Подкидыш

Некоторое время она молчала. Потом подняла голову, и Лука заметил, что она внимательно смотрит на него из глубин своего капюшона, словно пытаясь понять, можно ли ему довериться.

– Разумеется, меня искушал грех непослушания, – ровным тоном промолвила она. – Я не находила объяснения тому, почему мой отец так со мной обошелся. Он ведь никогда даже разговоров со мной не вел о монастыре, ни словом ни разу не обмолвился, что хотел бы, чтобы я свою жизнь посвятила служению Богу. Напротив, он постоянно рассказывал мне, как прекрасен широкий мир. Он хотел, чтобы я стала по-настоящему светской женщиной, исполненной достоинства и сознающей собственную власть. Он требовал, чтобы я непременно училась управлять теми земельными владениями, которые впоследствии должны были стать моими, и всемерно поддерживала церковь, особенно если она подвергнется нападению врагов здесь или в Святой земле. Но когда мой отец лежал на смертном одре, меня к нему не допустили. С ним рядом был только мой брат, он и выслушал его последнюю волю, а потом показал мне составленное отцом завещание, из которого явственно следовало, что последним желанием отца было отправить меня в монастырь. Я очень любила отца. Я и теперь его люблю. И, разумеется, подчинилась ему после его смерти так же, как подчинялась ему при жизни. – Голос юной аббатисы чуть дрогнул, когда она вспомнила об отце. – Я всегда была ему хорошей дочерью – и тогда, и сейчас.

– Говорят, госпожа моя, ты привела с собой в монастырь свою рабыню-мавританку по имени Ишрак? Говорят, она не является ни послушницей-мирянкой, ни сестрой-монахиней, принесшей обеты?

– Ишрак – не рабыня, а свободная женщина. Она может поступать так, как ей нравится.

– В таком случае что же она здесь делает?

– Все, что захочет.

Лука был уверен, что успел заметить на затененном лице аббатисы проблеск того же презрения, какое только что столь ярко сверкало в глазах ее рабыни.

– Госпожа моя, – строгим тоном сказал он, – настоятельнице монастыря не полагается иметь при себе никаких мирских подружек. Здесь могут находиться только твои сестры по ордену.

Однако он уже почувствовал, что в ней проснулась прежняя уверенность в себе – так гордо она вскинула голову.

– Я так не считаю, – заявила она. – И вряд ли ты имеешь право указывать мне, как я должна поступать. Сомневаюсь, что я послушалась бы тебя, даже если б ты сказал, что такое право у тебя есть. Насколько мне известно, нет такого закона, согласно которому женщина, даже неверующая, не могла бы войти в монастырь и служить там вместе с монахинями. Как не существует и традиции, согласно которой она могла бы быть изгнана из монастыря. Мы принадлежим к ордену святого Августина, и я, будучи аббатисой этого монастыря, имею право управлять им так, как считаю нужным. И никто мне в этом отношении не указ. Если уж я занимаю столь высокий пост, значит, мне здесь все вопросы и решать. Раз меня заставили вершить здесь верховную власть, можете быть уверены: я буду править твердой рукой. – Слова эти звучали весьма дерзко, хоть и были сказаны спокойным тоном.

– Говорят, эта Ишрак ни на минуту не оставляет тебя с тех пор, как вы с ней прибыли в аббатство. Это правда? – спросил Лука.

– Да, это правда.

– И она никогда аббатство не покидает? Даже за ворота не выходит?

– Никогда. Как и я.

– Она пребывает подле тебя и ночью, и днем?

– Да.

– Говорят, она даже спит в твоей постели? – напрямик спросил Лука.

– Кто говорит? – не теряя спокойствия, поинтересовалась аббатиса.

Лука смутился и заглянул в свои заметки; брат Пьетро тоже зашуршал бумагами.

Аббатиса презрительно пожала плечами, словно ей было противно, что они в своем расследовании пользуются грязными слухами, и повелительным тоном сказала:

– Я полагаю, вам придется опросить всех монахинь и выяснить, что именно они себе вообразили и что именно им кажется. Вам придется выслушать немало самой нелепой болтовни и покажется, будто вы угодили в стаю взбудораженных клуш. На вас обрушатся самые дикие домыслы, ибо здесь немало особ, до смерти перепуганных и склонных к самым изобретательным измышлениям. Вы попросите этих глупых девиц ответить на ваши вопросы, а они станут рассказывать вам всякие сказки.

– И все же где спит Ишрак? – повторил свой вопрос Лука, чувствуя себя при этом полным идиотом.

– С тех пор как в аббатстве начались беспорядки, Ишрак решила спать в одной постели со мной, как мы это делали с раннего детства. Ей кажется, что только так она может меня защитить.

– От чего защитить?

Аббатиса тяжко вздохнула, словно ей безмерно надоело его праздное любопытство.

– Господи, да откуда мне знать! Я не знаю, отчего ей все время кажется, будто мне что-то угрожает. Я понятия не имею, чего мне следует здесь бояться. На самом деле никто, по-моему, не понимает, что у нас тут творится. Но разве вы не для того сюда присланы, чтобы наконец это выяснить?

– Похоже, все беды начались в аббатстве с тех пор, как сюда прибыли вы обе.

Аббатиса, склонив голову, немного помолчала, потом призналась:

– А вот это действительно так. Но я никаких сознательных действий не предпринимала. Я и сама не знаю, что здесь происходит. И мне очень жаль, что это совпало с моим появлением. Лично мне это причиняет боль. И я, право же, сильно этим озадачена. Мало того… я в полнейшей растерянности.

– В растерянности? – переспросил Лука, которому в этих словах послышался отзвук мучительного одиночества.

– Да, я в полнейшей растерянности, – подтвердила она.

– Ты не знаешь, как справиться со столь большим хозяйством?

Аббатиса опять низко склонила голову – похоже, она молилась, – затем коротко кивнула, не давая никаких объяснений, но признавая правоту Луки: она действительно не знала, как справиться с обезумевшими монахинями.

– Я бы вполне сумела со всем совладать, но не при таких обстоятельствах, – сказала она почти неслышно. – Это невозможно, когда чуть ли не все монахини разом утверждают, что одержимы духами, да и ведут себя как сумасшедшие!

– Итак, ты не чувствуешь призвания служить Господу, – сказал Лука тоже очень тихим голосом. – Но в таком случае разве не мечтаешь ты вырваться отсюда, вновь оказаться за пределами монастырских стен? Даже после принесения святых обетов?

Аббатиса лишь коротко вздохнула, выдав этим свое тайное страстное желание вырваться на волю. Сейчас Лука ощущал это ее стремление буквально физически. Он видел, как жаждет свободы душа этой юной женщины, и вдруг совершенно некстати вспомнил того шмеля, которого Фрейзе выпустил навстречу солнечным лучам, всего лишь отворив окошко. Каждому живому существу, даже шмелю, даже самой крошечной букашке хочется жить свободным, думал он.

– Но разве может процветать аббатство, если его настоятельница только и мечтает вырваться на свободу? – строго спросил он. – Ты же прекрасно понимаешь, сестра моя: мы обязаны служить тому, кому дали клятву.

– Ты не обязан! – Она так резко к нему повернулась, словно была разгневана его словами. – Ты всего лишь дал клятву послушания в маленьком сельском монастыре; может, ты и собирался стать священником, однако же теперь ты здесь – и свободен, как птица. Ты ездишь по всей стране, церковь предоставляет тебе самых лучших коней, тебя сопровождает твой собственный слуга, тебе еще и помощника выделили. Ты можешь поехать куда угодно, допросить любого, ты и меня волен допросить – даже меня, хотя я живу здесь, служу здесь, здесь молюсь Богу и ничего плохого не делаю, разве что порой втайне мечтаю о…

– Тебе не следует давать оценку нашим действиям, – вмешался брат Пьетро. – Мы посланы сюда самим папой римским. И тебе не следует ставить под вопрос цель нашей поездки.

Лука позволил Пьетро осадить аббатису, втайне радуясь этому. Но, если честно, она была права: он и впрямь чрезвычайно обрадовался, когда его вызволили из монастыря и дали возможность чему-то учиться. Не мог же он сейчас признаться ей, какую радость ему доставляют эти поездки верхом, какое неутолимое любопытство сжигает его, гонит его вперед…

Аббатиса, тряхнув головой, презрительно бросила в ответ на суровое замечание брата Пьетро:

– Я, разумеется, не сомневалась, что ты бросишься его защищать, что вы будете вместе «держать оборону». Именно так всегда и поступают мужчины. Все мужчины.

Затем она повернулась к Луке:

– Я, конечно, давно поняла, что совершенно не подхожу на роль настоятельницы монастыря. Но что же мне делать? Мой отец ясно выразил свою волю, и теперь всем здесь распоряжается мой брат. Отец хотел, чтобы я стала аббатисой, и брат приказал мне стать ею во исполнение отцовского желания. И вот я здесь, хотя это, возможно, полностью противоречило и моим собственным желаниям, и желаниям всего здешнего сообщества. Но я подчинилась приказу отца и брата. И стараюсь делать все, что в моих силах. Я уже принесла святые обеты. Теперь я до самой смерти связана с этим местом.

– Ты успела принести все обеты?

– Да, все.

– И обрила голову? И отреклась от своего богатства?

Крошечное движение окутанной покрывалом головы аббатисы намекнуло Луке, что он случайно коснулся некой маленькой тайны, точнее, маленького обмана. Но какого?

– Да, я постриглась в монахини и убрала прочь украшения, принадлежавшие моей матери, – осторожно сказала она. – Я никогда больше не обнажу голову и никогда больше не надену ее чудесные сапфиры.

– Как ты думаешь, не могут ли столь многочисленные проявления разочарования и беспокойства среди монахинь быть вызваны твоим появлением здесь? – напрямик спросил Лука.

Она невольно затаила дыхание, и он понял, как больно ей слышать подобные обвинения. Она словно вся внутренне съежилась, услышав этот вопрос, но все же, собрав все свое мужество, наклонилась к нему совсем близко, так что он уловил лихорадочный блеск ее синих глаз, и тихо промолвила:

– Да, возможно. Возможно. Но ведь именно ты и должен во всем этом разобраться. Ты приехал, чтобы выяснить причину здешних беспорядков. И я, разумеется, тоже очень этого хотела бы. И не меньше хотела бы изменить подобное положение вещей. Я не понимаю, что творится с моими сестрами, но это причиняет мне боль. К тому же этот странный «недуг» коснулся и меня…

– Как? Неужели и тебя тоже?!

– Да, и меня, – подтвердила она.

От этого признания у Луки голова совсем пошла кругом; он вопросительно посмотрел на брата Пьетро, но и тот был потрясен до глубины души: его перо снова застыло в воздухе, а рот сам собой раскрылся от изумления.

– Значит, этот «недуг» и тебя коснулся? – медленно повторил Лука, в ужасе думая: уж не хочет ли она предупредить его, что теряет рассудок?

– Да, всего лишь коснулся, – подчеркнула она.

– И в чем это выразилось?

Она покачала головой, словно не желая полностью удовлетворить его любопытство.

– Меня словно ранили. Глубоко, – только и сказала она.

В залитой солнцем комнате надолго воцарилось молчание. Фрейзе, заслышав, что голоса собеседников смолкли, заглянул внутрь, но Лука так сердито на него зыркнул, что тот пробормотал: «Простите» – и убрался, закрыв за собой дверь.

– Так, может, стоило бы женский монастырь поместить под опеку ваших братьев-доминиканцев? – решился спросить Пьетро. – Тогда ты, госпожа моя, могла бы чувствовать себя почти свободной от принесенных клятв, а обоими монастырями успешно правил бы один человек, мужчина. Сестры-монахини стали бы подчиняться настоятелю всего аббатства, а деловые и хозяйственные вопросы, касающиеся женского монастыря, можно было бы поручить управляющему замком. Я полагаю, тогда ты была бы вольна даже покинуть эти стены.

– Позволить мужчине править женским монастырем? – Аббатиса посмотрела на Пьетро так, словно он сказал непростительную глупость и она вот-вот расхохочется прямо ему в лицо. – Значит, только это вы и можете мне предложить? Проделав такой долгий и тяжелый путь из Рима, хоть и на прекрасных лошадях, вы трое – клирик, следователь и слуга – способны выразить только одну мысль: будет лучше, если женский монастырь откажется от своей независимости, присоединится к мужскому и согласится на то, чтобы им правили мужчины. Неужели вы готовы нарушить существующие в нашем монастыре старинные порядки и традиции и тем самым, по сути дела, уничтожить нас, созданных по образу и подобию Пресвятой Девы Марии, передав управление нами мужчинам?

– Господь даровал мужчинам право управлять всем, – заметил Лука. – Еще при сотворении мира.

Она презрительно усмехнулась, но тут же снова стала серьезной и устало промолвила:

– О да, возможно. Если ты так считаешь. Сама я не знаю, но не уверена. Меня воспитывали иначе, не внушая мне подобных мыслей. Впрочем, я знаю совершенно точно: именно так думают некоторые сестры-монахини и даже хотят этого; а уж наши братья-доминиканцы и вовсе уверены, что именно так все и должно быть. Не знаю, правда, такова ли была воля Господа. И совсем не уверена, что Он действительно так уж хочет, чтобы мужчины правили женщинами. Мой отец никогда мне подобных предположений не высказывал, а он ведь был крестоносцем, не раз посещал Святую землю и молился в том самом месте, где на свет появился Иисус Христос. Отец воспитывал во мне понимание того, что я не только дитя Господне, но и женщина светская. И он никогда не внушал мне, что Господь поставил мужчин главенствовать над женщинами. Напротив, он говорил, что Господь создал их, чтобы они жили вместе, помогали друг другу и любили друг друга. Но я не знаю… По-моему, Господь – если Он вообще когда-либо нисходит до беседы с женщиной – со мной уж точно никогда не говорит.

– Но чего же хочешь ты сама? – спросил у нее Лука. – Ты ведь остаешься здесь, хоть и сказала, что не хотела бы тут находиться, и оставляешь при себе служанку, которая утверждает, что она немая, но при этом свободно говорит на трех языках. Ты молишься Богу, считая при этом, что Он никогда тебе не отвечает. Ты заявила мне, что ранена происходящим в самое сердце, что ты страдаешь. Но каково же твое собственное заветное желание? Какой ты хотела бы видеть свою судьбу?

– Пока что у меня нет никакого заветного желания, – ответила она. – Еще слишком рано для желаний: мой отец умер всего три с половиной месяца назад. Можешь ты себе представить, каким это было горем для меня, его единственной дочери? Я любила его всем сердцем, я ведь росла без матери – она умерла, когда я была еще совсем маленькая, – и он стал для меня и отцом, и главным героем моего детства. Он был солнцем моего мира, и все в этом мире происходило по его команде. А теперь я каждое утро, проснувшись, прежде всего должна себе напомнить: его больше нет, он умер. Меня отправили в монастырь всего через несколько дней после его смерти, я его толком и оплакать-то не успела. Можешь ты себе это представить? И здесь сразу же, стоило мне прибыть сюда, начались всякие неприятности. Моего отца больше нет на свете, а вокруг меня все либо притворяются сумасшедшими, либо и впрямь теряют рассудок.

А насчет своего заветного желания я тебе вот что скажу. Единственное, чего мне сейчас хочется, это выплакаться и крепко уснуть. А еще мне хочется, чтобы ничего этого никогда не случалось! И, если честно, в самые худшие минуты мне хочется подняться на колокольню, обмотать веревку от колокола вокруг собственной шеи и раскачать его – пусть он собьет меня с ног, пусть сломает мне шею, но продолжает при этом раскачиваться и громко звонить!

Эта маленькая страстная, даже яростная речь прозвучала в притихшей комнате и впрямь как звон колокола.

– Самоубийство и сознательное членовредительство – это богохульство и страшный грех, – быстро сказал Лука. – Грех даже думать об этом. Ты должна будешь исповедаться в своем греховном желании и принять то наказание, которое твой духовник на тебя наложит, и никогда более не иметь подобных мыслей.

– Я знаю, – ответила она. – Знаю. Именно поэтому я всего лишь мечтаю об этом, но ничего не предпринимаю.

– В каком же смятении, должно быть, пребывает твоя женская душа! – Лука никак не мог найти для нее слов утешения и поправился: – Твоя девичья душа.

Она подняла голову, посмотрела на него, и ему показалось, что в тени капюшона блеснула ее призрачная улыбка.

– Вовсе не требовалось присылать следователя из Рима, чтобы он мне это сказал. Но скажи, готов ли ты помочь мне?

– Ах, если бы это было возможно! – с жаром воскликнул Лука. – И, разумеется, если я смогу, то помогу тебе непременно.

Они помолчали. У Луки было такое ощущение, словно он только что неведомым образом принес этой женщине вассальную присягу. А она медленно сдвинула с головы капюшон – совсем немного, но он все же успел увидеть, каким огнем горят ее честные синие глаза… Затем брат Пьетро принялся с шумом тыкать пером в чернильницу, и Лука, словно стряхнув с себя наваждение, сказал:

– Прошлой ночью я видел, как через весь двор бежала монахиня, а за нею гнались еще трое. Но она все же успела добраться до ворот и принялась барабанить в них кулаками, требуя выпустить ее. Она пронзительно кричала, прямо как пойманная лисица! О, это был поистине ужасный крик, крик проклятой души! Но те три монахини ее схватили, и она упала на землю. А потом они понесли ее обратно и, по всей видимости, вернули в келью.

– Да, вернули, – холодно подтвердила аббатиса.

– Я видел ее руки! – сказал Лука таким тоном, словно выносил обвинительный приговор, а не расследование проводил. Причем приговор он выносил именно госпоже аббатисе. – У нее были кровавые раны на ладонях. Такие остаются после распятия. Стигматы. Она то ли притворялась, то ли пыталась что-то кому-то доказать.

– Она не притворялась, – со спокойным достоинством ответила аббатиса. – Для нее это истинные страдания, а вовсе не повод для гордости.

– И ты в этом уверена?

– Да, абсолютно уверена.

– В таком случае я непременно вызову ее к себе сегодня же. Ты пришлешь ее ко мне?

– Нет, не пришлю.

Этот спокойный отказ взбесил Луку.

– Но ты обязана это сделать!

– Сегодня днем я ее к тебе не пришлю. Монахини сейчас только и заняты тем, что следят, кто входит в эту дверь. Твое прибытие сюда и без того стало достаточно заметным событием и происходило, можно сказать, под звуки фанфар; теперь все аббатство, все братья и сестры знают, что ты проводишь расследование и собираешь свидетельские приказания. Я ни за что не стану подвергать свою несчастную сестру дальнейшему позору. Ей и без того достаточно тяжело. И без того все кругом знают, что у нее появляются стигматы и бывают странные видения. Ты сможешь с нею встретиться, но я сама выберу для этого подходящее время, чтобы никто другой ее не увидел.

– У меня приказ самого папы: я обязан опросить всех, кто ведет себя ненадлежащим образом.

– Значит, ты считаешь, что и я веду себя ненадлежащим образом? Значит, вот какого ты обо мне мнения? – холодно осведомилась она, и Лука тут же смутился.

– Нет, конечно. Я просто хотел сказать, что я имею приказ папы на проведение здесь всестороннего расследования.

– Ну так и проводи его! – дерзко заявила аббатиса. – Только этой молодой женщины ты не увидишь до тех пор, пока ей не будет достаточно безопасно к тебе прийти.

– И когда же это случится?

– Скоро. Но только когда я сочту это возможным.

Лука понимал, что аббатиса так и будет стоять на своем, но, как ни странно, никакого гнева он не испытывал. Наоборот – она очень ему понравилась; ему весьма импонировало ее ярко выраженное чувство собственного достоинства, и он полностью разделял ее растерянность относительно того, что творилось в монастыре. Но более всего он просто жалел эту девушку – прежде всего из-за той тяжкой утраты, которая ее постигла. Лука хорошо знал, что значит потерять родителей, а ведь она, и так выросшая без матери, теперь осталась и без отца, без того единственного человека, который любил ее, заботился о ней, защищал ее от всех невзгод. Лука прекрасно понимал, каково ей теперь, когда она лицом к лицу столкнулась с незнакомым, враждебным ей миром и чувствует себя в нем беззащитной сиротой.

Он невольно улыбнулся аббатисе, желая ее подбодрить, хоть и не смог разглядеть ответной улыбки.

– Ну, госпожа моя, ты не из тех женщин, которых легко допрашивать! – сказал он.

– А ты, брат Лука, отнюдь не из тех мужчин, которым легко отказать, отвечая на их вопросы, – ответила она, встала из-за стола и, не спрашивая разрешения, вышла из комнаты.

* * *

Весь оставшийся день Лука и брат Пьетро допрашивали одну монахиню за другой, каждую внимательно выслушивая и вникая в ее надежды и страхи. Затем они пообедали вдвоем в покоях сестры Урсулы, а Фрейзе им прислуживал. Но после обеда Лука сказал, что больше не в состоянии слушать жуткие истории очередной бледнолицей девицы о том, какие дурные сны ей снятся и как тревожит ее собственная совесть, и заявил, что ему необходим перерыв в этой череде женских тревог и страхов.