Помоги проекту - поделись книгой:
Итак, «Золотой ключик» — пародия. Злая, несправедливая, сделанная во многом лишь потому, чтобы очередной раз отделить себя от круга писателей, подчеркивающих свою принадлежность к Серебряному веку литературы. Это опальные Мандельштам, Ахматова. Это писатели-эмигранты, к которым Толстой сам когда-то принадлежал. Своей сказкой про Буратино он заново продемонстрировал власти свою советскость.
Но сказка на то и сказка, чтобы жить самой по себе, независимо от желаний автора. «Золотой ключик» присвоили себе наши дети. Теперь он принадлежит им, и детям дела нет до чьих-то мстительных замыслов и грызущих совесть воспоминаний.
Пусть сказки принадлежат детям!
Зощенко М.
Невозможно себе представить унылое читательское лицо, склонившееся над книжкой Зощенко. Но сам Михаил Михайлович, как утверждают многие его современники, в жизни был человек серьезный, рассказы свои читал без улыбки, а что касается смеха, то смеющимся Зощенко, наверное, не видел никто. Вот кусочек из записных книжек Евгения Шварца, подтверждающий это мнение: «Рассуждения его очень уж не походили на сочинения. В них начисто отсутствовало чувство юмора. Они отвечали строгой и суровой, и, как бы точнее сказать, болезненной стороне его существа…» Под болезнями в приведенном отрывке подразумеваются обыкновенные вещи: бессонница, сердцебиение, страх смерти — все то, что вынес писатель с фронтов мировой войны. Рукой, которая писала рассказы, водила скрытая, смешливая сторона зощенковской души, внешняя же, фасадная сторона всегда оставалась затененная тревогами жизни.
В одночасье став знаменитым, писатель сделался кумиром толпы, все его принимали за своего, за простецкого косноречивого парня, говорящего на их языке и попадающего в точно такие же дурацкие ситуации, в которые по дюжине раз на дню попадают рядовые читатели.
На самом деле Зощенко обманул этого самого «своего» читателя: язык, который придумал Зощенко, именно что и был языком придуманным — в природе такого языка не существовало; мало того, возможно, писатель искусственно спровоцировал массовое бытование этого языка в обществе. Новый, освобожденный революцией человек по старому говорить не хотел, старые грамматические формы и правила отрицал как причастные к свергнутой монархической тирании, а с другой стороны, литература все еще оставалась для него вещью сакральной, и писатель был ни кем иным как скрытым жрецом, приобщенным к искусству тайнописи, — во всяком случае для основной части полуграмотного российского населения это было наверняка так.
Подобное вознесение Зощенко ничего хорошего для самого писателя не несло, любое отклонение от устоявшихся читательских вкусов воспринималось публикой как предательство. Вот характерный тому пример. Однажды Зощенко выступал на эстраде с чтением одной из своих серьезных вещей. Из зала раздался крик: «„Баню“ давай… „Аристократку“… Чего ерунду читаешь!»
По сути, Зощенко в 20-е годы был языческим рукотворным богом, и фигурки людей, которые он массово производил в своих книгах, в глазах читателей были лишь магическими предметами, слепленными из слов человечками, в которых можно было втыкать иголку и испытывать чувство едва ли не физического удовлетворения, представив, что уколотый — твой коммунальный сосед.
Жизнь Михаила Зощенко состоит как бы из двух частей. Первая, счастливая часть, приходится на двадцатые годы и захватывает начало тридцатых. Для писателя это время фантастического успеха. В одном только 1926 году выходит более пятнадцати книг рассказов. Крупнейшие сатирические журналы тех лет бесперебойно печатают его прозу. В 1929-31 годах выходит шеститомник писателя. В 1931 году шеститомник начинают переиздавать, но после второго тома издание останавливается. Небо меняет цвет — алый, праздничный, неподдельный переходит в цвет запекшейся крови.
Собственно говоря, трещина в отношениях между литературой и властью пролегла еще в двадцатые годы. Но тогда казнили больше чужих, а сомневающихся и подсмеивающихся над новым устройством общества в основном журили и миловали. Так продолжалось до второй половины 20-х, а именно — до окончательного воцарения Сталина на кремлевских олимпийских высотах.
Первоочередная задача смерти, задумавшей победить жизнь, — это убить смех. Кто смеется громче и заразительней всех? Дети. В 1928-29 годах меч красного государства обрушивается на детскую литературу. Газета «Правда» устами Надежды Константиновны Крупской гневно клеймит «чуковщину». Общее собрание родителей Кремлевского детского сада от имени всех советских детей дружно говорит «Нет!» проискам буржуазных вредителей, внедрившихся в детскую литературу. Достается Чуковскому, Маршаку, группе поэтов-обэриутов. 14 апреля 1930 года стреляется первый поэт революции Владимир Владимирович Маяковский. В 1931-32 годах проходит политическая кампания против чуждой идеалам социализма поэзии. Начинаются первые аресты. Художница Алиса Ивановна Порет вспоминает об этом времени: «Целая охапка наших друзей — Хармс, Введенский, Андроников, Сафонова, Ермолаева были арестованы». В 1933 году Осип Мандельштам пишет и распространяет свое знаменитое «Мы живем под собою не чуя страны…» В 1934 поэта арестовывают и ссылают. Ссылки начала 30-х лишь только генеральная репетиция массовых репрессий конца десятилетия. Многие, например Маршак, предчувствуя грядущие казни, отлучают от литературной жизни своих ближайших друзей. «Наше изгнание казалось необъяснимым предательством, — пишет работавший в руководимом С. Я. Маршаком Детском отделе Госиздата писатель Николай Чуковский. — А между тем в нем не было ровно ничего необъяснимого. Просто Маршак, всегда обладавший острейшим чувством времени, тоже ощущал грань, отделявшую двадцатые годы от тридцатых. Он понимал, что пора чудачеств, эксцентриад, дурашливых домашних шуток, неповторимых дарований прошла. В наступающую новую эпоху его могла только компрометировать связь с нестройной бандой шутников и оригиналов, чей едкий ум был не склонен к почтительности и не признавал никакой иерархии…» Банда шутников и оригиналов — это Евгений Шварц, сам Николай Чуковский, Борис Житков, Ираклий Андроников, Николай Олейников, Даниил Хармс.
Трещина поглощает всех. Жить становится жутко:
Нейтральная полоса затоптана. Либо ты враг, либо ты друг, и третьего быть не может.
«У нас есть библия труда, — писал Осип Мандельштам в 1930 году, — но мы ее не ценим. Это рассказы Зощенки. Единственного человека, который нам показал трудящегося, мы втоптали в грязь. Я требую памятников для Зощенки по всем городам и местечкам или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду…»
«Самый чепушистый из писателей двадцатых годов, Зощенко, к тридцатым годам стал писать свои повести, полные безысходной тоски, — „Аполлон и Тамара“, „Сирень цветет“, „Возвращенная молодость“, „Записки Синягина“ — и кончил весь этот цикл „Голубой книгой“, которая прозвучала как мольба о справедливости, милосердии, чести». Эта очень грустная фраза взята из воспоминаний Николая Корнеевича Чуковского.
Литература — это увеличительное стекло. Комедия обыкновенного человека при детальном, пристальном рассмотрении превращается в обыкновенную драму. А из множества этих невзрачных и примитивных драм, вызывающих смех и колики в животе у неприхотливых и близоруких зрителей, составляется великое трагедийное полотно под названием «Наша жизнь». В этом суть писателя Зощенко. И власти это понимали прекрасно.
Германия, 1933 год. В соответствии с «черным списком» книг, подлежащих сожжению, уничтожаются книги Зощенко.
Россия, 40-е — середина 50-х. Зощенко как писателя практически изымают из литературы. «Разве этот дурак, балаганный рассказчик, писака Зощенко может воспитывать?..» — скажет по его поводу Сталин. И спускает на писателя свору своих тонкошеих прихвостней во главе с погромщиком Ждановым. Потом долго еще всякая литературная шавка, которых в те печальные годы расплодилось как мух в навозе, старалась его облаять. Евгений Шварц писал про таких в своих записных книжках: «…Я ненавижу тех добровольцев, что до сих пор бьют лежачего, утверждая этим свое положение на той ступеньке, куда с грехом, нет, со всеми смертными грехами пополам, удалось им взгромоздиться».
Писатель после августа 46-го года лишен продуктовой карточки. Издательства, журналы и театры расторгают заключенные ранее договоры и требуют возвращения авансов. Семья распродает вещи. Зощенко зарабатывает на жизнь тем, что ремонтирует обувь в сапожной артели. Изредка перебивается переводами. Только в декабре 1956 года, после очень долгого перерыва выходит книга избранных рассказов и повестей писателя. Вот такой рукотворный памятник воздвигло советское государство одному из самых читаемых и любимых в народе авторов.
Заключить эту небольшую заметку хочется фразой Осипа Мандельштама, под которой я готов подписаться, не раздумывая ни на одну секунду: «Если бы я поехал в Эривань… Я бы читал по дороге самую лучшую книгу Зощенки, и я бы радовался, как татарин, укравший сто рублей…»
И
Иванов Вячеслав
«Он был попович и классик, Вольтер и Иоанн Златоуст, оригинальнейший поэт в стиле Мюнхенской школы, соединивший немецкий порыв вагнеровского пошиба с немецким безвкусием, тяжеловатостью и глубиной, с эрудицией, блеском петраркизма и чуть-чуть славянской кислогадостью и ваточностью всего этого эллинизма. Из индивидуальных черт: известная бестолковость, подозрительность и доверчивость. Было и от итальянского Панталоне, и от светлой личности, но, конечно, замечательное явление».
Имя этого замечательного явления, так парадоксально описанного Михаилом Кузминым в «Дневнике 1934 года» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 1998), — Вячеслав Иванович Иванов.
Женат В. Иванов был на человеке таком же необыкновенном, как и он сам, — Лидии Дмитриевне Зиновьевой, прибавившей «для затейливости» (по версии М. Кузмина) к своей фамилии довесочек Аннибал. Вот как описывает супругу поэта тот же Кузмин на страницах своего «Дневника»:
Это была крупная, громоздкая женщина с широким (пятиугольным) лицом, скуластым и истасканным, с негритянским ртом, огромными порами на коже, выкрашенным, как доска, в нежно-розовую краску, с огромными водянисто-белыми глазами среди грубо наведенных свинцово-пепельных синяков… Ходила она в каких-то несшитых хитонах разнообразных цветов. Для здравого взгляда она представлялась каким-то чудовищем, дикарским мавзолеем. В ее комнате стояла урна, крышки от диванов и масса цветных подушек. Там она лежала, курила, читала, пела и писала на мелких бумажках без нумерации бесконечные свои романы и пьесы…
В 1905 году из-за границы возвратившись в Москву, чета Ивановых пробует утвердиться на московском литературном Олимпе. Л.Д. издает роман, В.И. — стихотворный сборник «Прозрачность».
Но — «они не понравились москвичам, москвичи им, и Ивановы перебрались в Петербург» (М. Кузмин, «Дневник 1934 года»).
Вот тогда-то, на Таврической улице, они и устраивают знаменитую Башню, в которой практически концентрируется вся культурная жизнь России того периода. Здесь бывают литераторы, художники, политики, просто знаменитые и не очень знаменитые личности.
Ходили также «курсистки, теософки и психопатки. Последних мало, но бывали вроде дамы Бриллиант, которая ходила по великим людям за зародышем. Она хотела иметь солнечного сына от гения. Перед визитом она долго обсуждала, чуть ли не с мужем, достаточно ли данное лицо гений и порядочный человек. Так она безуспешно ходила к Андрееву, Брюсову и добрела до Вяч. Ив., но тут Лид. Дм. услышала из соседней комнаты желание странной посетительницы и запустила в нее керосиновой лампой. Весь кабинет вонял керосином дня три…» (М. Кузмин, «Дневник 1934 года»).
В 1913 году, после годичного пребывания за границей, Вяч. Иванов поселяется в Москве, с 1920 по 1924 год живет и преподает в Баку, затем получает разрешение на поездку в Рим, где и остается до конца жизни.
Измайлов А. Е.
Так описан поэт Александр Ефимович Измайлов в классической поэме-памфлете «Дом сумасшедших» Александра Воейкова.
Измайлов, как и Воейков, сам был остер на язык и не давал спуску литературным недругам, которых у него было немало.
Самыми известными сатирами Измайлова считаются его эпиграммы на А. Шишкова, главу тогдашней архаической школы, и на Фаддея Булгарина, притчу во языцех русской литературы пушкинского периода.
Основная стрела эпиграммы «Шут в парике», нацеленной на Шишкова, бьет по известной манере последнего ставить во главу угла своей критики политическую дискредитацию литературных противников, обвинение их в пресмыкательстве перед Западом и в отсутствии патриотизма.
— такие обличительные слова вкладывает поэт-сатирик в уста изображаемого им Шишкова. Неправда ли, очень напоминает нападки нынешних наших ультрапатриотических деятелей на некоторых представителей современной культуры.
Как издатель журнала «Благонамеренный», Измайлов опубликовал на его страницах несколько стихотворений Пушкина. Сам Пушкин к Измайлову относился двойственно. С одной стороны, был в восторге от некоторых измайловских опусов, с другой — критически был настроен по отношению к журнальной деятельности поэта. Известна ядовитая эпиграмма Пушкина на Измайлова:
Наверное, сегодня мало бы кто знал о поэте Александре Измайлове, если бы его не прославил Пушкин этой своей классической эпиграммой.
Изобретения, изобретатели
У поэта Николая Олейникова есть такое стихотворение:
В самом деле, в мире существует столько мелких, но важных, смешных, зато полезных изобретений, сделанных как людьми безвестными, так и теми, чьи имена вписаны золотыми буквами в книгу человеческих достижений.
Так великому Леонардо да Винчи, гению итальянского Возрождения, люди должны говорить «спасибо» не только за «Монну Лизу» и изобретенный им парашют, но еще и за такую нужную бытовую мелочь, как липучка от мух.
А великий наш поэт Маяковский придумал способ смачивать бутылки водой, чтобы удобнее было отклеивать этикетки.
Лиля Брик, возлюбленная поэта, изобрела новое направление в живописи — не рисовать, а вышивать картины с натуры.
Давид Бурлюк, художник и поэт-футурист, тот придумал, живя в Америке, искусственную челюсть с подсветкой — для удобства принятия в темноте пищи.
Француз Сартр придумал экзистенциализм — что это такое, не знаю, но мой знакомый Виктор Лапицкий, известный переводчик с французского, уверяет, что штука нужная.
И щипчики для сахара, и челюсть с подсветкой, и даже непонятный экзистенциализм — вещи, бесспорно, необходимые, но самое масштабное, самое поразительное смешное изобретение всех времен и народов — конечно же, коммунальная квартира. Она затмевает все, что изобретено человеком как в прошлые, так и в настоящие времена.
Но про нее разговор особый.
Искандер Ф.
Эти строчки из песенки Окуджавы я пою про себя всякий раз, когда вижу на книжной обложке имя писателя Искандера. Забежать в его книгу — воистину сердечная благодать. В любую книгу, ибо книга Искандера как дом — благодатный и полный света.
Отошли в историю те глупые времена, когда абхазское партийное руководство заваливало гневными письмами партийное руководство Москвы, чтобы то с высокой трибуны осудило «клевету на весь абхазский народ», которую кавказские небожители усмотрели в повести «Созвездие Козлотура», напечатанной в «Новом мире» Твардовского.
А ведь на всю эту партийную глупость приходилось давать ответ. «Новый мир» печатал опровержения. Умные, приличные люди убеждали назойливых дураков, что повесть не более чем сатира, что смех — лекарство, а не вражеский злобный нож, и что гибрид из козла и тура нисколько не поколеблет дружбу между народами-братьями.
Всё это было давно, дураки теперь кто повывелся, кто, проникнувшись духом времени, вдруг стал умным и оттого богатым. А Искандер нисколько не изменился — разве что стал мудрее, и книги его такие же, как и прежде, — добрые, веселые и домашние.
И вот ведь какое дело — откроешь какого-нибудь писателя земли русской, к примеру — незабвенного Чивилихина, и глазу хочется плакать, а языку потеть и плеваться, такая это муторная работа. А берешь «Дерево детства» или что угодно из «Сандро», и глаз радуется, язык пощипывает от счастья, как на прогулке в персиковом саду.
Грузин Окуджава, абхазец Искандер, да что там говорить — сам арап, сын арапа, их славный и веселый учитель Александр Сергеевич Пушкин — говорят таким ясным, легким, таким воздушным вселенским великорусским коренным языком, что никакому колесогрудому патриоту за ними не поспеть, не угнаться.
«Илиада», переведенная Н. Гнедичем
Гнедич, по Варваре Олениной, как и Крылов, его неразлучный друг, был замечателен своей дурнотой. Сухой, бледный, кривой, высокий, «с исшитым от воспы лицом». Это телом. А вот душою Гнедич был красив как никто. Его так и прозвали в обществе — ходячая душа.
Его истовый интерес к древним грекам сказался не только в образцово переведенной им Гомеровой «Илиаде». Он еще и своего друга баснописца Крылова подвИг на священный пОдвиг — на освоение древнегреческого языка. То есть сила духа и обаяния Гнедича была такова, что ленивый, «вечно растрепанный, грязный, нечесаный, немытый» (цитирую В. Оленину. —
Гнедич настолько вошел в образ переводчика «Илиады», что иначе и не говорил, как гекзаметрами. Представляете, обращается к вам на улице незнакомец: «Сколько драхм стоит нынче кило макаронных изделий, о любезный прохожий?» Или что-нибудь в этом роде.
То есть это я вам к тому, что в быту общаться с таким человеком, как Гнедич, было, наверное, нелегко.
А «Илиада» Гомера-Гнедича просто великолепна. Стих ее мощен, архаичен, богат — настоящий праздник для всех ценителей русского языка и поэзии:
Кстати, один из лучших современных иллюстраторов «Илиады» Гомера — художник Владимир Шинкарев (см. В. Шинкарев. Всемирная литература. «Красный матрос», СПб., 2000). Всячески его вам рекомендую — не пожалеете.
«Иной свет, или Государства и империи Луны» Сирано де Бержерака
Длинноносый бретер, прославленный Эдмоном Ростаном в знаменитой комедии. Философ, острый на шпагу и на язык, не спускающий врагам и обидчикам и считающий не достойным мужчины пропустить мимо себя хоть одну юбку. Чудак, который однажды дотянулся своим носом до Луны и оставил на ней следы в виде лунных кратеров. Что еще? Вообще-то для простого смертного уже этих личных характеристик вполне достаточно, чтобы остаться в памяти поколений.
Что-то есть в нем от д'Артаньяна, только д'Артаньян поглупей. До мудрости Сирано гасконцу из романа Дюма тянуться и тянуться, как до Луны. Стоп. Луна. Заветное слово названо.
Во всех популярных очерках по истории научной фантастики Сирано считается едва ли не писателем-фантастом номер один. Во всяком случае, в освоении лунной темы. Сам перенос на спутник нашей планеты осуществляется на научной основе. Это вам не какой-нибудь берроузовский герой, который засыпает в пещере, а просыпается уже на красной планете, окруженный местными Аэлитами и злыми марсианскими Уриями Хипами. Герой Сирано, обвешанный склянками с росой, под воздействием Солнца преодолевает силы земного тяготения и случайно оказывается на Луне. Хотел в Канаду, а попал на Луну. На Луне у Сирано рай. Тот самый земной Эдем, описанный в самой главной Книге. Но что-то в этом раю не то, как-то он не по-райски устроен. В общем, герой Сирано за откровенную атеистическую пропаганду изгоняется из лунного рая и попадает в страну разумных четвероногих, где его принимают за «самку зверька королевы» и водят напоказ на веревочке. Приключений в этой книге хватает. И зерен будущих, тогда еще не написанных, книг тоже. И Мюнхгаузен, и даже Незнайка на Луне — все они берут старт отсюда, из романа Сирано. И даже герои ранних романов братьев Стругацких тоже.
И еще роман Сирано, как это ни странно, считается первым литературным произведением, написанным в абсурдистском ключе. Задолго до Кафки, Беккета, Ионеско Сирано де Бержерак уже работал в этом опасном жанре и, честно говоря, довольно в нем преуспел.
Роман его читается и поныне.
Искусство
«Мы в Москву ездим за вологодским маслом. Там есть магазин на Преображенке. Я пачку масла ем два месяца. А Троцкого убили кирпичом». Это из «Монохроник» писателя Юрия Коваля.
Вы спросите, а причем тут искусство?
А причем там, у Коваля, Троцкий?
На самом деле все в мире взаимосвязано. И Троцкий, и вологодское масло, и даже пятна на Солнце, про которые все мы знаем, но которых никто не видел. Всё это кубики и детальки, тот незамысловатый сор, из которого и делается искусство.
Искусство — это не только литература или кино. Это техника, это бизнес, это производство того самого кирпича, о котором упомянуто выше.
Компьютерный мастер — не менее великий художник, чем Моцарт, Вермеер Дельфтский или Артюр Рембо.
То же и бизнесмен. Ведь бизнес ни что иное как искусство делания дела, делающего людей богатыми.
И все это объединяет в себе Искусство. И это, и много что еще. Оно как тот магазин на Преображенке, где продается вологодское масло.
«История советской фантастики» Р. Каца
Мы редко об этом думаем, но на самом деле миф и легенда — вещи совершенно необходимые человеку. Они существуют для того, чтобы, образно говоря, отделить в человеческом стаде овец от козлищ. Ничего обидного в эту животную терминологию я не вкладываю, а всего лишь повторяю библейские прописные истины.
По отношению людей к мифу проверяется сущность каждого конкретного человека. Имели место легендарные события в действительности или же не имели — по сути своей не важно. Да, историки могут открывать тысячи документов, доказывающих невозможность события легендарного, но человеческая вера в чудесное все равно много сильнее ученых доводов.
И это замечательно. Пока есть люди, верящие в вещи неосязаемые, в события, непостигаемые умом, то существуют и Бог, и ангелы, и святой Грааль, и рыцари Круглого стола, и змееборец Георгий, и сам дракон, с которым он борется уже которую сотню лет.
Рациональность и иррациональность — две ветви развития человека, впрочем постоянно переплетающиеся и поддерживающие друг друга в росте.
Книга Рустама Каца — мифология особого рода. Она максимально приближена к дню сегодняшнему, многие герои «лунной» истории советской фантастики (а шире — литературы в целом) живут рядом с нами. Когда книга вышла первым изданием (Саратов: Изд-во Саратовского университета, 1993), она вызвала своего рода термоядерный взрыв. Свидетельство тому, во-первых, масса отзывов в прессе, во-вторых, большое число врагов, которых приобрел автор после ее публикации. А если кто-то начинает автора ненавидеть за его сочинение — это уже похвала высокого уровня. Ведь главное свидетельство успеха — накал страстей, которые вызывает книга.
Кстати, некоторые критики восприняли мифологию Каца как действительную историю советской фантастики. Так, в «Российской газете» вышла заметка под названием «Все о фантастах», где говорится буквально следующее: «Вышедшая недавно в издательстве Саратовского университета работа доктора филологических наук Р. Каца „История советской фантастики“ стала у местных книгочеев бестселлером. Прочитав ее, российский читатель узнает немало нового не только о хорошо знакомых авторах — А. Беляеве, А. Обольянинове, К. Булычеве, но и о тех, чьи имена были несправедливо забыты».
Вот так мифология вторгается в жизнь и живет с нами на равных правах.
К
«Калевала»
Одним из первородных начал в космогонии карело-финских народов является пиво. Наряду с огнем, железом, кантеле и медведем пиво составляет основу жизни, и в «Калевале» в «Книге первородных начал» отдельная глава посвящена его появлению. Глава эта так и называется — «Рождение пива». В ней подробно описывается процесс варки, концовка же у главы следующая:
Собрал и записал «Калевалу» Элиас Лённрот в 20-40-е годы XIX века. Окончательный текст памятника был издан в 1849 году и составил в общей сложности 50 рун.
«Родиной этих поэм, — писал Лённрот в предисловии к книге, — является Карелия по обе стороны государственной границы Финляндии и России». Таким образом, район Калевалы — это карельское Беломорье, Олонец и прилегающие к ним карельские и финские территории.
Поделиться книгой: