«Весна и вечер. Ласточек тревогой…»
Весна и вечер. Ласточек тревогой По небу растекающийся крик. В руках цветы черемухи убогой… Восходит кверху лестницею строгой Неосвещенной улицы тупик. Всхожу по ступеням. И на площадке, Вдыхая ветки запах пыльно-сладкий, Я медлю… Трогаю перил гранит, И руки мне сквозь тонкие перчатки Шероховатый камень холодит. Мотивы улицы многооконной: И смех, и крик детей неугомонный, И хриплый всхлип тягучий граммофонный, И четкий шаг — стаккато каблука О твердый лак асфальтного катка. А там вдали — расцвет огней фонарных, Больших и малых бусинок янтарных Прерывистый, снижающийся ряд, И над квадратами домов угарных Реклама неба — розовый закат. Широкий час блужданий вольных, праздных. Обрывки фраз, случайных и несвязных, И встречи глаз — осколки жизней разных… Плетется, вьется бисер бытия. Во мне вся жизнь, чужая и моя. И вдруг окно. В мечту и в явь раскрыто. И кажется, кирпичная стена Потоком, вихрем, пламенем разбита: Летит из плена пыльного гранита Живой, горячей музыки волна. Летит в простор, в сияющие зори. За грани зорь, в лазоревое море… …В душе запечатлелись навсегда: На фоне неба черный крематорий, Над ним одна огромная звезда. Гость
Все было очень просто. Пили чай, Кроша бисквиты на стеклянных блюдцах… И было счастье, будто невзначай Порой его руки рукой коснуться. Все было очень чинно. О любви Не говорили мы. Да и к чему бы? Слова, как вспугнутые соловьи, В моей душе. Но их не скажут губы. Я знаю, будут дни и вечера Совсем такие же, как до потери. Но было очень грустно мне вчера Закрыть за счастьем выходные двери. Найденный листок
Дата: июнь 1859 г.
Семьдесят три года назад. — Как побледнели чернила! — Чья-то рука… Исчез аромат. Мрак. Забвенье. Могила. Тайна радости, тайна слез. Чья-то рука написала Кратко: «comme je suis malheureuse». Разве этого мало? Дата: июнь. Весна, как теперь. Белые ночи все те же. Та же и радость, и боль потерь. Счастье земное лишь реже. Бедный мой друг. Времени нет. Есть лишь воля Господня. Горе твое через семьдесят лет Стало моим сегодня. «Я слабею. Томится дух…»
Памяти отца
Я слабею. Томится дух. Я слабею. Теряю опору… И меня слепую ведут На высокую темную гору. Мы восходим. Дорога крута. Мы восходим. Слабеют колени. Суета, маета, тягота И без счета: ступени, ступени… Принимай! Голоса шуршат… Принимай томление духа! Это предков твоих душа Свою жалобу шепчет глухо. Подымайся! — Вверху на горе — Подымайся! — На самой вершине, На последней, холодной заре Ты застынешь камнем в пустыне. За тобою — года в пустоту — За тобою — нет края прибою! — Всю земную твою тяготу Примут те, кто идут за тобою. Разговоры с сердцем
I. «Мы с тобою, сердце, не модны…»
Мы с тобою, сердце, не модны, К современной жизни не годны: У меня — не выщипаны брови, У тебя — любовь на каждом слове. Бабушкин заветный медальон В наши дни безлюбые смешон. Что для внучек с их любовью краткой Сувенир — волос забытых прядка! Ну, а мы волос любимых прядь Постарались бы не потерять. Но на память брать ее не будем. Раз любили, — значит не забудем II. «Сердце, ты маленький счетчик…»
Сердце, ты маленький счетчик Коротенькой жизни моей. Будь же скромнее и проще, Считай точней и верней. Я слышу в биенье заминку, Прерывист, неровен твой стук. Надо снести в починку Тебя, ненадежный друг. Врач про твои перебои Мне скажет: порок… невроз… Но, может быть, это другое — Сухие солинки слез. III. «Ну полно же, сердце, ребячиться…»
Ну полно же, сердце, ребячиться, Пора тебе взрослым стать. Не беда, что сегодня плачется, Улыбнешься опять. Мои брови тоже нахмурены, Пепельница полна, И в комнате очень накурено. Это твоя вина. IV. «Сердце, сожмись в комочек…»
Сердце, сожмись в комочек, Тише кровинки мерь. В жизни твоих полномочий Не признают теперь. Прячут тебя под платьем, Прячут под слоем слов. Только в долгом объятье Вслушиваются в твой зов. Если же нет горячих Нежных и нужных рук — Бедный мышонок мой, прячься, Чтобы не выдал стук. V. «Ну как-нибудь мы проживем…»
Ну как-нибудь мы проживем, Не как другие, а по-своему, С моим нахмуренным лицом, С твоими, сердце, перебоями. Раз счастья нам не суждено, Довольны будем самой малостью, И в сущности не все ль равно: Любовью жить нам или жалостью. Колыбельная
Спи, моя девочка маленькая, Алая моя коралинка. Хрупкая моя бусинка, Крошечная, малюсенькая, Родинка моя, ненаглядинка, Сладкая моя виноградинка, Воркотунья моя гулинька, Шалунья моя капризулинька… Не буду пугать тебя букою, Я сказкой тебя убаюкаю: О месяце — золотом мячике — И облачке — белом зайчике… …………………………………… Ах, нет тебя, дочка, и не было, Это сердце тебя потребовало. Выдумало тебя и нянчится, Зато хоть ночью не плачется. Дождь
За каплей капля с крыши в желоб, С листа на лист и с листьев наземь. Воркует сизый дождь, как голубь, Полузакрыв глаза в экстазе. В изнеможенье нежном тужит И машет влажными крылами, И брызжет, брызжет жемчугами На стебли, стекла, листья, лужи… Шуршит листва промокшей шалью, Шумит широкою печалью. Звеня, ползут по стеклам струи, Тоскуя и взыскуя всуе. «Нажми педаль: не ту, что длит, возносит…»
Нажми педаль: не ту, что длит, возносит, А ту, что тушит. И слушай, Как гаснет замшевый короткий звук, Глухой, как сердца стук, Которое уж ничего не просит. Так — кануть, утонуть, сорваться в бездну, Исчезнуть Под черною волной. Один последний выход Для тех, чье слово — «звук пустой»: Да будет тихо. «Был голос с неба: — выше, выше…»
Был голос с неба: — выше, выше, Еще последняя ступень — И будет в радостном затишье Преображенный, новый день. Но сердце колоколом билось, Тяжелым звоном все глуша, И призывала смерть, как милость, Им побежденная душа. Изнемогая от усилья, Едва я слышала в жару — Шумят невидимые крылья, Шумят, как листья на ветру. Ничья рука не помогла мне, И не звала я никого. Я сердце бросила на камни И наступила на него. …………………………………… Стою на солнечном пороге. Легка душа моя, светла. Сама собою мне под ноги Ступень последняя легла. Что знаем мы?
Что знаем мы, бродя среди могил, О сумрачном глухонемом покое Тех, кто земле земное возвратил? Не их ли вздохи в ветровом прибое, Не их ли тени в длинных прядях мглы? Что знаем мы! Метель заносит плиты… Не им ли пенье вечное хвалы, Не мы ли, здесь живущие, забыты? И ангела чугунного крыло В снегу легчайшем — райском оперенье — Не дрогнет ли нежданно и светло Навстречу ветру в радостном паренье? Карусель
Ходит в звонах изнывая, Пыльным ветром обдувая, Заводная, круговая, Расписная карусель. Едут звери, едут кони В размалеванной попоне, В заколдованной погоне, Едут дети, бьют в ладони… Мимо, мимо, не догонишь, Не приблизишься, не тронешь, Только голову уронишь В балаганный, мутный хмель. Едут кони разной масти, Заводной машины части, Машут кисти, пляшут снасти, Мимо, мимо лица, пасти… Ах, скорее, поскорее, Чтобы ветер был острее, Ты кружи, крути пестрее, Разноцветная метель. Больше гонки и приманки! Без заминки, без стоянки, Чтоб не слышали шарманки, Чтоб не видели изнанки, Чтоб любили все живую, Золотую, голубую, Круговую, роковую, Вековую карусель. В лавке часовщика
…Где сердце — счетчик муки. Ин. Анненский
Странный стрекот, быстрый, мелкий, Торопливый, ровный бег. А медлительные стрелки Словно замерли навек. Сух, отрывист, дробен, четок Многих маятников стук, Металлических чечеток, Звонкой стали ломкий звук. Но их тиканье нестройно, Ходят все они не в такт: Тот торопит неспокойно, Тот задерживает шаг. Так и сердце темной кровью Бьется с близким сердцем врозь. Хоть и связаны любовью, Но биенье не слилось. Бьются розно, бьются рядом В муке колющих синкоп. О, беспомощные взгляды И рукой закрытый лоб… Лучше сердце заводное, С цепкой поступью колес, Без мечты и перебоев, Без томленья и без слез. Часовщик в движеньях точен, Краток, сух — во всем расчет. Видно, выверен и прочен Нестального сердца ход. Но в глазах его так жуток, Черной щелью поперек, К тени и к огню не чуток, Суженный в черту зрачок. Не обычна, не случайна Глаз прозрачных пустота. В них пугающая тайна, Неотвязная мечта, В них огонь упорной страсти И безумия печать. О, блаженство высшей власти Создавать и разрушать! Часовщик — вершитель строгий Им же созданных судеб, Заключивший их тревоги В узкого футляра склеп, Стережет их бег бесплодный, И в руке его могуч Металлический холодный К заводному сердцу ключ. Смотрит пристально, пытливо Острым взглядом часовщик, Видит сердца все извивы, Слышит сердца каждый сдвиг. Словно плотной паутиной Оплетает душу взгляд. И стучит в тоске единой Пленных маятников ряд. — Часовщик, чего ты хочешь? Заползает в сердце жуть. — Не мою ли душу прочишь Ты в свои часы вдохнуть? Заточить живую душу В темный стиснутый футляр И в ночи бессонной слушать Плачущих часов удар? Чтоб молили и томили Звоном, стоном и тоской, Чтобы мучились и жили Человеческой душой. Нет, скорее прочь, на воздух, Где движенье, шум и свет, Над домами небо в звездах, Где часов стучащих нет. …Но таинственную память О себе оставил он. Я одна. Вдвоем с часами. Слушаю их мерный звон. Маятник стучит, как жернов Над сыпучею крупой, И минуты, словно зерна, Мелет медною стопой. Мерит, мерит, мелет, мелет Темной вечности гранит, Не измерит, не разделит, Вечности не раздробит. Время — жизнью измеряем, Вечность — смертью познаем. Ходим, ищем и теряем Час за часом, день за днем. Может быть, и правда, лучше Счетчиком бездушным стать, Никого собой не мучить И самой не сострадать. Будет сердце заводное, И зазубрины колес Перемелют все больное Без томленья и без слез. «Растапливали печь, поддерживали пламя…»
Растапливали печь, поддерживали пламя, Ненужные слова глухими голосами Пытались говорить — о нашем, о земном. И резкий маятник над нами, надо всеми Настойчиво считал, тревожа тихий дом, Всем нам по-разному отмеренное время. А в смежной комнате — недвижность и молчанье. Тройное пламя свеч. Неясный шорох ткани От ветра у окна. Такая тишина, Которую вовек ничто прервать не может. И маятник земной, все досчитав сполна, Застывшей вечности уже не потревожит. ПЛЕННЫЙ ВЕТЕР (Таллинн, 1938)
I
«Нарастает, бьется, стремится…»
Нарастает, бьется, стремится Крылья сомкнутые развернуть, Пленным ветром в груди томится, Душным облаком давит грудь. Как пленительно-роковую Силу тайную разрешить? Как снести эту тяжесть немую, Этой легкости не расточить? И в беспомощном недоуменье Слышу смутный, тоскующий зов, Безымянное, темное пенье, Райский бред неродившихся строф. 1934 Сон
Над головой сомкнулись плотно воды. Не всплыть и волей не преодолеть Мучительного сна глухие своды И обессиленною — каменеть. А мир другой, где ветер легкий реет, Где жаркий свет и солнца, и огня, Душа ни вспомнить, ни забыть не смеет, В беспамятстве предчувствие храня. Но береги глухонемую душу, Живи предчувствиями светлых встреч, Пока прибой не выплеснет на сушу, И черная волна не схлынет с плеч. 1935 «Поразил Господь слепотой…»
Поразил Господь слепотой, Покарал Господь глухотой, И не видит душа и не слышит, Как прозрачный ветер колышет По холмам полевую траву, По лесам молодую листву. И дубы и трава простая, Из одной земли прорастая, Славят, празднуя свой расцвет, Показавшего свет. На моих глазах — пелена, И в ушах моих — тишина. Даже камни от солнца теплеют, Облака от лучей розовеют, Даже бледный ручей из болот, Растекаясь, блестит и поет. А на мне — Господняя кара, Мне — ни света, ни пенья, ни жара… За какой, тягчайший из всех, Неискупленный грех? 1935 Проблеск
В одиноком недоуменье Жить — не радуясь, не дыша. Цепенеющая в забвенье, Спит растерянная душа. Руки будничные в работе, Мысли будничные темны. Как непомнящей о полете Вспомнить ясность голубизны? Только музыка, пролетая Над беспомощною душой, Вдруг обрушивает из рая Ливень радостный, грозовой, И сквозь мечущиеся звуки Все пронзительней в вышине Ветер, веющий из разлуки К ветру, скованному во мне. 1933 «Взывай из душной тишины…»
Взывай из душной тишины, Из потрясенной глубины И руки к небу подымай И к небу темному взывай! Быть может, твой смятенный зов Коснется смутных облаков, И тайный ветер пробежит, И тихий лист прошелестит… Взывай! Быть может, с высоты, Из облаков, из темноты Не ветер листья шелохнет, А крыльев благостных полет. И дрогнет вся земля до дна, Вся отзовется, как струна, И в небо кинет долгий вздох… И в небе вспомнит землю Бог. 1934 Легкое дыхание
Верный ветер прилетает, Шелестя, листы листает, Обвевает, завивает Мягкий воздух голубой Над горячей головой. Древний, мудрый, нежный ветер Каменных тысячелетий, Бело-розовых соцветий Майских яблонь, ветер гор, Ветер — дышащий простор. Если бы душа дышала Так же вольно и не знала Ни конца и ни начала, Чтобы память не была От разлуки тяжела. 1933 «Ветер крупными шагами…»
Ветер крупными шагами На лужайке гнет ромашки. На веревке рукавами Машут белые рубашки. В окнах тюлевым воланом Шторы легкие полощут. Ветер входит великаном В перепуганную рощу. Ветки гнутся, листья бьются В исступленной суматохе, И по всей земле несутся К небу солнечному вздохи. А на небе, на свободе, Без причала, без опоры Облака легко обходят Кругосветные просторы. И в невольном удивленье Видят: молится трава, И протянуты в томленье К ним пустые рукава. 1935 Ветер и статуя
Ветер, ветер свободный, Поговори со мной, Каменною, холодной Статуей неживой. Иве завидую гибкой, Плавному бегу струи… Вечною полуулыбкой Скованы губы мои. Вянут у ног моих розы, Дети приходят играть. Тягости каменной позы Смертному не понять. Ветер, ты — жизни дыханье, Музыка, крылья, волна, Быстрая радость касанья, Всё, чего я лишена. Ветер!.. ты пролетаешь В синий, глубокий простор, Ты о тоске не знаешь Тех, кого создал скульптор. Не с кем развеять скуку, Долгих столетий тьму. Нежную, пыльную руку Не протянуть никому. 1937 Старый фильм
Сквозь швы и трещины ленты, Сквозь мутную рябь старины Мелькали бесцветные тени Из тусклой, загробной страны. На золотом шитых мундирах, На белых, пышных шелках, На строго-торжественных лицах Лежал сероватый прах. Истлевшие реяли флаги Над криком беззвучным «ура», И билась на белой шляпе Тень страусового пера. И в раме четырехугольной, В границах экрана, в плену Метался ветер бесплотный По серому полотну, Однажды провеявший ветер, Открытого неба вздох, Взметнувший зеленые ветви, Захваченный снимком врасплох. И веял над шествием мертвых Бесшумный, призрачный шквал, Пока от света не вздрогнул Застывший во мраке зал. 1936 «Свободен ветра горнего полет…»
Свободен ветра горнего полет, И душен воздух городского мира. Во всем, что создано, томясь, живет Частица заточенного эфира. Она во мне тоскует взаперти. Растет исписанной бумаги ворох… Пусть силы нет, чтоб голос обрести, Пусть то не музыка, а слабый шорох, Но на молчание нельзя обречь Дыханье пленное, что ищет слова. И бьется, бьется скованная речь В упорных поисках пути прямого. Ничто невыразимо до конца. И хоть поставлена за словом точка, Но тянется за нею, тянется Невидимая на бумаге строчка… 1937 II
Письмо
Молчанье долгих лет прерву я снова. Он умер или жив — я знать хочу. Где б ни был он, я разыщу живого, За мертвого поставлю я свечу. Нет, не изгладит никакая сила Раз навсегда запечатленных черт! Мне кажется, что душу я вложила Со сложенным листком письма в конверт. Надписываю имя на конверте И старый адрес дрогнувшей рукой… Как мне узнать о жизни или смерти? Пишу на обороте адрес свой. Куда пишу? Кому пишу? Не знаю… И верю и не верю в чудеса. Я только дверь судьбе приотворяю, Чтоб услыхать глухие голоса. И вот, письмо нырнуло в желтый ящик, Скитаний долгих первое звено. В живую цепь из рук, в пути хранящих, Оно моей рукою включено. Скорей в дорогу! — в пыльные конторы, На поезд, к пристани, на пароход… Надписанный в углу конверта город Из отдаленья мглистого влечет. И день и ночь в тюках, в вагонах тесных В глубоких трюмах темных и сырых, Среди других немых и неизвестных, Попутчиков бумажных неживых. На стекла окон дождь ложится косо, Навстречу набегает темнота. Скорей, скорее! — путь дробят колеса. Скорей, скорее! — волны бьют в борта. Я вижу явственно, как на экране, Чужой мне город. Утро. Воздух чист. Колышет слабый ветер на каштане Осенней бронзой испещренный лист. Я вижу домик, штор кисейных мушки, В парадной двери медное кольцо. А солнце сыплет золотые стружки На черепицы крыши, на крыльцо. Поодаль церковь серого гранита, Всходящий к небу каменный хорал. Не кладбище ли там ветвями скрыто? На чью могилу желтый лист упал? О, пробежать вдоль памятников черных, Среди могил, засыпанных листом, Прочесть за копьями оград узорных Все имена лежащих под крестом… А между тем по липовой аллее, Где свеж еще ночного ливня след, Шагает почтальон. Ясней, светлее Омытого дождями неба цвет. Блестит на солнце желтый гравий влажный, На листьях — капли крупные росы. Уж скоро девять будут бить протяжно На старой башне важные часы. А домик спит, чуть сгорблен, уж неновый… Из-за угла выходит почтальон, И в сумке кожаной конверт лиловый Медлительно отыскивает он. Звонит в звонок, начищенный до блеска, Стоит с письмом в руке, с моей судьбой. Не колыхнулась в окнах занавеска. Проходят дети с сумками гурьбой, Проехала по улице двуколка… Мгновений длительных тягучий ряд — И горничная (белая наколка, Румянец смуглый и лукавый взгляд) Приотворяет дверь. Но я не слышу, Ни голосов, ни слов не слышу их. Бесшумно опускается на крышу Сухая стайка листьев золотых. Подходит любопытная соседка. О чем так долго говорит она? Бросает тень каштановая ветка На лица их. Экрана глубина Темнеет медленно. Но из тумана Я слышу вдруг протяжный бой часов, И шелест листьев старого каштана, И удаляющийся стук шагов. ……………………………………. Передо мной письмо, с которым вместе В далеком странствии была душа. А на конверте штемпель: — неизвестен — И след лилового карандаша 1931 Верба
Полотняные палатки, На лотках — цветистый хлам, Солнце яркие заплатки Положило по стенам. Солнце — в лужах под ногами И на кончиках калош, Солнце спорит с воробьями: — Я ли, ты ль весну несешь! И от солнца громче шутки, Жарче праздничным сердцам, Звонче яростные дудки, Ярче ярмарочный гам. Только рыбки золотые, Растопырив плавники, В банках — словно неживые — Отупели от тоски. А над ними гроздью вьются, Разноцветны и пестры, И упруго с нитки рвутся Глянцевитые шары. Блещут гладким, дутым боком, Меж собой ведут игру. Ах, сорваться б ненароком, Разлететься на ветру! У детей к пальто пришпилен Вербный чертик шерстяной. Взгляд и дерзок, и умилен: Он справляет праздник свой. И повсюду у палаток Вербы, собранной в пучки, Серо-белые мышата, Серебристые пушки. Вербе — веточке жемчужной, Вербе — вестнице весны, Слушать снега шорох вьюжный, Первый робкий всплеск волны, И базарной суматохи Разнобойный, пестрый звон, И молитвенные вздохи У сияющих икон. 1933 Шумят деревья
Я знаю, что деревьям, а не нам Дано величье совершенной жизни. Н. Гумилев
Как хорошо здесь отдохнуть от слов, Никчемных, сорных, как иные травы, От праздности, корысти, для забавы Сплетаемых на тысячи ладов. А здесь у каждого свой лад, один. Не спутаешь сосны псалом тягучий, Березы мягкий говорок певучий С прерывистыми трелями осин. Молчи и слушай песни о судьбе Тех, кто не знает вольного кочевья. Шумят простые, мудрые деревья О вечности, о верности себе. 1934 В лесу
Учись у них — у дуба, у березы. А. Фет
Жаркий день в лесу еловом, Воздух движется едва, Над сквозным ветвистым кровом Облака и синева. Бусы красные брусники По-осеннему ярки, В каждой грозди солнца блики, Розовые огоньки. Луч скользит по хвойным гривам В мох, где прячется слегка Темя темное с отливом Крепкого боровика. Изобилие земное, Множество простых чудес. В томном августовском зное Дышит летним ветром лес. Тяга медленного роста. Созерцанье. Тишина. Все так мудро и так просто: Стой, расти, судьба одна. В небо ель ушла вершиной, И вокруг нее густой Запах леса муравьиный — Хвойный, солнечный настой. 1937 «И кресло у окна наискосок…»
И кресло у окна наискосок, И в тишине залетный ветерок, И солнце цвета спелого томата В счастливой завершенности заката… Родной, незабываемый уют Медлительных, несчитанных минут. …В окно плывет вечерняя прохлада И свежий запах политого сада. 1932 «Легко, блаженно дышится…»
Легко, блаженно дышится На розовом лугу. Ромашки чуть колышутся На райском берегу. И ветер вьется розовый В мечтательной игре По рощице березовой, По клеверной горе. И только даль закатная — Багряный жар вдали — Лишь небо необъятное, Да плавный склон земли, И розовыми травами Обвеянный простор, И с розовыми главами Высоких туч собор… На всем очарования Нежнейшей розы цвет — Закатного сияния Блаженный, краткий бред. 1936 «Душный вечер. Пахнет сеном…»
Душный вечер. Пахнет сеном. В листьях ветер шелестит. Стогом розовым и пышным В небе облако стоит. Будет ночью томный ветер Темной птицей петь в саду И тревожными крылами Сквозь листву качать звезду. Пробежит по зыбким листьям Смутных шорохов волна, И порывисто задышат Занавески у окна. Будет веять беспокойно В окна душное тепло, Будет бабочка ночная Долго биться о стекло. И в старинном туалете Отразится в поздний час Свеч взволнованное пламя И огонь бессонных глаз. 1936 У моря
С. А. Риттенбергу
I. «Был день у моря, и вечер у моря…»
Был день у моря, и вечер у моря, И ночь на морском берегу. Был солнечный ветер, в синем просторе Купавшийся на бегу. А после заката, что плыл над водою Багрянцем на мокром весле, Был ветер стремительный, с бледной звездою На длинном, туманном крыле. Был ветер, летевший в раскрытые руки, Был шум широкой волны, И голосом друга после разлуки Был гул морской глубины. И сердце хранит: на пляже пустынном Бессмертных волн разговор, Над счастьем моим, над берегом длинным Огромный летящий простор. 1935 II. «Качались, мотая черной хвоею…»
Качались, мотая черной хвоею, Тяжелые ветки сосны, И пахло смолой и сухой чешуею От желтой рыбацкой луны. По дымному морю лунной дорогой Взволнованный ветер летел, И веяло с юга душной тревогой, И тучей край неба темнел. Вздымались порывисто легкие сети, Развешанные на шестах. Задев их крылом, скрывался ветер Непойманной птицей в кустах. И снова летел он, взрывая море, Неверный, ласковый друг, Непойманным счастьем в лунном просторе Выскальзывая из рук. 1936 Август
На темном дереве буфета, На белых изразцах печей Дрожат закатные отсветы, Густое золото лучей. На этажерке отблеск алый, Тюль на окне огнем сквозит, И в темной вазе флокс повялый В сиянье розовом горит. В саду — предчувствие тревоги, Осенних горестных потерь. Печальный август на пороге В распахнутую веет дверь. …О ночи, об огнях созвездий В сырой, холодной тишине, О старом доме, об отъезде, О завтрашнем последнем дне… А кресла в расстановке чинной Как будто думают о том, Как им в нетопленой гостиной Стоять всю зиму под чехлом. 1937 Отъезд
Моей матери
Из комнаты моей, крестясь, выходим. В последний взгляд стараюсь все вобрать. Грустны цветы при пасмурной погоде: Им — отцветать, мне — уезжать. Последний раз тропинкою к воротам. Покинутый сереет в роще дом. Сейчас он скроется за поворотом Воспоминанием и сном. И день за днем, звено к звену в цепочке, Сомкнутся вновь в нерасторжимый круг, И будут лишь письма косые строчки Нести тепло родимых рук. Разлука нарастает мерным гулом Автобуса стремительных колес, И вот уже в лицо мое пахнуло Волной бензина, пыли, слез. 1934 Дом
От сырости, от старости В морщинках мелких дом. Осенний ветер в ярости Всю краску сбил дождем. Но по стенам некрашеным Разросся виноград, В цветном окошке башенном Горит густой закат. Закат сгорает розовый, И старый дом грустит, И желтый лист березовый Над крышею летит. А ночью, ветром сдвинутый, Навстречу облакам Плывет мой дом покинутый, И шпиль, как мачта, прям. Плывет в осеннем холоде, Под сосен долгий стон Ко мне в далеком городе И в мой вплывает сон. 1936 Осенняя улица
Асфальтовая мостовая В разводах мокрых огней, И катится дробь дождевая, Подпрыгивая, по ней. Из желоба хлещет фонтаном, Стучит по крышам домов, По шелковым барабанам Качающихся зонтов. А ветер, врываясь с разбегу Под зонтики из-за угла, Подбросить их хочет к небу, Где туча гнездо свила. …И помнит о солнечной были Один лишь, нежен и чист, К подножке автомобиля Приставший кленовый лист. 1935 Осень
В бассейн залетевший хрупкий кораблик Попутного ветра в прошлое ждет. Снуют по аллеям проворные грабли, Волну рыжеватую гонят вперед. В прозрачной чаще обуглились ветки, Рябиновым пламенем опалены, И струны стальные вокруг беседки Для музыки ветра обнажены. Шуршит, рассыпается ломкое лето, Уже неживое, в морозном сне, Уже отлетевшее в облаке света, Застывшее в вечной голубизне. И листьев опавших беспомощный шорох Все дальше, все глуше… Сливаясь со мглой, Бредет, выметая последний ворох, Метельщица Осень с черной метлой. 1936 «…Откуда-то издалека…»
…Откуда-то издалека Тончайшей наплывая паутинкой… Из темного, глухого уголка Крадутся с боязливою заминкой Ко мне таинственные паучки, Помедлят на ресницах невидимкой И заплетут исподтишка зрачки Лучистой тканью, радужною дымкой. И вот, кивают призрачные ветки, И листьев облетевших желтый прах К ветвям взлетает, и в зеленой клетке Уж ветер суетится впопыхах. И вырвавшись из лиственного плена, Бьет солнечной волной на берегу, Колышет снова вставшие из тлена Ромашки скошенные на лугу. И лето нежное и голубое, Все облачные паруса раскрыв, С высокой стаей чаек за собою Плывет из рая… Сумрачный порыв Осенней бури ударяет с силой В заплаканные стекла, и сквозь них Сереет двор асфальтовый унылый И мутный день в потоках дождевых. 1936 Лось
За горкой — рельсы, дальняя дорога И паровозов громкая тревога — Пронзительный, призывный, долгий свист. А здесь — летящая струя фонтана, Скамья, еще сырая от тумана, И падающий с веток ржавый лист. Играют мирно дети на площадке С мячом упругим, и с песком, и в прятки. Пронизан ярким солнцем парк насквозь. И вытянув негнущуюся шею, С тоской и завистью глядит в аллею Прикованный к плите чугунный лось. …Сбежать бы вниз и не по твердым плитам, А по сырой земле ступать копытом, Разбрызгивая воду мелких луж, Вдыхая запах мха, коры, болота, Из каменной неволи, из-под гнета — В лесную, дикую, родную глушь! 1937, Гельсингфорс, Kaisaniemi «Вокзальной башни — головы совиной…»
Вокзальной башни — головы совиной — Два круглых, желтых глаза-циферблата Зажглись над площадью. Просвет заката Застыл за башней розоватой льдиной. Огни, огни прозрачно-золотые Идут по улицам и вдаль уводят, И буквы огненные в небе всходят, Врезая в тучи острия цветные. Расцвет вечерний города зимою. Снежинки кружатся над фонарями, Их ловят липы черными ветвями, Прохожие уносят их с собою. А под воротами поет слепая. В негромком голосе — недоуменье, И снег, небесное благословенье, К ее ногам ложится, затихая. 1936
