Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Бар эскадрильи - Франсуа Нурисье на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Людьми?

— Хотим сколотить небольшую команду, пять-шесть авторов и главный редактор — опытный руководитель, который приведет все это в движение.

Теперь, Цыпочка, набери побольше воздуха и ныряй: опытный руководитель — это Блез. Итак, иссушенный поэт, автор «Сирано», лирический немой, писака на все руки, сухарь из сухарей, возводится в ранг деятельного руководителя и вдохновителя. Блез — это же типичный парижский фрукт: больше кости, чем мякоти. Великий знаток тротуаров двух парижских округов и нескольких изъеденных молью салонов, и вот ему поручено придумать кровавую романтику, которая должна, наконец, освободить французское телевидение от американского импорта. Гюго магнитофонной записи, Золя с Бют-Шомона: это о нем. Он, который из всего огромного мира освоил только несколько редакционных залов, коробки для сигар Флоренс Гулд и званые обеды Диди Клопфенштейн, будет готовить нам смесь из «Далласа», «Людей из Могадора» и «Семьи Ратон», протянет тоскующим по эпохе Помпиду зеркало Музея восковых фигур, дабы они могли избавиться там от своих грехов. Просто мечта! Но, в конечном счете, нет глупых способов делать деньги. В «Евробуке» народ циничный, и они правы. Что может быть более грустным, чем большой пустой зал? И что может быть более радостным, чем полная касса? Вот только знают ли Мезанж и Ларжилье, задаю я себе вопрос, знают ли они, что делают. И понимают ли, что делают, когда берут на работу Боржета? Это абсолютная ошибка, даже если они рассчитывают толкнуть ему по дешевке просроченный товар, потому что на такой случай они должны были бы выбрать звезду, «знаменитость», академика с золотым обрезом, а не эту безделушку, вот уже двадцать лет покрытую пылью.

И даже если предположить, что все обойдется, — это секреты Больших Денег, удачных карьер, всего, что хочешь. Если богачи не становятся бедными, значит существует какой-то фокус. Доверимся им. НО БОРЖЕТ! Как ему удалось, ценой каких гримас и презрительных мин, ценой какого непомерного самоуничижения и всяких светских фокусов, которые ему, кстати, превосходно удаются, вывести незапятнанной свою репутацию из такого длинного туннеля безмолвия и никчемности, как же он сумел с легким сердцем уничтожить прежний свой образ? Надо ли это понимать, что ему надоело не иметь дома, не иметь английских костюмов, не иметь женщин, надоело есть рагу в бистро в тех редких случаях, когда его никуда не пригласят? Может, он влюбился и чувствует, что им пренебрегают? Или хочет получить реванш за двадцать лет недоуважения? Закоулки души этих живущих в клетках птиц всегда загадочны.

Как бы то ни было, но однажды за обедом он уже пытался продать свою стряпню Форнеро. Слово «продать» тут очень подходит: Блез хотел бы, чтобы ЖФФ опубликовали книгу, по которой телевидение поставит сериал. Это называется у них «новеллизацией». Получается своего рода телероман. Ты помнишь, что сказал Дизраэли о степенях обмана: ложь, ложь под клятвой и статистика. Так вот, телероман для издателя — это и есть статистика. Форнеро, появившись на работе, сразу же зашел ко мне в кабинет: «Вы могли бы ожидать от него что-нибудь подобное?..» В такие моменты я особенно люблю Жоса. Он ошеломлен. Я уже чувствую, как будут разворачиваться события, и осторожно ему отвечаю: «Я сообщу тебе все подробности сразу, как только я сам…» Он смотрит на меня скорее с удивлением, чем с недоверием. Он оказался наказанным за то, что поверил в талант Боржета, потому что он приглашал его каждый месяц, когда образовывался какой-нибудь просвет.

Роман будет называться, кажется, «Замок» или «Валлориш». Они еще не решили окончательно. Ты улавливаешь намеки? Им хочется пощекотать французские потроха. Верхи и верхушка верхов. Мы ведь, как и рыбы, начинаем гнить с головы. Карманьола и Интернационал, пузаны девятнадцатого века и распутники восемнадцатого, замешанные в такой салат из разных стилей, что он отодвинет на десятый план модный сейчас викторианский плюш престижных серий Би Би Си, равно как и всякие там поджоги архивов и тайны из жизни принцев. Короче: республиканский Версаль или что-то в этом роде, но в любом случае — волшебный чемодан, откуда, если его открыть, потекут крупные купюры и мелкие зависти, не говоря уже об алмазах буржуазного Али-Бабы. Чтобы можно было умереть со смеху! В такой штуке уже не знаешь, кто в кого целится? Кто кого убьет? То ли это атака Жискара против «приятелей и мошенников»? То ли новый бред элегантных заговорщиков? То ли приход к власти бунтарей шестьдесят восьмого года? Так или иначе, профсоюзы уже пускают слюну от счастья. И ведь при этом нельзя даже обвинить завтрашних скромников и скромниц, если они вдруг придут к власти, в том, что они погрязли в пропаганде: этим займутся психи, окончившие Высшую административную школу, которые только и мечтают о переворотах. А впрочем, я не стал бы отдавать голову на отсечение и кричать на всех углах, что идея так уж плоха. Посмотрим, Цыпочка, посмотрим!.. Как говорил красавчик Ален в «Гепарде», а за ним и принц: «Все должно измениться, если мы хотим, чтобы ничего не менялось…»

ЖОС ФОРНЕРО

«Мой дорогой Блез,

Вы, конечно, почувствовали, что я вчера пребывал в печали из-за смерти друга, усиленной еще и переживаниями личного свойства, по поводу которых я не буду распространяться. Прошу Вас считать это письмо, продиктованное в тишине и после здравых размышлений, как ясное и продуманное продолжение, которое должен был бы иметь наш разговор.

Я, как мне кажется, почувствовал под тем энтузиазмом, с которым Вы изложили мне свой телевизионный проект, какую-то тревогу. И именно на эту тревогу я позволю себе отреагировать.

Для тех, с кем считаются — критика, сотня книжных магазинов, несколько настоящих любителей литературы, — кто такой Блез Боржет? Автор «Мертвых планет», «Хранителя тел», «Посмертного письма к Рильке». Другими словами, человек самой утонченной требовательности, тот, чьи первые шаги в литературе приветствовали Сюпервьель, Флео, Жув. Всему этому, скажете Вы мне, уже двадцать лет, и любое творчество может и должно обновляться. Это правда, но не ценой непостижимой метаморфозы.

Вы, Блез, не из тех писателей, которые разбогатели сами благодаря своему перу и приносят доход своему издателю. Согласитесь, что я никогда Вас не упрекал, а, напротив, своим молчанием даже поощрял Ваши высокие требования к литературе, поощрял даже Ваши яростные наскоки на нее. Я приветствовал и Вашу журналистскую работу, которой Вы отдавали себя далеко не полностью. Случается, что «вторая профессия» безосновательно и опасно вторгается в творчество; это не ваш случай. Вы остались принципиальным писателем, не гоняющимся за заработком, писателем, которого я имею счастье публиковать с тысяча девятьсот пятьдесят шестого года и который предпочитал, если так складывались обстоятельства, молчание компромиссу.

Так что представьте себе мое удивление — такое же, какое испытывают все ваши друзья, — когда Вы изложили мне проект коллективного сериала, который Вы собираетесь осуществлять.

Забудем на время о цифрах, о лозунгах, о сомнительных искушениях, которыми склонны злоупотреблять эти господа из «Евробука»: я знаю их всех, по крайней мере столь же хорошо, как и вы!.. Посмотрим, о чем идет речь. Если я правильно уловил суть Вашего предложения, ваши работодатели ждут от Вас и Ваших сотрудников большой, огромный сериал, предназначенный составить конкуренцию англо-саксонским сериалам, причем на их собственной территории. Вам, следовательно, предлагается работать с постоянной оглядкой на такие сериалы, как «Добрый и Злой», «Сага о Форсайтах», «Династия», которые принесли самый большой доход и у которых придется позаимствовать признанные, абсолютно надежные составляющие: богатую социальную среду, очень богатую среду, которой, однако, все время угрожают скандалы и смертельные опасности, связанные с раскрытием отвратительных секретов, финансовых или сексуальных мерзостей. Речь идет о том, чтобы играть в добродетель, поперчив ее пороком. Старый рецепт. Теоретическое его обоснование мы находим уже у Лакло в его предисловии к «Опасным связям». Но мы живем во Франции. А здесь, как известно, у публики совсем иные привязанности. В «Людях из Могадора» и в «Господней воле» телезрителю понравились салоны, донжоны, парки, балы, охота, привилегии, образцовые и элегантные несчастья — образцовые, потому что элегантные. Боевые кони и алебарды в разумных пределах: средневековые механизмы не внушают нам излишнего почтения. А вот султаны на шлемах и целования ручек — это пожалуйста. Двести лет спустя после своей Великой революции простой маленький француз все еще полон всяких грез на этот счет. Гениальным изобретением Жана д'Ормессона был герцог. Вдумайтесь, герцог! Слово прекрасно, как неясное пламя, и оно порождает реминисценции в духе Пруста, в духе Сен-Симона. Табурет, шляпа — какая фронда! Альба, Гизы, герцоги Юзес — какая поэма! Все это надо включить в ваше дело: герб, большие деньги, секс, исторические особняки. И не бойтесь как следует перемешать весь этот коктейль. Подернутые утренней дымкой пруды — но и Биржа тоже. Титулованные отцы — но и взбунтовавшиеся дети. Псовая охота — но и экология. Дрюон тридцать лет спустя, упадок, заря нового времени, непременная демонстрация, какая-нибудь забастовка, двойственность капитала, приправленная аристократическими пряностями, все очарование старого света, но и фатальная победа нового… Какой торт! Простите, что я не смог устоять перед удовольствием отрезать от него кусочек.

Отдавали ли Вы себе отчет, Блез, рассказывая мне со столь явным энтузиазмом о своем проекте, какую карикатуру Вы рисовали? Эту карикатуру — и я боюсь еще, что не сумел здесь сказать всей правды — ждут от Вас. И коль скоро тут замешаны такие деньги, значит за всем этим цирком нет никакой сути. Сутью займутся другие, они состряпают ее за Вас. Назовем это политической волей и политическим маневром.

И не обвиняйте меня, что я все свалил в одну кучу. Элизабет Барбье, Жан д'Ормессон, Дрюон и, разумеется, Голсуорси! писали романы. Они делали свое дело и делали его хорошо. Тяжелая машина кинематографа и телевидения взяла их на вооружение, и я первый приветствую это, потому что благодаря им были проданы хорошие книги, много хороших книг. Но от Вас, человека, не являющегося ни романистом, ни даже просто сочинителем историй, требуют работать с рецептами. Так вот, мой дорогой Блез, за тридцать лет пребывания в профессии — самой прекрасной профессии на свете — я понял одно: цинизм и рецепты никогда не окупаются. Изящество, магия, простодушие — вот что обеспечивает успех, но никак не хитрости и манипуляции.

Чтобы пояснить свою мысль, я возвращаюсь к уже приведенным примерам.

Когда Дрюон после войны вернулся в Париж, он оказался в нестабильном, раздираемом спорами обществе, и стал наблюдать за ним. Он, прошедший всеобщий конкурс, Сомюрское кавалерийское училище и войну, оказался заброшенным в настоящий акулий питомник, в самую гущу крупной буржуазии. Он был полон решимости сделать там карьеру, но не в роли просителя, а в роли покорителя. И написал роман, похожий на терзающее его беспокойство, на его зачарованность и на его презрение: роман немедленно принес ему успех.

«По воле господней»? История, придуманная человеком, который вспоминает о прогулках, на которые по вечерам водил его отец, водил вокруг пруда, разговаривая с ним о будущем. К чему Вы добавите нескольких прекрасных дам, низкие машины, любовь к морю и ностальгические воспоминания о романах прошлого века… Не какая-нибудь адская машина для того, чтобы добиться славы любой ценой, а всего лишь мечты одного человека или, точнее, даже трех или четырех поколений людей его стиля и его класса. И тут тоже чистая действительность и апогей… искренности.

Но предприятие, предложенное Вам, — рациональная эксплуатация приемов, пародия (с французскими акцентами) на американскую модель, которую все якобы презирают, — это дело не для Вас. Вы скомпрометируете и свое перо этим бумагомаранием, и свою репутацию. Вы скажете мне, что в нашем маленьком обществе все забывается? Я Вам отвечу также серьезно, что ничто никогда не остается в нем неизменным. Писатель, сбившийся с пути один раз, будет за это осужден навсегда. Вот почему не просите меня, если вы продолжаете настаивать на своем проекте, издать ваш сериал: именно из дружеских к Вам чувств я стараюсь уберечь Вас от этой смеси жанров и иерархического беспорядка, на которых Вы ничего не заработаете. Я, конечно, не питаю иллюзий, но профессиональная честность обязывает меня написать здесь Вам черным по белому, что если Вы возьметесь за этот проект, то я могу лишь вернуть Вам свободу. Другие, менее щепетильные, вероятно, воспользуются ею.

Возможно, Вы будете удивлены, что я так рьяно выступаю против мероприятия, инициированного группой и людьми, которые, будучи в некотором роде моими хозяевами, могли бы ждать от меня большего понимания. Однако, не говоря уже о том, что представители «Евробука» в составе совета ЖФФ всегда уважали мою свободу, я выступаю отнюдь не против телевизионного сериала как такового, а против идеи опубликовать производное от него печатное крошево. ЖФФ оценивается пропорционально моей осторожности, и именно из осторожности я пытаюсь привлечь Ваше внимание к опасностям, которые Вас подстерегают. До сих пор я с дружеским чувством администрировал Ваше литературное творчество и теперь я не хочу способствовать его упадку. Я уверен, дорогой Блез, что Вы это понимаете, а также понимаете, какими побуждениями я руководствуюсь, отправляя его Вам.

Ваш друг Жос Форнеро»

Я спрашиваю себя, зачем подчеркивать, что это письмо было «продиктовано»? Чтобы поиграть в патрона? Мне никогда не удавалось привести в порядок свои мысли или аргументы, глядя, как какая-нибудь Ивонна или Флоранс сосет свой карандаш. Бедной Луветте придется чертовски помучиться, когда она будет разбирать мои записи. Она знает, что свои важные письма — те, которые стоили ей прозвища «Мадемуазель Шампольон» в еще большей степени, чем прозвища «святая Тереза» (потому что она любит расставлять на моем столе розы), — так вот, что свои важные письма я всегда пишу сначала в виде черновика, причем в самое невероятное время, который я затем кладу на машинку, когда ее нет. Ненавижу, когда она вздыхает. Но на этот раз вздох ее будет оправдан. Сноски, отсылки, зачеркивания, пометки делают мою прозу нечитабельной. Наверное, я напрасно так расписался, давая Блезу время прийти в себя и набрать аргументов в пользу проекта. Я должен был бы просто написать: «Это не для Вас и не для меня. Откажитесь!» Может быть, это смутило бы его. Если серьезно, то это значит: Ланснер, Буланже или Коэн предложат ему сто кусков, и он сдастся. Взывать к чести и достоинству — глупейшее занятие. Может быть, мне не следовало говорить о «Сильных мира сего», о «Господней воле», то есть о реалиях моей профессии, а надо было ограничиться, как принято, общими словами и принципами?

Как же мне хочется вдруг открыть наугад какую-нибудь рукопись и прийти в восторг… О, крестильная вода, о, давно забытое биение сердца, еще не умершая молодость и текст… текст. Вот тебе, на, радуйся, наслаждайся, идиот!

Жос Форнеро был уже во дворе, уже почти вышел на улицу Жакоб, уже гладил мимоходом рукой, не задумываясь, одного из двух изрядно облезлых львов, обрамлявших дверь «частной лестницы», но развернулся, опять поднялся на третий этаж, подошел к машинке Луветты и взял там черновик письма к Боржету. Стоя у камина, он добавил следующее:

«Р. S, — Дорогой Блез, уже очень давно запас Ваших «Мертвых планет» почти иссяк. Кое-какое количество экземпляров, достаточное, конечно, чтобы удовлетворить спрос, еще лежит на складе, но их обложки потускнели. Я сегодня же отдам распоряжение переиздать их в новой синей обложке, которая Вам так нравится. Только не надо усматривать в этом жесте желание оказать на Вас какое-либо давление. С дружеским приветом.

Ж.»

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Оп! С одного взгляда зажегся. Не моего, его взгляда. Я даже избегала встречаться с ним взглядом. Хотя бы потому, что я не чувствовала себя в форме, завернутая в шаль цвета сажи, а тут еще его благоверная расстреливала глазами все, что двигалось. Момент был не самый подходящий, чтобы оживлять нежные воспоминания. Впрочем, нежные…. Это сильнее меня, и я злюсь на него за это. Мои бывшие мужчины — это, как правило; гигиена, юмор, мое высокое мнение о себе: я дружу с ними. Поскольку, похоже, я самая «темпераментозная» из всего литературного стада (слово это принадлежит дражайшему Ретифу де Лa Бретонн, а идея применить его ко мне пришла в голову Гандюмасу. Но бедный Антуан, право, насколько хорошо он знал меня, чтобы судить об этом?..), то когда это случается, это, значит, случается. Становимся друзьями. Наши жизни несут аромат присутствия пресыщенных и веселых мужчин. Мне жаль воительниц феминизма, которые лишают себя такой гирлянды. (А лишают ли? Ночь так легко разрушает то, что днем кажется незыблемыми принципами.) Но Жерлье был слишком труслив. В небольших количествах это составляет часть их очарования: они врут, приходят тайком, застревают в «своей настоящей жизни», не понимая, что в качестве компенсации за их ложь мы получаем больше свободы. Это очень даже хорошо, когда такой тип сматывает удочки — белье свежее. Жерлье исчез, как в люке, в тот самый день, когда вдруг испугался, что я могу его скомпрометировать. Подстрелить золотого тельца — пожалуйста, а засветиться с юной девочкой? Как ветром сдуло. Они никогда не перестанут меня удивлять, эти санкюлоты, эти голоштанники. Когда вышел мой роман, он мог бы подать мне какой-нибудь знак, даже издалека, хотя бы понятный только мне одной. Я не ждала от него передовицу в «Поющих завтра», а просто что-то вроде милой заметки, написанной дружеской рукой, пусть даже под псевдонимом, почему бы нет? Это доставило бы мне удовольствие. Тем более, что журналисты тогда не расталкивали друг друга локтями, борясь за право похвалить мои достоинства. Рабы Жоса не перетрудились. Фотография в пенной ванной, это да, это спорить не приходится, но чтобы дать лестную статью в подвале первой полосы… Ничего, ни единого слова, ни одного звонка. Я была самая темпераментозная прокаженная в Париже. Что ж, сами себя лечим и сами выздоравливаем. Я уже почти совсем забыла Жерлье. Я ведь не читаю газет, где он демонстрирует свою ярую добропорядочность, и не знаю всех параллельных иерархий, в которых он, похоже, стал крупной шишкой. А тут вдруг я сразу все узнала, когда он срочно отделегировал мне своего рода телефонного эмиссара, чтобы тот, если я правильно поняла, передал мне приглашение патрона с перечислением всех его титулов и функций. Черт, он времени даром не терял! Но все же долго ему пришлось ждать, томиться в шкафу со своей розочкой в руке! Стал крупным боссом в аудиосфере. «Канал…» — блеял тот тип по телефону. Час спустя секретарша «соединила» меня с (боже, сколько предосторожностей! Интересно, он трахает ее?) Господином Жерлье. Ну, милый мой, ты изменился! Твой когда-то похожий на шепот голос стал торжественным, резким. Ты, правда, и раньше всегда обращался ко мне на ты. Правда и то, что среди твоих друзей так вообще принято. Ты начал излагать мне какой-то проект, в котором я ничего не понимала. Ты тоже говорил «Канал», как тип из твоего кабинета. У тебя есть теперь кабинет, милый мой? А помнишь, как в оранжерее директора лицея у тебя брюки спустились прямо на ботинки? Я предложила тебе встретиться. И услышала, как ты спрашиваешь у секретарши — которую-надеюсь-ты-трахаешь: «На четверг? Нет, на пятницу?..» Ты назвал мне ресторан, и по твоему голосу я поняла, во-первых, что речь идет о дорогом ресторане, во-вторых, что в этом ресторане ты не завсегдатай, и в-третьих, что мне стоит одеться получше, чем на кладбище.

Непрочь начать все сначала? Не думаю. Ты бы не стал пользоваться этими манерами префекта. И все же у тебя был какой-то странный голос, когда ты говорил: «Знаешь, ты стала еще более красивой, чем прежде». Наверное, секретарша разговаривала в этот момент по другому телефону.

— А ты меня не заметила в понедельник?

— Нет, ты знаешь…

— Да, конечно…

Диалог прямо из Мариво. Просто блеск. Что я ему и сказала: «Сцена из Мариво…»

— Ты нисколько не изменилась.

Встреча в пятницу, в одном отеле с британским названием. Бары отелей, гранд-отелей, и их рестораны, где блестит серебро: ах, право же, не стоило, явно не стоило, совершенно точно не стоило менять правительство… Антуан часто за мой язык называл меня «Мадам Анго». Дорогой Антуан, во что его-то сейчас бы перерядили?

ИВ МАЗЮРЬЕ

Генерал Б. Мазюрье

«Бешельер»

Визё

45200 Монтаржи

Париж, 29 мая 1981 г.

«Дорогой Папа,

Я сразу приступаю к профессиональному вопросу, потому что ты сам себя называешь любителем этой части Кригшпиля!

Ты знаешь, что меня, как только я пришел в ЖФФ, стали называть «Господином Зятем». Так вот, «Господин Зять» в эти дни хочет со всем почтением, которое он им возвращает, послать кое-кого с улицы Жакоб в задницу.

Некоторым здешним персонажам это очень подходит. Кампания, которую ведет Брютиже, направленная не только против меня, но вообще против всего, что смеет дышать или работать в издательстве, несмотря на его сарказм, вступила в последнюю фазу. Он почуял слабость Жоса и тут же двинул вперед свои пешки: весьма эффектный и всеми замеченный визит госпожи Майенн, подчеркнутые отсылки к мнению влиятельных лиц из «Евробука», даже если они в корне расходятся со вкусами и идеями Брютиже, тяжелое молчание во время заседаний и т. д. Любые действия хороши, если они дают понять, что у Брютиже есть союзники, что он имеет в ЖФФ больший вес, чем кто-либо (чем я!..). Он хочет выглядеть ироничным, компетентным, таинственным, вездесущим. И терроризирует своих фаворитов с развязностью, призванной, наверное, придать особую значимость его персоне. Подтекст: «Если я так обращаюсь с теми, кто составляет мой так называемый двор, то это значит, что я не нуждаюсь в них. Моя сила состоит в другом, и вы это вскоре узнаете. Я не тот, кем вы меня считаете, — не «сумасшедшая толстушка, опьяненная собственной злобой»: вот видите, я могу даже вас цитировать, господин Зять. Всегда найдутся дружеские уши… Я человек, который лучше всех знает этот дом, чувствует его, вносит в него жизнь, держит его в своих руках и сумеет, когда наступит нужный момент, принять самое лучшее решение, на которое даже сам патрон не сразу бы решился. Какому-то удачно женившемуся мелкому выскочке не удастся вставить мне палки в колеса. У кого есть голова на плечах, тот поймет, о чем я говорю…».

Со времени нашего возвращения из Флоренции (получил ли ты мое письмо оттуда? итальянская почта ведь непредсказуема) ситуация как-то незаметно ухудшилась и изменилась. Брютиже ищет почву, чтобы атаковать Форнеро и, возможно, его побить. Принципы для него мало что будут значить: он будет их менять столько раз, сколько потребуется, чтобы оказаться в благоприятной позиции и иметь возможность вербовать себе сообщников. Как же я сегодня жалею, что ты не смог в прошлом году выделить сумму, которая позволила бы тебе выкупить акции, принадлежавшие Дюбуа-Верье! По крайней мере мы были бы в курсе происходящего.

Я понял несколько поздно, что обед в Фьезоле, на который Брютиже пригласил меня дней десять тому назад (навязав мне без всяких объяснений присутствие зтого Марчелло, который не покидал его все четыре дня), был последней предложенной мне возможностью. «Вы со мной или против меня?» Я говорил ему о Жозе-Кло, о Жосе и о Клод с подчеркнуто теплыми чувствами, чтобы он видел отделяющую меня от него дистанцию. Это вроде бы его совсем не раздражало, а, казалось, просто забавляло. Он развернул против меня свою ласковую казуистику, которую поначалу не замечаешь, а потом увязаешь в ней, как в патоке. А красавец Марчелло в это время прожигал меня своими невинными взглядами. Часам к двенадцати, когда Брютиже понял, что я не сдамся, он сделался вдруг грубым. Еще немного — и он сел за руль принадлежащей Марчелло «ланчи». И он уехал бы, забыв меня около ресторана! Мне пришлось вскакивать в машину буквально на ходу. Еще минуту назад приятный собеседник, он в мгновение ока превратился в злого толстяка, переваривающего избыток выпитого вина. Мы больше не разговаривали до следующего дня; в самолете он галантно рассказал мне об «установленных им контактах» — о контактах, которыми, по всей логике, он должен был бы поделиться со мной еще во время ярмарки, хотя о чем тут уж говорить.

В Париже мои размолвки с Брютиже, о которых я Жосу ничего не сказал, в чем был, вероятно, неправ, показались мне смехотворными. В то же время следует воздать ему должное: он раньше меня почуял нечто, витающее в воздухе, неприятности, которые подстерегли семью Форнеро, даже если при этом он думает только о выгоде, которую из этого можно извлечь. Жозе-Кло, взволнованная, поведала мне то, что только что сама открыла для себя: болезнь матери, о чем я тебе уже говорил в начале письма. Меня смущает разговор на эту тему. Мне стыдно назвать так прямо ту угрозу, которая надвигается на нас. У меня будут одни знаки препинания: Жозе-Кло, запятая, расстроенная, запятая, мне сообщила… Мне хотелось бы мысленно сформулировать и высказать это иначе, так, как я это чувствую сердцем, а в сердце у меня ярость от собственного бессилия. Подумать только, ведь мне случается давать «стилистические советы» авторам! Иногда я даже мог бы присоединиться к шуткам Брютиже по поводу «Господина Зятя». Хотя я в ЖФФ занимаюсь управленческими делами, я администратор, и моя работа не связана с поиском изящных словосочетаний. Но в ведении администратора находятся еще и дружба, и грусть, и я знаю, что в ближайшие недели моя роль, даже если она мне совершенно не нравится, окажется значительной. Мне придется защищать Жоса, а с ним и Жозе-Кло, против заговора, который я еще плохо различаю, хотя чувствую, что он зреет. Все происходит так, как если бы Брютиже, подталкиваемый и манипулируемый в большей степени, чем он сам это себе представляет, старался спровоцировать Жоса на какую-либо ошибку. Иногда даже он как будто пытается ему помочь, но это только видимость. Хватит ли Жосу прозорливости, чтобы почуять ловушку? Никогда еще я не ощущал так отчетливо близости Жоса к Издательству, не ощущал, насколько все, что ранит Жоса, угрожает и Издательству тоже. Переключив свое внимание на семейные невзгоды, он утратит бдительность, и те, кто подстерегает его, обнаружат его уязвимость еще до того, как она проявится. Я уже видел, что на письменном столе Жоса опять возник достопамятный флакон розовых драже. Когда он к ним прибегает, становится ясно, что опасность бродит где-то рядом. «Папа бьет в собственные ворота», — шепчет Жозе-Кло.

Клод вчера во время ужина в доме на улице Сены — конец мая, а она еще не открыла сезон в Лувесьене! уже одного этого было бы достаточно, чтобы оценить степень ее усталости — сказала нам: «Сердечница, трудно себе представить, такого просто не бывает. Всякий знает, что инфаркт угрожает прежде всего менеджеру пятидесяти лет, толстому обладателю диплома, живущему в городе. Это статистика! Я заполучила болезнь нью-йоркского банкира-еврея, страдающего от избыточного веса. Обязательно расскажу это Шабею, это разогреет ему кровь…»

Невозможно не улыбнуться. Клод еще раз преподала нам всем урок. У Жозе-Кло в глазах стояли слезы. Жос удачно принял подачу и перевел разговор на антисемитизм Шабея, тему хотя и не новую, но зато спокойную. Ну вот я все и сказал. Предосторожности, лекарства, медлительность и все остальные атрибуты болезни: чтобы никто больше ничему не удивлялся. Клод переступила границу за каких-нибудь две минуты с помощью нескольких странноватых фраз. Вечером, когда мы уже выключили свет, Жозе-Кло долго мне рассказывала о разных вещах. Она снова рассказала мне о своем детстве, о своих отношениях с матерью, о смерти Калименко (которого она почти забыла…), о появлении Жоса в жизни Клод. Никогда прежде она не говорила со мной столько и таким тоном. Видит ли она Жоса и Клод такими, какие они есть, такими, какими они были? Я в этом совсем не уверен. Но она их любит с совершенно очевидной, щемящей нежностью, из-за которой я и привязался к ней. Если несчастье поселится в ее душе, нежность способна разорвать ее.

Меня, не имевшего времени испытать любовь к матери и страдавшего, как ты сам знаешь, от нашего двойного изгнания — твои гарнизоны, мои коллежи, — эта семейная солидарность, которую я открыл для себя, меня тронула. Я, конечно, в нее проскользнул, как вор, и ты, ничего не говоря мне, возможно, тоже страдал от моего отдаления. Но ведь получается, что я тоже вор, вор, который не унес своей добычи и который теперь навеки связан с Форнеро. Я знаю, ты понимаешь все это».

БЛЕЗ БОРЖЕТ

«…Это вы, Ланснер? Простите, что я настоял, чтобы вы подошли к телефону, но дело очень деликатное… Мне бы не хотелось, чтобы секретарша была в курсе… Да, спасибо, спасибо! Так вот, у меня с Форнеро был разговор, о котором я вам сообщал еще до того, как он состоялся, разговор очень лояльный, очень обстоятельный… Я думаю… Мне кажется, что проблема могла бы быть решена, да, в нужном для нас направлении. Если у вас сохраняется все тот же настрой, разумеется! Сохраняется? Замечательно. Ситуация пока еще шаткая, но я думаю, что Форнеро в конце концов уступит… Что? Да, разговор был не без трудностей! Он человек упрямый. Да, да, конечно. Он согласился бы, при условии, что я позволю ему переиздать мои «Мертвые планеты»… Да, в течение двух или трех лет. Странно? Почему странно? Ну, я полагаю, это вопрос стиля, восприятия… Форнеро не принял аудиовизуального направления. Ему видится издательская деятельность такой, какой все ее представляли в пятидесятых годах. Вспомните, как он завалил проект реализации киноварианта «Расстояний»… Флео просто умер от ярости. Что? Конечно. Это надо будет обсудить. В любом случае вы будете иметь дело только со мной: у меня будет страховка канала и связи моих сотрудников. Правда? Может быть, удастся этого избежать? Их имена будут фигурировать только внутри тома, не на видном месте. Вы мне льстите! О, разделить будет нетрудно, нужно только определить пропорции. Единовременный гонорар? Надо бы подсластить им пилюлю… Да, я представляю себе, если предложение исходит от вас. Цифры, я, вы знаете… Да? О… Я не знаю, я подумаю… Коэн видел кое-что поважнее… Я перемолвился с ним об этом, это правда, но мы не договаривались молчать о проекте. О, дорогой мой, это их еще как будоражит! Буланже только что звонил мне. Это именно из-за его настойчивости, из-за его грубости — вы ведь его знаете! — которые раззадорили меня, и я решил позвонить вам безотлагательно, даже с риском оторвать вас от каких-то срочных дел. О, спасибо вам за ваше дружеское участие в этом деле, буквально с самого начала… Не стоит даже и говорить, что именно вам я отдам предпочтение… Ваша обложка… При равных условиях, конечно. Письмо? Нет, у меня нет письма, но я легко его добуду. Шантаж, вы знаете, я… Подумайте об этом все же, да, об этой гарантии, что у меня также вызывает досаду. Я предпочел бы контракт, в котором говорилось бы скорее о тираже, а не о правах… Совершенно точно! Экземпляры в наше скоротечное время более надежны, чем франки! Не пройдет и шести месяцев, как они обесценятся… Ну да, я тоже в этом уверен. Скажем, послезавтра. За обедом? Хорошо, за обедом. О, нет, не в «Баварии», это же логово Форнеро! Вы что, хотите смерти этого греховодника? У «Тетушки Луизы»?

Превосходно. В час. И извините еще раз за то, что заставил вас прервать ваше собрание….»

* * *

А! Этот чертов Форнеро! Это письмо… Когда-нибудь я запихну его ему в глотку. Плевать я хотел на вашу эстетическую взыскательность, на воспоминания о нашей общей юности, на братские советы, на подачки, на социологию успеха! Если у вас столько тонкого вкуса, мой дорогой, и столько профессиональных знаний, то почему вы сами не издаете д'Ормесона, этого голубоглазого графа? Почему не собираете вокруг себя золотоносных авторов с их миллионами экземпляров? Может быть, недостаточно престижно для вас? Вы прямо считаете, что вышли из бедра Жозе Корти? Что приходитесь внучатым племянником великому Гастону? Надо вас благодарить, когда вы нисходите до публикации наших произведений. Для обедов, для этой вашей витрины мы выглядим неплохой декорацией, но тут же перестаем выполнять эту функцию, как только нам вздумается заработать хотя бы три су. Я являюсь чем-то вроде доброго поступка в вашем портфеле, деянием папаши Добродетели. Вопрос не стоит о том, чтобы разбогатеть с Боржетом. Боржета издают не для того, чтобы заработать денег. Как, впрочем, и не для славы. Такие, как Боржет, являются основной составляющей для ваших блюд, услаждающей слух музыкой, маленькими камушками, которые, будучи собранными вместе, а затем перемолотыми, в конце концов оказываются приятным для вашего самолюбия гравием на дороге к вашему замку в Лувесьене. Кстати, а на какие деньги куплен этот замок? Наследство, полученное вашей супругой, как некоторые утверждают, или же это деньги, заработанные для вас вашими авторами? Когда я приобщался к вашему знаменитому воскресному пирогу или рассматривал на стенах прицепленные вами полотна, уже, кстати, вышедшие из моды, у меня непременно возникала мысль о бесстыдстве всего этого: ваша профессиональная кичливость, ваши великосветские претензии, эти ваши воскресные балы, на которые вы приглашаете столько элегантных бездельников и прочих богатеев, что там с удивлением вдруг обнаруживаешь двух-трех затерявшихся писателей… Так, значит, вы не совсем их еще забыли? Вам иногда приходит в голову приглашать и их тоже, их, которые являются одновременно и сырьем, и рабочими на вашей фабрике. Это мило, но в то же время неосторожно с вашей стороны. А вы не боитесь, что они запачкают ваши ковры? Чернильные пятна, Форнеро — фу, какой плохой вкус!

Когда я думаю, что вы смеете, вы! читать мне лекцию о пользе неуспеха и смирения в тот момент, когда я впервые приношу вам живой проект, когда я предлагаю вам здоровое захватывающее приключение, я спрашиваю себя, где находится сейчас ваша голова. «Личные неприятности»? Я желаю вам таковых потяжелее и побольше, чтобы сделать вас человечнее, если это еще возможно. Однако вы уже сейчас призадумались, и вам тоже пришла мысль о моей уникальности, уникальности «дорогого Блеза», угрюмого человека, опутанного паутиной? Вам преподнесут доказательство, которое вы отвергли: УСПЕХ. Я согласен, звонок Ланснеру не был ни приятным, ни легким. Я от него так вспотел, что от меня несет напуганной собакой. Что ж вы хотите, я не привык: вы никогда не давали мне случая потренироваться. Но я быстро научусь. Научусь изящно блефовать, отстранять друзей, поднимать цену на торгах. Коэн, Буланже: их я тоже воодушевлю. У них нет вашего скептицизма дохлой рыбы. Им обоим по тридцать, у них крепкие челюсти и мускулистые плавники. Я еще никогда не испытывал такого сильного желания и не имел такой возможности выиграть партию. Это пикантное блюдо и оно вкусно пахнет, Форнеро. Вам дадут понюхать его издалека.

БРЮТИЖЕ

Когда я думаю о проекте Боржета, то изменение обстоятельств (связанное с политическими потрясениями) кажется мне быстрым, возможно, плодотворным, и это позволяет мне уточнить мою точку зрения, а всем остальным определиться по отношению к этому проекту. По-моему, можно, учитывая новый климат, который так быстро установился в стране, по скромным прикидкам рассчитывать на сто пятьдесят тысяч экземпляров, а то и гораздо больше, если это будет хороший, крепко скроенный, классический по стилю и прогрессивный по духу роман, который родится из интересующего нас сериала. Проект набирает потрясающий темп после того, как была уточнена без обиняков его идеологическая ориентация, и после того, как был выбран его руководитель, Блез Боржет, который уже собрал бригаду авторов, которой он будет руководить.

Чтобы развить свои доводы, я буду придерживаться самой выгодной гипотезы, гипотезы, согласно которой назначенные режиссеры, все «матерые волки с большим опытом», как нам пообещали, сделают хорошую работу. Эту сферу мы не контролируем, но здесь нам придется довериться бесспорным специалистам, каковыми являются продюсеры… и их немецким, итальянским, швейцарским, квебекским, бельгийским сотрудникам, включая акционеров «Евробука»!

Я уверен, что добросовестные ремесленники телевидения хорошо выполнят свою работу, если им дать, как любят выражаться люди кино, «добротную историю». Так вот, именно на качество этой истории мы и призваны повлиять. Став издателями одного или нескольких томов, извлеченных из телевизионного сериала, мы получили бы моральное право — которое должно быть оформлено договорно — контролировать содержание и качество сценариев. Возможно даже, что Блез Боржет обратился в ЖФФ, а не в какое-либо другое, более «динамичное» издательство, в надежде заключить с нами своего рода литературный альянс, который бы позволил ему, в случае чего, противостоять давлению. Я хорошо знаю, что основная структура фильма определена заранее его инициаторами, равно как и список персонажей, место съемки, распределение ролей и прочее, в соответствии с критериями, которые могут не совпадать с нашими. Но даже с учетом этого наше поле действия — то, что я называю «полем таланта» — остается широким.

Изначально приняв правила игры, мы все выиграем от того, что тексты — сценарии и диалоги — будут как можно более сочными и яркими, разумеется, в пределах, диктуемых законами жанра и принимаемых широкой публикой. Блез Боржет отличается тонким умом и обладает талантом, который необходим для задуманного предприятия и который позволит ему восполнить недостаток опыта в новой для него сфере. Может случиться, что его команда вытащит его на самую вершину или же потянет его на самое дно. Здесь есть некоторый риск. Тем не менее, если говорить о сжатом и, если я могу так выразиться, однородном тексте, который составит один или несколько томов для издания их в ЖФФ, то уже теперь можно с определенной осторожностью предполагать необходимость прибегнуть к услугам какого-нибудь бывалого специалиста по переделыванию текстов, чей опыт гарантировал бы нам высокое качество работы. Стоимость этой операции — гонорар телевизионщикам, оплата труда сотрудников Боржета, авторские права Боржета, гонорар (значительный) его соавтору — не должна слишком беспокоить нас, потому что проект будет продолжен нами только если обозначится перспектива и если будет надежда на успех у публики, сопровождаемый существенной прибылью.

Должен я коснуться и последнего пункта, настолько деликатного, что, признаюсь, на какой-то момент я заколебался, и настолько неоднозначного, что вначале я воспринял весь проект сдержанно и даже с некоторым сарказмом. Вопрос формулируется следующим образом: будет ли эффект от такой публикации благоприятным, никаким или же катастрофическим для «витринного образа» ЖФФ. Другими словами, потеряем ли мы в престиже больше, чем выиграем в деньгах?

По здравом размышлении приходишь к выводу, что это самая что ни на есть типичная ложная проблема из тех, что вот уже десять лет мешают нам браться за операции, называемые, да еще с таким презрением, коммерческими. Операции эти, возможно, лучше, чем наша элитарность, обеспечили бы нашу стабильность, независимость и возможность расширения Издательства. Со своей стороны, я не склонен усматривать ничего недостойного, скорее напротив, в продолжении работы над проектом, точнее даже, в борьбе за проект, который может, если мы не поторопимся, от нас ускользнуть. Так что при положительном решении нам следует поспешить. Именно поэтому и чтобы выиграть время я, вопреки нашему обыкновению, адресую эту заметку господам Мезанж и Ларжилье из «Евробука» и одновременно господам Форнеро, Мазюрье и Фике в ЖФФ.

Ж.-Б. Брютиже 12 июня 1981

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Это был не просто дорогой ресторан, это был храм жратвы, овальный зал замка, насос для выкачивания больших денег, ниша для президентов. Жерлье пришел через три минуты после меня (будем честны: я пришла раньше времени) ради удовольствия продемонстрировать мне свой превосходный профиль. На кладбище я запретила себе смотреть на него, как в анфас, так и в профиль, Он изменился так, будто побывал у хирурга по пластическим операциям. Лицо у него как бы разгладилось, выпрямилось, упростилось, наверное, от жажды власти и от ощущения ее близости. Я насладилась сполна, любуясь им, пока бывший безымянный учитель плыл от двери ко мне между столами, пожимая руки, дозируя улыбки, то властные, то быстрые, то любезные, то величественные. Во дает! На этих трехстах метрах ковра в цветочек он наслаждался жизнью больше, чем если бы вдруг оказался на самой красивой женщине Парижа. Ко мне он добрался, несомый облаком. «Слезай, — сказала я ему, — приехали». Он исследовал меня успокоенным взглядом. Мне кажется, он боялся, что я наряжусь под проходимку или под хиппи. Я не накрасилась. И изобразила томность не хуже какой-нибудь девственницы времен первой мировой войны, жених которой только что пал в битве при Шарлеруа. Маленький платочек вокруг шеи, очень простой, из красного тюля, от которого мой бедный Антуан, большой любитель юных девиц, просто млел. И потом мой рот, разумеется, ну а что я могу сделать с моим ртом! Чем он скромнее и бледнее, тем больше на него смотрят.

Ах! Какой выбор блюд! Жерлье не хотел показывать вида, ну а я, хорошая девочка, не хотела его опозорить, расхохотавшись перед столькими недавними министрами и только что назначенными директорами. И я услышала, словно со стороны, как заказываю хорошо поставленным голосом рагу из тонких ломтиков акульих плавников с земляничным соусом. Наш обед стоил, надо полагать, столько же, сколько стоит авторский гонорар с пятисот экземпляров моего романа. (Но был ли достигнут такой астрономический тираж?) Я обратила на это внимание Жерлье, который улыбнулся и подписал счет. У этого человека подпись золотая. Кстати, та же самая, которую он ставил десять лет тому назад под своими аннотациями на моих рукописях: «Больше пылкой выразительности, чем последовательности в мыслях». Ну да, это было в первом триместре, потому что потом… Впрочем, я забегаю вперед.

Волосы у него по-прежнему короткие и густые. Браво. Кожа побледнела. Галстук — это уже нечто новое — галстук шерстяной, яркий и узорчатый. Никакой ностальгии, никакого занудства. Жерлье на пятом десятке приобрел наконец стиль, от которого молодые буржуа отказываются в двадцать. Какой поворот!

— У меня есть к тебе предложение.

— А у меня к тебе есть вопрос.

— Ты первая…

— Свою секретаршу, милую даму на телефоне, которая в курсе про четверг и про пятницу, ты ее трахаешь?

Очень хорошо, взгляд. Жерлье меня рассматривает, как какой-нибудь дядюшка, затягивает молчание, удерживается, чтобы не положить свою руку на мою, чтобы не произнести слово «провокация», или даже «провокаторша», которое, я вижу, прямо вертится у него на кончике языка, наконец качает головой со скорбно-благородным видом. «Я прочитал твою книгу, Элизабет. И я хочу поговорить с той женщиной, которая ее написала. Я неправ?»

Разумеется, я тут же таю. Волна нежности. Спокойное соучастие. Все во взгляде. И Важная Особа долго говорит. Если он хотел меня удивить, ему это удалось, признайся, Элизабет. Его предложение мне льстит, принимая во внимание, что сейчас речь идет не о лестных заметках по поводу моих сочинений весной семьдесят первого, которые смешили весь класс, что на этот раз это нечто публичное и, надеюсь, бескорыстное. Не знаю, что меня волнует больше: предложение, сделанное романистке (сотрудничать в таинственном сериале Боржета), или другое, сделанное моей физиономии (играть в этом сериале роль, настоящую роль…)

— Ты думаешь, я сумею?

— Что, писать или играть?

Он торжествует, Жерлье. Сырая акула восхитительна, если только это не кобра, маринованная в зеленом лимоне. Свежеиспеченные Высочества кидают на нас скрытые взоры, а я сама трепещу от вожделения. В самом деле, скажи он мне: «Пойдем, зайдем ко мне?», я бы пошла за ним не задумываясь. Когда-то в лицее, говоря обо мне, они были правы…

Жерлье очень профессионально, красноречиво и реалистично объясняет мне свой проект (который, как мне показалось, для него явился поездом, на подножку которого он вскочил в последнюю минуту), говорит о «требованиях канала», об участниках, о квотах, сроках, правах, о гонораре, о стиле. Все это для меня словно золото Перу и он, подлец, это знает. Он спокойно ждет меня. Мне вдруг становится стыдно за мою маленькую тюлевую косынку. Если он не обманывает, то я смогла бы прожить целых два года, не бегая за внутренними рецензиями, не изводя себя бесконечной перепечаткой рукописей, не подставляясь под лапанье работодателей. Я все это ему честно говорю, и вот я уже растрогана, о-ля-ля! как последняя дура. Я чувствую себя вспотевшей и трусливой, как какой-нибудь бутуз, получающий похвальную грамоту, совсем размякшей внутри, похожей на перезрелую грушу, такой податливой. Короче, я согласилась.

ЖОЗЕ-КЛО МАЗЮРЬЕ

С этими родителями просто с ума можно сойти. Они так стремительно меняются, так быстро переходят от одного настроения к другому. Оставляешь их безразличными, встречаешь потерявшими надежду; только приготовишься их утешать, а оказывается, что они уже смирились со своей драмой. Даже Ив, главный посредник между ними и мной, теряет почву под ногами. Мамин секрет раскрылся прямо во время семейного ужина. Я еще не до конца поверила в эту историю с сердцем, но она по крайней мере освободила меня от навязчивой мысли, которая преследовала меня. Пусть у нее будет все что угодно, но только не это! Я до сих пор помню, как в детстве после смерти тети Иветты просыпалась ночью с громкими криками. Взрослые вели себя неправильно, слишком много обсуждая все это в моем присутствии. Я только и думала об этом крабе. Когда улыбающаяся мама замолчала тогда, за ужином, я чуть не расплакалась от радости. Она сказала мне: «Ты же не будешь плакать, моя Кло?» Я не могла признаться ей, что это от облегчения. Сердечники — это люди полные, с мешками под глазами и красными прожилками на щеках. Или нервные, вечно встревоженные. Спокойная госпожа Форнеро, которая как шхуна вплывает в салоны и бутики под всеми парусами, не может… Ладно, я брежу. Клод не мнимая больная. Сколько раз она мне повторяла: «Я? Я же железобетонная…». Значит, болезнь опасная. Жос говорит: «Серьезная». Он всегда находит точное слово. Когда ему еще порой случается читать какую-нибудь рукопись, он не обсуждает с автором ее сюжет, он в ней исправляет слова. Это его успокаивает. Значит, это что-то серьезное, но в то же время определенное — как это похоже на маму. Теперь мы должны заставить ее жить медленно и беречь себя. Отныне мы стали похожими на обычную семью, со своей «проблемой здоровья». А то со временем наше общее постоянно крепкое здоровье сделало нас чересчур самодовольными. Отныне в машине всегда будет плед, а в ящичке сбоку у окна — лекарства; больше мы уже не будем безрассудно лазать на любую вершину и будем говорить: «Кофе, пожалуйста, без кофеина!..» Будет тепло и немного тесновато, как дорога, ведущая в зиму.

Немного успокоившись, Жос погрузился в пучину сомнений по поводу «проекта Боржета». Не опозорит ли себя ЖФФ, опубликовав телероман, или сможет торжествовать, проявив достаточно гибкости, чтобы заполучить крупный куш? Какое испытание для издательской добросовестности!

Что же касается Ива, то его преклонение перед моим отчимом — что является благословением моей жизни! — заставляет его повторять буквально все перипетии настроения Жоса. Он кажется взбешенным и растерянным, особенно из-за того, что Брютиже, наш мэтр и законодатель в вопросах большой литературы, предает нас и принимает сейчас Блеза с его надеждами на золотое дно. Никто больше не играет свою истинную роль: патрон не заботится о доходах, главный редактор выражает свою любовь к деньгам, а утонченный автор только о них и мечтает. Сплошная фантастика. Приходится все время иметь дело с человеческими страстями, с мечтами, и никогда — с реальностью. Даже не с интересами как таковыми. Может быть, именно это нас всех и завораживает? Наверное, очень скучно заниматься делом, где неотвратимо один франк всегда стоит один франк, один метр всегда равен одному метру. У нас нет «эталон-мэтра», как не преминул бы пошутить Шабей. А кстати, о Шабее: я снова обнаружила на своем столе килограмм роз и заумное жгучее послание. Секретарши прыскают со смеху. Ив когда-нибудь расквасит ему нос, который у Шабея просто великолепен, хотя и страшно заострился с годами. Мама от него без ума.

Ив и я приглашены на будущей неделе на уик-энд к Мезанжам. (Какая была бы прекрасная компания, какой чудесный план, с С…. Воскресенье в родовом гнезде, среди деревьев…) Мы не входим в круг их близких друзей и это попахивает дипломатическим маневром. Жос состроил гримасу, когда я ему нарочно рассказала об этом предложении. Я видела, что в какой-то момент он чуть было не попросил меня от него отказаться, но передумал. Это подталкивают Жоса к чему-то или удерживают его? Будто размахивают у него перед носом красной тряпкой.

Резкая перемена позиции Брютиже, любезности Мезанжа, а тут еще эта чисто нормандская осторожность моего супруга: решительно что-то происходит. Жос явно встревожен, он чего-то остерегается. Может, я стала взрослой и проницательной и стала понимать, что все эти годы были заполнены всякими ловушками, переодеваниями, заговорами, о которых я и не подозревала? Едва удалось мне выкроить себе местечко в Издательстве — стенной шкаф-бюро, туманные обязанности, — как я тут же обнаружила для себя его хрупкость. ЖФФ всего на пять-шесть лет старше меня. То, что я считала крепостью, неким институтом, потому что все вокруг меня говорили «у Форнеро» или «Что собирается делать Форнеро?», как будто это не было также имя моей матери, предстало вдруг передо мной каким-то карточным домиком, который сотрясается каждую осень. Слоеный пирог, всегда готовый рассыпаться. Так кто же хочет его проглотить? Богаты ли мы — я хочу сказать: богат ли Жос? Я бы не решилась ответить утвердительно. Однажды я спросила его об этом между грушей и сыром, с детским выражением лица, без которого вопрос мог бы показаться неприличным. Мама ответила: «Это занятие шутовское…» А Жос, смеясь, сказал: «Стены крепкие!» Может, он хотел таким образом объяснить мне с исчерпывающей точностью, что здание и маленький особняк на улице Жакоб, с их двором, мощеным неровными плитами, с тремя акациями во дворе, стоят дороже, чем двадцать семь лет смелости, мудрости, творчества? ЖФФ это прежде всего помещение. Преображенный в камень литературный гений имеет будущее. Это совершенно в духе моего домоседа, который делает какие-то расчеты с Танагрой и косится на здание на улице Сены: «Ты представляешь, какие дела можно было бы провертывать, объединив через двор и конец сада оба здания?»

Я обнаружила на своем столе, кроме тонны роз от Шабея, семь рукописей, которые надо будет прочитать. Значит, Брютиже желает мне добра. Когда у нас с ним прохладные отношения, то чтения хватает только для его миловидных мальчиков; когда же моя стопка возрастает, то это значит, что я ему нужна. Интересно, для какого такого темного дела?

Пролистав двадцать страниц, я почувствовала, что мои веки тяжелеют. Ни неведомым шедевром, ни подарком рукопись назвать было нельзя. Между плохо напечатанной белибердой и мной вставал образ мамы, всегда один и тот же: в белых брюках и черной майке, на острове Ивиса, на террасе, через два года после моего рождения. Вопреки здравому смыслу, я уверена, что все хорошо помню: и ее, одетую таким образом, и музыку, и друзей, которые там были, тогда как на самом деле речь идет всего лишь о часто виденной фотографии. Но на фотографии — или в моих воспоминаниях — у мамы, вместо сияюще молодой внешности было сегодняшнее лицо с его скрытой грустью и снисходительным взглядом. Брютиже просунул в дверь голову: «Похоже, тебя не волнуют, моя маленькая Кло, откровения красавицы Мартинез…»

Хотя меня все называют на «ты» («ты стала частью обстановки…»), тыканье Брютиже выводит меня из себя.

ЖОС ФОРНЕРО

Недомогание, которое ей все раскрыло и которое Клод от нас скрыла, случилось в марте. Я был в Лондоне, Ив и Жозе-Кло — в горах: никаких свидетелей. Обморок на улице Нейи. Скорая полицейская помощь привезла Клод в общий зал полуразвалившейся больницы, где лежат в тесноте больные, подобранные на улице. Бодуэн-Дюбрей выдавал мне все это нехотя обрывками. К счастью, Клод известила именно его: три часа спустя после того, как ее подобрали на тротуаре, она уже лежала в отдельной палате его больницы, и началось обследование. Когда мы неделю спустя все вернулись, Клод была уже дома, чуть печальная. «Тяжелая форма гриппа…». Бодуэн, чета Шабей, Артюро и Жасента, — все решили молчать или врать, все оказались в заговоре с Клод. Только Жозе-Кло почуяла что-то. Может, из-за постоянно включенного автоответчика? Я — ничего. Это ослепление — иная форма эгоизма — поражает меня не меньше, чем болезнь Клод.

Я не ощущал никакого серьезного беспокойства. Может быть, потому что мы не совсем безоружны перед опасностями, которые мне описывает Бодуэн? Дисциплина, режим, предосторожности: годы идут, это становится укладом жизни. Ничего похожего на страшную пропасть, разверзшуюся передо мной, когда Клод во время обеда начала говорить. Шок, падение. «Неужели это происходит с нами? Неужели это приходит вот так?» Правда показалась мне почти успокоительной. У нас впереди много трудностей, но у меня есть навык. Все, что я делал в этой жизни, я делал медленно, по-крестьянски. Даже когда мне очень повезло с первой книгой Жиля — та удача была совсем не в моем стиле и ее не оправдывали никакие мои заслуги, — я использовал это везение терпеливо, как ремесленник. За три года я стократно окупил рекламные расходы на «Ангела» и на легенду Леонелли. Я, конечно, не вылечу Клод, но я сохраню ее среди нас, помогу ей остаться такой, какая она есть, хрупкой, коль скоро они так говорят, но нерушимой. Я этого хочу, я этого хочу всеми ресурсами моей энергии и я всегда добивался того, чего я так хотел. «Двадцать пять процентов химии, семьдесят пять процентов силы воли», согласно Бодуэну. Я ему сказал, чтобы он занимался химией и предоставил мне все остальное, сказал, что воли у меня хватит. «Я знаю», — ответил он мне. Ответил странным голосом.

— И что?

— Не забывай думать о воле Клод. Мишенью является она, а не ты…

Теперь можно перевести дух. Как при грозе, когда она удаляется и на смену грому приходит журчание дождя. Я пошел в «Альков» и включил над дверью маленькую красную лампочку. Луветта меня не потревожит. Двойные стекла, обитая звукоизолирующим материалом дверь. Ветви акации, которые мне не хочется обрезать, касаются иногда моих окон: ее листья волнующе свежи. Заметил бы я их десять или пятнадцать лет назад? Нас ждут совершенно отличные от прежних, первые в своем роде весна и лето; надо будет придумать, как их прожить наилучшим образом. Я думаю не только о здоровье Клод и не о том, что изменится из-за ее болезни в ритме нашей жизни, а о том, предвестием чего является этот знак. Освещение слишком ярко, а встреча таинственна. Вот-вот появятся трещины, щели, все то, что прятали скорость, тщеславие, праздник, декорация. Мне нравится пренебрежение, с которым архитекторы говорят: «Это декорация» об украшениях, которые маскируют какой-нибудь недостаток здания. Огромная часть удач и в самом деле принадлежит «декорации». Теперь мы увидим, как сопротивляется невзгодам остов.

Мои первые четверть века, моя предыстория как бы спали с меня. Мое детство — это не мое детство, а кого-то другого, протекавшее в другом мире. Моя учеба осталась у меня в воспоминаниях как что-то нереальное или глупое. Не говоря уже о нищете. В двадцать лет я испытал голод и хотел не только хлеба. Я не жалел суровых слов, чтобы высмеять мою мать, которая до потери сил торговалась на черном рынке из-за нескольких кусочков мяса нам на обед. В 1943 году меня отправили в Сен-Жени-Д'Арв с дырявым от чахотки легким. Попав туда, я жил с единственной отчаянной мыслью: выздороветь. Выйти оттуда. А шесть месяцев до этого я крал книги; зимой мне приходилось красть яйца, пироги. Все это усложняла страшная бедность. Да, бороться с трудностями — это мне знакомо!

Моя жизнь начинается весной 1944-го, когда я почувствовал, что рождаюсь вновь. Я сам себе дал эту новую жизнь, я ее вырвал из водоворота отчаяния и накала страстей, которые превратили туберкулезный санаторий в кульминацию моих испытаний. Лучшие из лучших там сгорали, позволяли смерти взять над собой верх. Нас там было триста человек, студентов и молодых преподавателей, избавленных болезнью от необходимости быть героями, живших в мире, который разлагался вокруг нас. В двух часах ходьбы вверх по склону от санатория была чащоба, маки. Мы соблюдали в своих ячейках «режим лечения», долгую ежедневную неподвижность, с одеялом, натянутым до подбородка, лицом к горе. Гора, где молодые мужчины нашего возраста готовились встретить смерть. У нас в головах перепутались тогда все чувства: беспомощность, страх, ярость, холодное упорство. Скученность одинаково способствовала и любви, и отчаянию. В Сен-Жени многие с большим или меньшим успехом пытались свести счеты с жизнью. В мае 1944-го двое из наших врачей в сопровождении нескольких мнимых больных ушли к партизанам. Медсестры ухаживали за нами с чувством, похожим на снисходительность, как по крайней мере нам это казалось. В знаменательный день высадки я должен был пройти последнее продувание моего пневмоторакса. Практикант в момент процедуры думал совсем о другом: над моей головой перекрещивались разговоры, в которых я не участвовал. Врачи поставили меня на ноги шесть месяцев спустя, в декабре. Кажется, я был особым случаем, образцовым больным. Сестры прозвали меня «семинаристом»…

Далеко, далеко все это. Зарыто под годами работы, здоровья, праздников, забвения. Жозе-Кло только этим летом узнала, что я провел двадцать два месяца своей жизни в туберкулезном санатории. Словосочетание, отсутствовавшее в ее словаре. Лишь после того, как она собралась прочитать «Волшебную гору» Томаса Манна и «Силоам» Поля Гадена, она решилась задать мне вопросы и узнала про тот важный период моей жизни, про тот сон наяву, про ту мою неопалимую купину, без которой все в моей жизни пошло бы совсем по-другому.

Гудение домофона: Луветта уходит обедать. Тишина «Алькова» становится еще тоньше. Стоя у окна, я вижу, как уходят секретари, потом Танагра, как два кладовщика усаживаются на солнышке со своими бутербродами, как своей танцующей походкой пересекает двор Брютиже в сопровождении Элиасена, чьи таланты открываются ему на этой неделе. Опустев, Издательство становится более привлекательным. Я проскальзываю внутрь. У меня нет никакого желания на кого-либо натыкаться. За каких-нибудь несколько часов разногласия обострились и взаимные недоразумения, в которых я ничего не понимаю, отравляют отношения. Ив осаждает меня, Брютиже меня избегает, Танагра вздыхает, Боржет затаился: ничего не стоящее дело всем кружит головы. Сотню раз я отказывался от подобных проектов, безвкусных и мелких, и команда пела со мной в унисон, потому что выбор был очевиден. И он не менее очевиден и сейчас, когда все пищат на разные голоса. Что касается писков, то я к ним давно привык. В жизнеспособном издательстве даже слова одобрения произносятся с недовольным видом. Я знаю, что, закончив рабочий день, какая-нибудь из моих пресс-атташе вполголоса поносит книги, за похвалу которым она получает зарплату, что Брютиже поочередно оплакивает то мое безразличие к литературе, то мое пренебрежительное отношение к деньгам, что Танагра за столиком у «Липпа» пытается всех убедить, будто без него ЖФФ давно бы уже стал неплатежеспособным. Время от времени до меня доходит эхо этих нежностей. Я о них тотчас же забываю. Люди таким образом берут реванш за свою робость подчиненных. Ими овладевает безумное желание послать все к черту. Я об этом не догадывался до тех пор, пока у меня не появились сотрудники, служащие, люди команды, которых я то и дело с чувством горького восхищения ловлю на разного рода мелких предательствах. Однако не надо ничего воспринимать трагически. Это же, наверное, ужасно скучно — не быть хозяином! Я мысленно способен понять тот зуд, от которого они все изнемогают. Вот только в эти дни на улице Жакоб чешутся слишком уж сильно.

Я люблю коридоры. Люблю заходить в опустевшие кабинеты, угадывать, что в них делается, проверять там мои знания и представления об их хозяевах. Полные пепельницы, стулья в беспорядке: значит, было собрание. Везде стопки рукописей, гранки текстов, нередко карандаш, засунутый между листами и указывающий, на чем остановилось чтение. Ничто не волнует меня больше, чем это. Прошедшие годы не притупили во мне этого чувства. Некоторые кабинеты пахнут затхлостью, другие — духами, или зверем, или женской усталостью в конце дня. Кабинет же моего так называемого зятя всегда проветрен, безлик. Единственный индивидуальный штрих — это стоящая на камине фотография Жозе-Кло, которая меня смущает, потому что она поставлена так, что видна посетителям, а не самому Мазюрье. Проходя таким образом от двери к двери, убеждаешься в одном: ничего нет более отвратительного, чем бюро. Наша работа никак не позволяет иметь роскошный интерьер, который скорее бы унижал авторов, нежели подбадривал. Мне нравятся в этих разношерстных домах, постепенно присоединенных друг к другу, собранных вместе и переделанных, поделки, произведенные вследствие этих присоединений: пробитые стены, закоулки, странные лестницы. Все это мешает нам воспринимать себя чересчур всерьез. Это дом гномов Белоснежки. Вот уже пятнадцать лет, со времен одной из моих летних кампаний по строительству, я должен думать о том, как бы не забыть наклонить голову, чтобы не разбить ее при переходе из дальнего помещения (производство, бухгалтерия) в крыло, где расположены рекламный отдел, литературный отдел и «Альков». Просчет архитектора, который легко было исправить: «Оставьте, — со смехом сказал я, — это будет мне напоминать, что я всего лишь скромный ремесленник…» Это говорила моя гордыня в период эйфории после второго романа Леонелли. Ну, так и пошло. Я наклоняю голову и всегда повторяю: «Осторожно, не забывай…» И я не забываю.



Поделиться книгой:

На главную
Назад