«Как пристань, после шумных дней недели…»
Как пристань, после шумных дней недели — Безмолвное, пустое воскресенье: Круженье первой медленной метели И легких слов бесцельное круженье. Я в строфы связные их не слагаю, Пусть веют своевольною волною. Я слушаю, я музыку вдыхаю Нетронутых снежинок надо мною. И сердцу замкнутому в том отрада, Что в жизни шумной, суетной, суровой Есть нежность ангельская снегопада И музыка несказанного слова. 1935 III
Судьба
Покорно впутываясь в сеть интриги, В борьбу вступая с автором порой, Живет, тоскуя, на страницах книги Судьбой задуманный герой. Мечтает он о жизни своевольной, С полей страниц в широкий мир уйти, Где может быть и холодно, и больно, Но есть свои слова, свои пути, Где есть просторы, солнцем залитые, Мечты осуществленье наяву… Но автор расставляет запятые И точкой бьет, и в новую главу Спешит ввести, и не дает возврата Очарованью промелькнувших глав. Страниц все меньше. Уж близка расплата. Борьба напрасна. Автор будет прав. И знаю, нет ни счастья, ни свободы В пределах нам отмеренных страниц. Нам суждено томиться годы, годы Завидуя веселым крыльям птиц, Пока рукой наборщика суровой Из звездных букв не сложится венец, Последнее, сияющее слово: Конец. 1936 Стихи о Дон-Жуане
I. «Это было, или мне снилось…»
Это было, или мне снилось, Мне снилось всю ночь до зари, Как черное небо кружилось, Покачивались фонари. Как по улицам шел ты со мною, И в черной перчатке рука Сжимала мне пальцы порою, Так странно, прозрачно-легка. На углах — изваянья шоферов В дремотной, знобящей тоске И отзвук иных разговоров За нами, вверху, вдалеке… Вдруг очнувшись у стен церковных, Я вижу под шляпой впотьмах Два блика, два пламени ровных В пустых, обреченных глазах. Узнаю вас, вечный бродяга, Сквозь бреда черный туман. Но где же слуга ваш и шпага, Трагический Дон-Жуан? II. «И гнев, и возмущенье, и отпор…»
И гнев, и возмущенье, и отпор. Но вдруг покорные слабеют руки, В глазах недоуменье и укор, А в сердце первые глухие звуки. Но Донна-Анна повторяет: нет, Но борется с любовью Донна-Анна, Не зная, что небесный странный свет Сквозит лишь раз в лице его обманном, Что раз увиденный уже обрек Ее на нерушимое заклятье, Что Дон-Жуан, ступая на порог, Навеки разомкнет свое объятье. Рука дрожит, в груди растет волна Широкого, горячего напева. Впервые Донна-Анна смущена, И в сердце нет ни гордости, ни гнева. Спешит к окну, чтобы вернуть, простить, Любить, любить в беспамятстве счастливом… И на углу пустынном уловить Лишь край плаща, подхваченный порывом. III. «Покинутою Донной-Анной…»
Покинутою Донной-Анной В жару навязчивой мечты, На улицах, во мгле туманной Искать желанные черты, Шагов настойчивых и легких В тревоге за собою ждать, О ласках томных и жестоких Ночами долгими вздыхать… Мое покорное томленье, Твоя порывистая страсть — Судьбе суровой обреченье И наважденья злая власть. Ни ты, ни я не виноваты, Мы продолжаем старый спор. И между нами в час расплаты Протянет руку Командор. IV. «Донна-Анна одна…»
Донна-Анна одна. День прошел. Тишина. Донна-Анна часами сидит у окна. Донна-Анна не может забыть То сияние глаз, Что блеснуло на час, Что мелькнуло во мраке единственный раз, Что заставило сердце любить. Дон-Жуан далеко, Дон-Жуану легко На коне, против ветра, в горах, высоко, Дон-Жуану приятно в пути Здесь улыбкой блеснуть, Там глазами сверкнуть, И внезапно оставив намеченный путь, Ночь с цыганкой в горах провести. И при свете костра Вспомнить ту, что вчера, В озаренье свечей, до зари, до утра Он единственной в мире считал… Но виновен ли он, Если он обречен, Покидая, искать недоснившийся сон, Потому что себя потерял. V. «Мы давно с тобою жили…»
Мы давно с тобою жили, Мы с тобой тогда носили Я — косынку кружевную, Гребень в гладких волосах, Ты же — шпагу золотую, Кружева на рукавах. Умирали, оживали, Вновь любили, повторяли Все с доверчивою страстью, Как и в прежние года. Я — покорностью, ты — властью, Были мы с тобой всегда. И всегда на этом свете Между нами кто-то третий Строил темные преграды, Между нами, в нас самих, Кто-то третий, без пощады Разлучающий двоих. Оттого в любви опальной Грустен ты, и я печальна От разлуки неизбежной. Оттого что ждет гроза, Я целую нежно, нежно Обреченные глаза… VI. «Ночь ненастна. В переулке…»
Ночь ненастна. В переулке Задувает фонари. Шаг размеренный и гулкий Будит улиц пустыри. Двери дома на засове, Пуст вверху балкон резной. Шляпа сдвинута на брови, Плащ клубится за спиной. В поле ветер пляс заводит, Ломит, рвет сухой бурьян. Прям и сумрачен проходит Вдоль ограды Дон-Жуан. Как светло горели свечи! Но свечам светить лишь раз На беспомощные плечи, В глубину покорных глаз. За оградой шум невнятный, Темной чащи с ветром спор. …Дон-Жуан, вернись обратно, В темных чащах Командор. Но мечта неповторима, В сердце — лезвие тоски, И влечет неодолимо Тяжесть каменной руки. Против ветра, мерным шагом, В глубину шумящих чащ. Нет возврата. Черным флагом На ветру взметнулся плащ. VII. «Холодный и белый… Смотри…»
Холодный и белый… Смотри, Он каменный, он неподвижен. Губами мне слезы сотри, Склонись надо мною ближе, Согрей своей теплотой… Ты слышишь странные звуки? Деревья шумят над плитой… Не надо опять о разлуке! Все вымысел, сказки и бред. Мы двое живых влюбленных, И выдумал грустный поэт Любовников обреченных. Судьба ведь в наших руках, Мы любим, стремимся и строим, Мы будем жить не в стихах, И счастье придет к нам обоим. — У каждого свой Командор. Смотри! — Мы достигли предела. Он смотрит на нас в упор, Холодный и белый… VIII. «Из полутемной театральной ложи…»
Из полутемной театральной ложи, Облокотясь о бархатный барьер, Смотрю на сцену, где с тобой не схожий Он оживает, вечный кавалер, Мечтатель и бродяга полуночный. …Дух неприкаянный вселяется в живых Любовью ненасытной и порочной И тлеет пламенем в глазах пустых. Сейчас он властвует на светлой сцене, А за кулисой темной — Командор, И Донна-Анна преклонит колени, И ужаснется, затихая, хор, И — занавес. Из зала голубого Сойду на театральное крыльцо В сырую ночь. От ветра дождевого Я спрячу в мех горячее лицо И вспомню ночь блужданий и томлений, Мою покорность, мой внезапный страх, В твоем лице трагические тени И блики фонаря в пустых глазах. 1935–1936 Разлуки
I. «Вместе до перекрестка…»
Вместе до перекрестка, А с перекрестка врозь. Сердце ли нищее жестко? Или с другим не сошлось? Снова недолгий попутчик Вдаль уходит чужой. Кто нас гонит и мучит, Путь рассекая межой? Ветер — в сердце навылет — Все разметал и унес, Счастья бумажные крылья, Теплую радугу слез. С сердцем пустым и огромным, Немощным перед судьбой, Стой на ветру неуемном, Наедине с собой. II. «От темного и гибельного счастья…»
От темного и гибельного счастья, Неотвратимой, сладостной беды, От глаз судьбы, их тусклого бесстрастья, От тусклых глаз, как глубь ночной воды, От грозной и неуловимой тайны, От музыки, сжигающей дотла, И от коснувшегося плеч случайно Широкого, влекущего крыла Я сердце отрываю на пороге. — Ты знаешь, был огромный, черный рай… Но ты спешишь, ты весь уже в дороге. Вот, дверь открыта. Уходи. Прощай. III. «Все одинаковы разлуки…»
Все одинаковы разлуки… Сплетенные до боли руки, Тоски горячая спираль И угрожающая даль. Глаза в глаза, до дна, до жути, В вагоне, в комнате, в каюте, На мокрой площади в огнях, На темной лестнице, в дверях — Одно и то же расписанье: Сдвиг незаметный, роковой Колючей стрелки часовой, И в безнадежность — до свиданья!.. Рука выскальзывает из руки, Шаги последние быстры, легки, Шаги последние и тишина. Ладонь опущенная холодна. 1936 «Услышать снова музыку глухую…»
Услышать снова музыку глухую, Увидеть отблеск райского луча И, тяжесть вдруг почувствовав живую Крыла, раскрывшегося у плеча, Поверить, что возвращена свобода И силы нерастраченной тепло, И биться вновь у замкнутого входа, Как бабочка залетная в стекло? Судьба слепа, жестока, непреложна. А крылья пленные еще дрожат… …Я бабочку снимаю осторожно Рукой с окна и выпускаю в сад. 1936 «Мы встретимся. Странными снами…»
Мы встретимся. Странными снами Душа когда-то жила. Мы встретимся… Но между нами Разлука рекой протекла. Умчали шумные воды Твой образ живой навсегда. Пустое счастье свободы — Все то, чем душа горда. Мы встретимся — нужно ли это? — На улице или в саду, Но отблеска тайного света В лице твоем не найду. Я голоса не узнаю, Я музыки не пойму О том, как летели к раю, Как падали в гулкую тьму. Лишь ветер напомнит о мощи Развернутых крыльев тугих, О шелесте дрогнувшей рощи, О черных просторах ночных… И вспомню внезапно, как бился Плаща крылатого край, Когда, прозвенев, разбился Стеклянный, нетронутый рай. 1937 «На корабле, на белом корабле…»
На корабле, на белом корабле Смеялись, танцевали, пили, пели… Никто не думал в море о земле, Уже никто не вспоминал о цели. В оконца узкие глухих кают Смотрела полночь звездными глазами, И вновь, пройдя подземный свой маршрут, Взлетало солнце шаром над волнами. Летели тучи, ветер и вода, И реял флаг сиреневого дыма. Летели дни, а может быть, года, И ветер пел на мачте: мимо, мимо! Но час настал — и черная земля Вдруг обозначилась в тумане четко. В вечерний час спустилась с корабля И отплыла к земле пустая лодка. И счастье, молчаливый пассажир, Никем не узнанный, на берег сходит. Заходит солнце, и тускнеет мир. В покинутой каюте ветер бродит. 1936 Стихи о счастье
I. «В поисках, в томительной погоне…»
В поисках, в томительной погоне Не найдя, не встретив, не догнав… Что ж теперь? Прижав к глазам ладони, Падать в пустоту стремглав? И когда в последнюю минуту Счастье над моею головой Со стремительностью парашюта Распахнуло купол голубой, Дрогнула душа, как от удара: Разве счастьем нужно обладать? Вот сиянье ангельского дара, Озаряющая благодать! Год ли, день ли, час… Легка утрата, Если память радостно-легка. И — конец лучистого каната Выпустила твердая рука. II. «Из синих просторов слетело оно…»
Из синих просторов слетело оно В раскрытые, жадные руки, Где гаснуть и гибнуть ему суждено, Проходя сквозь земные муки. Но чтобы не исказились черты Томленьем, страхом и болью, Не тронув сияющей чистоты, Отпусти свое счастье на волю. И грусть, и радость, и вздох вослед… Ни горечи, ни сожаленья, Но легкость и чистый, прохладный свет Отлетающего виденья. III. «Оставляю, все оставляю…»
Оставляю, все оставляю, Только память о счастье несу. Ясный вечер благословляю, Тишину, прохладу, росу… Теплый ветер летит за мною, На пригорке березы шуршат, А на небе огнистой стеною Небывалый растет закат. И душа так полна и богата, Словно мне суждено на пути В золотые ворота заката Между черных елей войти. 1935 «Мы теряем любимые вещи…»
Мы теряем любимые вещи, Мы привычных лишаемся благ И не сразу смутный, но вещий Понимаем нам поданный знак. Только каждый раз от потери — Дуновение, холодок Из слегка отворившейся двери, Неожиданный в сердце толчок. Мы не знаем, еще не знаем, Отчего холоднее нам, Но и сами уже остываем К милым прежде и теплым вещам. Отрекайся, душа, понемногу От любви осязанья слепой И готовься в большую дорогу, Где лишь звезды и ветер пустой. 1937 1837
Шагами рыхлый снег измят. За рощей — сумрачный закат. Уж в вечность день отходит. И на поляне черный рок Рукою каменной курок У пистолета взводит. И дрогнул воздух. Снег с ветвей Летит на плечи, в тень кудрей, Скрывающих стихию. В снег опускается рука, Которой суждено: века Благословлять Россию. 1937 Из дневника
I. «Как цедят воду сквозь песок и уголь…»
Как цедят воду сквозь песок и уголь, Чтобы достичь прозрачности кристальной, Так мне хотелось бы, сквозь долгий искус Молчанья добровольного пройдя, Сказать немногие слова однажды, Очищенные от случайной мути, О самом главном и неуловимом, О самом трудном, тайном и простом. Чего никак не выразить словами, Что можно лишь почувствовать порою Неясно брезжущим в душе просветом И вдруг с внезапной силой ощутить От шума сосен, от сырого ветра, Качнувшего сухой бурьян шуршащий, От потускневшего заката в небе, Прорезанном лиловой, длинной тучей, От вышедшей из облаков звезды… Застынешь, вглядываясь, узнавая, И молнией блеснет воспоминанье О дивном знании первоначальном, Забытом позже, искаженном, смытом Волною повседневных мелочей, Воспоминание о том, что небо Дает земле, о смысле нашей жизни. 1937 II. «…На скалах, по дороге в Мункснэс…»
…На скалах, по дороге в Мункснэс В сырое, пасмурное воскресенье. Ноябрьской оттепелью пахнул воздух Листом лежачим, тающим болотом. Шли волны по заливу серым стадом, Шли люди под горою вереницей. Кружилась чайка над волнами. Ветер Шумел в кривых и коренастых соснах. Набухшие с ветвей срывались капли На талый снег… И было все похоже На детскую игру, где нужно части Затейливо-разрезанной картины Сложить в одно, чтобы понять значенье. Но не было ни смысла, ни разгадки. И вдруг из близких окон ресторана С тропическим названьем «Миссиссиппи» Воззвал пророком громкоговоритель, И вырвался на волю трубный ветер. Скрипичный вихрь за ним поднялся к небу, Поплыли медленно виолончели, И музыка заполнила пространство — Легла на море, небо охватила, Прошла сквозь тучи и оттуда с ветром Окрепшая летела вниз, на скалы. И тусклый мир преобразился. Волны И медленно взлетающая чайка, И проходящие над морем тучи Со свежею голубизной в прорывах — Все обрело гармонию в движеньях, Участвуя в симфонии единой, Дыша одним дыханием согласным, Сливаясь в цельный, неделимый образ, И стало ясно: музыка — душа И смысл, и оправданье мира. 1937 III. «…И снова Пятница страстная…»
…И снова Пятница страстная. В весеннем небе год смыкает круг. И главное не то, что было за год, А то, что вновь стою у Плащаницы, И в чаще свеч горит моя свеча. Под скорбные и сладостные звуки, Протяжное взыванье «Святый Боже» Выходим из притвора. Осторожно Спускаемся по каменным ступеням, От сквозняка рукою прикрывая Испуганное пламя жарких свеч, И вот уж каблуки уходят мягко В разрыхленную оттепелью землю, И между черных лип, над фонарями Прозрачно зеленеет небо. Тяжко Срываются над нами с колокольни Надтреснутые, редкие удары Колоколов святого погребенья, И Плащаница огибает церковь, Плывя в дыму, в сиянии и в розах… И этот запах ладана и роз, Дымка от свеч и тающего снега, Ожог ладони от свечи палящей, Весенняя податливость земли, И скорбный символ темной Плащаницы, Над нами поднятой, и ясность неба, И жалоба стихающего хора Под приглушенный стон колоколов — Все входит в душу светлою печалью. Пройдут, забудутся, остынут чувства, Изменит радость, притупится боль, Но навсегда останется лишь это: Весна и смерть. И память об утрате, И чаемое воскресенье в духе. Торжественность обряда векового. То подлинное, что одно для всех. 1937 БУРЕЛОМ. Третья книга стихов (Хельсинки, 1947)
I. Листки календаря
Сосна
Шелест лыж по целине озерной, Белизна и тишина. На мысу пустынном тенью черной Лермонтовская сосна. В белом царстве, в снежном сне глубоком Пальмы ли виденье? — Нет, В строгом созерцанье одиноком Ровный снежный свет. Лишь в стихах столетних и доныне Память о мечте жива, О душе, тоскующей в пустыне, О родной душе слова. Но они звучат далеким звоном В замкнутой пустынной тишине. Реет редкий снег… Иду с поклоном К одинокой северной сосне. 1938 Мы опаздываем
К.К.Г.
Сколько их на ветках трепетало В свежей летней роще на ветру! Сколько солнечных минут упало, Кануло в их шелест, в их игру! Снова час настал дорожным сборам, Разлетелись листья октября, Выметаются с бумажным сором Смятые листки календаря. Ускользает время, ускользает, Все быстрее обгоняет нас. Все острее холодом пронзает Поздний, темный и пустынный час. Мы опаздываем. Слышишь, слышишь, С гулом пролетают поезда. Жизнь не ждет. А боли не утишишь, Не насытишь сердце никогда. Сердцу не поможет заклинанье. Каждый вымоленный счастья день Обращается в воспоминанье, В бездыханный снимок, тени тень. Мы опаздываем без возврата, Опоздавшим не догнать мечты. Вдруг мелькнет испуганно-крылатой Посреди вокзальной суеты? Мы спешим в обманчивой погоне. Опоздавшим нет пути назад. Пуст вокзал. Лишь ветер на перроне, Рельсы, ночь и лунный циферблат. 1938 Marche funèbre
Седой артист — пустынный путь скитаний И груз венков лавровых и сухих — Под проливным дождем рукоплесканий Садится за рояль. И зал затих. Волной, вбегающею на преграду, Волной, стирающею все следы, Смывает музыка рояль, эстраду И слушателей плотные ряды. Еще желтеет ламп стенных опал, Страница шелестит на полдороге, Но похоронным маршем через зал Уже влекутся призрачные дроги. …Качалась бахрома на катафалке Ночной бесшумной черною травой, Беспомощно роняли цвет фиалки, И легкий дождь блестел на мостовой. Колеблет ветер креп густой вуали, Муаровые ленты на венках, Сопутствующих смерти и печали… А в небе, в розовых облаках, В своей еще не узнанной отчизне Душа витает, скрытая от глаз, Ведя безропотный простой рассказ О том, что унесла она из жизни. И в нежном пении ее была Такая радость легкого скитанья, Такая чистота воспоминанья, — Как будто, не коснулась в мире зла И улетает, тяжести не зная, — Что странной, грузною, как страшный сон, Казалась эта чернота земная Торжественных, громоздких похорон. Закат сияет над оградой строгой Сквозь городскую дымку, муть и гарь Блаженною и вечною дорогой… И вспыхивает в сумерках фонарь. 1938 Гельсингфорс на заре
«Для кого она выводит Солнце счастья за собой?» Е.А. Баратынский
Л.М. Линдебергу
I. «Стволы на газоне так четки…»
Стволы на газоне так четки, Воздушная зелень нежна… В пролеты черной решетки Сквозит городская весна. По улицам странно-пустынным В бездомной тоске пешеход, Как по галереям картинным, Блуждает всю ночь напролет. Над узкою башней музея, Над розовой полосой, В блаженных полях Элизея Звезда проступает росой. Живут громоздкие зданья Под северным светом небес, Храня одни очертанья, Теряя каменный вес. Под розовыми облаками Как будто дышит гранит, И мертвенными лучами Фонарь позабытый горит. — Напрасно бессильная тлеет Ночная душа твоя, Все явственнее розовеет Трамвайных рельс колея. И снова под птичьи хоры Восходит луч огневой Над улицей Авроры, За домом Карамзиной. В музейном замкнутом зале, Где прежде блистала она, Теперь из-под черной шали Глядит на зарю с полотна II. «По тем же улицам блуждал поэт…»
По тем же улицам блуждал поэт, Его шагов угадываю след. Быть может, здесь однажды он стоял, Где входит в море каменный канал, Где на горе собор до самых звезд, А под горой чугунный низкий мост. Залива розовая заводь спит, В воде огонь от фонаря дрожит, И в отдаленье черных барок строй Застыл под акварельною зарей. Не так же ль в небе медлила заря, В воде дробился отблеск фонаря, И отражал завороженный взгляд Зарю малиновую век назад? Но далее ведут меня следы По набережной, вдоль ночной воды, И вот — Бруннспарка липовая сень, Где тает на холме поэта тень. Что здесь в наследие осталось нам? Прозрачный след шагов по берегам, Глазам от глаз завещанный простор, Безмолвный сердца с морем разговор, И ветра западного холодок, И тот же взгляд — в разлуке — на восток. 1938 Фонтан
Ночь заперла в домах входные двери И в переулке фонари зажгла. Шумит фонтан в уединенном сквере Бесцветный, как весенней ночи мгла. Днем он другой, сверкающе-надменный, Весь в искрах солнечных, весь напоказ. А ночью монотонно-вдохновенный Яснее слышится его рассказ. О чем? Да все о том же. О чудесной Свободе и неволе бытия В бассейне каменном, в ограде тесной, Где замкнута в своем кругу струя. В себя и из себя, втекая, истекая, Не иссякает в пении душа, Себя себе в теченье возвращая, Себя собой смывая и глуша. Кто слушает его? Ночной прохожий, В стеклянной клетке пламя фонаря. Ночные души все друг с другом схожи, Украдкой сквозь преграды говоря. Заря, дрожа, выходит из тумана. Ушел прохожий, и фонарь погас. О как печально пение фонтана В пустынном городе, в рассветный час. 1939 Фонарь
Он стоит у подъезда чугунно-прямой, И лучи золотятся вокруг бахромой. У подъезда ступень в золотистом снегу, Ветер пламя качнул в фонаре на бегу. Белой улицы гладь, белой улицы тишь. У пустого подъезда кого сторожишь? …Дон-Жуан проходил, прикрываясь плащом, Притворяясь живым под ночным фонарем. Донна Анна неслышно скользила вослед, Мотыльками снежинки летели на свет. Налетела метель, наметала сугроб, Серебрила у каменной статуи лоб… Декорацией зимней белеет стена, А гранитная ниша пуста и темна. Лишь невнятная музыка где-то звучит, И мечтатель-фонарь, сторожит, сторожит… — Возвращаются души в покинутый дом И прощаются молча с приснившимся сном. Остается печаль, остается покой, Синеватый и тусклый рассвет городской. И туда, в синеву, в те пустые моря Отлетит золотая душа фонаря. 1939 Стихи о маленькой танцовщице
Памяти Оли А-ой.
I. «Ты не хотела учиться…»
Ты не хотела учиться, На ночь ложиться в кровать. Лишь бы, как ветер, кружиться, Лишь бы, как птица, летать… Маленькая танцовщица, Трудно с тобой совладать. Сказки, стихи, небылицы, Песенки, танцы с утра… Тихо сомкнула ресницы. — Девочка, спать пора. Мы пароход рисовали, Белый с черной трубой. …Чайки на море кричали, Долго летя за кормой. Разве с тобою мы знали: Будет он злой судьбой. II. «Сахарный снег на окошке…»
Сахарный снег на окошке, В печке веселый огонь. Первые в жизни сережки Крепко зажаты в ладонь. Горками шоколада, Пестрою грудой конфет Праздновали, как надо, Семь пролетевших лет. Но позабыты сласти… Не налюбуется взгляд Новым подарком — о счастье! — Первый балетный наряд. Ластится пух лебяжий К худенькому плечу. — Скоро ли, скоро ль, когда же Лебедем полечу? III. «На голове коронка…»
На голове коронка — Принца принцесса ждет: Беленького лебеденка Первый робкий полет. Музыка уводила В сказочную страну. В крыльях томилась сила, Сила влекла в вышину. Музыка расстилала Лунного озера гладь. Ах, одного желала — Крыльям свободу дать. Но терпеливо, часами Грустной училась игре: Как расставаться с мечтами, Как умирать на заре. Так сохранилась на снимке Ты в лебединых мечтах, В нежной тюлевой дымке, С грустью недетской в глазах. IV. «Разные шалости были…»
Разные шалости были. Как-то твои башмачки Будто сами уплыли В озеро, за тростники. Плавно их волны качали В солнечном серебре. Дети на пляже кричали, Радуясь новой игре. Ты же была, как в горячке: — Если б мне росту с вершок, Не испугалась бы качки, Села б сама в башмачок. Но не пришлось малютке, Крепко держась за края, В утлой качаться каютке — Выплыла шалость твоя. Выговор был и слезы, Крупных слез ручейки. …Сохли в саду под березой Пойманные башмачки. V. «Разные были проказы…»
Разные были проказы. В сердце остался след: Девочки черноглазой Тоненький силуэт. Выросла стройною, гибкой Маленькая егоза. Лучшая в мире улыбка, Солнечные глаза. Бабочками ресницы, Темные волны волос… Маленькой танцовщицы Чуть капитан не увез. Как же, такая приманка, Невидаль южных стран — На корабле обезьянка, Лучше, чем сам капитан. Странные кушанья с перцем, Черный слуга у стола… Но не поладила с сердцем, Сердце не отдала. — Нет, подождем немного, Прочь морщинку со лба. Будет большая дорога, Это еще не судьба. VI. «Скалы и пальмы на сцене…»
Скалы и пальмы на сцене, В маске таинственный враг, А за кулисой — ступени, Сумрак и пыльный сквозняк. С бьющимся сердцем сбежала Ты после танца вниз. Гостьи пришли из зала В дебри твоих кулис. Как не блеснуть перед ними Важностью взрослой своей, Не рассказать о гриме, Тайне ресниц и бровей, Не показать им двери, Где — «воспрещается вход» — Тот, кто актрисе Мэри Нежные песни поет. Ах, он поет, как в сказке, Но для другой, для другой, В красной своей полумаске Странный восточный герой. Пальмы шумели листами Веером вея сквозным. Над золотыми песками Счастье клубилось, как дым. Стала ты бредить отныне Знойною ширью песков. …Голос далекой пустыни, Рока невнятный зов. VII. «Легкой птицей порхает…»
Легкой птицей порхает, Звонкою птицей поет. …Тенью по саду блуждает Вот уж который год. Было весеннее лето: Солнце, сиреневый сад И от купанья и света Детски-сияющий взгляд. Сборы в дорогу были Быстры и коротки. Розами пол покрыли Кинутые лоскутки. Платье на кресле висело, Снятое с плеч тобой, Как бездыханное тело, Брошенное душой. Тускло солнце разлуки, Дом опустевший тих. Только в памяти звуки Песенок звонких твоих. VIII.«— Словно приданое шили…»
— Словно приданое шили, — Ты мне писала потом. Дни в суете проходили, Ночи в волненье немом. Душно в квартире летом В сумерках городских. Только перед рассветом Стук машинки затих. Знаю, в стекле овальном Из полумглы возник В палевом платье бальном Твой зеркальный двойник. И в восхищенье портниха, В складках расправив атлас, Молвила, ахнув тихо: — Кто же достоин вас! Все к отъезду готово, Заперт с приданым сундук. В рубке у рулевого Путь указан на юг. Перед дорогой длинной Вдруг защемила тоска. Знаю, остался в гостиной Смятый комочек платка. IX. «Ты мне прислала в конверте…»
Ты мне прислала в конверте С юга завядший цветок. Разве подумать о смерти, Благоуханный, он мог? Юность живет, мечтая, Ей ли испытывать страх! Кружится пыль золотая В нетерпеливых глазах, Радостно носится стая В солнечных облаках. Кто сосчитает на свете, Много ль счастливых минут… Сердцем доверчивы дети Счастья огромного ждут. X. «Счастье тебя обмануло…»
Счастье тебя обмануло. Счастье лишь раз, тайком В сердце твое пахнуло Розовым ветерком. Все изменилось в мире Радужное забытье. Выросло глубже и шире Робкое сердце твое. Море шумело у мола: Счастье навеки дано!.. Ветер врывался веселый С набережной в окно. В темной лиственной чаще Ветра теряется след, Только с ветки дрожащей Нежный осыпался цвет Прячась за радужной дымкой И повинуясь судьбе, Крадучись, невидимкой Горе вошло к тебе. Море, как Шехерезада, Длинный вело рассказ. Тысячной сказкой надо Страшный отсрочить приказ. Тысяча первою сказкой В гавани пела труба, И торопила с развязкой Нетерпеливо судьба. XI. «Маленькая танцовщица…»
Маленькая танцовщица В душном ночном кабачке. Мечется в клетке птица, Бьется в испуге, в тоске. Тонкие детские руки Подняты над головой. Тусклая дымка скуки Взгляд затенила живой. Север…Как это далеко! Гости зовут к столу. Дикую песню востока Кто-то поет в углу. Резко звенят стаканы. Слезы, как звезды, сквозь тьму. Северные туманы Тают в табачном дыму. Тихая белая птица Выпорхнула в окно. Маленькая танцовщица, В доме твоем темно. _____________
Воздух горячий и синий, Жесткий библейский песок, Маленький холмик в пустыне И одинокий венок. 1938–1939 II. Бурелом
