У окна
Ночная птица в зарослях выводит Короткие спадающие гаммы. Пастельный месяц из-за клена всходит. Мир заключен в оконный вырез рамы. …На полюсе справляют новоселье Зимовщики на плавающей льдине. Туристы с корабельного похмелья Бредут гурьбою к праздничной витрине. От канонад в Мадриде на соборе Обрушился карниз витиеватый. И черная гроза готовит вскоре Огромные громoвые раскаты. А тут все то же: зелень, глушь, прохлада… Замолкла птица, друга не найдя. На высохших мучных дорожках сада Вдруг зарябили капельки дождя. 1937 «Все то же творится на свете…»
Все то же творится на свете Под знаком живой новизны. Рождаются новые дети Для нового смерча войны. Вошла победителем в город В урочное время весна — И лед в заливе распорот, И блещет на солнце волна. А в сумраке лабораторий, В глухой кабинетной ночи, Мечтая о вольном просторе, Смертельные зреют лучи. Где стаи крылатых пилотов Пути пролагали свои — Громоздкий обоз самолетов Наезживает колеи И вот прорываются страсти, Колеблются троны, венцы… Толкуют об Екклезиасте Пресыщенные мудрецы. Ничто под луной не ново, И ветер вернется домой — К зиянию места пустого, Покрытого тусклой золой. 1939–1940 Суровая зима. 1939–1940
Inter arma silent musae
I. «Не называя даже словом…»
Не называя даже словом, Но помня, что идет она, Что жизнь едва защищена Случайным и неверным кровом… Предчувствуя, как рухнут стены Непрочных городских квартир, Как, искаженный, дрогнет мир От налетевшей перемены — Пересмотреть, пересчитать Все призрачное достоянье, На письменном столе прибрать, Крестом перечеркнув названье, Закрыть ненужную тетрадь. Теперь изнемогай от груза, Терпи, душа, глуха, темна… Пока не кончится война, Обречена молчанью муза. II. «В убежища, подвалы, склепы, щели…»
В убежища, подвалы, склепы, щели Загнали жизнь, под своды крепких стен, Чтоб слушать гул орудий, вой шрапнели И дикие стенания сирен. Запуганным ребенком бродит Муза, Лепечет встречным что-то про свое… Но нищая сиротка всем обуза Не до того теперь, не до нее. Играть в солдатики любили дети, У взрослых же игра совсем не та. Все нежное, все светлое на свете, Заволокла густая темнота. И в грохоте, захлебываясь дымом, Все глубже уходя в глухую тьму, Кто вспомнит о видении незримом, О голосе, неслышном никому! III. «Cирены — исступленные кликуши…»
Cирены — исступленные кликуши — Опять вещают городу беду. Дрожащие испуганные души Теснятся под землею, как в аду. И Муза просит жалобно отсрочки, Еще дыхания, еще пути, Чтобы колеблемые бурей строчки, Не разроняв, сложить и донести. К чему, к чему! Судьбою безымянной, Солдатскою судьбой награждены, Мы все равно в пучине ураганной Изчезнуть без следа обречены. IV. «Присядем, Муза, у огня…»
Присядем, Муза, у огня, У жаркой деревенской печки. Не для тебя, не для меня Горят рождественские свечки. Из милости в чужом углу Мы приютились втихомолку. Ты смотришь в печку, на золу, Я вспоминаю нашу елку. …Мой дом покинутый далек, В нем тьма ютится нежилая. Взойду ли снова на порог, Родные тени обнимая? Нет, все сметет, сожжет война… А ты молчишь, устав с дороги. По радио плывет волна Скрипичной праздничной тревоги. Как потонувшей жизни зов, Как голос из другого мира — Над мертвым холодом снегов Звенит нетронутая лира. Звенит над нашей нищетой, Над нашею судьбой суровой… А ты молчишь. И голос твой Едва ли я услышу снова. V. «Сорок градусов мороза…»
Сорок градусов мороза, Солнца тусклый красный свет. В небе длится бомбовоза Серебристый узкий след. Тело словно невесомо, Льдинки стынут на глазах. Далеко с тобой от дома Мы затеряны в снегах. Вновь летит стальная стая, Нарастает грозный гуд. Елок чаща снеговая Даст нам временный приют. Муза чуть повеселела: Пламень солнца так хорош! Но пронизывает тело Ледяной истомой дрожь. Будет, Муза, вечер снова, Будет печки пышный жар, От кофейника большого Лиловатый теплый пар. И в синеющем квадрате, Сквозь причудливые льды Мы увидим на закате Две огромные звезды. От заката огневого Заалеет снежный наст… Будет, Муза, вечер снова, Если Бог нам вечер даст. VI. «Все небо в огненных всполохах…»
Все небо в огненных всполохах, Все тучи багрянцем горят. Под елями в снежных дохах Малиновый стынет закат. Тяжелою, дымной, кровавой От фронта восходит луна Жестокой военною славой И муками отягчена. И знаменем над зарею — Двух рядом стоящих планет Сверкает двойною игрою Апокалиптический свет. А ночью сияющим снегом И россыпью звездной полна, Стоит над детским ночлегом Полярная тишина. Как нежен ангельски-белый Деревьев узор кружевной В саду на земле опустелой В снегу под морозной луной. Мне больно, Муза, от этой Беспомощной чистоты, Мне страшно от яркого света Пророческой красоты. Что значит она — мы не знаем, Но сердце ранит она. Как миру казаться раем, Когда на земле война!.. 1939–1941 Будни
Ни прошлого, ни будущего нет. Текущий день. Обычная работа. В окне высоком зимний скудный свет И время падает, как снег, бес счета. Бежит, бежит печатная строка Под мерное стучанье молоточка. А в отдалении плывут века Над убегающей в пространство строчкой. Машинки пишущей привычный стук И ритм высот для слуха недоступный, — Все замкнуто в один чудесный круг, В котором миг и вечность совокупны. 1940 Синий день
День вылуплялся из тумана, Огромный, влажно-голубой, Сияя синью океана Над облачною скорлупой. Какая странная свобода! — Одно сияющее дно Наполненного светом свода В моих глазах отражено. Мой синий день, мой день бездомный, Как сберегу, как затаю От жизни трудной, жизни темной Живую синеву твою! Сейчас небесно-необъятный, Во всей начальной полноте, Ты расточишься безвозвратно, Ты раздробишься в суете. Еще останется дыханье, Воды вечерней грусть и дрожь, А ты во мглу воспоминанья Виденьем тусклым уплывешь. 1941 В темных окнах
В темных окнах шум неугомонный Тянет в лиственную глубину В теплой тьме за кровлею балконной Ветка клена трогает луну. В зарослях сирени — дрожь и вздохи, Бьется сердце каждого листа. В ветренном ночном переполохе Снег летит с жасминного куста. Много раз бывала ночь такая С летнею усадебной луной. Сада темного душа ночная Изливалась музыкой глухой. И осталось в памяти виденье: Лампой комната освещена, Душный ветер, шелест и смятенье Из отворенного в ночь окна. 1939 В запущенном саду
Там зяблики в запущенном саду Запели солнечными голосами. Приникла птица к теплому гнезду И смотрит восхищенными глазами. На зелень глянцевую ветвей, На трав дремучих пышные метелки, А под сосной перенося иголки, Стотысячный хлопочет муравей, И жизнь кипит под солнцем горяча… Лишь иногда, тая свою заботу, Присядет птица быстрая с налету На обгорелой груде кирпича. И в памяти ее коротким сном Мелькнет в зелено-солнечном тумане Виденье смутное: был раньше дом На этой выжженной дотла поляне. 1942 «Он мне больше никогда не снится…»
Он мне больше никогда не снится, Постаревший деревянный дом С башенкой и солнечным крыльцом (Под ногою гнулась половица…) Как в чертах любимого лица, Каждую в стене морщинку знала. В комнатах неслышно обитала Музыка замолкшая отца. Сколько шло от стен родных годами Доброго и щедрого тепла! Неустанно он держал над нами Два больших бревенчатых крыла. …Говорят, осталось пепелище, И окопами изрыт весь сад… Но стоят деревья и шумят Там, где было некогда жилище. И забившись в чащу, не дыша, Как людьми обиженная птица, Может быть, на их ветвях томится Дома бесприютная душа. 1940 В селениях праведных
Если праведных есть селенья, — Нам дается в горе земном Этот свет неземной утешенья — Там стоит наш сожженный дом. Весь, как был, с террасой и башней, — В винограде густом стена — Еще солнечный, близкий, вчерашний, Но растаявший дымкой сна. И все яблоневые деревья, Что в саду когда-то росли, Среди облачного кочевья Вырастают из райской земли. По особенному, по другому Там сияет закатный час. И отец мой бродит по дому, Поджидая к себе всех нас. 1940 Над могилой отца
Над могилой отца в колокольном просторе Плыло утро воскресное в ясных лучах. Голубей воркотня над церковном притворе, Голос памяти вечной, роса на цветах… Над гранитным крестом шелестел без умолку Подрастающий тополь прохладной листвой. Под стеклом полинялые ленты из шелку. За годами года… Нерушимый покой. Над могилой отца проносились снаряды, Мерзлой глины тяжелой взлетали комки. И, ровняя с землею кресты и ограды, Шли по кладбищу гулкие броневики. Ни следа не осталось на поле изрытом, Там, где лавой железной война протекла. Над гранитным крестом, на осколки разбитым, В дым и пламя обрушились колокола. 1940 «По чужой вечерней дороге…»
По чужой вечерней дороге, Мимо темных осенних дач… Отголоском острой тревоги Где-то слышится детский плач. Ни людей, ни огней. Только тучи, Да печальная сырость в полях, Только шелест березы плакучей, Да шуршанье травы в колеях. Поездов далеких взыванья Так пронзительны в тишине. …Только ветер воспоминанья, Горький ветер навстречу мне. 1941 Сирень и ласточки
Изнемогают душные сирени От непосильной пышности кистей. Надстольный зонт дает немного тени, И солнце жжет узоры скатертей. Все в башнях, трубах небо городское Над ласточкою — музою весны. Но ей ли, быстрой, думать о покое В самозабвенном счастье вышины. Лишь петь и славить синий мир беззлобный, Полуденную солнечную тишь… Но вдруг над улицами вой утробный Тревогу в небе возглашает с крыш. Опять — подвалы, узкие темницы, Сырые чревы каменных домов. Там наверху — горячий полдень длится, Там ласточки, сиянье облаков. И пышный цвет сирени изобильной… А здесь — томленье, холод, слепота, Тягучий запах плесени могильной И тяжесть непосильного креста. 1942 Розовый воздух
Прошумела в небе эскадрилья, На рассвете пробудив от сна, И опять лишь ласточкины крылья, Облака, заря и тишина. Как чудесно, выйдя из подвала, Подойти к высокому окну, Окунуться в воздух небывалый, В тепло-розовую тишину. Спят дома, и улицы — пустые, Пахнет медом липовый бульвар. Так глубоко я дышу впервые И благословляю утра дар. Много раз в подвал сбежим сегодня, Просчитав площадки этажей… Но запомню этот дар Господний, Всех даров чудесней и свежей. Лишь одно для сердца непонятно, Что над черным бедствием войны Розлит этот воздух благодатный Розово-медовой тишины. 1941 Гроза
Я слушаю. Полночь глухая. Июльская полночь душна. Тяжелой стопою шагая, Над городом бродит война. Стрельба из зенитных орудий? Воздушной ли мины разрыв? Что в этом прерывистом гуде Тревожит, в ночи разбудив? Над улицей ветер свободный Прохладную гонит струю И голос иной, благородный Я в грохоте вдруг узнаю. Не злоба людских измышлений Стальным прорицает жерлом, — Из душных июльских томлений Явился торжественный гром. Гремит первородным раскатом, Слепит полыханьем глаза, Потопом сбегает по скатам Небесного гнева гроза. Отмщенье и воздаянье. А души грешны и слабы… О если б услышать взыванье Архангела грозной трубы! 1942 Война
Разгром. Развалины и трупы, Осколки стекол, сажа, кровь. Слова беспомощны и тупы, Бессильна кроткая любовь. Угрюмый ветер волком рыщет Среди истоптанных полей. Необозримые кладбища, Постукиванье костылей. С какой мольбой, с какой тоскою О том, чтобы предотвратить! — Нельзя оторванной рукою Свой лоб и грудь перекрестить. И плена злое униженье — На раны брошенная соль, И смерти страшное виденье, Неутихающая боль. …Как ночь текла в застывшем взгляде, Как выл на пепелище пес, Как снежный ветер трогал пряди Обмерзших неживых волос. 1941 Папироса «Беломорканал»
Папироса «Беломорканал» Фабрики табачной в Ленинграде. …Политрук сражен был наповал Финской пулею в лесной засаде. Ароматен тихий теплый дым Русской папиросы политрука. Политрук был молод и любим, Но внезапно грянула разлука. Русских женщин красота нежна, Любовались финны-офицеры. «Другу и товарищу» — одна, А другая — «от невесты Веры». Замело метелью бугорок, Бродит ветер по лесным могилам. …Серый пепел, тающий дымок… Звали политрука Михаилом. 1941 Радуница
Как весенние снега сквозные, Облака уходят от земли. Из могил подснежники лесные Синими глазами расцвели. По кустарникам запели птицы, Мхов намокших зеленеет плющ. В сумерках туман густой клубится, Реют сонмы отлетевших душ. Воздух вечереющий печален. Душ скитальческих восходит зов От полей сражений, от развалин, От израненных в боях лесов. Это их в тумане колыханья Над деревьями чужой весны, Это их иссякшие дыханья, Недоснившиеся в жизни сны. В скорбный день молитвы поминальной От ушедших в землю от земли, Радуница, радостью пасхальной Души неотпетых утоли. 1942 Скатуден
С.А. Ритгенбергу
Ночами черен и безлюден — Собор, казармы тюрьма, Над ними зим военных тьма — Угрюмый, сумрачный Скатуден. За доком стынут трубы суден, Пустая улица нема, Безжизненные спят дома, И сон из башни непробуден. Но вот вздымаясь выше, выше, Прорвав засаду плотных туч, С лучом скрестился в небе луч, И отблеск падает на крыши Прозрачною голубизной: Прожекторов дозор ночной. 1944 «Достойно начинай свой день…»
Э.П. Вилькен
Достойно начинай свой день Молитвою, трудом, молчаньем. Все гуще роковая тень Над нашим трепетным дыханьем. Как нежен розовый закат! Как чист прекрасный голос Музы! Внимай! — но душу тяготят Земные горести и грузы. И от разрушенных домов, Из черноты разбитых окон Все явственнее слышен зов Одолевающего рока. Благослови короткий день, Хоть он потрачен был напрасно, И обернись, вступая в тень: Заря прозрачна и прекрасна. 1944 Во сне
Ослепший месяц выйдет на поля, Но луч в глазах не встретит отраженья. Оглохший ветер ветки рощ качнет, Но шелест нежный не коснется слуха… Цвети, цвети, печальная земля, Цветами скрой следы уничтоженья! …Дорогой тайной сон меня ведет, Шуршит бурьян заброшенно и сухо. А мы здесь прежде жили наяву. Мы радугу видали после грома, Слыхали птиц и трогали траву, Дышали воздухом родного дома. Как тускло и беззвучно все во сне! Как призрачны приснившиеся вещи! Мы ничего из сна не унесем, Не оживим теней своим дыханьем. Шуршит бурьян… И снова шум извне И пробужденья полумрак зловещий. — В чужих домах мы тенью промелькнем И не наполним их воспоминаньем. 1944 Бурелом
Простая жизнь. Свой домик у воды, Цветы и грядки с изобильем ягод, Осенних яблонь сочные плоды И в зимней кладовой припасы на год. Мечты, мечты… Не время строить дом, Искать благополучия земного. Мы — сброшенный на землю бурелом, К родным корням не прирасти нам снова. Броди, душа, по миру сиротой, И в дом чужой ты заходи с опаской, Чужой не обольщайся теплотой, К земным вещам не прикасайся с лаской. Броди, душа, и в дождь, и в снег, и в пыль, Но береги остатки достоянья: Свой крест, истертую суму, костыль И горькие до слез воспоминанья. 1944 Вещи
Шероховаты, жестки и строптивы — И ни одна из тех вещей домашних Ручной не станет, вечная вражда! Весь день проходит в спешке суетливой, Уж луч заката нежится на башнях, Вот между крыш колышется звезда — Не сломлено вещей сопротивленье. Еще они украдкой строят козни И время рвут в клочки, как полотно. …Есть в глубине подводное теченье, Его не видно. Час бессонный поздний Смыкает шторой лунное окно. И с каждым днем тоска глухая резче, Громоздкий мир теснит, сплошной запрудой, Со всех сторон стоит он начеку. О дар! — преображать земные вещи С их тяжестью, с их оболочкой грубой В прозрачную и легкую строку! 1946 «Не обольщенье, нет! Настала зрелость…»
Не обольщенье, нет! Настала зрелость, И смотришь иначе, беднее взгляд. Все то, о чем когда-то раньше пелось, Как бред, как сон, как вымышленный сад Мечтанья детского, где пели травы, Деревья говорили, как друзья, И старый камень, теплый и шершавый, Хранил в молчанье мудрость бытия. И все-таки! Другое освещенье, Заката жар на окнах городских, И неба облачного оперенье В узорах райских — и родится стих. Еще неясный, слабый, одиночный, Он ждет созвучья, ищет свой оплот… И все меняется мгновенно — точно В другую жизнь открылся тайный вход. 1946 Не пожелай
Не пожелай ни дома, ни вола… Решеткой сад с цветами огорожен, В окне белеет уголок стола… — Ступай своей дорогою, прохожий. Пасутся грузные волы в степи, Воркует голубь на пшеничном стоге. Ворчит чужое счастье на цепи: — Иди, прохожий, по своей дороге. Не пожелай, души не оскверни, Свои желанья выпустив на волю. Пусть у других щедрей и ярче дни, Сумей принять свою скупую долю. Туманы розовеют вдалеке, Сверкает солнце утреннее в росах. Смотри в твоей обветренной руке Чудесным цветом расцветает посох. 1946 III.Верность
Вы и мы
Нас разделили годы и года Великих, небывалых потрясений, …Восточный ветер шелестит в сирени, Над финским озером взошла звезда. И та же искрится над Летним Садом, Над Пушкинской могилою горит, В лесах забытый осеняет скит, С серпом и молотом сияет рядом. Вы говорите: мы и вы — рубеж. Да, между нами пролегла граница, Но в сердце та же кровь, что в вас томится, И нет для сердца ни границ, ни меж. И разве может чувству быть преграда, Любви к стране, где все мы рождены! Мы сердцем пережили дни войны, Бои в степях, осаду Ленинграда. И плена скорбь, и гнев, и боль утрат, И, как и вы, мы слушаем — в разлуке — Как нарастают в отдаленье звуки, Победных залпов громовой раскат. 1945 Эмигрант
По улице, засыпанной листом, И по аллее в парке опустелом Мечтательно, бесцельно — дом не дом — Идет он сгорбившись, в пальто позеленелом. Уже ненужный, вьется лист над ним, Хрустит песок под тихими шагами. От моря тянет воздухом сырым, Меж двух стволов закат — как будто в черной раме. Судьба изгоя — горькая судьба, Как барка, пущенная по теченью. Тяжелый груз, не выдержать — слаба, И неминуем час — быть кораблекрушенью. Но втайне, из последнего огня Мольба о чуде, стынущая в жилах. — Страна моя живет и без меня, А я без родины дышать не в силах. 1944 Родина
Родина — это воздух, Которым легко дышать, Небо в знакомых звездах, Где можно свою отыскать. Шелест былинной дубравы, Колосьев тысячный всход, Древние буйные травы, Вода ключевая и мед. Родина — всех поколений, Всех лет и событий груз, Мертвых славные тени И мертвых с живыми союз. Тяга крови единой, Радость речи родной… Родина! — клик лебединый, Зовущий: домой, домой! 1945 Приказ
Когда по радио дают Приказ: Вниманье! Слушайте в такой-то час… Я жду в волненье города названье, Какой из них в развалинах, в огне И перенесший плена испытанье, Сегодня возвращен родной стране. И вот, несет волшебная волна Далекие родные имена. Как музыка для слуха эти звуки. Идут полки, бригады, и бойцы — Славянских предков доблестные внуки, Потомков русских славные отцы. И сквозь ряды прославленных имен Мне слышен шелест боевых знамен. То буйный ветер с берега Донского Сквозь тьму и степь и заросли ракит. То древний ветер с Поля Куликова Через века в полотнищах шумит. 1944 Медаль за оборону Ленинграда
I. «Летит, летит свистящая граната…»
Летит, летит свистящая граната И обращает ночь в багровый день. Минуй в полете здание Сената, Творенья Фальконета не задень, Дугою обогни святой Исаакий, Адмиралтейства стройного не тронь, Пади в Неву и сгинь в подводном мраке И в волнах ярый потопи огонь. Растрелли, Воронихин и Баженов, И многие, чьи славны имена, И безымянные — за сменой смена — Бесчисленные — за волной волна — В пыли кирпичной, на лесах, стропилах Проведшие свой краткий век земной, Строители, истлевшие в могилах, Восстаньте многотысячной толпой! По набережным, на мостах, у зданий Соборов, и музеев, и дворцов Несите стражу, призраки преданий, Невидимой опорою бойцов. Рукой бесплотной тайно отводите Угрозу тяжких вражеских гранат. Вы, ставшие бессмертными в граните, Спасите наш прекрасный, гордый Град. 1942 II. «Здесь Пушкин проходил, и дом на Мойке…»
Здесь Пушкин проходил, и дом на Мойке Хранит в стенах его предсмертный вздох. …Безумный Герман на больничной койке, Тасуя карты, бредит: с нами Бог! На черном небе зарева большого Разрозненные сполохи горят, И над Невою сумрачно-багровой Летит из тучи вражеский снаряд. Над Зимнею Канавкой о перила Облокотилась Лиза, вся в слезах… …Подруги милые, мне — крест, могила, А вам резвиться в солнечных лучах. Хрустальным пламенем сияла зала, Столетья блеск впитали зеркала: Здесь музыка Чайковского звучала, Здесь славы русской радуга взошла. Подъезд театра, как пустая рама, И ветер крутит мусор и золу. Но в полночь выйдет Пиковая Дама, Пройдет по улицам в туман и мглу. Пройдет, растает в площади пустынной, В зияньи стен разбитых пропадет, И луч прожектора иглою длинной Над памятником бронзовым скользнет. Ты ждешь, Евгений, но не с прежним страхом, С надеждой жаркой ожидаешь ты, Что ринется одним могучим махом Чудесный конь с гранитной высоты, И по торцам столицы непокорной, В развалинах не сдавшейся врагу, Проскачет он, строитель чудотворный, Свой клич войскам бросая на бегу. 1942 III. «Медаль за оборону Ленинграда…»
Медаль за оборону Ленинграда. «Светла адмиралтейская игла», Бойцы в строю готовы для парада, Рассеялась тяжелой ночи мгла. Но на груди защитников отважных Блестя чеканной маленькой луной, Она напомнит о гудках протяжных Тревог воздушных в черноте ночной, О грозном рокоте, зловещем гуде Слетевшейся железной саранчи, О непрерывном грохоте орудий, О заревах, о звоне с каланчи… В тисках осады задыхался город, И с каждым днем скудели закрома, И гибли люди, рушились дома, И черный дым окутывал просторы. Прекрасный город, Пушкиным воспетый, Он на медали виден золотым, В сиянии победного рассвета Развеялся осадной ночи дым. Вам честь и слава, непреклонно-твердым, Вам, отразившим тысячи атак, За то, что никогда над Градом гордым Не поднимался чужеземный флаг, За то, что вдоль Казанской колоннады Не шли врагов надменные войска, За то, что доблесть русских в дни осады Пройдет со славою через века! 1945 Могила
В сыром лесу, где тонкий мох густой, Ольха и ельник, чахлый и унылый, Зияет яма, полная водой, И около — безвестная могила. Здесь двое из моей родной земли, Не долетели до родного края. В чужой земле кончину обрели. И погребала их рука чужая. Никто над ними не читал молитв, Не приносил цветов, не плакал глухо, И грозный шум победоносных битв Вдали прошел, их не коснувшись слуха. Сбылась ли их заветная мечта. Им не узнать. Нема, глуха могила. Кладу цветы к подножию креста И говорю: Россия победила. 1945 Верность
Можно жить в разлуке месяцами, А пришлось в разлуке жить года. Но сияет нам за облаками Вечно та же верная звезда. Не изменит в жизни память слуха. Годы, годы без вестей и встреч… И однажды сердце дрогнет глухо, Услыхав опять родную речь. А глазам, усталым от прельщенья, Вдруг в чужом, чужом со всех сторон, Просквозят знакомые виденья, Или их со дна поднимет сон. Если ветер налетит с востока, По душе пройдет волненья дрожь: Запах детства веет издалека, Издалека дышит медом рожь. Но всегда сильнее память крови. Только словом кровное затронь, Как уже горит в ответном слове Сердца всколыхнувшийся огонь. Память крови, круговой поруки. Голос из могильной темноты. Голос деда оживет во внуке, Сердцем своего узнаешь ты. Память сердца — память состраданья, Память испытаний и побед. Много стран на свете для скитанья, Но страны своей дороже нет. Можно жить в разлуке месяцами, А пришлось в разлуке жить года. Ты спасала чистыми лучами, Верность, путеводная звезда! 1946 Полночь
Ты приходишь ко мне издалека Невесомый эфирной волной, Голос родины, радости, рока, Голос вечной стихии родной. По широтам неба ночного Пролетает сквозь муть облаков Звук биения сердца стального, Древний звон проходящих веков. Полночь. Площадь. Громады башен. Фонарей золотая цепь. А за городом версты пашен, Непроглядная старая степь. В полночь спят черноземные нивы, Копят влагу истоки рек, И для будущей жизни счастливой Зарождается человек. Были войны, смуты, пожары, Грозный гребень девятой волны, Но все так же чисты удары Сердца мощной, огромной страны. И дыханье ее глубоко, И непочатых сил самоцвет Только ждет заповедного срока, Чтобы выйти, сверкая, на свет. Четверть бьет. Хрусталем драгоценным Рассыпается легкий звон. В темноте над Васильем Блаженным Русский воздух со всех сторон. И от сердца стального к живому Пробегает призывный ток. Слышишь, полночь. Вот путь твой к дому, Обернись лицом на восток. 1946 ВЕТВИ. Четвертая книга стихов (Париж: «Рифма», 1954)
Поэзия
Не ремесло, доступное для всех, Вступающих в трудолюбивых цех. О нет, не ремесло, не мастерство, А неожиданное волшебство. Когда к избраннику для краткого союза Летит с высот стремительная муза. И в этом тайном единеньи двух Одной дан голос, а другому слух, И цель одна — подслушать, уловить Мелодии прерывистую нить. Не зная почему, зачем, откуда — Принять и передать хоть отблеск чуда. 1953 «Лиловеют прозрачные рощи…»
Лиловеют прозрачные рощи, Проступает сквозь ветки заря, И деревья строже и проще В обнаженности октября. Время взгляд человеческий сушит, Он с годами острей и трезвей… Нет, не вещи я вижу, а души, Невесомую суть вещей. В изменяющемся неизменно Та же тайная прелесть жива. Зеленеет сквозь иней нетленно Замороженная трава. А когда я смотрю на лица, Я не знаю, сколько им лет. Человеческий облик двоится, Сквозь него проступает свет. За стареющими чертами Очертанья иные сквозят, Те, которых не видишь глазами. Память сердца вернее, чем взгляд. Сквозь огромную каменоломню Нашей жизни проходит путь. Нет, не лица, а души я помню, Сокровенного облика суть. 1947 Синяя муха
Синяя муха большая Носится быстро, кругами, Жарким жужжаньем тревожа Утренней дремы лень. Значит, волна золотая В окна влилась лучами. Так начинался погожий Детства далекий день Двери балконные настежь. В тюлевой занавеске Прячется ветер, как птица, Складки ее шевеля. Тучка, ты солнца не застишь, Солнечный праздник длится… Озеро в ряби и блеске. В зелени яркой земля. Манят луга земляникой, Манят озерные воды. Как хорошо окунуться В синюю хрупкую гладь! В заросли пышной и дикой — Сколько счастливых находок! — Ягод полное блюдце На солнцепеке набрать. Милая синяя муха, Летний будильник знакомый! Только дойдет до слуха Жаркая песня твоя, Вижу сквозь пепел потери Стены отцовского дома, В рамках отворенной двери Солнечный мир бытия. 1946–1947 Рождественские стихи
Затерянные холмики могил И камня закоптелые развалин, Сойдя из тучи, нежен и печален, Крылами снежный ангел осенил. Истоптанная, устлана земля Кристаллами, упавшими из рая. Снежинки реют, стаями слетая На взрытые, пустынные поля. Ложатся на засохшую траву, На рытвины, на угли пепелища… Земля становится всё тише, чище, Метель готовит землю к Рождеству. Взойдет звезда над россыпью морозной, Отметив час в двадцатой сотне лет С тех пор, как засиял в пещере свет, И мир склонился перед вестью звездной. Блеснет звезда, зажгутся тихо свечи, И мирный вечер подойдет к окну. Поверим, сердце, в эту тишину И в луч сияющий звезды-предтечи! По ней искали путь в библейской мгле, Она указывает нам дорогу. …И сквозь столетья: — Слава в вышних Богу, Благоволение и мир земле! 1947 Замысел
П.Л. Светлову
Судьба свой замысел не спеша Высекает из камня резцом. В гранитной глыбе томится душа, Но спит она каменным сном. Для сомкнутых глаз лишь мир темноты, Тоски громоздкой слепой. Но все яснее спящей черты Выступают под твердой рукой. Не знает слепая душа, почему, За что ей удары судьбы, Не знает, что нужно выдержать тьму И вынести тяжесть борьбы. Недаром ложатся за следом след, И ранит за взмахом взмах. …Очнулась душа, и забрезжил свет В прозревших глазах. 1948 Ноябрь
Над черной оградою сквера Сплетения черных ветвей. Весь город сиренево-серый В штрихах предвечерних теней. Намечены мелом перила И крыши крутые домов, И тщательно тушь выводила Решетки прибрежных садов. Еще у моста серебрится Свободной воды чешуя, Но изморозь дымом ложится, И меркнет живая струя. Ни красок, ни линии четкой, Всё смыто грузною мглой, И мост не мостом, а лодкой В тумане плывет над водой. Погаснет за тучами скоро Беспомощная заря… Проходит северный город Сквозь темный туннель ноября. 1948 «Из мира смутных сновидений…»
Из мира смутных сновидений, Из тусклой теплой глубины, Где полузвуки, полутени… Но здесь оборван бег волны. Разбиты сомкнутые створки Непрочной раковины сна. Еще глаза твои не зорки, В них дымкой дремлет глубина, А мир другой, предметно-резкий, Уж обступил тебя кругом. Ты поднимаешь занавески: Что в этом мире за окном? Над угольным квадратом дома Край неба в розовом огне, Совсем прозрачный, невесомый Ущербный месяц в вышине. Он тает, синью окруженный, Обломок бледно-золотой, И лиловатые колонны Над крышей строит дым витой. И ты уносишь в день рабочий Все эти чистые тона И хрупкое наследье ночи — Осколки матового сна. Они бесследно канут в память, Забвеньем порастут глухим, Но временами будут ранить Неясным острием своим. Пока опять волна с разбега Со дна не выплеснет на свет Те звезды снившегося неба, Которых на надземном нет. Перемешав цвета и тени, Два разных неба вместе слив, Тебе несет в дрожащей пене Виденья новые прилив. 1948
