Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

Разговор сейчас не об этом. Памятники. Началось это с Великого Устюга. Мы гуляли по городу, фотографировали себя на фоне шедевров архитектуры и рассматривали живописные виды.

Гуляли мы так, гуляли и вдруг на какой-то улице натолкнулись на удивительную картину. Представьте себе — забор, у забора невысокая будка, на будке массивный шар, весь в сетке меридианов и параллелей. А на шаре — кто бы, вы думали? — на шаре стоит Ильич. И если бы он просто стоял, так он еще при этом гудит. Серьезно, стоит Ильич и распространяет вокруг себя гудение. Это мы позднее сообразили, что памятник Владимиру Ильичу установлен на трансформаторной будке. Электрификация плюс советская власть в наглядном, так сказать, варианте. И будка, когда мы пригляделись, оказалась не просто будкой. Она была копией Мавзолея — в уменьшенных, конечно, пропорциях. Даже строгая надпись «ЛЕНИН» стилистически повторяла оригинал.

А годы были, сами понимаете, неспокойные. В стране тогда бесчинствовал диссидент. Всякие «свободные голоса» вещали о правах человека. В трамваях неизвестные личности под видом книжки Горького «Мать» «забывали» на последнем сиденье клеветнические опусы Солженицына. Неуловимые агенты Моссада распространяли антисоветские анекдоты.

Вот и мы, я и Степанов, чтобы нас не заподозрили в святотатстве, сфотографировались на фоне вождя и быстренько удалились с места. Тогда-то, уже в гостинице, и родилась замечательная идея — коллекционировать памятники. И первым экземпляром коллекции стал, естественно, великоустюжский Ленин.

Только не подумайте, ради Бога, что мы тайно сняли памятник с пьедестала, спрятали его в чемодан или под видом неподъемного собутыльника доставили, поддерживая под ручки, из Устюга в родной Ленинград.

Нет, чтобы составить коллекцию, достаточно одной памяти. Увидел сам, рассказали другие, прочитал о памятнике в газете. Так и создавалась коллекция, совсем не занимая жилплощади и не выталкивая никого из квартиры.

Второй экспонат в коллекцию добавил мне город Котлас. И опять это был Ильич. Огромный, угольно-черный, он встретил нас на площади над рекой, когда мы поднимались на берег. Символ свободы Африки. Или венецианский мавр Единственное, что выдавало его причастность к европейской цивилизации, это знаменитая рабочая кепка.

Интересный памятник Ильичу установлен в Новокузнецке. Вождь стоит посередине фонтана, и по кругу от него из воды высовываются металлические лягушки. А из пасти каждой по Ленину бьет тоненькая струйка воды. Простенько, но с изюмом, как выражаются герои Аксенова.

В коллекции есть не только Ленины, есть и Сталины. История их напоминает ночной кошмар — когда идешь по гулкому подземному коридору, а навстречу из провала дверей вышагивает безмолвным строем каменная процессия двойников.

Шутка в том, что все это не ночной кошмар. Это было на самом деле И не с кем-нибудь, а лично со мной.

Работал я тогда в Эрмитаже. И однажды, не помню уже зачем, меня и пару других «обозников» послали в эрмитажный подвал. Понятие «эрмитажный подвал» — загадочное и очень зыбкое. Оно из того же ряда, что и легендарные пещеры Лихтвейса, критский лабиринт царя Миноса или истоки реки Амазонки. То есть многие что-то слышали, но толком никто не знает.

По сути, эрмитажный подвал — это сетка сообщающихся сосудов, наполненных предметами и явлениями.

Где-то здесь под плитами пола лежит тонкая золотая пластина, положенная когда-то на счастье при закладке дворца.

Здесь живет призрак террориста Халтурина; его видели не однажды то крадущимся с адской машиной, то прячущим под полу халата упаковку с надписью «Динамитъ».

И подобных «здесь» в эрмитажном подвале столько, что на все не хватит чернил.

Итак — послали нас однажды в подвал. Вел нас местный Дерсу Узала, великий мастер такелажных работ и бригадир всех эрмитажных «обозников» Валерий Кобылин-старший. Фонарик в его руке выхватывал из подвальной тьмы то какого-нибудь сантехника дядю Лешу, прикорнувшего на мохнатом ватнике в ожидании ближайшей получки, то фрагменты Пергамского алтаря, позаимствованные среди прочих трофеев из собрания Дрезденской галереи. Под ногами визжали кошки, огромные подвальные пауки провожали нас печальными взглядами. Идти было зябко и неуютно, и вовсе не от подвальной сырости. Если бы не Кобылин-старший, неизвестно какими жертвами обернулся бы нам этот поход. Сколько мы шли, не помню. Кажется, очень долго. И вот рука бригадира отпирает стальную дверь, яркий свет фонаря наполняет каменную пещеру… А дальше — чистый сюрреализм.

Помните песню Галича: «Вижу, бронзовый генералиссимус шутовскую ведет процессию»? Здесь было то же самое. Бюсты, памятники, мрамор, бронза, гранит. И все — одному божеству. Все — «великому Сталину». От югославских коммунистов, от команды рыболовецкого траулера, от пионерской организации города Луга…

Для чего это все хранилось? И почему в Эрмитаже? Или вправду — «уверена даже пуговица, что сгодится еще при случае»? Я не знаю.

Тревожную эту ноту хочется сменить на веселую. А что может быть веселее, чем подвыпивший Чижик-Пыжик? Или принюхивающийся к уличному бензину на Вознесенском проспекте нос майора Ковалева?

Мы с вами живем в удачное время. Разве при коммунисте-генсеке можно было подумать о памятнике Чижику-Пыжику? Да любому советскому скульптору, будь ты хоть самим Аникушиным, стоило лишь заикнуться об этом, и психушка ему была обеспечена стопроцентно.

Самый веселый памятник, переживший все советские времена и который мы любим с детства, — это памятник дедушке Крылову в Летнем саду. Ну еще, быть может, — женщина с веслом на ВДНХ. Хотя мне ее почему-то жалко. Кстати, о веслах. Однажды в лесу близ дороги на Белозерск я встретил ее двойняшку — гипсовую женщину с осетром. То есть вышли мы с приятелем на автобусной остановке, отбежали в придорожный лесок и только, что называется, стали справлять нужду, как увидели эту женщину. Она была прекрасна, как Галатея. Или как дочь морского царя из оперы Римского-Корсакова «Садко». В руках у нее трепетал осетр. В мудрых его глазах отражалось вологодское небо. Вокруг на тысячи километров раскинулась родная земля.

А бронзовый Чижик-Пыжик вот уже шестой год пьет водку близ Пантелеймоновского моста на великой реке Фонтанке. Первую рюмку — за дедушку Крылова, как водится. Вторую — за Резо Габриадзе. Третью — за всех веселых людей, которые еще не перевелись на Руси.

Особую (и любимую) полку в моем монументальном собрании составляют памятники литераторам и героям литературных произведений.

Про Чижика-Пыжика короткий разговор уже был. Про гоголевский нос (естественно, не в прямом смысле) упоминалось тоже.

А знаете ли вы историю с памятником П. А. Павленко, писателю, ныне, увы, основательно подзабытому. Установлен он был еще при жизни писателя в далеком Владивостоке в 1948 году (по случаю присуждения автору высшей тогдашней литературной награды родины — Сталинской премии 1-й степени за роман «Счастье»). Памятник интересен тем, что за пятьдесят два года существования повернулся на 28 градусов на восток и стал при этом на 5 сантиметров ниже.

Самой любопытной идеей последних лет мне кажется идея проекта памятника Муму, активно развиваемая в кругах столичной интеллигенции. Из множества проектов четвероногой героине русской литературы особенно впечатляет вздыбленная на манер Медного всадника огромной величины Муму, лапой указывающая на Запад. И еще непотопляемая Муму, поставленная на якоре на Москва-реке и совмещающая функции речного буйка.

Про памятники Остапу Бендеру, наверное, знают все. Из новых памятников любимому в народе герою стоит упомянуть Бендера, поставленного в Элисте, столице Калмыкии, с шахматной фигуркой в руке. Памятник установлен на одноименном проспекте, причем в начале проспекта имени товарища Бендера стоит бронзовый двугорбый верблюд, тоже герой романа о похождениях великого комбинатора.

А в Киеве по Крещатику идет, увековеченный в бронзе, с палочкой в руке Паниковский, он же Зиновий Гердт.

А в Москве на Курском вокзале ждет поезда в далекие Петушки незабвенный Веничка. Тоже в бронзе. И девушка с золотой косой встречает его в Петушках на площади перед магазином. Тоже бронзовая.

А Пушкин сидит на лавочке и читает голубям и прохожим знаменитое стихотворение «Памятник».

И все это у меня в коллекции, которая принадлежит всем.

P.S. Сейчас, спустя много лет перечитывая свой рассказ о памятниках, я подумал с грустной улыбкой: а ведь многого из того, о чем я написал в очерке, уже просто не существует. В стране, где народ по бедности залезает в шахты метро и срезает медные кабели или, рискуя жизнью, проникает в колодцы лифтов и свинчивает, отпиливает, снимает все, что из цветного металла, или на пустующих дачах ворует чайники, самовары, котлы для бани, или… да что там перечислять подробно. В этом смысле памятники, мемориальные доски, кресты, надгробные украшения — для охотников за цветным металлом добыча из самых легких. И я очень сомневаюсь, что в Петушках стоит девушка с золотой косой на площади перед магазином. Бронзовая.

«Евгений Онегин» А. Пушкина

«Евгений Онегин» Пушкина — самый популярный русский роман в стихах, и популярности его в настоящем и близком будущем может помешать разве что тотальное одичание, которое явно подбирается к человечеству и знаки которого мы видим чуть ли не ежечасно, выйдя из квартиры на улицу или просто глядя в окно на безумные дворовые сцены.

У «Евгения Онегина» были лучшие комментаторы — Юрий Лотман и Владимир Набоков, его переводили на языки мира лучшие из писателей — тот же русско-американский Набоков или же великий поляк Юлиан Тувим, — то есть слава «Онегина» распространилась по земле широко, и в мировой культуре это произведение держится надежно и прочно.

Сейчас же я хочу рассказать о двух произведения Пушкина, о которых современный читатель практически ничего не знает. Это два рассказа поэта — «Русская история» и «Прощание».

Действие второго рассказа происходит в Сибири между городом Иркустом и деревней Мохоткин, сценическое пространство рассказа — русская крестьянская изба. Главный герой рассказа бедный молодой крестьянин Арсантье Владимиров попадает под рекрутский набор, и вначале описывается сцена прощания героя с любимой женой и домом. Есть в этой сцене традиционные для русского быта народный напиток квас и народная еда щи. Далее Арсантье Владимиров мчится на тройке в город, там садится в вагон и отправляется на верную гибель в развязанной царизмом войне. Действие «Русской истории» тоже происходит в Сибири, и атрибутика рассказа (квас, щи, изба) примерно та же, что и в «Прощании».

Почему же, спросите вы, эти сочинения Пушкина не вошли ни в одно собрание и никак не замечены пушкинистами. Дело в том, что рассказы эти записаны непосредственно со слов Пушкина, но не при жизни, а через много лет после его трагической гибели. Не удивляйтесь, рассказал их дух Пушкина, вызванный на спиритическом сеансе в одном из парижских салонов в начале XX века. И зафиксирован этот научно-литературный факт в вышедшем во французской столице сборнике, составленном Шарлем Дорино.

Я же почерпнул эти сведения из очерка М. Алданова.

Египет

Теперь-то нам хорошо известно, что никаких древних египтян не было и в помине, а были это древние русичи, родина которых исконно русские земли Причерноморья, откуда, оседлав крылатые корабли древности, наши любознательные матросы и доплыли до северных берегов черного континента. Кстати, само слово матрос, если правильно его расчленить на корни, доказывает приоритет наших русских предков в таком важном деле, как мореплавание. «Рос» — естественный русский корень, от которого идет и Россия, и росс, и великоросс, и множество других производных. «Мат» же — профессиональный морской жаргон, на котором изъяснялись русские мореплаватели.

И все, чем славен Египет, включая религию и культуру, — начало ведет от русичей. Ра, например, — древний славянский бог, имя которого сохранилось в большом количестве слов нашего языка — храм, брат, рай, разум, аврал и проч. Кстати, и животное крокодил, которое в древние времена водилось у нас практически в любом водоеме (см. работы академика Б. Рыбакова) и так же, как и в Египте, считалось повсеместно священным, в имени своем содержит божественную частицу. «К-Ра-ходил» — вот как первоначально звучало имя русского ящера. Слово «кража» раньше тоже имело вовсе не то значение, какое имеет сейчас. Когда в древности русского человека спрашивали, зачем он присвоил себе чужое, русский человек отвечал: «К-Ра-же», т. е. давал понять, что брал не корысти ради, а чтобы взятое посвятить божеству.

Некоторые из породы людей, той, что даже на солнце в первую очередь видят пятна, наверняка, зададут вопрос: а почему солнечный бог оказался в слове «дуРАк»? А потому, господа скептики, что дурак это суть убогий, то есть человек, богом меченый, состоящий у бога на примете, избранный солнечным божеством для каких-то ему одному ведомых целей.

Завершаю свою заметочку строчками из раннего Гумилева:

Мореплаватель Павзаний с берегов далеких Нила в Рим привез и шкуры ланей, и египетские ткани, и большого крокодила.

Привожу я их исключительно для того, чтобы ярче и наглядней проиллюстрировать, как культура древней Руси (в стихотворении — материальная, но без духовной культуры никакая иная попросту невозможна), избрав себе плацдармом Древний Египет, широко распространилась по всему миру — от Европы по Антарктиду включительно.

Есенин С.

В развернутом плане статьи «Голоса поэтов» Волошин характеризует Клюева и Есенина следующими словами: «Деланно-залихватское треньканье на балалайке, игра на гармошке и подлинно русские захватывающие голоса».

На этом контрасте «деланно — подлинно» и строится, на мой взгляд, творчество «самого народного из поэтов», как говорили на любом перекрестке в уже ушедшие советские времена.

Есенин был в народе любим. В книге А. Топорова «Крестьяне о писателях», выходившей первым изданием в 1930 году, приводятся такие высказывания о его творчестве в связи с прочтением и обсуждением стихотворения «Письмо матери»:

Связность в словах прозористая. Написано размывчато. Человечество у него явилось. А то, бывало, сброд несет в некоторых…

Под «сбродом» имеются в виду его запойно-хулиганские стихи из «Москвы кабацкой», «Песен хулигана» и некоторые другие.

Поэты смотрели на Есенина по-разному, но в основном любили, исключая, конечно, таких ортодоксов прошлого, как Иван Бунин. Маяковский Есенина осудил за то, что его муза («песенно-есененный напев», так, кажется, у В.М.?) ведет к веревке в гостинице «Англетер».

Интеллигенция 70-80-х относилась к поэту искоса, но в основном по причине его явного успеха в народе, выражавшегося в застольных песнях «Клен ты мой опавший», «Не жалею, не зову, не плачу» и некоторых других. И еще она Есенина ревновала к «проклятым и забытым» Осипу Мандельштаму, Марине Цветаевой, Николаю Гумилеву и другим поэтам, прочесть которых в те унылые времена можно было разве что в самиздате.

Я думаю, сейчас к стихам Сергея Есенина у читателей нет претензий. Из народа ли эти читатели, из других ли групп населения, перемешавшихся за последний век в такое невообразимое крошево, что нет уже причин для раздоров на социально-родовой почве.

Етоев А.

Интереснее всего об Александре Етоеве — правда, не о Етоеве-писателе, а о Етоеве-антисоветчике, — рассказал Андрей Мадисон в «Русском журнале» (http://www.zhurnal.ru/staff/Mirza/madis.htm). Вот дословно эта заметка Обратите внимание на абберацию памяти автора — в тексте я Итоев, а не Етоев. Итак:

Пришествие мертвого сезона

Мир и благоволение в человецех! Российский демос, как известно, крепко уставший от политики, может, наконец, отдохнуть. Я бы даже сказал: упокоиться. Все за него решено, все избрано и все сбалансировано. Осталось только предаться на полную катушку стабильности, а тем, кому по нраву великие потрясения, так пусть они исходят злобой в иссохшийся кулачок. Против исторической закономерности нет приема — кроме, разве что, исторического рока, объяснять которым происходящее на Руси считается хорошим тоном, но, как правило, уже на следующем относительно любого предыдущего витке ее непонятного развития.

Впрочем, даже навязанный телеологизм не способен посягнуть на возможность заняться любовными играми с собственной историей. Тем более, что если всю российскую историю воспринимать только всерьез, то можно запросто ума лишиться. Поэтому, вместо определения с места в карьер исторического смысла перехода власти от Ельцина к Путину, я начну с одного личностного воспоминания.

Итак, дело было лет восемнадцать назад в городе тогда еще Ленинграде. Зимой, в выстуженной холодом и застоем окружающей среде. Я приехал к своему другу Андрюше Васильеву, который снимал тогда комнату на Обводном, а вскорости оказался обвинен в осквернении кумачового символа советской власти (чего не было) и посажен. На самом деле — за чтение и распространение не тех, что надо, книжек, а также за неверное понимание прочитанного. По ленинградскому телевидению время спустя даже показали о нем соответствующий фильм с толково придуманным зачином: река, в ней единодушное течение воды, и только один неумный мужик в лодке пытается выгребать против течения, но его все время сносит, сносит и сносит…

Однако в момент моего приезда ничем таким еще не пахло, и на следующий после момента день мы с Андрюшей преспокойно отправились праздновать день рождения к молодому диссиденту и книжнику Саше Итоеву. Итоев трудился в Эрмитаже то ли уборщиком, то ли вахтером — точно не помню. И был уже вовсю на примете у органов. Тем не менее, дома у него на самом видном месте вызывающе красовалась фотография Солженицына. Когда органы явились к нему как-то домой и, дотошно все обшманав, поинтересовались, что это за тип изображен на снимке, Итоев честно сказал, что это его дедушка. И ему поверили.

На день рождения к нему явились, естественно, тоже одни книжники и диссиденты. Отчего говорилось между ними либо о редких изданиях Сведенборга и Эккартсхаузена, либо о советской власти. О первых — с деловитой любовью, о власти — с легко объяснимой составом общества недоброжелательностью. Водки при этом на столах стояло немерено, с музыкой же, напротив, вышел напряг. То есть имелась жесткая альтернатива: или единственная пластинка Окуджавы, или богатства европейской классики. После третьей рюмки я решил ее для себя в пользу классики — сковырнул с проигрывателя Окуджаву и водрузил на него вагнеровского «Тангейзера». Мне хотелось — танцевать.

Ни до, ни после этого Вагнера на днях рождения я не слышал. Присутствовавшие, видимо, тоже. Возможно, это и вызвало у них чувство некоторого дискомфорта. Но я его как бы не хотел ощущать, помня завет Верлена: «Музыка прежде всего».

Тут-то и явился к нам в компанию запоздалый гость. Поначалу он привлек мое внимание единственно тем, что был меньше всех ростом. Однако не прошло и четверти часа, как он сказочно вырос в моих глазах. Дело в том, что он достал из пакета заранее принесенную пластинку и предложил заменить ею Вагнера. Увидев, чем именно, я с энтузиазмом его поддержал. Пластинка называлась — Rainbow, «Stargazer».

Уже через минуту диссиденты зашипели: «Потише, потише», — и лишь я один сопротивлялся — мол, «погромче, погромче», но не преуспел: антисоветчики задавили чисто по-советски — количеством. И музыки не стало вовсе.

Ж

«Жемчуга» Н. Гумилева

Если уж говорить об экзотике в поэзии, то пройти мимо такого мастера экзотического жанра, как Николай Степанович Гумилев, попросту невозможно. Если Мей писал про шевелящихся аллигаторов и дикарей с головоломом в руке, руководствуясь источниками литературными, то Гумилев и крокодилов, и дикарей видел, как мы с вами ежедневно видим трамваи, шевелящиеся на петербургских улицах.

Как писал Сергей Городецкий в одной из своих ранних статей, «первым этапом выявления любви к миру была экзотика. Как бы вновь сотворенные, в поэзию хлынули звери: слоны, жирафы, львы, попугаи с антильских островов наполняли ранние стихи Н. Гумилева».

Все это имеется в «Жемчугах», третьем сборнике основоположника акмеизма, впервые вышедшем в 1910 и переизданном в 1918-м.

На полярных морях и на южных, По изгибам зеленых зыбей, Меж базальтовых скал и жемчужных Шелестят паруса кораблей…

Это стихотворение из «Жемчугов» заодно с «Бригантиной» Когана стало едва ли не гимном постаревших русских романтиков, родившихся в 50-60-х.

А «Старый конкистадор», а «Скрипка»… Все это мы помним и повторяем бог знает с каких времен.

Гумилев — это поэзия вечная. Вечная, потому что детская. Она нас возвращает туда, где живут Буссенар и Стивенсон, Киплинг и капитан Марриэт; и эскапизма в этом нету ни грамма — это просто возвращение в детство.

«Женщина в естествознании и народоведении» доктора Г. Плосса

Почти 2000 страниц текста работы немецкого исследователя дают нам полный физиологический, исторический, антропологический, этнографический, медицинский и прочая и прочая портрет представительниц лучшей половины человечества.

Я думаю, что многие из экзотических примеров бытия женщины практически неизвестны большинству современных людей. Что может, например, сказать современный читатель о женском обрезании? Да ничего толком. А вот доктор Плосс на нескольких страницах дает подробный исторический очерк этого экзотического процесса, по научному называемого эксцизией.

А знает ли кто-нибудь сегодня, что такое готтентотский передник? Оказывается, это странное естественное удлинение малых срамных губ у женщин-бушменок и готтентоток, достигающее порою 18 сантиметров. В книге Плосса это отклонение поэтически сравнивается с цветком герани: «Странное удлинение наружных половых частей у африканок можно сравнить с удлинением известных цветков, растущих под тем же небом, напр. герани, верхние лепестки которой длиннее нижних, быть может, для того чтобы закрывать органы размножения и защищать их от палящих лучей африканского солнца».

Из книги Плосса можно узнать о некоторых юридических вопросах брачных отношений у народов мира. Так, «у тунгусов длинные волосы в области половых частей женщины считаются уродством, ниспосланным злыми духами, поэтому муж имеет право развестись с женой, отличающейся таким волосяным покровом».

Книгу Плосса можно рассматривать, с одной стороны, как научную, с другой — как некую кунсткамеру всевозможных удивительных фактов, о которых в обычной жизни не то что не думаешь, просто не придет в голову, что такое может существовать.

Животноводство

Хочу рассказать интересный случай, имевший место несколько лет назад в петербургском Центре современной литературы и книги, именуемом также Центром Каралиса. Был какой-то литературный вечер, какой не помню, и вот в один из моментов вечера подсаживается ко мне за стол питерский поэт-хулиган Геннадий Григорьев и улыбается своей дурацкой улыбкой. Я, говорит Григорьев, придумал на тебя рифму. И тут же мне выдает двустишие:

Вот сидит и не знает Етоев, как достичь повышенья удоев.

Честно говоря, меня это немножечко зацепило. Дело в том, что поэт Григорьев, прославившийся сидением в противогазе на поэтическом семинаре Кушнера (потому-то и поэт-хулиган), давно на меня в обиде за придуманный мной когда-то вопрос: в чем разница между поэтом Шумахером и поэтом Херасковым? Ответ на этот вопрос простой: разница между ними такая же, как между херувимом и парикмахером. Обиделся Григорьев на то, что загадку эту должен был придумать не я, а он, и всякий раз при встречах мне об этом напоминает.

Прошел день, а у меня все не выходило из головы брошенное мне Григорьевым обвинение. Ведь действительно я понятия не имею, как этих чертовых удоев достичь. И тогда в порыве поэтической злости я ответил Григорьеву продолжением его двустишия. Вот что у меня получилось:

Вот сидит и не знает Етоев, как достичь повышенья удоев, а Григорьев, подлец, хоть и знает, но скрывает, паскуда, скрывает. Вот и жди от подобного скотства возрождения животноводства.

Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему за точку отсчета я выбрал тему животноводства.

Житие и подвиги преподобного и богоносного отца нашего Сергия игумена Радонежского и всея России чудотворца

Детская вера в чудо — вот что отличает прежние времена от нынешних.

Святой Франциск в Италии, проповедующий птицам. Святые Сергий и Серафим, делящиеся последним куском с лесным медведем.

А вот какой замечательный пример попался мне в «Описании живущих в Сибирской губернии в Березовском уезде иноверческих народов остяков и самоедцев», сочинении русского географа и этнографа, спутника Палласа в его путешествиях, Василия Федоровича Зуева:

Около Мангазеи и Туруханского монастыря, что на Енисее, белых медведев такое множество, что в ином месте столько не сыщется черных; там оне очень смирны и с коровами так, как дворовый скот, вместе ходят. Причину тому мне сказывали, будто бы им есть запрещение от святых мощей Василия Мангазейского, чтоб скот не губили.

Для меня почему-то самые трогательные в житиях святых именно те места, где описываются чудеса, связанные с животными. Наверное, оттого что в детстве у меня в доме не было ни собак, ни кошек, ни ежиков, ни морских свинок.

Вообще же, святой Сергий Радонежский олицетворяет воинственную, активную сторону русской церковной жизни, сторону победительную, а не ту, смиренническую, чисто молитвенную, характерную для большинства святых русской Церкви. Самый яркий тому пример — деятельное участие святого в знаменитой битве русских войск под предводительством великого князя Дмитрия Иоанновича с полчищами Мамая на Куликовом поле.

Лавра Святого Сергия и посейчас считается духовным центром России. И мне нравится, что культура народная в этих святых местах странным образом соединяется с культурой церковной. Живой пример тому — события середины июля, праздник тепловых аэростатов в Сергиевом Посаде, транслировавшийся по многим телеканалам. Воздушные шары в виде колокола, церковных луковок, в виде желтой битловской подводной лодки и просто разноцветные, разноликие путешественники, соединяющие небо и землю.

Жуковский В.

Василий Андреевич Жуковский — родоначальник русской литературы ужасов, или хоррора, как выражается известный петербургский фантастиковед Василий Владимирский.

Не надо далеко ходить за примерами, чтобы доказать этот очевидный факт. Вот начало любимого мной с детства «Ночного смотра»:

В двенадцать часов по ночам Из гроба встает барабанщик…

А вот отрывочек из «Светланы»:

…Виден ей в избушке свет; Вот перекрестилась; В дверь с молитвою стучит… Дверь шатнулася… скрыпит… Тихо растворилась. Что ж?.. В избушке гроб; накрыт Белою запоной…

Под запоной естественно — оживающий мертвец, который скрежещет зубами и пугает девицу сверканием грозных очей.

И так далее — примеров хоть отбавляй.

Конечно же, это не главная заслуга Жуковского перед отечеством. Он много чего успел сделать за свою долгую жизнь. Перевел «Одиссею», дружил с Пушкиным и оставил нам хронику его последних часов, воспитывал императорских детей. Полный список литературных трудов Жуковского составил бы не один том, такой он был трудолюбивый писатель.

Росту Жуковский был невысокого, судя по известной картине Г Чернецова «Парад на Царицыном лугу», где поэт предстает перед нами в компании с Пушкиным, Крыловым и Гнедичем.

Кстати, к поэтической табели о рангах среди писателей того времени. Вот как описывает современник чередование тостов на обеде у книгопродавца А. Ф. Смирдина 19 февраля 1832 года:

Провозглашен тост: здравие государя императора, сочинителя прекрасной книги «Устав цензуры»… Чрез несколько времени: здравие И. А. Крылова… Иван Андреевич встал с рюмкою шампанского и хотел предложить здоровье Пушкина; я остановил его и шепнул ему довольно громко: здоровье В. А. Жуковского; и за здоровье Жуковского усердно и добродушно было пито, потом уже за здоровье Пушкина.