог­да к адресату:

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

Кажется, Лабрюйеру принадлежат слова — «если ваши чувства не будут искренними, весь ваш разум окажется ложным». Так вот, я слицемерил бы, сде­лав вид, что вчерашние Ваши доводы убедили меня. И не потому только, что приучен строго обращать­ся с фактами. Не могу избавиться от впечатления, что Вам отлично видна суть, но какое-то пятое или шестое чувство мешает проставить точный диагноз. А где сомнения, там ко двору доносы типа панкин- ского (легко, впрочем, опровергаемые) плюс спаси­тельное «отсутствие оригиналов».

1. Доказательств тому, что протоколы существо­вали, достанет с лихвой на всех — и своих, и чужих оппонентов. Как Молотов ни прятал концы в воду, документы сохранились, в том числе в советских архивах. Более того, запись беседы именно Молотова с немецким послом Шуленбургом 17 авгус­та 1939 г. показывает, что идея оформления обяза­тельств Германии в виде протокола принадлежала советской стороне. В памятной записке, врученной в тот день Молотовым послу, говорится: «Правитель­ство СССР считает, что вторым шагом (первый — торгово-кредитное соглашение) через короткий срок могло бы быть заключение пакта о ненапа­дении или подтверждение пакта о нейтралитете 1926 г. с одновременным принятием протокола о за­интересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики с тем, чтобы пос­ледний представлял органическую часть пакта».

Как среагировал Шуленбург? Согласно советс­кой записи, посол «усматривает трудности в допол­нительном протоколе». По мнению посла, «центр тяжести» договоренностей будет лежать в протоко­ле, а «при его составлении всплывут такие вопро­сы, как вопрос о гарантии Прибалтийским странам и пр.». Шуленбург выразил пожелание получить от СССР «хотя бы эскиз протокола».

Ответ Молотова гласил — вопрос о протоколе «пока не детализируется»; «инициатива при состав­лении протокола должна исходить не только от со­ветской, но и германской стороны»; «естественно, что вопросы, затронутые в германском заявлении 15 августа (о размежевании интересов), не могут вой­ти в договор, они должны войти в протокол; гер­манскому правительству следует обдумать это».

В скором времени с приведенной записью беседы между Молотовым и Шуленбургом, а также другими аналогичными материалами будут знакомиться все желающие. МИД СССР издает сборник документов с сентября 1938-го по сентябрь 1939 г.

Можно бы умножить число примеров из 1940-го и 1941 гг. И при всем желании нельзя найти до­кументов, опровергающих или хотя бы колеблю­щих факт — протоколы существовали. Они не миф. Констатируя сегодня, что протоколы были, мы лишь воспроизводим объективную реальность.

2. Теперь об оригиналах и копиях. Отсутствие оригинала нас чуть-чуть выручает, пока мы не пере­жимаем эту ноту. Во-первых, никто не освобождал советскую сторону от ответственности за поддер­жание порядка в собственном архивном хозяйстве. С таким же успехом мог пропасть и оригинал дого­вора от 23 августа, после чего по аналогии началась бы дискуссия, а был ли сей мальчик. Во-вторых, по­давляющее большинство документов, на основании которых написана история с древнейших времен до XIX века, известна в копиях или даже в фрагментах с копий. «Слово о полку Игореве», «Повесть времен­ных лет» и другие классические памятники дошли до нас в репликах реплик. Но им верят, и поделом.

Вас, думается, не нужно убеждать, что отсут­ствуют основания представлять копии протоколов к договорам от 23 августа и 28 сентября в каче­стве фальшивок. Самое большее, что позволитель­но делать, — это требовать «критического к ним отношения». Другой подход работает против нас, и крупно.

Да и вообще не о ту стенку мы бьемся головой. Запад и прибалты давным-давно ушли с поля, на котором мы топчемся, — были протоколы или нет, идентичны копии оригиналам или в чем-то сманипулированы. Ответ утвердительный они дали себе без нас и вопреки нам, и сейчас без помех, вольгот­но обрабатывают иную ниву, доказывая:

(а) что СССР соучаствовал в развязывании второй мировой войны; (б) что, заключая договор с Гитле­ром, Москва думала не о своей безопасности, а об экспансии; (в) что 23 августа речь шла о дележе дву­мя тоталитарными режимами между собой Европы и мира; (г) что справедливость и права народов, по­пранные в начале войны, еще не восстановлены.

Странным образом табуизируя тему протоколов, уходя от выражения четкого отношения к ним, мы какой десяток лет связываем себе руки в противо­действии куда более серьезным опасностям, каса­ющимся. не столько прошлого, сколько настоящего и будущего.

3. Вчера Вы подчеркивали настоятельную необ­ходимость отделения историко-политического ана­лиза от оценок юридических. Разделяю эту точ­ку зрения с оговоркой — нельзя сводить дело ни к политике, ни к праву. Они две стороны одной ме­дали, и, стало быть, даже диалектика, которой Вы блеснули в очередной раз, не поможет. Полумедаль та же полуправда, которая лишь приковывает вни­мание к недосказанному, и выигрыша здесь не до­ждаться.

Конечно, надо со всей убедительностью показы­вать, что СССР был в 1939 году загнан как травле- v ный зверь в западню. За неделю до войны у него не оставалось рационального выхода, кроме как при­нять данайские дары от Гитлера. Это признают даже польские исследователи.

Можно доказать, что договор 23 августа и про­токол к нему и даже договор с протоколами от 28 сентября не являлся юридической базой для со­бытий 1940 года, закончившихся включением Лит­вы, Латвии и Эстонии в состав СССР. Звучит по­чти курьезно, но в меморандуме, которым немцы 22.6.1941 года объявляли нам войну, «больше­визация» Прибалтики, ее «оккупация и аннек­сирование», «вопреки категорическим заверениям Москвы», называется в числе доводов, призванных оправдать нацистское вероломство и агрессию.

Невозможно, однако, политически оторвать со­бытия 1940 года от перемен, случившихся в 1939 го­ду. Еще сложнее натянуть на Сталина мантию пра­возащитника, пекшегося о соблюдении суверенитета прибалтийских стран, а из Берии сделать опекуна свобод человека. Увы, мы наследили там на 100 лет \ вперед, и крест некому нести за нас.                                <

4. Из сумбурных высказываний некоторых Ва­ших коллег я делаю вывод, что они не дали себе труда вникнуть в разосланные материалы. Но от Вас наверняка не ускользнуло, что проект заключения Комиссии не противоречит ходу Вашей мысли. Где- то это выражено прямее, где-то вытекает из логи­ки изложения. Пункт об аннулировании договора от 23 августа 1939 г. с момента нападения Германии на СССР разведен по времени и лексике от прото­колов, к ним прилагается различный политический, нравственный и правовой масштаб.

Прозвучавшие при обсуждении мотивы в пользу оправдания договора о ненападении общей обста­новкой, да еще в самых категорических выражени­ях, оторваны от почвы. Они не будут приняты Ко­миссией. И еще стоит спросить себя — нужно ли это в контексте решаемой задачи. Ведь мы занима­емся не историографией. Съезд создал Комиссию ради конкретной цели по причине конкретных об­стоятельств. Поэтому заключение Комиссии не обя­зательно должно быть речением академических ис­тин, парящих над актуальной политикой.

И еще. Допустим, нынешняя Комиссия разой­дется ни с чем. На этом часы не остановятся. В Верховных Советах прибалтийских республик создаются свои комиссии, которые не станут ак- куратничать в оценках и заполнят вакуум спол­на. На самом Съезде, в Москве, разыграет «прин­ципиальность» межрегиональная группа Б. Ельци­на. И прения, Ю. Афанасьев об этом позаботится ^ вместе с дружками, можно наперед утверждать, не будут тихими. Большинство на Съезде проголосу­ет против Б. Ельцина. Прибалты демонстративно покинут зал. Большинство из них сложат манда­ты и призовут народ на референдум о дальнейшем пребывании в составе СССР.

А до этого, готовя фон, 23 августа Прибалтика работать не будет. Вы знаете лучше других, что не­повиновение способно стать здесь эпидемией, на­кал страстей принять крайние формы, когда при­дется либо применять силу, либо... признать факты, кои мы сегодня заключаем в скобки. Дай бог, что­бы обошлось без кровопролития и Прибалтика не превратилась в Северный Карабах.

5. Вы не раз брали на себя политическую иници­ативу, рассчитанную на упреждение. В сущности, вся перестройка и новое политическое мышление зиждятся на понимании того, что лучше быть ве­дущими, чем ведомыми. Без преувеличения и тени желания сгустить краски — ситуация в Прибалти­ке не позволяет ждать в бездействии.

Времени на активные шаги почти не осталось. Комментарии в прессе, выступления ученых и по­литологов погоды не сделают. Они имеют смысл как аккомпанемент к крупным политическим ак­циям. Отсутствие последних дает себя знать, и с каждым днем все настоятельнее.

В. Фалин

1.8.89 г.».

Чтобы закрыть тему «секретных протоколов», от­мечу, что отвергнутый М. Горбачевым проект зак­лючения комиссии съезда был обнародован 22 или 23 августа 1989 года в газетах прибалтийских рес­публик. Кто его лансировал в прессу, не знаю. Участники составления текста, с кем удалось переки­нуться репликами, заверяли в своей непричастно­сти к нарушению доверительности. Но если без притворства, мы считались с возможностью несанк­ционированного расползания сведений о состоя­нии дел в комиссии и также по этой причине ре­комендовали М. Горбачеву самим опубликовать проект.

В конце того же года съезд народных депутатов со второго захода принял постановление по собы­тиям полувековой давности. Заключение комиссии не просто было взято за основу. В текст постанов­ления перешли все его центральные положения, в том числе объявление недействительными с са­мого начала советско-германских договоренностей, принятых за спиной третьих стран и в нарушение международно-правовых обязательств СССР, а так­же «ленинских принципов внешней политики».

М. Горбачев держал себя пассивным наблюда­телем совершавшегося на пленуме и в кулуарах съезда. В его власти было предотвратить негативный исход первого голосования депутатов, закончив­шегося, как многие помнят, отклонением выво­дов комиссии. Для этого достаточно было поручить В. Болдину инсценировать «счастливое обнаруже­ние» оригиналов, ибо в их отсутствие дело как раз и уперлось. А. Яковлев и Э. Шеварднадзе сооб­разили эрзац — из «папки В. Молотова» был из­влечен оставшийся по недосмотру в архиве МИД СССР список с протоколов, сделанный до появле­ния на Западе фотокопий с немецкого экземпляра, что всплыли в ходе Нюрнбергского процесса над главными военными преступниками.

Почему Э. Шеварднадзе не раскрыл «папку В. Молотова» перед членами комиссии? Ведь нашу комиссию заверяли, что в ее распоряжении все архивные клады МИД. Версия неубедитель­на, но ее неофициально называли: не в обычаях дипломатов выкладывать враз козыри без остат­ка, кое-что всегда целесообразно придержать в за­пасе.

Своим хождениям по мукам в связи с так на­зываемым катынским делом я посвятил несколь­ко абзацев в «Политических воспоминаниях»[15]. Настойчивость в правдоискательстве явилась не­посредственным толчком к грозе над моей голо­вой, хотя претензии Ю. Андропова не сводились к Катыни. В январе 1983 г. из аппарата ЦК КПСС я переместился в редакционный корпус «Изве­стий», где провел в качестве политического обо­зревателя не худшие три года и три месяца своей долгой трудовой деятельности.

После конфликта с Ю. Андроповым я дал себе зарок — Катынью и советско-польским чуждососедством в целом не заниматься. Ни по собствен­ной инициативе, ни по повелению начальства, ни по завету чтимого мною Ф. Тютчева[16]. Сыщутся же­лающие прикоснуться к паленому, не требуя гаран­тий против ожогов, Бог им в помощь.

Если не считать сотрудничества с польским пи­сателем и другом нашей страны Я. Пшимановским, который взял на себя заботы, расходы и кропотли­вый труд идентификации могил советских военно­служащих, павших в боях с нацистами на террито­рии Польши, я от зарока не отступался до 1989 года. Конечно, напрямую будучи спрошенным, от из­ложения своей позиции не уклонялся. При состав­лении перечней тем, временем не закрытых и раз­витием не обогнанных, Катынь не опускал. Но не больше того.

В марте 1989 года чашу моего терпения и воздер­жания переполнила инертность советского МИД и других ведомств. Варшава намечала ряд односто­ронних шагов в связи с Катынью, а они и пальцем не шевелили. Понять поляков было можно и дол­жно. Они реагировали на бездеятельность комис­сии ученых СССР и ПНР, которая за почти два года своего существования не смогла даже приступить к обсуждению данной проблемы, хотя созвана была решением М. Горбачева и В. Ярузельского с ман­датом устранить «белые пятна» в советско-польских взаимоотношениях.

Направляю записку в ЦК КПСС с краткой сопро­водительной лично М. Горбачеву. Летом 1996 г. ар­хив Президента Российской Федерации предоставил в мое распоряжение копию с оригинала. Сопроводи­тельного письма генсеку не обнаружено. Возможно, оно не сохранилось или в этот архив не поступило.

М. Горбачеву было доложено, что поляки имели в виду перенести на центральное варшавское клад­бище символический прах с места захоронения польских офицеров в Катыни. Соответственно дол­жна была быть изменена надпись на памятнике, ра­нее установленном в Варшаве: ответственность за гибель офицеров возлагалась на советскую сторону. Генеральный ставился в известность и о других ша­гах, нацеленных на раскрытие обстоятельств катын- ской трагедии, в отсутствие нашей готовности за­ниматься этой проблемой сообща.

У меня имелись причины беспокоиться, не по­пытаются ли ортодоксы подать действия поляков как давление на советское руководство и склонить М. Горбачева к протестам. Принимая в расчет та­кой оборот, я предлагал оказать содействие перене­сению символического праха из Катыни в Варша­ву. Одновременно высказывалось предостережение: проблема не снимается, в случае нашей безучастно­сти возможно ее дальнейшее обострение[17].

Генеральный избрал наезженный маршрут. Не высказывая собственной точки зрения, он поручил Э. Шеварднадзе, В. Крючкову и мне внести совме­стные предложения. 22 марта 1989 года они были представлены и шли несколько дальше соображе­ний, направлявшихся мною двумя неделями рань­ше: тройка высказалась за то, чтобы сообщить по­лякам, как обстояло дело в действительности и кто конкретно виновен в случившемся.

Предлагаю вниманию читателей текст докумен­та, который приводится в приложении 12. Он, по­мимо прочего, дает представление о технологии подготовки политических решений, практиковав­шейся при правлении М. Горбачева.

Проект постановления ЦК КПСС к записке, по­нятно, прилагался. Его, однако, я из архива не по­лучил. Наверное, эта «деталь» не была сочтена до­статочно важной, ибо постановление в нашей редакции не вступило в силу. Выпущенный вместо этого паллиатив создавал видимость движения и доброй воли, хотя ни политически, ни нравствен­но черты не подводил, а лишь бередил раны.

Минул почти год. Урна с землей из катынского леса была перевезена в Варшаву. На памятнике выбили новую дату гибели польских офицеров, из которой явствовало, что преступление было совер­шено до нападения Германии на Советский Союз и не нацистами. В польской печати периодически появлялись дополнительные материалы и разобла­чения, которые отягощали советско-польские отно­шения, программировался рост недоверия и непри­язни к нам как государству и нации.

В. Ярузельский просил, настаивал, требовал от М. Горбачева снять вето с рассмотрения пробле­мы по существу и нахождения адекватного выхода из положения. Польский президент обращался за по­мощью ко мне и, я уверен, к другим советским пред­ставителям: «Убедите М. Горбачева, время ничего не лечит; издержки бездействия лишь усугубляются».

На мои доклады о беседах с В. Ярузельским М. Горбачев не откликался. Давались ли им ка­кие-либо поручения КГБ и Министерству оборо­ны, точно не знаю. Судя по доступным мне све­дениям, поручений не было.

22 февраля 1990 года М. Горбачев получил от меня личное послание[18], в котором я сообщал, что в фондах «особого архива» и Центрального государ­ственного архива советскими историками выявле­ны материалы, неопровержимо показывающие, что ответственность за убийство польских офицеров из лагерей НКВД для интернированных в Козельске, Старобельске и Осташкове несут наши карательные органы и лично Берия и Меркулов. Из данного фак­та предлагалось без заминок делать выводы.

Написанию записки предшествовали объяснения с начальником Главного архивного управления при Совете Министров СССР Вагановым, который, прослышав краем уха, что историк Ю. Зоря натол­кнулся на катынский пласт, тут же распорядился перевести данные материалы на специальный ре­жим хранения. Мне не оставалось ничего другого, кроме как прибегнуть к тогда еще магическому ста­тусу ЦК КПСС и затребовать архивные папки, со­гласно номерам, сообщенным Ю. Зорей, в Между­народный отдел.

Историку было выделено помещение, предостав­лены технические средства, чтобы он мог без отвле­чений синтезировать разбросанные по распоряже­ниям, донесениям и прочим документам сведения о том, как развертывалась трагедия. Самым болез­ненным и ключевым представлялся мне вопрос: со­впадают ли и в какой степени списки на отправку заключенных из Козельского лагеря со списками опознания во время эксгумации весной 1943 года останков из катынских захоронений? Совпадения, как установил Ю. Зоря, просто потрясали.

23 февраля 1990 года М. Горбачев начертал на моем послании резолюцию: «тт. Яковлеву, Шевар­днадзе, Крючкову, Болдину. Прошу доложить свои соображения». Меня к подготовке постановления не звали. Из этого напрашивался вывод: генераль­ный вынужден отдать дань неизбежности, но моим незваным вмешательством недоволен.

Вместе с тем на Международный отдел была воз­ложена вся организационная работа к приему в Москве президента Польши и по отбору для пере­дачи польской стороне копий с документов из фон­дов управлений по делам военнопленных и интер­нированных, а также конвойных войск НКВД. Мое предложение предоставить В. Ярузельскому архи­вные досье, а не выдержки из них, с тем чтобы не навлекать подозрений, будто что-то утаивается, не встретило одобрения М. Горбачева. Нет, только от­дельные документы, подкрепляющие содержатель­ную часть сообщения, которые он, советский пре­зидент, вручит президенту Польши.

В 1982 году КГБ располагал особо важными ма­териалами по Катыни, ставившими, по-видимому, необходимые точки над «и». Я решил перепрове­рить, не дополнился ли гриф на досье «Вскрытию не подлежит» еще более грозным «Перед прочтени­ем сжечь». Бумаги, как и люди, которых они каса­ются, тоже имеют сложные судьбы.

Случай подвернулся примерно через месяц. В пе­рерыве в работе пленума ЦК КПСС я рассказал В. Крючкову о мытарствах, связанных с построением такого ряда индиций, против которого М. Гор­бачеву не оставалось ничего возразить. В Комитете госбезопасности между тем хранилось в свое вре­мя досье, доступ к которому был накрепко закрыт.

Стоявший на нем гриф «Вскрытию не подлежит» встречался редко — только тогда, когда укрыва­лось нечто сверхважное. Председатель КГБ заме­тил, что досье по-прежнему находится в комитете и «там есть все».

Уточняю: находится ли в досье приказ, во испол­нение которого стряслось непоправимое? «И при­каз сохранился. Нам не остается ничего другого, как каяться», — ответил В. Крючков.

Не позже чем через день-два мы с А. Яковле­вым были на докладе у М. Горбачева, и, как пред­варительно условились, под занавес я информиро­вал генсека о том, что КГБ располагает оригинала­ми документов, позволяющих восстановить полную картину уничтожения в 1940 году польских офице­ров в Катыни, под Бологое и Харьковом. И что, следовательно, назревает дополнительное сообще­ние для поляков.

«Мне В. Крючков ни о чем таком не говорил», — сухо возразил М. Горбачев. Памятуя историю с секретными протоколами, я решил перепроверить у В. Крючкова, неужто генеральный в неведении на­счет катынского досье. Шеф КГБ ответил вопросом на вопрос: «О каких документах вы ведете речь? По- видимому, мы неверно поняли друг друга».

Круг замкнулся. Руководителю службы безопас­ности запечатали уста: не выдавай тайны кому не положено. Определять, кто и что должен знать, — это прерогатива властителя.

Благодаря В. Болдину мы хоть и с запозданием, но все же узнали, что М. Горбачев документы из КГБ получил и читал. Легенда, будто досье попало к президенту СССР перед сдачей им трона Б. Ельци­ну, недостоверна. Вероятность того, что Горбачев не удовлетворил свое любопытство вслед за состояв­шимся у него объяснением с В. Крючковым, равна нулю. Он не был бы Горбачевым, поступи иначе.

Что же побуждает бывшего генерального секре­таря и президента СССР продолжать лукавить? Не­ужели поныне он выводит какие-то плюсы для себя из пробелов в просвещении, за которые вроде бы и не в ответе? Или М. Горбачев должен быть отнесен к тому сорту людей, глаза которых, пословице во­преки, не есть зеркало души? В обыденной жиз­ни подобные персонажи неудобны. В политике они опасны, особенно когда силой обстоятельств узур­пируют власть.

На время М. Горбачева пришлось сочетание бу­кета неблагоприятных факторов — политического, военного, технологического, социально-экономи­ческого, национального плана. Справиться с ситу­ацией подобной сложности никому в одиночку не под силу, будь государственный деятель хоть триж­ды гениальным. Сохранив и усугубив авторитарный режим, замкнув все на себя, на свое субъективное понимание рамок верного и разумного, пределов выносливости системы, на свои представления о соотношении политики и морали, слова и дела, целого и частного, М. Горбачев подсек дававший­ся стране шанс на регенерацию, на превращение Советского Союза в эффективно функционирую­щую современную федерацию.

Кризис личности в условиях единовластия неиз­бежно потянул за собой кризис системы и государ- ;тва, политический распад личности провоцировал эаспад СССР. Неумение переустроить себя, свои взгляды на власть как вседозволенность и бесконт­рольность было приговором конструктивным зада­чам перестройки до того, как она фактически стар­товала.

Секретные протоколы и Катынь — типичные примеры подходов М. Горбачева к неуютным или психологически трудным проблемам. Типичные, но не единственные. Он не захотел вникнуть в ре­комендации и покаяться во время своего визита в Чехословакию за распятие пражской весны. С гро­мадным трудом удалось склонить его к передаче венграм материалов, в какой-то мере высвечивав­ших подоплеку событий 1956 года и личность Имре Надя. И то все делалось выборочно, не знаю — на пользу или во вред. М. Горбачев оказался невос­приимчив к соображениям, которые не требовали от нас никаких жертв и лишь запоздало воздава­ли должное вкладу Югославии в борьбу с наци­стской агрессией, позволяли поднять на ступень выше сотрудничество, скажем, с Финляндией или Монголией.

Мои предложения по реорганизации СЭВа се­рьезно не взвешивались, возражения против меха­нического перевода на долларовую основу расче­тов между участниками Совета не были приняты во внимание. Отправной при вынесении пригово­ра СЭВу стала гипотеза, что торговля с партнера­ми по этой организации приносит нам сплошные убытки. Выполненный в Международном отде­ле анализ действительной ситуации показывал на­думанность большинства оценок, которые охотно принимались М. Горбачевым и Н. Рыжковым на веру, и склонность как специалистов, подкапы­вавшихся под СЭВ, так и читателей их справок мерить свое и чужое разным аршином.

Или развал СЭВа был совершен преднамеренно? Он лежал в русле демонтажа позиций СССР в Ев­ропе и в мире в целом. Как же можно без всякого подготовительного или переходного периода пере­вести стрелки на путь с другой колеей и ждать, что состав не сойдет с рельс?

Наивность, конечно, не худший из недостатков, но здесь верховодил умысел. Он не считался с тем, что на ветер полетят миллиарды и миллиарды соб­ственных средств, инвестированные под разделение труда в рамках СЭВа, что еще сильнее обострятся диспропорции в советской экономике, на потреби­тельском рынке, в обеспечении населения медика­ментами. И прочее, и прочее, и прочее. Те, кто по­гружен в переделывание истории, не мелочатся. Им не до частностей и частных личностей.

Выдающийся российский ученый Э. Циолковс­кий, родоначальник космонавтики, заметил однаж­ды: «Я не признаю технического прогресса, если он превосходит нравственный». Есть все основания перенести эту формулу на политику и усомниться в том, что то или иное явление может называться прогрессивным, когда оно утверждает себя на кос­тях морали.

Выступая, если не ошибаюсь, в 1990 году с три­буны Мавзолея на Красной площади, М. Горбачев произнес великолепные слова: нельзя неправедны­ми средствами добиваться праведных целей. Будь это эпиграфом к программе взаимоувязанных мер и действий, сообщавших советскому обществу и го­сударству новое качество, их можно было бы го­рячо приветствовать. Будь они хотя бы обязатель­ством не ощипывать правду и перестать юлить. За одно это президенту перепала бы какая-то толика общественного признания, к тому времени изряд­но поиздержанного.

Но перелома не случилось. Призыв к праведно­сти был обращен вовне. Для власти праведность и, шире, нравственность — неудобство, которое приходится терпеть, если не удается его обойти, и почти никогда — пробный камень при выборе ис­тинного и достойного. В наше антивремя, в эпо­ху перевернутых понятий и передернутых ценно­стей, торжества потребительской психологии на микро- и макроуровне, считается дурным тоном, почти скандалом апеллировать к принципам, к здравому смыслу, к судьбам цивилизации.

Эгоизм правит миром. Он — критерий полезно­го и ущербного, дозволенного и запретного, дис­куссионного и безальтернативного. Нейтралитет обозвали аморальным. «Мешает» отождествили с «угрожает». А с тем, кто угрожает, какое может быть добрососедство и партнерство? За подлин­ную стратегию здесь слывет «политика рассчитан­ного и последовательного принуждения», не ис­ключающая никаких крайностей. Если это про­гресс, то что же надо считать вырождением?

Глава VI. МОГУТ ЛИ УЖИТЬСЯ МИЛОСЕРДИЕ И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ РЕЗОН, СВОБОДА СОВЕСТИ И АТЕИЗМ?

Серия моих записок М. Горбачеву так или ина­че замыкалась на издревле будоражившую людей дилемму — на соотношение двух типов мышления, двух начал, что еще называются душами и заведу­ют поступками индивидуумов. Одно полушарие го­ловного мозга калькулирует, вычисляет, примеряет, ориентируясь на кг, км, часы и секунды, доллары и рубли. Другое — селектирует «хорошо или плохо», сообразуясь не с удобством и выгодой, а больше с этикой, культурой, нравственностью. Констатация, положим, не ахти новая, но актуальная. Гипертро­фия первого ведет к хищничеству, а погружение во второе — к парению в облаках.

Попытки восстановить мои авторские права на записку по делу Маттиаса Руста и на меморандум относительно празднования тысячелетия введения христианства на Руси окончились пока безрезуль­татно. Жаль, потому что эти далекие один от другого сюжеты могли бы проиллюстрировать не композицию декораций, выставлявшихся для все­общего обозрения, а некоторые подспудные тече­ния и приметные водовороты перестройки.

Перелет М. Руста из Финляндии в Москву с по­садкой на Красной площади наделал массу шума. Понятие «фурор» тоже подошло бы, если бы пре­словутый государственный резон не подмял эле­ментарное милосердие. Юноша совершил почти невозможное — он прошил тысячекилометровую борозду через слывшую чуть ли не самой совер­шенной в мире систему ПВО и доказал, что жизнь богаче на сюрпризы любой фантазии. Таким, кста­ти, был мой спонтанный комментарий на вопрос одной гамбургской газеты: поблагодарить бы М. Руста за то, что протер всем очки, и отправить к родителям домой с советом не повторяться. Я искренне надеялся, что советская сторона ве­ликодушием по отношению к юноше запечатлит новое мышление в деле. Не только надеялся, но публичными выступлениями старался показать М. Горбачеву преимущества именно такого поряд­ка действий.

Развитие, однако, приняло другое направление. Мне было невдомек, что генеральный искал в ту пору безотказный предлог, позволявший ему взнуздать и засупонить военных. Генералы и ад­миралы — не партсекретари в регионах и отчасти в республиках. Здесь перевыборы не назначишь, чтобы «демократически» избавиться от неугодных. И вдруг как манна небесная М. Руст. Нежданный и столь желанный подарок.

Наполеон в деланном гневе швырял на пол дра­гоценные фарфоровые сервизы. Наш государь при­нялся расшвыривать головы военных. В отставку отправились министр обороны С. Соколов, командующие ряда военных округов и родов войск, гене­ралы, просидевшие лишнюю пару-другую штанов в центральном и периферийном аппарате управ­ления. «Неблагонадежных» списывали с действи­тельной службы пачками. Исторические параллели просятся на кончик пера. Но они всегда условны и подчас опасны. Не буду их выстраивать. Ограни­чусь замечанием: легкомоторная «Цесна» М. Руста возымела эффект, которому могло бы позавидовать крыло стратегической авиации США.