Русский язык при Советах

– Бог помощь, граждане,

Колхозники, ай нет?…

И отвечают медленно,

Недружно мужики.

Один:

– Мы люди темные.

Другой:

Мы индюки.

И подхватила женщина,

Припав к щеке рукой:

– Индусы называемся,

Индусы, дорогой…

Выходит, бесколхозные…

Здесь же следует упомянуть метафору «стригун» или «парикмахер» – голодный крестьянин, срезающий колоски хлеба, часто незрелого, на колхозном поле, за что по сталинскому закону от 12 августа 1932 г. ему грозило тяжелое наказание, вплоть до расстрела.

Крупными хозяйственными единицами на селе, кроме колхозов, вначале имевших только три ступени – «ТОЗ» (товарищество по совместной обработке земли), «сельхозартель» и «коммуну», стали «совхозы», государственные предприятия разного типа («зерносовхозы», «конесовхозы», «зверосовхозы» и др.), а также молочно-товарные фермы – «МТФ». Во многих колхозах были организованы «птицефермы», а для обработки колхозной земли (кстати, широко распространились новые меры земельной площади – «га» (гектар) и «сотка» (сотая часть гектара) государство организовало машинно-тракторные станции – «МТС». С последними связаны и «политотделы» – щупальцы партии на селе, – состоявшие из рядовых «политотдельцев» и их руководителя «начполитотдела».

Большую роль при проведении сплошной коллективизации

– «социалистической реконструкции крестьянского хозяйства», предпринятой партией после ХУ-го съезда ВКП(б), состоявшегося в 1927 г., сыграл комсомол. Специальным комсомольским бригадам было поручено взять под охрану социалистический урожай, который стал торжественно именоваться «товарищ урожай». В 1929 г. Маяковский шутливо приглашал:

Пожалте,

уважаемый

товарищ урожай!

а А. Сурков в 1937 г. всё еще повторял:

…Добро пожаловать в колхоз,

Товарищ урожай!

Основным каналом, по которому из деревни уплывал «товарищ урожай» были «хлебозаготовки», но и то, что оставалось после них отбиралось у колхозников под видом «сверхплановой заготовки», «отчисления пятилетки», «добровольной сдачи» или «подарка вождю».

С первой пятилеткой и сплошной коллективизацией связан и термин «глубинка», особо распространившийся с 1930 г. для обозначения глубинных пунктов хлебозаготовок, т. е. находящихся вдали от железной дороги и подъездных путей. Газеты запестрели призывами «во что бы то ни стало очистить глубинку» и жалобами на то, что «на глубинке застряли тысячи тонн хлеба».

К этому же тематическому кругу относятся и такие неологизмы: «зернопоставка», «красный обоз», «ссыпной пункт», «семссуда», «семфонд», «засыпать семенной фонд», «развернуть уборку», «посевная, уборочная (кампания)», «довести план до двора» и т. д.

Даже полностью «обобществив» крестьянские хозяйства, советская власть не смогла добиться повышения урожайности, снизившейся в коллективах по сравнению с тем, что давало единоличное хозяйство. Советы попытались возместить эту потерю интенсивным внедрением (тоже новое слово!) научных методов ведения сельского хозяйства, подняв его таким образом на общеевропейский уровень. Эти мероприятия отражены в соответствующих неологизмах:

агро/курсы, минимум, пункт, техника, указания, хата-лаборатория, яровизация, озимизация [14].

За повышение урожайности отвечали и «звенья» т. е. группы колхозников, за которыми были закреплены определенные участки и которые, в случае успеха получали дополнительные «трудодни» и различные премии, как, например, знаменитая Мария Демченко, инициатор движения «пятисотниц» (давших 500 и более центнеров свеклы с гектара) или таджикские «хлопкоробы». Правда, нашумевшие рекорды «мастеров высоких урожаев», «передовиков социалистического сельского хозяйства», «знатных комбайнеров и трактористов», «лучших доярок» и т. д. были обычно умело срежиссированы для стимулирования рядовых колхозников. Для предотвращения же «возрождения мелко- собственнических тенденций» большевики начали было новую ломку деревни – «укрупнение колхозов». Весьма показательно, что закладка первого в СССР «агрогорода» была произведена в конце 1949 г. в колхозе… имени ОГПУ, под Черкассами. Насильно переселенные в такие агрогорода колхозники лишились бы своих «приусадебных участков» и превратились бы в сельскохозяйственных рабочих, слежка за которыми также была бы несравненно более легкой. Однако советской власти не удалось осуществить эту затею.

Для управления обобществленным или огосударствленным сельским хозяйством огромной страны потребовался и громоздкий бюрократический аппарат, «спускающий» директивы, устанавливающий нормы выработки, контролирующий выполнение заданий и пр. Этим занимались Наркомзем, Наркомсовхозов, хозцентр, Трактороцентр, крайЗУ, облЗУ, райЗУ (краевые, областные, районные земельные управления), облземотдел или облзо, райземотдел или райзо (соответствующий земельный отдел) и множество других организаций с типичными для советской эпохи наименованиями.

Недаром Вальтер Шубарт в своей нашумевшей книге «Европа и душа Востока» отмечает, что «большевизм есть настоящая оргия слова, проникающая всюду, вплоть до последнего села».

Обзор специфических элементов советской лексики был бы неполным, если бы мы не затронули одну из, пожалуй, наиболее характерных ее областей – лексику и фразеологию, связанную с «советским правопорядком».

Почти всеобщая материальная необеспеченность, стимулирующая к правонарушению, беспризорничество и параллельно ему жилищная скученность, вызывающая множество конфликтов, привлечение советских граждан к суровой ответственности за самовольный уход с работы, опоздание или прогул с одной стороны, и постоянное наличие в стране «политически-ненадежных» элементов с другой, привели к развитию широкой сети судебных учреждений, а попутно и специфической лексики. Появились новые выражения: «показательный суд», «показательный процесс». Наряду с неологизмами-аббревиатурами – Верхсуд, облсуд, горсуд, нарсуд, нарсудья, нарзаседатель – появилась руссифицированнада форма слова «адвокат» – «правозаступник», продержавшаяся, однако, недолго: до 1922 года.

С так называемым «красным правом» (позже это выражение исчезло, т. к. прилагательное «красный» во всех словосочетаниях стало, последовательно заменяться словом «советский») связаны фразы: «десять лет со строгой» (изоляцией), «высшая мера социальной защиты» (расстрел) и выражение, в первые годы советской власти автоматически входившее в приговоры, смягченные вследствие принадлежности обвиняемого к рабочему классу: «принимая во внимание пролетарское происхождение», позже иронически применявшееся в повседневной речи. Сюда же можно отнести характеристики представителей враждебного советам класса, от разговорного «недорезанный буржуй» до официального «нетрудовой элемент» и «лишенец» (т. е. лишенный права голоса при выборах в советы).

С советским судом связаны и названия органов расследования уголовных преступлений: «угрозыск» (уголовный розыск), «губрозыск» (губернский уголовный розыск) и т. д., но особенно зловещи для советского населения термины, связанные с деятельностью «органов государственной безопасности»: «чрезвычайка» (ЧК, ВЧК, Губчека), ГПУ, ОГПУ, НКВД, МВД, МГБ. Краткая история их такова:

В декабре 1917 г. была создана ВЧК (Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией), реорганизованная в февраля 1922 г. в ГПУ (Государственное политическое управление), вскорости переименованное в ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом). В июне 1934 г., под предлогом того, что период борьбы с контрреволюцией в основном закончен, ОГПУ было преобразовано в самостоятельный комиссариат – НКВД (Народный комиссариат внутренних дел), охвативший управление милицией, паспортный и криминальный отделы, пожарную службу, пограничные войска, контроль над транспортом, ЗАГС и т. д. Ядро же НКВД было выделено в особое управление, так называемое ГУГБ (Главное управление государственной безопасности). В феврале 1941 г. НКВД было разделено на собственно НКВД и НКГБ (Народный комиссариат государственной безопасности); за первым в основном сохранились милицейские функции, тогда как «карающий меч революции» был передан НКГБ. Период раздельного существования длился недолго из-за вспыхнувшей войны, однако, после окончания войны разделение повторилось, причем в марте 1946 г., подобно другим наркоматам, они получили наименование министерств – МВД и МГБ.

Мы не будем останавливаться на дальнейших слияниях и разъединениях этих министерств, поскольку наименования их не дают дальнейших вариантов. Отметим только, что за время существования советской власти, лица, осуществляющие террор правительства над населением, много раз меняли свое название – «чекист», «гепеушник», «энкаведист», «эмведист», «эмгебист» [15], но суть оставалась всё та же.

Всепроникающая деятельность органов государственной безопасности вызвала рождение новых слов и понятий: на каждом предприятии, в каждом учреждении и учебном заведении был свой «спецотдел» или «спецчасть». В армии такой отдел именовался «особым отделом», а во время войны – СМЕРШ’ем (Смерть шпионам):

Всё это были жертвы доносов, жертвы СМЕРШ’а. (П. Пирогов, За курс! Нью-Йорк, Изд-во им. Чехова, 1952, стр. 174).

Отсюда и названия сотрудников этих отделов: «спецотдельщик», «особняк»:

Если всё это дошло до «особняка», не сдобровать. (Там же, стр. 159).

Почти в каждой советской семье член ее или близкий друг прошел через тюрьмы и «концелагеря» то ли во времена «красного террора», объявленного в 1918 г., якобы в ответ на убийство Урицкого и Володарского и покушения на Ленина, то ли в период страшной «ежовщины» (1936-38 гг.) – еще худшего террора, охватившего все слои населения, проводившегося Н. Ежовым [16] в бытность его народным комиссаром внутренних дел, то ли как мнимый «вредитель» в той или иной области народного хозяйства, то ли как «СОЭ» (социально-опасный элемент). Те, кому посчастливилось выйти из тюрьмы, продолжительное время называвшейся ДОПР'ом (домом принудительных работ) [17] или вернуться из ссылки, являлись носителями специфической лексики, утверждавшейся в быту. Конечно, такая лексика не могла быть зафиксирована в советской литературе, кроме тех случаев, когда темой произведения служила пресловутая «перековка» лагерников (как, например, в «Аристократах» Погодина) и где автор вкраплял словечки из лексикона «социально-близких», т. е. уголовников, именовавшихся так в отличие от «социально-опасных», – политических заключенных.

Н. Виноградов в своей работе «Условный язык заключенных Соловецких лагерей особого назначения» (1927) также ограничился лексикой «yрок», и только в эмигрантской литературе, в произведениях бывших заключенных, мы находим фиксацию слов, связанных с советскими местами заключения.

Ю. Марголин в своей книге «Путешествие в страну зэ-ка» перечисляет разновидности таких мест заключения и дает название их обитателей:

Отсюда до Белого моря располагались ИТЛ – исправительно-трудовые лагеря НКВД (стр. 10).

…сеть лагпунктов, перпунктов, трудколоний и ОЛПов (отдельных лагерных пунктов)… (стр. 22).

…лагерные комплексы, или в официальном сокращении Лаги, имеются в любой области Советского Союза (стр. 21). Люди, проживающие в лагере, называются заключенными. Техническое и разговорное сокращение «з/к» – читай – зэ-ка (стр. 20).

Насколько привилось это сокращение свидетельствует и приведенная М. Розановым (см. выше, стр. 278) песнь заключенных:

От Усть-Вымь до Ухты проложили

Путь железный мильоны Зе-Ка…

Там же находим и объяснение термина «спецпереселенец» (стр. 93):

Это, видите ли, особая «социально-правовая прослойка трудового советского народа». Весь европейский (а, наверное, и азиатский) Север кишит такими «спецпереселенцами», вывезенными с Кавказа, Украины, казачьих областей, из Республики немцев Поволжья.

Одна часть спецпереселенцев состоит на учете НКВД и подчиняется своему коменданту, другая приписана к концлагерям и работает вместе с заключенными, получая самую низкую ставку оплаты.

Конечно, находясь в лагере или работая вне его, заключенные находились под неослабным надзором:

За ними стояли вооруженные: это был ВОХР, т. е. стрелки корпуса «военизированной охраны лагерей». (Марголин, см. выше, стр. 18).

Вохровцы защелкали затворами винтовок… (Максимов, Тайга, 137).

Значительная часть заключенных и спецпереселенцев работала на лесозаготовках, страдая не только от голода, холода и непосильной работы, но и от физических мер воздействия:

Метр десятника и был тот «дрын», воспетый в лагерной поэзии, которым не только отмеривали «урок», но и укрощали непокорных. (Розанов, см. выше, 10).

Применяя все, даже самые страшные способы, лагерники старались хоть не надолго попасть в «санчасть», спасти себя от полного изнеможения и истощения:

Я много слышал о «саморубах», но видел впервые. Отрубить себе руку или ногу это значит попытаться спасти жизнь… (Максимов, см. выше, 108).

Большинство же заключенных рано или поздно переходило в трагический разряд «доходяг»:

Шатающиеся от слабости «доходяги», люди, которым оставалось, может быть, всего несколько дней жизни… (Там же, 105).

Я «дошел» на 3-м лагпункте. (Там же, 53).

Как мы видим, глагол «доходить» приобрел новое страшное значение, так же как и глагол «расколоть, -ся»:

«…человек, когда-то пользовавшийся всеобщими любовью и уважением, а теперь, после пыток и нечеловеческих издевательств, «расколовшийся», подписавший страшные самообвинения, оклеветавший десятки честных людей и павший так низко, как только можно пасть, убеждал нас, чтобы как можно скорее вырваться на свободу, не сопротивляясь подписать все, что требуют следователи». (В. Левченко, Молодой советский человек на Западе, Народная Правда, Нью-Йорк, № 13-14, стр. 13).

К ряду старых слов, переосмысленных по новому в связи с деятельностью «органов госбезопасности» прибавилось и приводимое ниже слово:

…заговорили о «подсыпках». Подсыпками у нас называли тех, которых следователи нарочно сажают («подсыпают») в камеры для наблюдения, соглядатайства и провокации. И все мы уверенно считали, что в каждой камере непременно сидит такой «подсыпка»… (Н. Нароков, Рассказ «верного человека», Нов. Рус. Слово, 2 марта 1955).

Зловещее словосочетание «черный ворон» приобрело еще более мрачный смысл. Так стали называть закрытые автомобили, на которых привозили на допрос и увозили обратно в тюрьму арестованных и отправляли на засекреченные кладбища трупы расстрелянных:

Ночью, на «Черном вороне», по глухой лесной дороге отвозили их из подвалов НКВД к заранее вырытым ямам… (Розанов, см. выше, XXIX).

Ю. Марголин отмечает (стр. 278), что «…те самые слова русского языка, которые употреблялись на воле, в лагере значили что-то другое:

На ногах у него «четезэ»: эти буквы значат «Челябинский тракторный завод», т. е. нечто по громоздкости и неуклюжести напоминающее трактор «ЧТЗ» – это лагерная обувь, пошитая без мерки и формы, как вместилище ноги, из резины старых тракторных шин. (Там же, 77).

То же относится и к словам «довесок» – добавочный срок наказания, присовокупленный к первому сроку – и «тяжеловес» – человек, приговоренный к долгосрочному лишению свободы.

Иногда тюремно-лагерный арготизм становится широко употребительным не только среди заключенных:

Ричард Тадеушевич и получил свою «катушку» (десятилетний срок заключения) за упорное стремление печатать свою многотомную работу… (Б. Филиппов, Курочка. Пестрые рассказы, сборник эмигрантской прозы, Нью-Йорк, Изд-во им. Чехова, 1953).

…советское правосудие раздает направо и налево «полные катушки» – по десяти лет. (Розанов, см. выше, стр. 111).

Все эти слова и выражения являются своеобразными полуэвфемизмами, возникшими в среде жертв режима, но существует и ряд эвфемизмов, сознательно насаждаемых властью для прикрытия террористической сути большевистской системы. Так, в отношении явных сотрудников наркомата или министерства внутренних дел стал применяться эллипсис-эвфемизм – «Он работает в системе (органах)»:

С первого взгляда он вызывал во мне неприязнь, не трудно было догадаться, что он «из органов». (Соловьев, Записки советского военного корреспондента, 251).

«Сексотов» – секретных сотрудников-доносчиков именовали «информаторами» или «осведомителями»:

Сегодня сам Дяков пытается стать «информатором», как официально называют сексотов… (Розанов, см. выше, 193).

Палач-расстрельщик именуется «исполнителем», а для самих актов террора созданы такие «заменители» как «ликвидировать» – (расстрелять), «репрессировать» (арестовать, сослать), а также «изъять», что может означать как одно, так и другое:

Вагон, в котором мы ехали, был построен специально для Мороза, но так как последнего давно «ликвидировали», то вагон перешел по наследству к начальнику Воркуто-Печерско-го лагеря…» (Розанов, см. выше, 227).

Заменители слова «расстрелять» стали применяться еще со времени гражданской войны. Максимилиан Волошин в своей «Терминологии» дает ряд эвфемизмов именно такого типа:

«Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлепку»,

«К Духонину в штаб», «разменять» -

Проще и хлеще нельзя передать

Нашу кровавую трепку.

Здесь можно найти вульгаризмы, арготизмы и собственно эвфемизмы (два последних) [18]. Выражение к «Духонину в штаб», связанное с тем, что генерал Н. Духонин, сперва начальник штаба «Главковерха», а потом и сам Верховный главнокомандующий, был растерзан солдатами и матросами в декабре 1917 г., было довольно популярно в первые годы Революции. Так поэт А. Прокофьев, переносясь в эпоху гражданской войны, вкладывает это же выражение в уста грозящего расправой атамана:

Награжу тебя тесьмой

Крепкой, холеной.

Ты свезешь мое письмо

В штаб Духонина.

(Простор; Гослитиздат, 1945, стр. 67).

Существуют также эвфемизмы «мирного» характера, якобы восстанавливающие достоинство представителей разных профессий: «разнорабочий» (чернорабочий), «работник прилавка» (приказчик) и т. д.:

– Отчего же вы… избрали профессию торговца?

– «Работника прилавка», вы хотели сказать? – невозмутимо поправил Упеник. – А то ведь до революции торговцами называли собственников прилавка. (Авдеев, Гурты на дорогах, 20).

Некоторое время даже название «оперетта» считалось унижающим достоинство работающих в ней лиц (очевидно, по ассоциации с выражениями: «опереточная певичка», «опереточное правительство», «опереточная форма» и т. д.) и она стала называться «музкомедией». Теперь в СССР наблюдается интенсивное возвращение к старым терминам [19].

Если вышеприведенные эвфемизмы являлись якобы облагораживающей словесной оболочкой по сути старых понятий, то были области, обогащение лексики которых оказалось отображением подлинных сдвигов в них, их развития и охвата ими широких масс населения. Здесь мы имеем в виду образование, спорт и медицину. Конечно, и на них легла каинова печать большевистской политизации и сугубой утилитарности.

Всеобщее элементарное образование было необходимо для внедрения в массы основ большевистского учения, черпающего свою убедительность именно из книг, а не из самой жизни. Высшее же образование, в наибольшей степени техническое, требовалось для создания «своих» кадров молодых советских инженеров, педагогов и научных работников, способных заменить старых специалистов и поднять хозяйственный уровень страны, в частности ее военную промышленность. Организованно развиваемый спорт должен охватывать широкие массы, как мероприятие по выращиванию здоровых защитников родины. Развитие медицины, как и спорта, в значительной степени обязано желанию советов воспитать работоспособное и боеспособное поколение, – задача, выраженная в общесоюзном значке ГТО (Готов к труду и обороне).

Общим внутригосударственным стимулом к поощрению образования, спорта и медицины является и демагогическая цель – желание доказать народность и общедоступность этих трех областей повседневной жизни, которыми, по утверждению большевиков, на Западе пользуются только привилегированные классы.

Не считая множества местных «узких» неологизмов и аббревиатур, появившихся в словарях отдельных специальностей, связанных с просвещением, в общий язык вошли, например, следующие слова: