Помоги проекту - поделись книгой:
Символ веры у Жуковского был простой. Вот как он сам излагает его в письме к Пушкину: «Крылья у души есть! Вышины она не побоится! Дай свободу этим крыльям, и небо твое. Вот моя вера».
З
«Загадки русского народа» Д. Садовникова
Кто-то собирает этикетки от вин и водок, кто-то ношеные вещи от светил шоу-бизнеса, кто-то тщательно списывает в тетрадки надписи со стен общественных туалетов. И первое, и второе, и даже третье если и сделает вас богаче в плане духовном, то отечеству от этой вашей собирательской деятельности прибыли никакой. Ибо только тот настоящий коллекционер, кто, складывая в копилку частную, прибавляет, вольно или невольно, к общему национальному достоянию. Из великих собирателей настоящего это, в первую очередь, Илья Зильберштейн. Из великих коллекционеров прошлого — это Даль, Афанасьев, Рыбников, Гильфердинг, Третьяков, Щукин.
Человек, о котором сегодня речь, тоже из их породы.
Вряд ли кто мне поверит, если я скажу, что русскую народную песню «Из-за острова на стрежень» про Стеньку Разина сочинил не безымянный человек из народа, а очень даже конкретная личность с именем и фамилией. Так вот, автор песни — Дмитрий Николаевич Садовников, русский ученый, писатель, фольклорист, человек разносторонних занятий и широчайшей литературной деятельности. В 9 лет у него уже лежит готовая рукопись «Жаркие страны» — конспект прочитанного за четыре года по естественным наукам, в 13 Садовников пишет сочинение «Космос для детей», в 20 лет переводит «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, а в 21 публикует свои стихи в московской «Иллюстрированной газете». В 1874 году (Садовникову — 27 лет) в Москве выходит его книга «Наши землепроходцы (рассказы о заселении Сибири)», в 1875, в Санкт-Петербурге, — переводные «Норвежские сказки», а через год, снова в невской столице, напечатана главная работа писателя — книга «Загадки русского народа».
При переиздании «Загадок» в 1959 году (изд. МГУ) книгу предваряет предисловие В. Аникина, в котором читаем: «Многое в сборнике устарело. Не все в нем носит подлинно народный характер. Таковы некоторые загадки на религиозные темы. Все они опущены. Сохранены лишь те из них, в которых выразилось свободомыслие народа, его критическое отношение к религии. Ряд текстов отличается тем „озорством мысли“, которая не боится двусмысленностей. Из-за этого многие тексты, крайне неудобные в печати, пришлось из сборника изъять».
И все равно, даже после изъятия, двусмысленностей в текстах книги сохранилось более чем достаточно. Вот, например, загадка из раздела «Люди и строение их тела»:
Или — из того же раздела:
Ответ на первую, оказывается: «Рот в бороде», а на вторую: «Нос и глаза». Правда, почему нос наверху — то есть над, а не под глазами, — этого я не понял. Наверное, носы в старые времена росли несколько иначе, чем в нынешние.
Все загадки сборника Рыбникова обладают поэтическим строем. Собственно, это маленькие стихотворения в две-четыре строки. Законченные, потому что подразумевают озвученный ответ на вопрос.
Еще одно достоинство книг, подобных сборнику загадок Садовникова, в том, что они вольно или невольно подвигают человека на творчество. Я вот тоже взял грех на душу и сочинил по образу загадок из сборника несколько своих.
Предлагаю вам две из них:
Ответов намеренно не даю Как говорилось в старинной радиопередаче моего детства:
Заказы по Интернету
Очень часто нормальные с виду люди совершают совершенно ненормальные действия.
Василий Иванович Чапаев, политически грамотный, вроде бы, человек, специально шел мыться в баню, чтобы отыскать на себе потерянную когда-то майку.
Экипаж подводной лодки «Пионер» черт те сколько драгоценного времени провел на дне не одного океана, гоняясь за какой-то там тайной.
Инженер Лось, чтобы найти свою любовь Аэлиту, построил во дворе дома № 11 по набережной реки Ждановки в Петрограде настоящую космическую ракету и отправился в ней на Марс.
Дон Жуан ради первой подвернувшейся юбки готов был прыгнуть в жерло Везувия и купить билет на «Титаник».
Для чего они это делали — непонятно. Ведь достаточно щелкнуть кнопочкой компьютерной мыши по корзине заказов любого Интернет-магазина, и вы получите все, что хотите. И тайну двух океанов, и марсианскую девушку Аэлиту, и потерянную майку Чапаева, и даже почти неношенные фирменные кроссовки самого господина Гейтса, главного плетельщика мировой паутины.
Не верите?
А вы попробуйте, попытка не пытка.
«Закат Европы» О. Шпенглера
«Закат Европы» — одна из самых знаменитых книг XX века. Книге Шпенглера повезло — она вышла к месту и вовремя. 1918 год. Бог Танатос властвует в военной Европе. Ощущение гибели культуры присуще буквально каждому мыслящему и чувствующему человеку. Мировая война, революция и красный террор в России, разруха, всеобщее обнищание. Люди творчества кожей чувствовали направленные на них смертельные жерла пушек цивилизации. «Век девятнадцатый, железный» сменился новым, двадцатым, с его безвременьем и бездомьем, с его дымными заводскими трубами, коптящими небо Петрополя («Твой брат, Петрополь, умирает» — О. Мандельштам), с немецкими ядовитыми газами, ползущими по больной земле, с ленинскими концлагерями, с людьми в кожанках и с портфелями, мчащимися в автомобилях по голодным московским улицам.
В России перевод «Заката Европы» появился в 1923 году и мгновенно нашел сочувствие в мыслях тогдашней интеллигенции. Спекулятивная теория замкнутых мировых циклов, змей истории Уроборос, пожирающий свой собственный хвост, плюс гигантский мавзолей фактов и озарений, на котором все это выстроено, убеждало, волновало, тревожило — тем более подкрепленное свидетельством собственных читательских глаз.
Долго еще потом мысли и идеи философа возрождались, пересказанные по-новому, — взять хотя бы англичанина Тойнби или нашего соотечественника Льва Гумилева.
В моей библиотеке хранится сборник «О методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры», выпущенный Партиздатом ЦК ВКП(б) в 1937 году, в самый разгар ежовщины. В книге имеется статья П. Винокурова «О некоторых методах вражеской работы в печати». Цитирую из нее отрывок: «Иногда враждебные теории и теорийки протаскиваются в печать под прикрытием романтики и „научной“ фантастики. Ленинградское отделение Госиздата выпустило роман-утопию А. Деблина „Горы, моря и гиганты“. События развертываются в XXIII–XXVII столетиях, но, судя по всему, автор трактует вопросы сегодняшнего дня. Построенная на основе фашистской, реакционной, шпенглеровской теории о неизбежности катастрофической гибели человечества, книга проповедует борьбу с техникой, разрушение машин и возврат к первобытному, кочевому образу жизни. Таков путь человечества, „живописуемый“ Деблином. О существовании СССР автор не упоминает. Народы, населяющие территорию нашей страны, по воле „утописта“ Деблина, стираются с лица земли мистической стихийной силой уральской войны».
Из приведенной цитаты видно, что Освальд Шпенглер в предвоенные годы ассоциировался у идеологов коммунизма исключительно с фашистской идеологией. Первое и единственное вышедшее на русском в советский период издание первого тома «Заката Европы» (М.-Пг.: Изд. Л. Д. Френкеля, 1923, тираж 2000 экз.) уже в 30-е годы сделалось библиографической редкостью, и это неудивительно. Какой здравомыслящий букинист примет или выставит на продажу книгу с «фашистской идеологией»? То же самое и работники библиотек — попробуй кто-нибудь из них предложи такую книгу читателю, вмиг лишишься не то что работы, а и кое-чего важнее.
В 20-е годы книгу Шпенглера фашистской не называли. Упадочной, антимарксистской — да. Но пока еще не фашистской. Вот что написано в предисловии от издательства в издании 1923 года: «Для Шпенглера культура Европы вообще кончается культурой буржуазного строя. Его идеология, начиненная идеалистическим интуитивизмом, ярко враждебна марксистскому миросозерцанию, представляющему полную противоположность религиозной „чертовщинке“ Шпенглера». Издали же книгу, как следует из того же предисловия, по следующей причине: «Нам нужно знать не только о существовании идеологического фронта революционной борьбы, но и изучить противника и уметь его побороть идеологически же — марксистским — оружием».
Конечно же, книга Шпенглера, хоть и носит на себе отпечаток времени (начатая в 1911 и вчерне написанная в 1914 году, она дорабатывалась автором по 1917 год включительно), к идеологии фашизма никакого отношения не имеет. Она относится к категории вечных книг, в которой боль по утрате культурных ценностей переживается автором и как личная, и как общая для всего культурного человечества. Эта книга особенно актуальна в наше смутное и шаткое время, когда угроза всеобщего одичания становится одной из главных бед и проблем.
Сейчас эту книгу можно воспринимать по-разному. Как энциклопедию мировой духовной культуры. Или как доказательство близости Апокалипсиса. Или как фантастический роман-предупреждение в духе Рея Брэдбери с его знаменитым «Фаренгейтом». Главное, что она читается. А читаются только великие книги.
«Заметки на полях шляпы» Н. Богословского
Страна у нас не только самая читающая, но и самая поющая в мире.
Первое складываем со вторым и в результате получаем книгу композитора и писателя Никиты Богословского «Заметки на полях шляпы».
Книгу эту можно петь, можно читать, можно просто носить в кармане и цитировать при встрече знакомым; она на все случаи жизни.
Помните, был такой популярный клуб в старой «Литературной газете» — «12 стульев»? Там еще печатали роман века «Бурный поток» писателя-душелюба и людоведа Евг. Сазонова? Так вот, Н. Богословский и Евг. Сазонов… Впрочем, о подробностях умолчим, подробности — на полях шляпы. И подробности, и много чего еще — например, случай с композитором Хре, лауреатом сталинских пре, который, имея высокий пост, не любил композитора Шост. Там и про писателей есть: «Не тот писатель, которого не печатают, а тот — которого печатают». И про тяжелый писательский труд: «Писателем быть — не на курорте жить». Ну и так далее.
Когда книжка смешная, много о ней говорить — уже не смешно, поэтому считаю свою миссию выполненной. Единственное, от чего не могу удержать себя напоследок, это от какого-нибудь красивого афоризма. Хотя бы такого: «Любимый город может спать спокойно (стихи Е. Долматовского, музыка Н. Богословского), пока люди еще читают смешные книжки и поют хорошие песни».
«Записки» Г. Державина
В 1809-10 годах Державин, живя в своем имении Званка, диктовал племяннице примечания на только что появившиеся из печати «Сочинения в 4-х частях». Поэзию понимали плохо, она была в стороне от жизни, поэтому подобное комментирование было делом вполне уместным. Эти примечания касались творческой стороны деятельности Державина, и, написав их, автор почти сразу взялся за составление комментариев к непоэтической части своей биографии. Державинские «Записки» не были отделаны окончательно и сохранились только в черновике, снабженные многочисленной правкой автора. Но и в этом, черновом, виде они ценны и как памятник литературы, и как важное историческое свидетельство.
О себе в «Записках» Державин пишет в третьем лице, поэтому поначалу непривычно и забавно читать какой-нибудь пассаж вроде: «Часто случалось, что рассердится и выгонит от себя Державина, а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить» (это об отношениях с императрицей Екатериной). Екатерину Державин боготворит, всячески подчеркивает в «Записках» ее человеческие черты и приводит примеры милосердия и щедрости самодержицы. Причем описывает это часто с наивностью, напоминающей будущую сентиментальную прозу Карамзина. Характерен в этом смысле эпизод с московским генерал-губернатором Прозоровским, который учинил травлю некой бедной благородной девицы и ее сестры за то, что те написали на него жалобу императрице. Травлю же он устроил руками московского военного губернатора Архарова Ивана Петровича, того самого, чьи «архаровцы», солдаты личного его гарнизона, были притчей во языцех во всей Москве в смысле грубостей и жесткостей их обращения с населением. Сестры вновь жалуются Екатерине в Санкт-Петербург, и та, «когда она начала в бриллиантовой палате убираться», призывает к себе Державина и дает ему следующее поручение: «Я вижу, этих бедных сирот угнетают за то, что они пожаловались на главнокомандующего, то губернатор и вся полиция на них возстали; отыщи их и представь ко мне, но так, чтоб того начальство тамошнее не знало». Далее в «Записках» излагаются авантюрные подробности поисков по Москве неким подполковником Резановым, посланцем Державина, бедных сестер-сирот, которые подумали, что за ними гоняется кто-нибудь из архаровских живодеров. Результат всей этой истории довольно комичен: поведение доставленных в столицу (СПб) сестер, после того как над ними был устроен тайный надзор на предмет проверки их нравственности, «не слишком оказалось невинным», и государыня вернула их обратно в Москву.
Таких живых и простодушных подробностей у Державина очень много, поэтому книга эта, несмотря на архаичный ее язык и бесконечные обороты речи, вполне читаема и по сегодняшний день.
«Записки о моей жизни» Н. Греча
Николай Иванович Греч — самая одиозная после Фаддея Булгарина личность в истории российской словесности. Убежденный консерватор, сподвижник Булгарина, добровольный агент третьего отделения тайной полиции, он в то же время печатал и ценил Пушкина и, несмотря на временный разрыв отношений в 1830-31-м году, инспирированный Булгариным и связанный с литературной борьбой, впоследствии восстановил дружеские отношения с поэтом, продолжавшиеся до самой гибели Пушкина.
Греч — автор множества сочинений, о которых в наше время знают исключительно литературоведы. Собственно говоря, уже на закате жизни писателя его книги не востребованы читателями, а попросту говоря — забыты.
Характерна в этом смысле история с чествованием полувекового юбилея литературной деятельности Греча в 1854 году. Вот отрывок из письма П. А. Плетнева П. А. Вяземскому по этому поводу: «С Гречем произошла вот какая история. Уже года три он хлопотал, чтобы его друзья отпраздновали 50-летний юбилей литературной его жизни. Нынешней осенью удалось ему склонить Я. И. Ростовцева войти через государя наследника с докладом к его величеству о дозволении праздновать этот юбилей… Соизволение воспоследовало. Напечатали приглашение участвовать в этом деле денежными приношениями и брали с рыла не менее 25 рублей серебром…»
Соизволить-то государь соизволил, и сам Греч лично обходил с приглашениями своих сановных знакомых, да вот только на юбилее литературной деятельности практически никто из литераторов не присутствовал Не было там даже Булгарина, с которым Греч на этот период состоял в ссоре. Билеты на юбилей принудительно распространялись в военных кругах, находившихся под начальственным ведомством генерала Ростовцева.
Единственное сочинение Греча, пережившее его век, это «Записки о моей жизни». Это действительно уникальный памятник общественного и литературного быта России первой четверти XIX века. Характеристики его лишены лести. Казалось бы, человек, купленный властями чуть ли не с потрохами, должен петь дифирамбы императору и его окружению. Ничуть не бывало. Страницы об императорах Павле, Александре, цесаревиче Константине и прочих августейших особах полны такой беспощадной критики, что понятна причина изъятия этих мест из суворинского издания 1886 года.
«Записки о Шерлоке Холмсе» А. Конан Дойла
Другой классик детектива, французский писатель Морис Леблан, довольно иронично написал о сочинениях про Шерлока Холмса следующее: «Вооружись Шерлок Холмс самой сильной лупой и исследуй он хладнокровно путь, по которому столь хитроумно вел его к разгадке мой друг Конан Дойл, знаменитый сыщик не без изумления обнаружил бы, что на этом пути истину ему не найти вовек. Как правило, все рассуждения идут прахом из-за случайно вкравшейся неточности, наталкиваются на непредвиденные препятствия или плохо согласуются между собой».
Конечно же, Леблан прав. Правда детективных романов не согласуется с правдой жизни. Впрочем, как и литературы вообще. В литературе другая правда. Но что касается меня лично, другая правда, литературная, куда более правдивее настоящей.
Во все времена, начиная от первого романа-детектива до дней сегодняшних, высоколобая публика заявляет, что детектив — это литература для бедных. То есть заведомо низкой пробы, рассчитанная на дешевый эффект и несовместимая с высоким искусством.
Послушаем мнение Честертона:
Детективный роман является совершенно законным литературным жанром, он обладает к тому же вполне определенными и реальными преимуществами как орудие общего блага.
Обратите внимание на слова «орудие общего блага» Далее Честертон утверждает:
Первое важнейшее достоинство детектива состоит в том, что это — самая ранняя и пока что единственная форма популярной литературы, в которой выразилось некое ощущение поэзии современной жизни. Люди веками жили среди высоких гор и вечных лесов, прежде чем осознали их поэтичность; можно с достаточным основанием предположить, что далеким нашим потомкам дымовые трубы, возможно, покажутся такой же яркой метафорой, как горные пики, а уличные фонари — таким же старым и естественным украшением пейзажа, как деревья.
Перечитайте рассказы и повести о Шерлоке Холмсе, заново, целиком. Почувствуйте, сколько в них поэзии современного Конан Дойлу города. То же самое и в любом талантливом детективе, независимо от места и от эпохи.
И еще: «Детективные романы делают и другое полезное дело… Показывая бдительных стражей, охраняющих аванпосты общества, они постоянно напоминают нам о том, что мы живем в вооруженном лагере, окруженном враждебным хаотическим миром, и что преступники, эти детища хаоса, суть не что иное, как предатели в нашем стане».
А как говорил капитан Жеглов: «Преступник должен сидеть в тюрьме».
Зеленая Шляпа
Среди библиофилов России встречаются люди поистине фантастические. Чудаки и оригиналы, как любил говорить Пыляев, а я повторю за ним. Я тоже встречал таких одержимых личностей, которые за редкую книгу готовы были продаться кому угодно — дьяволу, ЦРУ, человекорыбам с Юпитера, эфиопской мафии.
Одним из самых ярких представителей библиофилов такого рода был Лодыгин Николай Николаевич по прозвищу Зеленая Шляпа.
Среди петербургских книжников в 60-80-е годы Лодыгина знали все. Это был абсолютно безумный книжник, прославившийся когда-то тем, что заявился в американское консульство и потребовал политического убежища. Случилось это после того, как у Лодыгина в букинистических магазинах перестали принимать книги. А жил он исключительно тем, что играл на непостоянстве цен: покупая, например, в «Старой книге» на Московском проспекте «Собрание портретов россиян знаменитых» Бекетова за 1000 тогдашних рублей, нес его на Литейный и продавал там вдвое дороже.
За спекуляцию (была такая статья в Уголовном кодексе) посадить Лодыгина не могли: в прошлом постоянный клиент всех городских психушек, он прикрывался железной справкой о невменяемости. Прописать на постоянку в лечебницу не хотели — из-за острой нехватки мест. Поэтому поступили просто — товароведы всех букинистических магазинов города договорились между собой у Лодыгина книги не принимать, лишив его тем самым единственной доходной статьи.
Вот тогда-то Николай Николаевич, посчитав это политической провокацией, пошел сдаваться американцам.
Те как на Лодыгина посмотрели — сандалии на босу ногу, пиджак на голое тело, мятая зеленая шляпа, — так сразу дали ему от ворот поворот. Словом, никакого убежища Николай Николаевич не получил, а имел долгую беседу с работниками органов государственной безопасности на предмет того, что психи бывают разные, и есть психи наши, советские, психи-патриоты, а есть другие, готовые за жевательную резинку и кеды фабрики «Адидас» продать любимую родину. Строгих мер к виновнику все же решили не применять, ограничились серьезной беседой и направили очередной раз в психушку.
Таких сумасшедших книжников, как Николай Николаевич Зеленая Шляпа, в прежнем Питере было хоть пруд пруди. Саша Гэ (Говно), Витя Полчерепа, Слава Железнодорожник… О любом из них можно писать поэмы, и когда-нибудь они будут написаны. Город, страна, вселенная должны помнить своих героев.
«Змеиные цветы» К. Бальмонта
Бальмонту можно смело добавить в анкетную графу «Кем работаете» к профессии поэта еще и профессию путешественника. Где он только не был и какие страны не повидал! Кроме Европы, каждый камень которой знает поступь поэта Бальмонта, он за долгую свою жизнь успел побывать в: Мексике, Америке, Египте, Австралии, Новой Зеландии, Полинезии, Японии, Индии… На островах: Балеарских, Самоа, Новой Гвинее, Тонга и прочих — и имянных и безымянных. После каждого из своих путешествий поэт выдавал читателям полный стихотворный отчет о том, что видел, с кем встречался и что откушивал из местных национальных блюд. Иногда такой отчет бывал прозаическим, как в книге о поездках по Мексике. Иногда он выливался в переложение на язык отечественных осин (выражение моего друга писателя-фантаста Андрея Балабухи, которое он употребляет с частотой пулемета Анки из кинофильма «Чапаев») иностранного народного творчества — мифов, легенд и прочего. В тех же «Змеиных цветах» эта грань поэтического таланта Бальмонта отражена его своевольным переложением образцов древнеиндийской архаики.
Вроде бы сочетание странное — Америка и Древняя Индия. Странное — пока вы не откроете эту книгу Дело в том, что индейская библия, известная под именем «Пополь-Вух» (кстати: впервые, именно благодаря Бальмонту, вышедшая в России в этом томике вместе с путевыми заметками) и индийские космогонические легенды создают как бы разные полюса, рождают напряжение текста. «Пополь-Вух», очень близкий к Библии, трактует мир как творение триединого бога посредством Слова. В мире древнеиндийских мифов вселенная создается сама собой по схеме «хаос — вода — огонь — Золотое Яйцо — Брахма». Философия индуизма трагична и близка европейскому экзистенциализму. В основе ее — одиночество бога Брахмы, рождающее вселенский страх, и старания страдающего божества избавиться от своего одиночества. Именно страх одиночества привел Брахму к созданию себе подобных божеств с помощью энергии мысли. Триединый же господь «Пополь-Вуха» одиночеством, наоборот, не страдает — в силу названной своей триединости.
Бальмонт нынче у читателей не в фаворе. Это плохо, потому что в залежах его стихотворных руд скрываются элементы редкие, современные и благотворно действующие на всякого человека. Так же — проза, и «Змеиные цветы» в том числе.
«Золотой ключик» Алексея Толстого
Маленькая каморка, кусок холста на стене, на холсте нарисован очаг. «Здесь живет писатель Алексей Николаевич Толстой?» — «Здесь живет папа Карло, а к Толстому — это туда». Холст откидывается, за холстом — дверца. Звякает золотой ключик — и мы попадаем в сказку. Заставленный снедью стол, жаркий пар над тарелками, вино в прозрачном графине. И над всем этим пиршественным блаженством — его величество Алексей Толстой, классик нашей советской литературы Неважно, что вокруг вместо дворцовых чертогов — грубые деревянные стены. Война как-никак, враг на родной земле. Глухо ворчит артиллерия. Самолеты буравят воздух. Толстой поднимает тост За Сталина, за победу, за советский народ. Тепло, сытно, уютно, но надо выбираться на холод, за эти деревянные стены, в голодный, продрогший мир, в голодную разрушенную страну. Прощайте, Алексей Николаевич. Спасибо за угощение. Привет вам из блокадного Ленинграда от вашей бывшей жены.
Если прошлое мешает вам жить, это прошлое следует уничтожить…
Это Анна Ахматова, «Подвал памяти» — стихотворение, которое она читала Толстому в Ташкенте, в эвакуации. Алексей Николаевич сказал тогда возмущенно: «К этому незачем возвращаться».
…Но что-то внутри тебя тянется в далекие годы, кто-то тебя оттуда зовет, смотрит на тебя пристально, мешает тебе привыкнуть к роли, которую ты взялся играть. Прошлое — это враг. Если враг не сдается, его уничтожают. Писатель — тот же солдат. Только в руках у него не автомат, а перо. Впрочем, советский писатель уже давно приравнял перо к автомату или к артиллерийской пушке.
Когда-то мы смотрели в Театре Ленсовета инсценировку «Хождения по мукам». Романа я не читал, но спектакль мне понравился. На сцене размалеванные, крикливо одетые футуристы, красавец Бессонов, загримированный под А. А. Блока… Рядом со мной Эйхенбаум ерзает в кресле. В антракте спрашиваю:
— Вам что, дядя Боря, не нравится?
Он отводит меня в сторону и говорит очень серьезно:
— Ты сейчас, Миша, может быть, не поймешь то, что я тебе скажу. Но запомни на всю жизнь. Это все ложь.
— Что, дядя Боря? Спектакль?
— И спектакль… и Бессонов, и роман этот в основном ложь.
Это Михаил Козаков — цитирую по его «Актерской книге».
Толстой писал в Россию из эмиграции: «…Ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль».
В 1923 году Алексей Николаевич вернулся на родину. И понял — прошлого не вернуть. Прошлое надо переписывать заново. И то, что было, — убить, принизить, высмеять и выкинуть вон. И на те книги, которые написаны на чужбине, надо смотреть теперь «под другим углом, с советской стороны границы, разделившей мир». Он переделывает написанные в эмиграции «Аэлиту», роман «Сестры» (первая часть будущей трилогии «Хождение по мукам»). Он переделывает себя. Он вколачивает свой собственный гвоздь в истрепанный русский корабль.
Работу над сказкой о Буратино Толстой начал в 1935 году. Собственно говоря, начал он ее много раньше, еще в Берлине, но тогда это была литературная обработка чужого перевода сказки Карло Коллоди «Пиноккио». Потом, в 1934 году, он подписывает договор с Детгизом, но работа почти не движется, и лишь весною 35-го года, отлеживаясь после инфаркта и отложив на время трилогию, Толстой пишет «Золотой ключик». Книжка вышла совершенно не похожей на итальянский оригинал. И не только потому, что работал над ней русский художник. Толстой сделал ее намеренно не похожей — он еще раз доказал себе и другим, что с прошлым покончено навсегда. Игра на понижение, осмеяние и, в результате, уничтожение прошлого — вот задача, которую он поставил и выполнил в сказке о Буратино.
В рукописи «Золотой ключик» назван «новым романом для детей и взрослых». Такое сознательное подчеркивание состава читательской аудитории говорит о многом. На первом месте, конечно, дети. Но дети видят кукольный театр, поверхность. А что под ней, в глубине — это могут разглядеть лишь взрослые.
Образованный читатель тех лет прекрасно понимал, кого имел в виду Алексей Толстой, выводя на арену сказки тех или иных персонажей.
Главный сказочный антигерой Толстого — поэт Александр Блок. Удивительно, с каким постоянством классик советской литературы направляет свое перо против автора «Соловьиного сада» и «Незнакомки». Ведь до этого он уже вывел классика поэзии символизма в образе поэта Бессонова из романа «Сестры». Анна Ахматова считала это «сведением счетов и непохожим пасквилем».
Лично Александр Блок писателя Алексея Толстого не оскорблял никогда. Для Толстого это имя всего лишь символ — символ прошлого, символ круга единомышленников, к которому когда-то принадлежал и сам Алексей Толстой. Круг тот давно распался, но память не давала покоя. А если враг не сдается, его уничтожают.
Блок выведен в сказке про Буратино под маской Пьеро. Пьеро — поэт, Пьеро безумно влюблен в Мальвину, Пьеро пишет Мальвине стихи. Про пляшущие на стене тени:
Про болото:
Мотивы «теней на стене», «болот» напрямую взяты из Блока.
«А роза упала на лапу Азора» — пишет Буратино под диктовку Мальвины знаменитый палиндром А. Фета, читающийся что справа налево, что слева направо — одинаково. Роза здесь — отсылка читателя к блоковской драме «Роза и крест». Сцена пародирует драму. У Блока — героиня Изора, роза падает у нее из руки. У Толстого рука красавицы — это собачья лапа. Все поставлено с ног на голову, все осмеивается и пародируется. И сама Мальвина — пародия. Имя это, придя в Россию в XVIII веке из «Поэм Оссиана» Макферсона, стало символом романтической любви. К XX веку оно прижилось в романсах, романтика из него улетучилась и оно стало нарицательным именем проститутки. И сам лес, в котором в маленьком домике живет возлюбленная Пьеро Мальвина, — не что иное, как пародия на блоковский «Соловьиный сад», приснившийся поэту во сне. Вся линия Мальвина―Пьеро — умело и зло спародированная семейная трагедия Блока.
Пародирует автор не только Блока, но и его окружение. Например, кукольный владыка Карабас Барабас, от которого сбежали маленькие актеры-куклы, — пародия на Всеволода Мейерхольда и его теорию «режиссерского театра».
Поделиться книгой: