Русский язык при Советах

вражьи войска,

надо

руководить прицелом,

а этот

про всё

твердит свысока

– В общем и целом…

(Подчеркивание наше – Ф.)

Совмещение не к месту употребленных фраз и общая малограмотность давали комическое преломление штампов. Первым, кто литературно отобразил это явление, оказался столь популярный, позже жестоко осужденный партийной критикой, Михаил Зощенко:

Вот они и подрались.

А только надо сказать, промежду них не было классовой борьбы. И тоже не наблюдалось идеологического расхождения. Они оба два были совершенно пролетарского происхождения. («Серенада»).

В нашей, так сказать, пролетарской стране вопрос об интеллигенции – вопрос довольно острый. Проблема кадров еще не разрешена в положительном смысле, а тут, я извиняюсь, женихи. («Спекулянтка»).

Спустя много лет журнал «Крокодил» пародировал штампованную речь докладчиков на собраниях в бытовой юмореске «Критик в парикмахерской» (10 мая 1950), где на вопрос парикмахера, доволен ли клиент его работой, следовал пространный ответ:

– Видите ли, с одной стороны, будто всё охвачено, но, с другой – не всё на надлежащем уровне. Отдельные волосы явно выпирают. Положительный характер зачеса не скрывает пробела на макушке, но удачное включение одеколона вполне компенсирует общие недостатки.

Подобное же юмористическое применение штампов находим и у Л. Ленча:

…раз ты вышла замуж за руководящие кадры – должна быть культурной… (Дорогие гости, 37).

– Ну, а как тут у вас идут танцы?… Как говорится, каков процент охвата? (Там же, 73).

Можно допустить, что в первые годы Революции штампы, насаждаемые властью, привились из-за языковой нетребовательности серой массы, вовлеченной в построение советского государства. Но время шло, а уровень грамотности советского обывателя всё еще оставался низким. Некоторые писатели (в частности, Б. Пильняк) охотно обыгрывали языковые ляпсусы, другие же, как К. Ф. Федин, возмущались падением культуры речи, откровенно заявляя:

«Можно было бы собрать неисчислимое множество примеров безграмотности повседневной нашей литературной действительности… Ошибки, повторяемые газетой и журналом, усваиваются всей страной. А мы ликвидируем неграмотность и насаждаем безграмотность…» («Фельетон о языке…», Звезда, № 9, 1929).

Через два с лишним десятилетия К. Паустовский в статье «Поэзия прозы» с горечью писал о том, что «много искаженных, испорченных слов проникает в газеты и даже в художественную литературу».

Действительно, в течение многих лет советы уделяли преподаванию русского языка самое незначительное внимание, делая упор на политическое воспитание молодежи и ее техническое образование. Неудивительно поэтому, что некая Е. Строгова в своей статье «О невежестве» (Известия, 27 июня 1936), говоря о культурном уровне студентов Института мясной промышленности, вынуждена была констатировать:

«…На диктанте студенты получили почти поголовные «неуды». Из 73 дипломников 30 человек не были допущены к дипломному проектированию, потому что обнаружили безграмотность на экзамене по русскому языку…»

Т. Косых, директор Московского государственного педагогического института и проф. И. Устинов, декан факультета языка и литературы, подтверждали, что «…с преподаванием его (русского языка – Ф.) в нашей средней и высшей школе дело обстоит крайне неблагополучно. Несомненно, за последнее время произошли сдвиги в сторону повышения грамотности учащихся. Однако, эти сдвиги далеко недостаточны. Так, например, грамотность отличников, поступивших в 1937/8 учебном году на литературный факультет Московского государственного педагогического института, оказалась не на должной высоте. В проверочном диктанте часть «отличников» сделала до 20 ошибок». (Правда, 29 июля 1938).

Шли годы, а грамотность и культурность речи в СССР продолжали оставаться на недопустимо-низком уровне. Академик С. Обнорский жаловался, что «…наша средняя школа всё еще не достаточно вооружает учащихся подлинным знанием русского языка, не прививает им вкуса к культуре речи… Но работа над культурой речи не может ограничиться только стенами средней школы… Наблюдаемые сейчас в этом отношении беспечность и безразличие в вузах как со стороны студентов, так и со стороны профессуры, являются существенной помехой в общем подъеме языковой культуры нашей страны». («Заметки о культуре речи», Известия, 23 июня 1940).

В декабре 1954 года Н. Задорнов всё еще отмечал в цитированной выше статье, что «наша учащаяся молодежь недостаточно хорошо владеет речью, а грамотно пишет, лишь пользуясь ограниченным количеством слов и выражений».

Результатом такого падения культуры речи и невнимания к изучению родного языка явилось и то, что районные газеты «полны безграмотной чепухи», по утверждению известного журналиста Г. Рыклина («О культуре слова», Правда, 5 мая 1938). Он указывает, что «…в районной газете «Ленинский Путь» (Омская область)…то и дело мелькают такие фразы:

«- Разговаривают о ликвидации неграмотных и малограмотных…

– Хужее дело обстоит…

– Тягловую силу считают только кормить овсом…»

Впрочем, и на страницах столичной прессы авторы встречали такие, мы бы сказали, странные прилагательные как «плательные ткани» или «мальчиковая обувь».

Последнее выражение встречаем и в нашумевшем романе В. Пановой «Времена года», стр. 340:

Она надела приготовленную заранее рабочую робу: мальчиковые ботинки, стеганые штаны…

Этим прилагательным пользуется и О. Берггольц в своей статье «О наших детях», помещенной в «Литературной Газете» от 25 марта 1954 г.:

В связи с этим раздельным обучением получается, что у нас отдельные мальчиковые пионерские отряды и отдельные девочкины пионерские отряды.

* * *

Смешное от безграмотности – явление, характерное не только для советского языка, и потому мы остановимся всего лишь на нескольких примерах.

Так, «низовые» работники торговли иногда старались «культурно» обслужить покупателя, предлагая ему «детское мясо» вместо «мяса для детей» по соответствующему талону продовольственной карточки или «брачные фрукты» вместо бракованных фруктов. Сапожная артель объявляла о своем намерении шить «детские ботинки из кожи родителей», а продавцы керосина вывешивали подчас красноречивые надписи: «Гражданкам с узким горлышком керосин не отпускается», протестуя таким образом против неудобных для наполнения сосудов.

После постановления партии и правительства о проверке мер и весов в государственных магазинах, вызванного систематическим обмериванием и обвешиванием потребителя, безграмотные завмаги вывешивали иногда плакаты вроде следующего:

«Встретим покупателя полновесной гирей».

Ю. Трифонов, описывая студенческую вечеринку, показывает, как учащаяся молодежь пародирует подобную фразеологию:

– Прямо перед входом висел большой плакат: «Ударим по имянинникам доброкачественным подарком». (Студенты, 110).

Но, конечно, комические моменты в языке были порождены не только безграмотностью. Нередко народ сознательно творил слова, потешные сами по себе, или вызывающие смешные ассоциации. Так появились «фабзаяц» от «фабзавучник», «комса» от «комсомолец» (имелась в виду мелкая рыбешка), «сопляжник» от «бывающий вместе на пляже», и т. д. Эти слова не только вошли в быт, но даже проникли в поэзию. У А. Безыменского, например, мы находим стихотворение под названием «Фабзаяц-май», а в другом стихотворении, рисуя картину студенческого общежития, тот же поэт пишет:

…Народищу, что зерен в жите,

Всё комнарод или комса.

Естественно, что наряду с безобидным юмором народ создает и сатирическое отображение действительности, но с утверждением советской власти и имманентного ей террора сатира должна была умолкнуть: закрылись все юмористические журналы («Смехач», «Бегемот», «Чудак», «Бузотер» и др.), кроме официально-партийного «Крокодила». После «показательных процессов» 1936-38 гг. фельетоны почти исчезли со страниц «Правды», «Известий» и других газет, а их авторы – из числа находящихся на свободе. Полосы газет стали такими безнадежно серыми и скучными, что даже В. Лебедев-Кумач вынужден был «наивно» опросить:

«…где у нас острый сатирический фельетон? Почему он пропал? Где у нас веселая и умная стихотворная шутка? Почему не видно у нас «кавалерию острот, готовой ринуться в гике?» (Правда, 6 янв. 1939).

Устное сатирическое творчество ушло в глубокое подполье, породив многочисленные и яркие антисоветские анекдоты, не являющиеся компетенцией данной работы. В обиходе же допускаются, да и то не официально, лишь хозяйственно-бытовые юморески.

Вспомним, например, что в голодные годы гражданской войны и разрухи, хозяева, приглашая гостей к столу, говорили: «Лошади поданы», а пирог с мясом вместо «кулебяки» именовали «кобылякой» (см. С. Карцевский, «Язык, война и революция», стр. 35).

В. Каверин, описывая студенческую вечеринку конца двадцатых годов, сообщал, как нечто общепонятное:

Колбаса была трех сортов – «Маруся отравилась», «За что боролись» и «Собачья радость». (Исполнение желаний, Гослитиздат, 1937, стр. 284).

В голодном 1933 г. единственным видом колбасы, имевшимся в открытой продаже, была колбаса из конины. Население непочтительно называло ее «Конницей Буденного», юмористически связывая появление этой колбасы с уходом в прошлое красной кавалерии, вытесняемой мотомехчастями.

В книге М. Соловьева «Записки советского военного корреспондента» (стр. 100) приводится народное добавление к знаменитой песне о коннице Буденного:

Товарищ Ворошилов, война ведь на носу,

А конная Буденного пошла на колбасу.

Запрещенная в начале революции продажа водки была вновь разрешена в бытность Рыкова председателем Совнаркома. Тогда водка стала именоваться «рыковкой», не без ехидного намека на приверженность самого предсовнаркома к «зеленому змию».

Ни одна советская женщина не может представить себе существования без «авоськи» – портативной сетки-корзинки, берущейся при каждом выходе из дому в надежде «авось что-либо дадут из товаров в одном из магазинов», т. к. снабжение населения производится чрезвычайно нерегулярно. Во время войны с Финляндией в 1939-40 году, в связи со всё более частым отсутствием товаров на рынке, «авоську» иногда называли «напраськой», но последнему наименованию не удалось вытеснить уже прочно вошедшее в быт слово:

Дарья Васильевна сунула в «авоську» банку для томата и отправилась за покупками. (Крокодил, № 14,1949, стр. 11).

Низкий жизненный стандарт советского гражданина характерен как скудостью пищи, так и бедностью одежды. Это повело к возникновению такого шутливого слова как «семисезонка», где компонент «семи…» удачно пародирует обычный «деми…» (демисезонное пальто) и подчеркивает, что рядовой советский человек должен обходиться единственной верхней одеждой в течение многих сезонов:

…В ту пору ж пальто семисезонное племяннику у Бога вымолила… (Леонов, Избранное, 472).

В период «военного коммунизма» население городов, испытывая острый недостаток в керосине и свечах, при отсутствии электричества, должно было прибегать к примитивному способу освещения – светильнику «коптилке», иронически прозванному «лампочкой Ильича» – намек на агитационное заявление большевиков, обещавших в кратчайший срок электрифицировать всю деревню. Через много лет, в годы разрухи, вызванные Второй мировой войной, с ироническим названием «коптилки» связывались уже иные ассоциации (см. стр. 124).

Для иронического выражения точности советский обыватель употребляет фразу «как часы, а часы как трамвай», намекая на расстроенное коммунальное хозяйство. В трамвае же, часто останавливающемся на неопределенное время, на объяснение кондуктора: «тока нет» пассажиры обычно едко возражают: «толка нет». Зато теплым юмором веет от названия средств передвижения, изобретенного москвичами:

Букашки – трамваи и троллейбусы, ходившие под буквой «Б» по Садовому кольцу. (М. Коряков, «16 октября», Новый Журнал, XX, стр. 215).

Многие советские жилые дома с минимальной кубатурой квартир и максимальным их количеством заслужили меткое прозвище «инкубаторов».

Также не минуло народное остроумие подписку на бесконечные займы, проводящиеся якобы по просьбе народа, но по сути «называемые трудящимся в обязательном порядке. Отсюда возникло выражение «добровольно-принудительно», со временем перешедшее и на другие мероприятия правительства. Аналогична судьба выражения «принудительный ассортимент», порожденного советской торговлей и перенесенного в другие области жизни.

Время от времени разнообразные группы советских работников – инженеры, агрономы, доярки, артисты и т. д. осыпаются орденами, что однако не уравновешивает неизмеримо большего числа осужденных и сосланных. Так как критерием для награждения служат не только действительные заслуги в той или иной области, но и слепое выполнение директив партии и правительства и повсеместное прославление советской политики, то наряду с термином «орденоносец» возникла и ядовитая кличка «орденопросец».

Производственно-технический термин «многостаночник, многостаночница» приобрел также и юмористически-бытовую окраску:

– Я, знаете ли, многостаночница!…

На языке тети Леки это означает, что она занимается всем, от маникюра на дому до стрижки пуделей включительно… (Л. Ленч, Дорогие гости, 10).

В сатирическом плане употребляется и ряд штампов. Стоило, например, очередному мероприятию вроде увеличения рабочего дня или введения закона о тюремном заключении за незначительное опоздание на работу и пр. обрушиться на советского гражданина, как последний иронически изрекал пресловутую фразу Сталина «Жить стало лучше, жить стало веселее…». Исчезновение с прилавков государственных магазинов предметов первой необходимости, в частности жиров, объяснялось тем, что… «масло растаяло под солнцем сталинской конституции» и т. д.

* * * * *

Отступая от научного метода исследования языка, авторы всё же считают нужным показать на нескольких примерах, что советский язык является блестящим документом не только многообразия форм лингвистического развития, но и фиксирует во всех тонкостях ход развития советской жизни. Недаром народная мудрость создала такую замечательную загадку о языке как «не мед, а ко всему льнет».

Очень показательной в смысле советской специфики оказалась область торговли; развитие ее лексики отображает те уродливые формы советской жизни, где плановое распределение товаров должно было заменить свободный рынок, использующий момент конкуренции. Как происходила эта замена, при наводнении магазинов валенками в разгар летней жары и купальными трусиками в зимнюю стужу – компетенция не этой работы.

Первый период развития советской торговли отмечен созданием рабочих и сельских кооперативов, многочисленных «рабкопов» и «сельпо». Тогда же родились слова «потребкооперация», «потребсоюз», а в просторечии «потребилка», противопоставлявшаяся всячески ущемляемому и вытесняемому из советской жизни «частнику».

С кооперативами связан ряд слов с общим элементом «пром» (промышленный) – «промкоп», «промторг», «промтовар», а также и «ширпотреб» – уродливое сокращение целого выражения: «предметы широкого потребления». (В самое последнее время этот термин вышел из официального употребления и стал заменяться наименованием «предметы народного потребления»). Вследствие того, что многих из товаров первой необходимости постоянно не хватает, распространился термин «дефицитный товар». С другой же стороны, чтобы поддержать оборот, кооперативы навязывают никому не нужные вещи своим покупателям в качестве «принудительного ассортимента». В кооперациях обычно устанавливался «дифпай» (дифференциальный пай) для членов, получавших товары по «заборным книжкам» или специальным талонам.

Отсутствие конкуренции в советской торговле, отсюда и выбора, а также недостаток товаров («бестоварье») привели к тому, что советский гражданин не покупает вещи согласно своему вкусу, а берет, что попало, что ему «дают» после долгого стояния в очередях. Отсюда выражение: «Что здесь дают?», повсеместно вытеснившее «Что здесь продается?» или «Что здесь можно купить?». Это же стояние в очередях породило и крылатую фразу «Кто последний? – Я за вами…». Впрочем, многие «сознательные» граждане оскорбляются этим вопросом и придирчиво поправляют: «Последних здесь нет. Есть только крайние…»

В эпоху «сталинских пятилеток» бесчисленное множество «Сорабкопов» (Союз рабочих кооперативов), «ЦРК» (Центральный рабочий кооператив), «ТПО» (Транспортное потребительское общество) и им подобные понемногу ликвидировались. Широкие массы населения на ряд лет были обречены на полуголодное существование, тогда как при особо важных для советов предприятиях были созданы так называемые «ОРС» (отдел рабочего снабжения) и «ЗРК» (закрытый рабочий кооператив), иначе называвшиеся «закрытыми распределителями», а в просторечии «распредами». Лица, ведавшие снабжением предприятий и учреждений товарами – «снабженцы», в народе часто метко назывались «самоснабженцами».

Родным братом «снабженца» был «толкач» – одно из многочисленных уродливых явлений советской системы. Он был призван, в помощь снабженцу, добывать своему учреждению или предприятию материалы или сырье, почти всегда являющиеся дефицитными в Советском Союзе, а также проталкивать через стену советского бюрократизма любые дела откомандировавших его организаций.

«Толкачество» приняло такие широкие размеры и стало так подрывать и без того сильно хромающую систему советского планирования, что оно было объявлено «вне закона» и с ним в порядке очередной кампании повели решительную борьбу:

«…после решения Совета Министров СССР от 29 мая 1948 г., запрещающего бесцельные командировки и закрывшего перед толкачами двери министерств… редеет в нашей стране толкаческое племя и толкачи, осевшие в Горьком, чувствуют себя, можно сказать, последними из могикан». (Литературная Газета, 8 янв. 1949).

Захватив торговлю полностью в свои руки, государство создает огромный и неповоротливый аппарат «госторговли», учреждая многочисленные учебные заведения, готовящие кадры «совторгслужащих», курсы повышения квалификации «работников прилавка», ТПШ (торгово-промышленные профшколы) и даже Торговые Академии. Возникает целая армия «завмагов», «завскладами», «завбазами» и т. д., зачастую не чуждавшихся спекулятивных операций.

Постоянный недостаток товаров в советских магазинах породил и особую категорию людей – «шептунов»:

– А что это за профессия – шептуны?

– Шептун – это тот, кто стоит у магазина и предлагает товар, которого на прилавке нет…, но он может быть под прилавком или на квартире…

– А, – догадался я, – спекулянты!

– Вот уж нет! – возмутился Гога… – Спекулянты – это перекупщики. А мы ничего не перекупаем. Мы комиссионеры. (Н. Асанов, Шептуны; Крокодил, 10 июня 1954).

Но самым крупным и узаконенным спекулянтом оказалось само государство. Через «Внешторг» (Народный комиссариат внешней торговли) и соответствующих «торгпредов» (торговых представителей) оно выбрасывало свои лучшие товары на мировой рынок по демпинговым ценам. Кстати, и само слово «демпинг» распространилось со второй половины 1930 года, когда заграничная пресса подняла кампанию по разоблачению советского демпинга, а советы выступили с резким протестом, уверяя, что это явление – вымысел злокозненных буржуазных писак. Но слово уже вошло в широкий обиход. У себя же в стране советскому потребителю изредка «подбрасывались» так называемые «экспортные товары», выгодно отличавшиеся от обычно имевшихся в ведении «Наркомвнуторга» (Народного комиссариата внутренней торговли), а, по сути, являвшихся браком, часто возвращенным заграничными фирмами.

Под маркой «Торгсина» (торговли с иностранцами), где очень редко можно было увидеть немногочисленных в СССР иностранцев, проходила беззастенчивая «выкачка» у населения последних остатков ценностей (золота и камней) в обмен, главным образом, на необходимейшие продукты питания. В больших городах открылись «Гастрономы», «универмаги» и «люксы». В последних уже можно было достать многое, но по исключительно высоким, так называемым «коммерческим» (т. е. спекулятивным) ценам.

«Выкачивание» ценностей из населения происходило и более беззастенчивым путем, без всякого обмена на продукты, когда агенты НКВД являлись ночью к мирным советским гражданам с требованием «сдать» государству все имеющиеся у них ценности, в частности золотые монеты царской чеканки. В случае отказа упорствовавших держали под арестом, пока они не «сдавались» или же пока не выяснялось, что у них действительно ничего нет. Такие мероприятия заслужили в народе меткое название «золотухи».

Это всё происходило наряду с «изъятием излишков», т. е. отбиранием последнего зерна у крестьян, вынужденных тащиться в далекий город, за этим недавно отобранным у них же, но ставшим уже «коммерческим» хлебом.

Именно в языке разоренного советского села очень рельефно отразилась ленинская, а потом сталинская политика сначала видимой «смычки», а позже беззастенчивой социализации – пресловутой и так дорого стоившей народу «сплошной коллективизации», сопровождавшейся исключительной пауперизацией и неслыханным террором, эвфемистически определявшимся как «перегиб», а затем цинично названным Сталиным «головокружением от успехов» (заглавие его знаменитой статьи в «Правде» от 2 марта 1930 г., свалившей всю вину на местные парторганизации).

Первый поток неологизмов, проникший в деревню – это слова, характеризующие политику классовой дифференциации, политику взаимного натравливания: «середняк», «незаможник», «батрачком», «комбед», «безлошадник» и, наконец, «твердозаданец» – синоним зажиточного крестьянина, имевшего твердое задание по сдаче продуктов.

Эпоха «военного коммунизма» принесла деревне «выкачивание» хлеба для голодающего города и фронта, происходившее путем так называемой «продразверстки» (1919-21 г.г., позже замененной «продналогом»), проводившейся специально присланными из центра «продотрядами». Для предотвращения свободной торговли и спекуляции на границе сел устанавливали контрольные вооруженные посты – «заградиловки», призванные бороться с «мешочниками» – людьми, частным образом (обычно в обмен на городские вещи) раздобывавшими в деревне продукты, необходимые для голодающего города. Подобный род занятий стал называться «мешочничеством».

С проведением «коллективизации» еще возросло разжигание классового антагонизма в деревне, в котором немалую роль сыграли присылаемые из города активисты – «парттысячники» и местные «селькоры» – сельские корреспонденты, часто занимавшиеся доносами под видом корреспондентской работы.

Старое слово «кулак» дает новые производные – «подкулачник» – так с конца 20-ых годов стали именовать середняка или бедняка, выступающего в защиту зажиточных крестьян, а также «раскулачивать», «раскулачивание» (вошедшие в широкий обиход со второй половины 1929 г.) – конфискация имущества зажиточных крестьян и ссылка их самих на далекий север, чему некоторые из них чинили вооруженное сопротивление.

С этим связана популяризация слова «обрез» – обозначения винтовки с укороченным, обрезанным стволом, удобной для ношения под верхней одеждой и служившей орудием расплаты с членами «сельсоветов», «предколхозами» и «уполномоченными из центра», проводившими «ликвидацию кулачества как класса на базе сплошной коллективизации» (эта фраза, ставшая штампом, впервые употреблена в речи Сталина на 1-ой Всесоюзной конференции аграрников-марксистов 27 декабря 1929 г.).

Социализация сел приводит к насильственной вербовке в «колхозы», переводу самостоятельных крестьян – «единоличников» в «колхозников» и «колхозниц». В первоначальную пору коллективизации понятие «индивидуальный крестьянин» (т. е. не входящий в колхоз) официально стало выражаться одним словом «индивидуальник», а в просторечии сократилось в «индус» или «индюк». Так, у А. Твардовского (Страна Муравия, Москва, Художественная литература, 1940, стр. 63) находим следующие строки: