Подкидыш

Сестра Урсула опустила голову и молитвенно сжала руки; на мгновение Луке показалось, что она молится, просит Господа посоветовать ей, как лучше объяснить все это.

– Возможно, это чудо, – тихо промолвила она. – Мы не можем знать наверняка, откуда взялись эти стигматы. Но, может, никакого чуда и нет. И тогда – защити нас от зла, Пресвятая Дева, – это уже гораздо хуже.

Лука даже наклонился над столом, стараясь расслышать каждое ее слово.

– Гораздо хуже? Что ты хочешь этим сказать?

– Порой истинно верующая молодая женщина сама способна нанести себе пять ран Иисуса Христа. Этим она как бы свидетельствует свою ему преданность. Но иногда они идут еще дальше… – Сестра Урсула нервно передернулась и судорожно вздохнула. – Именно поэтому в монастыре и необходима строгая дисциплина. Монахини всегда должны чувствовать, что здесь о них могут позаботиться так же, как отец заботится о родной дочери. Они должны знать, что существуют строгие границы дозволенного. Однако управлять ими нужно очень осторожно.

– Значит, у тебя есть подозрения, что монахини сами себе такие раны наносят? – спросил потрясенный Лука.

– Все они – молодые женщины, – сказала его собеседница. – И настоящего руководителя у них нет. А ведь они обуреваемы страстями, они неспокойны. Так что нет ничего необычного в том, что они наносят такие раны самим себе или друг другу.

Брат Пьетро и Лука обменялись изумленными взглядами. Затем клирик, низко опустив голову, еще что-то отметил в своих бумагах.

– Ваше аббатство, кажется, довольно богато, – заметил Лука – собственно, он сказал первое, что пришло ему в голову, чтобы сменить столь страшную тему.

Сестра Урсула покачала головой.

– Нет, мы ведь приносим обет бедности. Каждая из нас приносит обеты бедности, послушания и непорочности. Мы ничем не можем владеть, не можем следовать собственной воле, не можем любить мужчину. Мы все принесли эти обеты; этого избежать невозможно. Да, мы все принесли их. И все сделали это по доброй воле.

– За исключением вашей настоятельницы? – предположил Лука. – Насколько я понимаю, она вовсе не хотела приносить эти обеты. Как и в монастырь уходить не хотела. Ей приказали это сделать. Ведь не по собственной воле ей пришлось вступить на путь бедности, послушания и отсутствия плотской любви?

– Тебе придется спросить об этом у нее, – с тихим достоинством промолвила сестра Урсула. – Она прошла обряд посвящения в монахини. Она отказалась от своих богатых одежд, хотя привезла с собой сюда полные сундуки. Из уважения к тому положению, которое она некогда занимала в обществе, ей было разрешено переодеваться в эти платья у себя в покоях. Ее служанка сама побрила ей голову и помогла переодеться в грубое белье и шерстяное платье в соответствии с нашим уставом. И она сама надела на голову апостольник и прикрыла лицо белым платом. А после этого пришла в часовню и в полном одиночестве долгое время лежала на каменном полу перед алтарем, раскинув руки и прижавшись лицом к холодным каменным плитам. Она сама предалась Господу, и только она сама знает, от всей ли души приносила она святые обеты. Ибо душа ее от нас, ее сестер, скрыта.

Она помолчала, колеблясь. Потом прибавила:

– Но ее служанка, разумеется, никаких обетов не приносила. Она живет среди нас, как чужая, и, насколько я знаю, никаким правилам не подчиняется. Я даже не уверена, служанка ли она у госпожи аббатисы. Похоже, их отношения более чем…

– Что? – в ужасе спросил Лука.

– Чем необычны, – спокойно пояснила она.

– Но разве ее служанка не из сестер-мирянок?

– Я действительно не знаю, стоит ли называть ее служанкой. Говорят, она была ее личной горничной с самого детства, и, когда аббатиса присоединилась к нашему ордену, она последовала за нею, как собака следует за своим хозяином; она сопровождает аббатису повсюду. И живет вместе с нею. Спать в монашеской келье она не пожелала и сперва спала в кладовой рядом со спальней аббатисы, а потом и вовсе стала ложиться на пороге ее комнаты, точно рабыня. А с недавнего времени они спят в одной постели. – Сестра Урсула поджала губы и помолчала. – Остается предположить, что аббатиса добровольно делит с нею ложе.

Перо брата Пьетро повисло в воздухе; от удивления он так и застыл с раскрытым ртом, но вслух не сказал ни слова.

– Она посещает церковь, – продолжала сестра Урсула, – ибо следует за госпожой аббатисой как тень, но не молится, не исповедуется и не ходит к мессе. Я полагаю, что она из неверных, хотя толком, разумеется, мне ничего не известно. Она – это какое-то невероятное исключение из наших правил. Мы даже сестрой ее не называем, а зовем по имени: Ишрак.

– Ишрак? – с удивлением повторил странное имя Лука.

– Она настоящая оттоманка, – сестра Урсула очень старалась говорить об этом спокойно. – У нас в аббатстве ее просто невозможно не заметить. Она носит черное платье, как мавританки, а лицо порой закрывает покрывалом. Кожа у нее цвета жженого сахара. Обнаженная, она кажется золотистой, как ириска. Покойный хозяин замка привез ее с собой из Иерусалима совсем ребенком. Возможно, она досталась ему в качестве военного трофея, а может, была у него в доме чем-то вроде любимого домашнего зверька. Он не стал давать ей другое имя и крестить ее тоже не стал, но воспитывал ее, рабыню, вместе со своей родной дочерью.

– Неужели ты думаешь, что это в ней причина здешних беспорядков? Ведь все, кажется, началось сразу после ее появления в аббатстве? И появилась она здесь, кажется, одновременно с госпожой аббатисой?

Сестра-алмонер пожала плечами.

– Некоторые монахини очень испугались, когда впервые ее увидели. Эта Ишрак, разумеется, еретичка, да и вид у нее довольно свирепый. И она, как я уже говорила, всегда тенью следует за госпожой аббатисой. Сестры находят… – она помолчала, подбирая нужное слово, – что она нарушает их покой. – И сестра Урсула тряхнула головой, подтверждая. – Да, она нарушает наш покой! Мы все так считаем.

– И чем же она его нарушает?

– Она ничего не делает для Господа нашего! – с неожиданной страстью воскликнула сестра Урсула. – А уж ради аббатства и вовсе палец о палец не ударит. И она ни на шаг не отходит от госпожи аббатисы, куда аббатиса, туда и Ишрак.

– И ей, разумеется, разрешено выходить за пределы монастыря? Ей ведь это не заказано?

– Она никогда не оставляет аббатису одну, – возразила его собеседница. – А госпожа аббатиса никогда из монастыря не выходит. Эта рабыня прямо-таки ужас на всех наводит. Она то крадется в тени, то скрывается в темном углу, за всеми наблюдая и все замечая, но ни с кем из нас не разговаривает. Иной раз кажется, будто к нам в ловушку угодило какое-то неведомое животное, а может, золотистая львица, и мы держим ее здесь в клетке.

– А сама ты ее боишься? – напрямик спросил Лука.

Сестра Урсула подняла голову и ясными серыми глазами посмотрела прямо на него.

– Я верю, что Господь защитит меня от любого зла, – сказала она. – Но если б я не была так уверена, что надо мною простерта десница Господня, эта женщина стала бы для меня истинным воплощением ужаса.

В комнате воцарилась тишина, словно там и впрямь пролетел шепот невидимого Зла. Лука чувствовал, как по спине у него ползут мурашки; брат Пьетро под столом судорожно вцепился в крест, который носил на поясе.

– С кем из монахинь мне следует побеседовать в первую очередь? – спросил Лука, желая нарушить затянувшееся молчание. – Запиши мне имена тех, кто ходит во сне, у кого проявлялись стигматы, кому являлись видения, кто чересчур долго постится.

Он подтолкнул к ней лист бумаги и перо, и она – не спеша, но и без колебаний – четким почерком написала шесть имен и вернула ему листок.

– А ты? – спросил он. – У тебя были видения? Ты случайно не ходила во сне?

Улыбка, которой она его одарила, казалась почти соблазнительной.

– Я просыпаюсь глубокой ночью и иду в церковь к полунощнице, а потом долго молюсь, – сказала она. – И после этого меня можно найти только в моей теплой постели.

Пока Лука пытался прогнать видение «ее теплой постели», она, не говоря больше ни слова, встала из-за стола и вышла из комнаты.

– Впечатляющая женщина, – тихо заметил Пьетро, глядя ей вслед. – Только подумай, ведь она в монастыре с четырех лет! Живи она в миру, ох и натворила бы она дел!

– Шелковые нижние юбки! – заметил Фрейзе, просовывая в дверь голову. – Не больно-то часто монахини их носят.

– Что-что? – переспросил Лука, непонятно почему приходя в ярость, ибо сердце у него все еще бешено стучало при воспоминании о том, как сестра Урсула после молитвы ложится в свою целомудренную теплую постель.

– Я говорю, нечасто монахини шелковые нижние юбки надевают. Обритая голова – это да, хотя, может, это и чересчур, но монастырским законам вполне соответствует. А вот шелковые юбки тут вряд ли кто носит.

– Откуда, черт побери, тебе известно, что она носит шелковые нижние юбки? – с раздражением спросил Пьетро. – И как ты вообще смеешь говорить такое?

– Видел, как эти юбки сохли в прачечной, вот и поинтересовался, чьи они. По-моему, довольно странная вещь в монастыре, где обет бедности приносят. А потом я прислушался – может, я и дурак, но слушать-то умею очень хорошо! – и услышал, как эти юбки шелестят, когда сестра Урсула мимо проходит. Она-то не знала, что я прислушиваюсь; она мимо меня всегда с таким видом идет, словно я камень или дерево. А шелк так тихонько шуршит – шур-шур-шур. – Фрейзе хитро подмигнул брату Пьетро. – Расследования-то небось можно по-всякому вести. И вовсе не обязательно уметь писать, чтобы быть способным думать. Иной раз хватает и простого умения слушать.

Брат Пьетро сделал вид, что не заметил его едких слов, и обратился к Луке:

– Кто у нас следующий?

– Пожалуй, пригласим теперь госпожу аббатису, – решил Лука. – А потом ее служанку Ишрак.

– А может, нам первой допросить эту Ишрак? А потом заставить ее постоять за дверью, пока аббатиса на наши вопросы отвечать будет? – предложил Пьетро. – Тогда они уж точно не сговорятся.

– Сговорятся насчет чего? – нетерпеливо спросил Лука.

– В том-то все и дело, – сказал Пьетро. – Мы ведь не знаем, чем они тут занимаются.

– Сговорятся. – Фрейзе осторожно повторил это слово. – Сго-во-рят-ся. Надо же, до чего некоторые слова способны любого человека сразу виноватым сделать!

– Ты лучше помолчи и сходи за этой рабыней, – велел ему Лука. – Следователь тут вовсе не ты, а тебе положено мне, твоему господину, прислуживать. Веди ее сюда побыстрей да постарайся сделать так, чтобы она ни с кем по пути сюда не разговаривала.

Фрейзе, обогнув дом, подошел к дверям кухни аббатисы и попросил позвать служанку Ишрак. Та вскоре явилась, с ног до головы закутанная в покрывало, точно жительница Сахары; на ней была длинная черная рубаха и черные шаровары, а легкое черное покрывало, наброшенное на голову, закреплялось так, что скрывало всю нижнюю половину лица. Фрейзе сумел разглядеть только ее босые ступни – на одном пальце поблескивало серебряное кольцо – и темные загадочные глаза, в упор смотревшие на него в щель между складками покрывала. Фрейзе ободряюще улыбнулся, но девушка никак на его улыбку не отреагировала, и они в полном молчании направились в комнату следователя. Затем Ишрак, по-прежнему не говоря ни слова, уселась перед Лукой и братом Пьетро.

– Значит, тебя зовут Ишрак? – спросил у нее Лука.

– Я не говорю по-итальянски, – тут же заявила она на чистейшем итальянском языке.

– Но ты же сейчас именно по-итальянски мне отвечаешь!

Она покачала головой и повторила:

– Я не говорю по-итальянски.

– Твое имя Ишрак? – спросил Лука уже по-французски.

– Я не говорю по-французски, – ответила она по-французски и без малейшего акцента.

– Твое имя Ишрак? – спросил Лука на латыни.

– Да, – ответила она на латыни, – но я не говорю на латыни.

– На каком же языке ты говоришь?

– Ни на каком.

Лука понял, что ситуация патовая, и наклонился к ней, внимательно на нее глядя и стараясь держаться как можно авторитетнее.

– Послушай, женщина: меня отправил сюда сам святой отец, приказав мне произвести расследование тех странных событий, которые имели место у вас в монастыре, и прислать ему подробный отчет. Ты бы лучше отвечала на мои вопросы, иначе почувствуешь не только мое неудовольствие, но и гнев папы римского.

Она равнодушно пожала плечами и заявила на латыни:

– А я немая. И потом, для тебя он, может, и святой отец, но для меня-то нет.

– Ты совершенно определенно не немая, – вмешался брат Пьетро. – И совершенно определенно знаешь несколько языков.

Ишрак повернулась к нему, одарила его чрезвычайно дерзким взглядом, покачала головой и снова отвернулась.

– Ты же как-то разговариваешь с госпожой аббатисой? – спросил Пьетро.

В ответ – молчание.

– Не перегибай палку! У нас хватит власти и возможностей, чтобы заставить тебя говорить, – сурово предупредил он ее.

Она потупилась, скрыв глаза под длинными ресницами, но когда снова подняла их и посмотрела на Луку, тот увидел в уголках ее темных глаз лучики насмешливых морщинок и понял: да ведь она едва сдерживается, чтобы во весь голос не расхохотаться!

– Я не говорю ни на одном языке, – повторила она. – И вряд ли вы имеете власть надо мною.

Лука побагровел, как всякий вспыльчивый юноша, который подвергся насмешкам, да еще и со стороны женщины.

– Убирайся! – бросил он в гневе.

В дверях тут же возникла длинная физиономия Фрейзе, и Лука сердито рявкнул:

– Пошли за госпожой аббатисой! А эту «немую» особу запри в соседней комнате и никого к ней не пускай!

* * *

Изольда, переступая порог их комнаты, так низко опустила на лицо капюшон своего плаща, что полностью скрылась в густой тени; руки она спрятала в просторных рукавах; лишь ее изящные белые ступни в простых сандалиях слегка выглядывали из-под подола. Лука совершенно не к месту отметил про себя, что пальчики у нее на ногах порозовели от холода, а подъем очень высокий и красивый.

– Входи, сестра моя, – сказал ей Лука, стараясь вновь придать себе авторитетный вид. – Прошу тебя, садись за стол напротив меня.

Она села, но капюшон не откинула, и Лука то и дело невольно склонял голову, пытаясь заглянуть под этот капюшон и увидеть ее лицо. Пока что ему удалось рассмотреть только округлые очертания изящного подбородка и решительно сжатые губы. Верхняя же часть ее лица оставалась по-прежнему невидимой.

– Не угодно ли тебе снять с головы капюшон, госпожа моя? – учтиво обратился к ней Лука.

– Я предпочла бы этого не делать.

– А вот сестра Урсула только что беседовала с нами, не закрывая лица.

– Меня заставили поклясться, что я буду избегать общества мужчин, – холодно ответила аббатиса. – Мне приказали вечно оставаться в этой святой обители и запретили встречаться или беседовать с мужчинами; мне разрешено лишь иногда кратко обмениваться с ними приветствиями во время мимолетных встреч. Я подчинилась тем обетам, которые меня вынудили принести. Да, я сделала это не по собственной воле, принести обеты меня заставила церковь, но ты, представитель этой церкви, должен быть доволен моим послушанием.

Брат Пьетро собрал свои бумаги и приготовился писать, но пока что перо его без движения висело в воздухе.

– Быть может, сестра моя, ты расскажешь нам, при каких обстоятельствах ты была вынуждена поступить в монастырь? – спросил Лука.

– Они достаточно хорошо известны, – сказала аббатиса. – Три с половиной месяца назад скончался мой отец. Свой замок и все владения он оставил моему брату, который и стал их новым хозяином, что вполне законно. Мать моя умерла уже давно. Мне отец не оставил ничего, кроме выбора: либо выйти замуж за названного им человека, либо уйти в монастырь. Выйти замуж я отказалась, и мой брат, нынешний дон Лукретили, согласился с моим решением и оказал мне великую милость, поместив под защиту этого монастыря. Прибыв сюда, я вскоре принесла святые обеты и заняла пост настоятельницы.

– Сколько же тебе лет, сестра моя?

– Семнадцать.

– Но ведь в семнадцать лет слишком рано, пожалуй, становиться настоятельницей монастыря?

Полускрытые в тени, губы ее дрогнули в неуверенной улыбке.

– Не рано – если основал этот монастырь твой дед, а твой родной брат ныне является его единственным покровителем. Дон Лукретили может назначить аббатисой кого захочет.

– Чувствовала ли ты в себе призвание стать монахиней?

– Увы, нет. Я стала монахиней, покорившись воле отца и брата, а вовсе не потому, что стремилась служить Богу.

– И тебе не хотелось воспротивиться, восстать против желания брата и воли отца?