Русский язык при Советах

Бюджет. В коротком слове этом

Ничего как будто чудесногонет.

Но оно загорится чудесным светом

Если мы скажем «Сталинский бюджет».

В своих восторгах по поводу чудесных свойств этого эпитета от Лебедева-Кумача не отстал и Александр Бек (Зерно стали, Профиздат, 1950, стр. 182):

– А наша авиация? – продолжал товарищ Серго. – Разве зря она зовется сталинской? И разве зря мотор, над которым вы работаете, мощный советский авиационный мотор… разве зря мы его тоже будем называть сталинским мотором?…Сталинский мотор! Вот награда нам…

В свое время, выступая на VII Съезде советов, писатель А. Авдеенко, автор нашумевшей книги «Я люблю», в своей речи, напечатанной в «Правде» от 1 февраля 1935 г., заявил, обращаясь к Сталину:

«…Люди во все времена, всех народов, будут твоим именем называть всё прекрасное, сильное, мудрое, красивое. Твое имя есть и будет на каждом заводе, на каждой машине, на каждом клочке земли, в каждом сердце человека».

Но уже непосредственно после смерти Сталина началась «переоценка ценностей», убедительные примеры которой приводит Е. Юрьевский в своей статье «Вторые похороны величайшего полководца» (Новое Русское Слово, Нью-Йорк, 20 и 21 июля 1954 г.).

Готовясь к новой войне, советское правительство вынуждено развеять миф о якобы гениальном полководце, единолично спасшем Россию от гитлеровского нашествия. Отмечая те или иные даты, связанные со Второй мировой войной, советские газеты уже не заикаются о сталинской артиллерии, о сталинских принципах ведения боя, о десяти пресловутых сталинских ударах. «Нынешние правители, – говорит Е. Юрьевский, – признали, что так называемая «сталинская эпоха» была проникнута порочным «культом личности». Стараясь доказать, что они были отнюдь не «мальчиками на посылках» у «вождя и учителя», а «соратниками, значение которых лишь искусственно затемнялось тем, кто считал себя великаном», лица, стоящие сейчас у власти в СССР, вынуждены опровергнуть легенду о всесторонней гениальности Сталина, а параллельно с этим уничтожить и еще недавно старательно насаждавшиеся речевые штампы, отражавшие культ Сталина. Так, в 4 издании «Философского словаря» 1953 г., в сильно сокращенной биографии Сталина он уже не именуется ни творцом Октябрьской революции, ни другом Ленина, ни даже творцом конституции.

* * * * * *

Неприглядность советской жизни, расхождение многообещающей пропаганды и невеселой, подчас трагической действительности вызвали у властей необходимость в словесном одурманивании, правда, часто разоблачавшемся в народе. Самолюбование и самовосхваление являются ширмой, прикрывающей безотрадное существование советских республик, за которыми установились казенно-восторженные эпитеты: цветущая Украина, солнечная Грузия и т. п.

Одной из отличительных черт сталинской политики являлась и гигантомания – не так само стремление ко всему самому большому, грандиозному, дотоле недосягаемому, но, что значительно хуже, назойливое уверение в существовании всего этого в «стране победившего социализма».

Француз Мерсье, побывавший в 1935 г. в СССР, в своей книге URSS; reflexions par Ernest Mercier, 1936, правильно отметил:

«Тенденция создавать всё в колоссальных, сверхамериканских масштабах, без всякой к тому необходимости, проистекает из стремления внушить гражданам чувство гордости за свою принадлежность к самому передовому народу в мире, в социальном и техническом отношениях. Этим объясняется, между прочим, и план постройки в Москве Дома Советов, вышиной в 450 метров».

В тон ему один наблюдательный русский в брошюре «Большевизм – враг русского народа» (1944 г.) удачно заметил, что в СССР вместо хлебопекарен – «хлебозаводы», вместо столовых – «фабрики-кухни», вместо обычного спортивного соревнования – «спартакиада», вместо курсов – «учебный комбинат», вместо сел.-хоз. имения – «фабрика зерна», вместо водохранилища – «Московское море», вместо дома пионеров – «дворец пионеров» [12], вместо дороги – «магистраль» или даже «сверхмагистраль» и т. д.

Отсюда и гиперболические обороты:

огромные достижения,

небывалый (колоссальный) рост,

невиданные перспективы,

неслыханный расцвет,

на недосягаемую высоту,

великие стройки (сооружения) коммунизма и т. п. [13]

Правда, надо сказать, что опыт пятилеток доказал нежизненность многих громоздких «гигантов». Они были обречены на «разукрупнение», согласно резолюции всесоюзного партийного съезда:

«XVIII съезд ВКП(б) требует решительной борьбы с гигантоманией в строительстве и широкого перехода к постройке средних и небольших предприятий во всех отраслях народного хозяйства Союза ССР».

«Разукрупнению» подверглись не только производственные, но и административные единицы страны, что повлекло за собою и увеличение бюрократического аппарата. Очень показательно в этом отношении появление незадолго до войны бесчисленного множества новых мелких народных комиссариатов, а вместе с ними ряда новых уродливых аббревиатур, употребление которых часто делало речь просто косноязычной:

Наркомобщмаша, Наркоммясомолпрома, Наркомпромстроймата, Наркомместтопа и др.

Если отдельные самостоятельно-мыслящие личности в СССР критически воспринимали советские штампы, то основная масса населения усваивала их, иногда не совсем понимая, иногда же не понимая их вовсе (по специально проведенным тестам, о которых сообщают в своей книге «Язык газеты» Гус, Загорянский и Коганович, 25% предложений, встречающихся в газетах, широкой публикой не понимаются). Недаром «Правда», за № 86, за 1926 г., в незамечаемом ею противоречии с политикой партии, органом которой она является, вынуждена была заявить, что «бич нашей культработы – штамп».

Л. Тан справедливо отмечает в своей интересной статье «Запечатленный язык» (Новый Журнал, Нью-Йорк, ХХШ, 1950, стр. 282), что:

«…Советский человек, читая передовицы, слушая радио, посещая собрания, испытывает такое воздействие речевых шаблонов, которому не в силах противостоять самое яркое индивидуальное словоупотребление…

Советский человек начинает «с воодушевлением» писать и говорить о «своей беззаветной преданности партии Ленина-Сталина», «беспредельной любви к социалистическому отечеству» – «новом» качестве «партийных и непартийных большевиков», он «клеймит презрением» преклонение перед «гнилостной буржуазной культурой», «решительно изживает» из своего сознания «пережитки старого», «активно включается в…», «торжественно заверяет… в том, что…», «изыскивает», «выявляет» и «ликвидирует», «мобилизует все силы на…», «добивается рекордных успехов в…», «приходя к новым очередным победам», «возможным только под руководством…» и т. д. и т. п.».

Подобная убогая стандартность советской фразеологии подчеркивается не только в эмигрантской прессе, но она привлекла внимание и советских сатириков – поэта М. Слободского и известного фельетониста Г. Рыклина:

К словам ярлыки приколоты, -

Готовы определения:

– Как «уголь»?

– Черное золото.

– А «хлопок»?

– Белое золото.

– А «лес»?

– Зеленое золото.

– А «нефть»?

– Здесь «жидкое золото».

Имеется для сравнения…

Он в раздумьи не застынет:

Нет ни трудности, ни тайн.

Кто верблюд? – «Корабль пустыни»!

Кто «корабль степей»? – Комбайн.

Кто ткачиха? – «Мастер пряжи».

Слесарь? – «Мастер молотка».

У него доярка даже

– «Знатный мастер молока»…

(Цит. по «Новому Русскому Слову», 30 янв. 1951).

«…Это было очень оживленное собрание и о нем стоит рассказать… За городом на веселой весенней лужайке собрались имена существительные…

…К нам, например, [промолвили Прения] журналисты прикрепили на всю жизнь глагол «развернулись» и нам из-за него дышать невозможно. Как только газетчик упоминает о прениях, сейчас же его перо уже само выводит «развернулись»…

– У меня тоже нелады с глаголом, – - сказала хорошенькая Окраина. – За мной как тень бродит глагол «преобразилась». И обязательно в таком сочетании: «преобразилась до неузнаваемости»…

– А я упорная, – сказала Борьба. – Чудесная характеристика, что и говорить! Но нельзя же всю жизнь одно и то же! Ведь русский язык красив, богат и разнообразен!

…Многие журналисты [произнесла Речь] привыкли называть меня взволнованной, и нет мне в жизни другого прилагательного. Иногда на одной странице я восемь раз взволнована…

– А нам на двоих, на меня и на Образ, выдали одно прилагательное, – грустно сказал Факт. – Вы его хорошо знаете: это прилагательное «яркий». Яркий образ. Яркий факт. Так и ходим со столбца на столбец, сияя своей яркостью…

– А вот я всегда целый, – заявил Ряд. – Так у нас и шпарят: «целый ряд домов», «целый ряд людей»…

В общем, как видите,… на лужайке, недалеко от окраины, которая за сравнительно небольшой отрезок времени до неузнаваемости преобразилась, широко развернулись прения, и целый ряд ораторов выступил со взволнованными речами, где были приведены яркие факты упорной борьбы имен существительных против шаблона». (Подчеркнуто автором). (Совещание имен существительных, Крокодил, 30 мая 1951).

Стандарность словосочетаний в языке советской литературы вызывает не только улыбку, но и возмущение. Так, выступая на Втором всесоюзном съезде писателей К. Чуковский взволнованно вопрошал:

«Как можно, например, поверить, что мы восхищаемся художественным стилем Некрасова, если об этом самом Некрасове мы пишем вот такие слова:

«Творческая обработка образа дворового идет по линии усиления показа трагизма его судьбы»… Что это за «линия показа»? И почему эта непонятная линия ведет за собой пять родительных падежей друг за дружкой… И что это за надоедливый «показ», без которого в последнее время, кажется, не обходится ни один литературоведческий опус («показ трагизма», «показ ситуации» и даже «показ этой супружеской четы»)? И что это за такая «линия», которая тоже вошла в жаргон литературоведческих книг так прочно, что мелькает чуть ли не на каждой странице…

Если ты написал «отражают», нужно прибавить «ярко»; если «протест», то «резкий», если «сатира», то «злая и острая». Десятка полтора таких готовеньких формул зачастую навязываются учащимся еще на школьной скамье…

Каждое из них (словосочетаний – Ф.) вполне законно и правильно, и почему же не воспользоваться ими при случае. Но горе, если они в своей массе, в своей совокупности определяют стиль наших книг и статей». (Литературная Газета, 25 дек. 1954).

Бездушное употребление слов, превращенных в ничего не говорящие штампы высмеивалось еще значительно раньше 3. Маяковским в его уничтожающем стихотворении «Искусственные люди»:

Разлад в предприятии -

грохочет адом,

буза и крик.

А этот, как сова,

два словца изрыгает

– Надо

согласовать.

Учрежденья объяты ленью.

Заменили дело канителью длинною.

А этот

отвечает

любому заявлению

– Ничего,

выравниваем линию. -

Надо геройство,

надо умение,

чтоб выплыть

из канцелярщины вязкой,

а этот

жмет плечьми в недоумении

– Неувязка…

…Разлазится всё,

аппарат вразброд,

а этот,

куря и позевывая,

с достоинством

мямлит

во весь свой рот

– Использовываем. -

Тут надо

видеть