Мама и сейчас еще говорит, что я будто воплощаю в себе одновременно и Робин Гуда, и Гарри Гудини, и Джона Баптиста, и даже террориста.
В детстве я очень гордился этим сравнением.
Глава 7
В те годы мне больше всего нравились вторники, потому что в эти дни после школы я приходил к бабушке Пэтси на чай и оставался у нее на ночь.
Помню запах в ее квартире – довольно причудливую смесь ароматного дыма сигарет «Силк кат» с запахом жареных бобов и рыбных палочек, которые она готовила мне к чаю. Но мне он очень нравился. Это было единственное место вне дома, где я не чувствовал тоски.
Когда мои родители уезжали, меня часто отправляли ночевать к чужой для меня какой-то старой леди; похоже, и она меня едва знала. (Думаю, это была соседка или знакомая родителей, во всяком случае, надеюсь, что так.)
Я ненавидел эти вынужденные ночевки.
Помню запах старой рамки, обтянутой кожей, с фотографией мамы и папы, которую я в отчаянии прижимал к груди, лежа в чужой постели. Я был слишком мал, чтобы понимать, что родители скоро вернутся.
В результате я усвоил еще один, очень важный урок на будущее: не оставляй своих детей, если они тяжело это переносят.
Жизнь человека вообще коротка и подвержена всяческим опасностям, а в детстве он еще более раним и беззащитен.
В раннем детстве и юности опорой мне была сестра Лара. После рождения Лары у мамы за восемь лет произошло три выкидыша, и она уже думала, что больше у нее не будет детей. Но вот она снова забеременела. Она рассказывала мне, что во избежание очередного выкидыша все девять месяцев беременности провела в постели.
И это помогло. Мама не дала мне погибнуть.
Однако она так измучилась за этот период, что была счастлива наконец-то разрешиться от бремени, и в результате Лара обрела долгожданного братца. Фактически, я стал ее ребенком. Лара всячески заботилась обо мне, и я страшно привязался к ней и полюбил всем сердцем.
Тогда как мама была занятой, «работающей» матерью, помогая отцу в избирательном округе и в других делах, Лара, по сути, заменила мне ее. Она сама кормила меня, с младенчества и до пяти лет. Меняла мне подгузники, учила говорить, потом ходить (поскольку она уделяла этому много внимания, я начал ходить очень рано), одеваться и чистить зубы.
Часто она заставляла меня проделывать вместо себя разные рискованные штуки. Сама она побаивалась их совершить. Или просто ей страшно хотелось посмотреть, что из этого выйдет. Например, съесть кусочек сырого бекона или без тормозов скатиться с горки на трехколесном велосипеде.
Она видела во мне восхитительную послушную куклу.
Вот почему мы всегда были с ней очень близки и дружны. Для нее я так и остался младшим братцем. И за это я ее очень люблю. Однако здесь таилось одно большое но: расти вместе с Ларой означало не иметь ни минуты покоя. С самого первого дня моего рождения, когда мать еще находилась в палате рожениц, она повсюду таскала меня и показывала всем и каждому – я был новой «игрушкой» моей сестры. И так продолжалось очень долго.
Сейчас это вызывает у меня улыбку, но я уверен, ее постоянная возня со мной, демонстрация моих возможностей перед окружающими и стала причиной моей страстной любви к тишине и одиночеству, которые дарят море и горы. Мне не нравилось излишнее внимание к моей персоне, я жаждал какого-то простора и самостоятельности и в итоге увлекся всеми этими безумствами.
Не сразу я понял, откуда у меня возникла такая тяга к девственной природе, но, скорее всего, она зародилась от близких отношений с отцом, которые я обрел на побережье Северной Ирландии, и от стремления сбежать от любящей, но слишком властной старшей сестры. (Да благословит ее Господь!)
Теперь я могу подшучивать над этим вместе с Ларой, которая по-прежнему остается моим самым верным другом и союзником. Правда, она типичный экстраверт, с удовольствием выступает на сцене или участвует в различных телевизионных ток-шоу, тогда как меня больше тянет к тихой жизни с друзьями и семьей.
Словом, слава больше подошла бы Ларе, чем мне. По-моему, она прекрасно это сформулировала:
То, что мне приходилось расти в душном Лондоне, вполне искупилось поступлением в скауты в возрасте шести лет, чему я страшно обрадовался.
Помню первый день в отряде скаутов, когда я вошел и увидел ребят в тщательно выглаженных рубашках, украшенных наградами и значками. Я был тщедушным малышом, а по сравнению с ними почувствовал себя еще более маленьким и жалким. Но стоило мне услышать, как командир велел ребятам всего с одной спичкой зажарить сосиску, как я обо всем забыл и стал с интересом следить за всем, что происходило.
«С одной спичкой… Гм… Но она же горит совсем недолго», – озадаченно размышлял я.
И вдруг я увидел, что, оказывается, нужно было разжечь костер с помощью только одной спички, а потом уже зажарить на огне сосиску. Для меня это стало открытием.
Если бы кому-нибудь из тех ребят сказали, что однажды я займу пост главного скаута и что двадцать миллионов скаутов по всему миру будут считать меня важной фигурой, они бы умерли со смеху. Но дело в том, что свои малый рост и отсутствие уверенности в себе я всегда компенсировал силой воли и решительностью, а эти качества очень важны и для жизни в целом, и для скаута.
Так что в отряде скаутов я испытал чувство свободы и обрел отличных товарищей. Мы были одной семьей, и никому не было дела, у кого какое происхождение.
Ты был скаутом, и только это имело значение.
Мне это было по вкусу, и я стал более уверенным в себе.
Глава 8
Вскоре мои родители приобрели маленький коттедж на острове Уайт, и с пяти до восьми лет я ходил в школу в Лондоне, чего всегда ждал с ужасом, а каникулы проводил на острове вместе с родителями.
Работа папы это позволяла, потому что у членов парламента почти такие же длинные каникулы, как у школьников, а поскольку его избирательный округ находился между Лондоном и островом Уайт, по пятницам по дороге на остров он занимался решением каких-либо проблем жителей. (Возможно, это был не самый образцовый метод исполнения обязанностей депутата, но лично меня это очень устраивало.)
Я всегда мечтал как можно скорее оказаться на острове, который был для меня настоящим раем. Мама с папой постоянно пристраивали к нашему маленькому коттеджу какие-то помещения, и вскоре он стал нашим основным домом.
Зимой над островом постоянно бушует ветер, льют дожди; зато летом он становится похожим на спортивный лагерь, в котором полно моих сверстников, до сих пор остающихся моими самыми близкими друзьями.
Впервые я почувствовал себя свободным, предоставленным самому себе, целыми днями мог бегать на воле, исследуя остров. Еще одним радостным преимуществом жизни на острове было то, что совсем рядом с нашим домом жил мой дедушка Невил.
Он запомнился мне замечательным человеком, которого я любил всем сердцем. Дедушка был очень добрым, невероятно могучим и сильным, глубоко верующим человеком, но при этом любившим и ценившим шутку. И еще он обожал шоколад, хотя всегда ворчливо отказывался, когда ему дарили его. Но стоило тебе уйти, как большая плитка исчезала за считаные минуты.
Он прожил до девяноста трех лет и каждый день добросовестно делал гимнастику. Из-за двери его спальни доносилось бормотание: «Наклон, коснуться пальцев ног, выпрямиться и вдо-ох…» Говорил, что это самое главное для поддержания здоровья. (Я не очень понимаю, как в этот рецепт долголетия вписывались шоколад и тосты с маслом, но какая разница? Попробуйте прожить такую же жизнь, как он.)
Дедушка Невил скончался, сидя на скамье в конце нашей дорожки, ведущей к морю. Я до сих пор тоскую по нему: по его кустистым бровям, крупным рукам и крепким объятиям, по его теплу, его молитвам, рассказам, но, что важнее всего, он преподал мне блестящий пример того, как жить и как умирать.
Мой дядюшка Эндрю прекрасно сказал о Невиле:
Такое же важное место в моей детской жизни на острове занимала и бабушка Пэтси, замечательная женщина с необыкновенной судьбой.
Но для нас она была просто доброй и любящей бабушкой, только очень ранимой. В старости она постоянно страдала от депрессии. Возможно, эта депрессия развилась в ней от сознания своей вины за измену Невилу, которую она совершила в молодости.
Видимо, это сознание вины и стало причиной того, что в качестве средства против депрессии у нее развилась склонность к покупке дорогих, но обычно совершенно бесполезных вещей, при этом она убеждала себя, что отлично вкладывает деньги.
Так, однажды бабушка приобрела старый разрисованный цыганский фургон и лавку, торгующую горячей пищей, чуть выше по дороге к нашему дому. Но без надлежащего ухода фургон стал дряхлеть и покрываться ржавчиной, а съестная лавка превратилась в ее собственный магазинчик, где продавали антиквариат и разную рухлядь.
Это, конечно, было несчастьем.
Помимо того что в лавке требовалось присутствие продавца (зачастую им становился кто-нибудь из членов семьи, включая Найгла, который обычно быстро засыпал на стуле перед лавкой, накрыв голову газетой), выяснилось, что держать магазинчик абсолютно нерентабельно. Но главное, он служил постоянной причиной смеха и источником шуток.
(Симпатичный шутник и проказник Найгл, второй муж бабушки, в свое время был весьма преуспевающим политиком. Во время Второй мировой войны он был награжден Военным крестом[4], а потом занимал незначительный пост в правительстве. Но для меня он был добрым и милым дедушкой, которого мы все очень любили.)
Домашняя жизнь была бурной и весьма беспорядочной. Но это было естественно для моих родителей, особенно для мамы, которая, даже по ее собственным представлениям, была и остается довольно взбалмошной – в лучшем смысле этого слова.
Я привык характеризовать свою семью такой фразой: «Семьи подобны сливочной помадке – мягкому лакомству с твердыми орехами».
Приятная сторона этой беспорядочной жизни состояла в том, что мы постоянно разъезжали и встречались с интересными людьми со всего света, которые тянулись к маме, – это стало для нас привычным. Либо мы забирались в старый фургон и ехали послушать какого-нибудь американского лектора, либо помогали в ее новом бизнесе – она занялась продажей блендеров и фильтров для воды.
Ели когда придется, не соблюдая определенного часа для завтрака и обеда. Из мусорного ведра извлекался пакет со свиными отбивными, что сопровождалось бессмертной фразой: «Они же еще совсем свежие!» (Даже если накануне папа выбросил их, так как они стали подозрительно серого цвета.)
Казалось, в отношении еды мама преследовала единственную цель – откормить нас словно на убой. Позднее это заставило меня кинуться в другую крайность: у меня развилось «нездоровое» стремление к здоровому питанию. (Хотя, вероятно, мне следует благодарить маму за мой «железный» желудок, который позволял мне без ущерба выносить длительные съемки передачи по выживанию. Так что благослови Бог все эти свиные отбивные!)
Окружающие, как правило, склонны были замечать лишь забавную сторону маминой взбалмошности, но для нас временами это становилось слишком утомительным. Это означало, что она всегда права, хотя некоторые ее представления или идеи определенно граничили с ненормальностью.
Частенько мы заставали ее расхаживающей по саду с медным прутом. Она уверяла, что ей необходимо «заземлиться» из-за избытка электричества в доме. (Принимая во внимание тот факт, что у нас никогда не было электрообогревателей и что электроосвещение нам часто заменяли свечи, это заявление заставляло нас подозревать, что с нашей мамой не все ладно.)
Но это была наша мама, и за редкими исключениями мое детство проходило в радостной атмосфере любви и веселья, которую я стараюсь поддерживать уже в своей собственной семье.
Глава 9
Мама и папа встретились, когда маме было двадцать один, а папе – двадцать девять лет. Они несколько раз расставались, снова возвращались друг к другу и, наконец, сбежали на Барбадос и там поженились.
Отношения их были полны любви, хотя на характер мамы сильно повлиял развод ее родителей. У нее появился страх остаться одной, из-за чего она порой слишком опекала папу.
Поэтому, если мы с отцом собирались идти в горы или в море, приходилось исчезать из дома тайком, незаметно от мамы. (Что, понятно, обоим нам нравилось.) Это превращало наши вылазки в боевую операцию. В детстве у нас было множество таких операций.
Однако, когда я стал старше и мог уже планировать самостоятельные экспедиции, пусть и недалекие, мне становилось грустно, что мне приходится идти одному, без отца. Я знаю, как нравились ему наши путешествия, но его любящее сердце буквально разрывалось между мной и мамой.
У самого папы в детстве не было большой близости с родителями.
Его отец был усердный, но очень строгий офицер, дослужившийся до звания бригадира. Возможно, он получил это звание, пожертвовав уютной семейной жизнью. Мне точно известно, что папа очень тяжело переживал его холодность.
Мальчиком я всегда побаивался дедушку Теда. И как потом выяснилось, совершенно напрасно. Да, внешне он был строгим, даже суровым, но только теперь я понимаю, что ему были свойственны доброта и преданность, за что его и любили люди.
Больше всего меня пугали его огромные собаки.
Лет в шесть как-то раз я, сидя на полу, вздумал повозиться с одной из них. И она вонзила мне клыки прямо в лицо, поранив нос и губы.
Меня срочно доставили в больницу, чтобы наложить швы. Но маме показалось, что дежурная медсестра слишком долго возится с приготовлениями, поэтому она взяла дело в свои руки и сама зашила рану.
Кстати, у нее это получилось великолепно, и если мое лицо не рассматривать со слишком близкого расстояния, то швы незаметны, хотя нос слегка искривлен. Редактор американского журнала «Менс джорнал», когда я принес свою фотографию для обложки, со смехом предположил, что, вероятно, в юности я часто проигрывал бои в боксе. На самом деле это последствие того укуса.
Если дедушка Тед относился к маленькому папе довольно строго, то мама его была просто суровой. У нее была недобрая репутация человека сильного и не терпящего безрассудства, а безрассудство как раз и было характерным свойством моего отца. Поэтому у Дэдди выработалась резкая реакция на столь строгое и твердое воспитание – и однажды он стал неуправляемым.
Я слышал бесконечное количество историй о его проделках. Например, однажды он из окна своей спальни вылил целое ведро воды на свою старшую сестру и ее ухажера.
По существу, Дэдди так и остался мальчишкой. Это и делало его таким замечательным отцом, джентльменом и другом. В свою очередь, и я не очень стремился стать взрослым.
Помню, однажды, когда мы всей семьей катались на лыжах в Альпах, типичная шутка отца поставила нас в безвыходное положение.
Мне было лет десять, и я все ждал, когда папа заметит, что жившая в соседнем с нами номере отеля крайне степенная и серьезная швейцарско-немецкая семья так и напрашивается на розыгрыш.
Каждое утро они все вместе спускались вниз – мамаша с головы до ног в мехах, папаша в облегающем лыжном костюме с белым шарфом и их раскормленный и заносчивый тринадцатилетний сынок, вечно строивший мне рожи.
В отеле было принято, что если вы желаете завтракать в номере, то должны накануне вечером повесить на ручку своей двери листок с указанием своего номера и заказом меню. Отец решил, что будет очень забавно, если на нашем бланке заказать тридцать пять вареных яиц, шестьдесят пять немецких сосисок и семнадцать селедок и повесить его на дверь этой семьи.
Зная, что мама страшно рассердится, мы ничего ей не сказали и, перед тем как ложиться спать, потихоньку выскользнули в коридор и повесили заказ на ручку соседней двери.
В 7 утра мы услышали, как отец соседнего семейства возмущенно отказывается от заказа. Поэтому на следующий день мы повторили свою шутку. И еще раз.
С каждым утром напыщенный фатер все больше выходил из себя и даже учинил скандал. Тут уж мама сообразила, в чем дело, и отправила меня принести свои извинения. (Не знаю, почему поручили извиняться мне, хотя все это затеял папа, но, думаю, мама надеялась, что из-за моего малого возраста мне меньше попадет.)
Во всяком случае, я чувствовал, что не стоит откровенно признаваться в нашем розыгрыше, и оказался прав.
С того момента, несмотря на принесенные мною извинения, я стал для их сына козлом отпущения.
Его издевательства достигли апогея в последний вечер. Я шел по коридору без куртки, в свитере и в лыжных штанах, обтягивающих ноги. Толстый прыщавый подросток вышел из своего номера и, увидев меня, решил, что на мне женские колготки.
Он насмешливо захохотал, стал тыкать в меня пальцем, называть девчонкой, уперев руки в жирные бедра. Презрев разницу в возрасте и комплекции, я накинулся на него, изо всех сил ударил и сбил с ног.
На шум из номера выбежал его отец и увидел, что его сынок сидит на полу и размазывает по лицу кровь из носа с преувеличенно громким ревом.
Видимо, чаша его терпения переполнилась, он затащил меня в наш номер и рассказал родителям о моем хулиганском нападении на его сынка.
Отец прятал усмешку, но мама пришла в ужас, и мне здорово досталось.
Так закончились очередные каникулы нашей взбалмошной семейки.
Глава 10
Когда я был маленьким, к нам на Рождество часто приезжали тетушка Мэри-Роуз и дядя Эндрю (тоже в прошлом военный бригадир).
Помню, однажды Дэдди, взяв меня с собой, чтобы научить своим проказам, натянул на сиденье в их туалете упаковочную пленку. Это всегда было отличным розыгрышем. Но они восприняли это с огромным возмущением.
Поэтому Дэдди повторил свою шутку.
Кончилось тем, что после еще нескольких розыгрышей, которые наши гости восприняли как оскорбление, они решили покинуть наш дом раньше намеченного срока.
Но они не учли, что Дэдди ожидал этого и заранее вынул из их машины запальные свечи. В результате они долго сидели в машине со своим багажом и бесились от злости, тщетно пытаясь завести двигатель, который работал вхолостую.
Однако все равно тетушка и дядя всегда оставались близкими друзьями моей семьи и, как я сейчас вспоминаю, были со мной неизменно добры и ласковы. Я очень ценю их дружбу.
Дэдди, который изводил родственников своими проказами, на самом деле тоже их очень любил. Это подтверждает справедливость поговорки «Милые бранятся – только тешатся».
Полученное папой суровое воспитание заставляло его совершенно иначе относиться к своим детям. Не избалованный лаской и вниманием, он щедро оделял ими нас с Ларой.
Папе хотелось, чтобы мы видели в нем заботливого, любящего отца, с которым детям живется спокойно и уютно, и он действительно был самым замечательным отцом в мире. Я очень ему благодарен, и, хотя я потерял его довольно рано, когда мне было двадцать шесть лет, своим примером он успел подготовить меня к самостоятельной жизни.
Больше двадцати лет он провел в политике, был трудолюбивым рядовым членом парламента, одним из «заднескамеечников», и так и не пробился в высший эшелон властных структур. Да он к этому и не стремился.
Он предпочитал как можно больше времени проводить с семьей.