Помоги проекту - поделись книгой:
Исключительно активным как в отношении лексико-семантического охвата, так и в отношении охвата всевозможных грамматических категорий, проявили себя новообразования с суффиксами -ier, -iser, -isme, -isation, -iste и множеством других, например:
classifier, democratiser, journalisme, fraternisation, alarmiste -
(что касается последних двух слов, то в русском языке
революционного периода наблюдаются калька «братание»
и синоним «паникёр»).
Много старых слов доосмысливались новыми понятиями;
возьмем хотя бы следующие:
reaction – ранее только физический или химической термин,
после 1789 г. – синоним контрреволюции;
regime – ранее только «ordre, regle, administration», после 1789 г. – политический режим;
citoyen – ранее житель города, после 1789 г. – вытеснившее «monsieur»;
lanterner – ранее «быть нерешительным, колебаться», после 1789 г. – вешать на фонарном столбе.
В связи с последним словом можно указать и на чисто грамматический сдвиг, – некоторые глаголы перешли из непереходного состояния в переходное. Наряду с «lanterner», ставшего требовать объекта, назовем и «moraliser», до Великой Французской революции означавшего «говорить о морали», а позже приобретшего значение «делать моральным», напр., «moralizer la societe».
Эта полисемия, как мы знаем, перешла и в другие языки, и в аналогичные революционные эпохи, в частности в революцию 1917 г., отодвинула старые значения, сделав именно эти новые почти монопольными в широком массовом употреблении, как, например, в слове «ударник».
Для языка Великой Французской революции очень характерно и сложение слов – имен существительных с именами прилагательными, как, например: anglo-chouan, aristo-felon, предвосхитившее образование в русском языке таких слов, как «белофинн», «социал-предатель» и даже «чехо-собака» (последнее отмечено С. Карцевским в его книге «Язык, война и революция», стр. 64).
Конечно, после 1789 г. во французском языке появились и совершенно новые слова, такие как tutoyer (обращаться на «ты»); se monsieriser (обращаться с приложением Monsieur вместо «citoyen»); societaire (ср. с рус. «общественник»); англицизмы – session, jury; decade (~philosophique ср.: «декада советской музыки», «декадник помощи беспризорным»); названия месяцев, – некоторые из них вышли за пределы языка Великой Французской революции, как, например, thermidore и brumaire из-за ассоциации с определенными политическими событиями – падением Робеспьера и приходом к власти Наполеона (вспомним, что троцкисты называют сталинцев «термидорианцами»); наконец множество слов, указывающих на категорию лиц – последователей того или иного политического деятеля, где проявилась исключительная склонность к синонимике: babeufien, babouvier, babouviste;
Brissotin, brissotier, brissotiste (в русском же, в аналогичных случаях, за каждой лексемой закрепляется определенный суффикс: ленинец, троцкист).
Касаясь словообразований от имен собственных, упомянем, что Феликс Дзержинский называл русских чекистов «якобинцами», проводя этим параллель между последней русской революцией и первой французской. И действительно, между якобинцами и чекистами нашлось много общего, включая и язык. И у одних, и у других оказался общим лексикон: «террор», «трибунал», «комитет», «комиссар» и т. п., хотя все эти слова не являлись порождением революций, а были заимствованы у древнего мира.
В процессе Великой Французской революции происходила борьба между отдельными синонимами, и одни исчезали, а другие утверждались в языке, обладавшем чувством меры, и изгонявшем худшие формы, задерживая лучшие: так из двух равнозначных слов contre-revolutionnel и contre-revolutionnaire победило последнее, как более отвечающее структурной гармонии языка (ср. как в русском языке более ранняя форма «Высовнархоз» была вытеснена равнозначным «ВСНХ»).
Язык предал забвению слова или слишком тяжеловесные по своей конструкции, вроде «canaillarchie», «sanguinocratie», или отображавшие частности революции, незначительные в общем ходе истории: «freroniste», «maurytiste», как правило, слова, обозначавшие последователей мало популярных общественно-политических деятелей.
Популярность неологизмов, созданных во французском языке после 1789 г., обязана, главным образом, тому, что каждый из них рождался жизнью, оформлялся кем-либо из политических вождей и через Конвент бросался в толпу, моментально подхватывавшую его. Так, известный политик Грегуар, которому приписывается создание слова «vandalisme», заявлял: «Я создал слово, чтоб уничтожить явление».
Одной из характерных особенностей языка Великой Французской революции, роднящей его с русским революционным языком, явилось не только создание новых слов, но и уничтожение, вернее бойкотирование, старых [7], доходившее иногда до фальсификации классической литературы. Так «…якобинская цензура заменяет в мольеровском «Мизантропе» стих
Et mon valet de chambre est mis dans la gazette
стихом
Et l’homme le plus sot est mis dans la gazette
Valet понимается как слово, связанное с рабством и общественным неравенством. Даже в карточной терминологии валеты переименовываются в les braves (молодцов) или в les egalites (равенства). Исчезает из обращения слово la populace (чернь). Низкими и подлыми считаются слова manant и paysan, имевшие при старом режиме значение нашего «мужик». Вместо них вводится античный неологизм agricole или agriculter. (К. Державин, Борьба классов и партий… стр. 39) (см. о подобных словах и их судьбе в русском языке послереволюционного периода на стр. 50). Возвращаясь к проблеме русского языка революционной эпохи, следует повторно отметить, что специфика этого языка подготовлялась многими факторами. Кроме чисто революционных лексики и фразеологии, роднящих русский язык этого периода с языком Великой Французской революции, здесь наблюдается и совершенно новый момент, характерный для ХХ-го века – это склонность к аббревиации, сокращению слов и даже целых предложений.
Темпы нашей жизни породили в широком масштабе такую словесную форму, как аббревиатура – сокращенное слово, явление в основе своей вполне положительное, характерное, кстати, и для западных языков. Сокращение названий фирм, промышленных объединений или общественных организаций чрезвычайно характерно для двадцатого века с его убыстренными темпами любой деятельности. На Западе давно уже распространились сокращенные слова (AEG в нем., FAI во франц., CIO в англ,) и, по свидетельству А. Горнфельда («Муки слова», стр. 153), «…задолго до революции… были у нас и «Рускабель» и «Сотим» и «Вочето» и «Катопром», только не столь властные и не столь известные».
Идя в ногу с веком, русский язык охотно вбирал в себя такие сокращенные наименования, как «Лензолото», «Продамета», «Продуголь», «Ропит», «Юротат» и т. д., но это явление достигло во многих случаях абсурда в революционной России и заслужило порицание самих вождей революции, в том числе и Ленина, считавшего, например, такое сокращение как «Высовнархоз» (Высший совет народного хозяйства) антиэстетическим, непопулярным и недолговечным.
Корни советского языка уходят в партийный жаргон («эсер» – социалист-революционер, «эсдек» – социал-демократ, «кадет» – конституционный демократ, «октябрист» и т. д.) и в просторечие низших слоев населения, участвовавших в революции («даешь», «контра», «офицерье» и т. д.).
По этому поводу С. Карцевский, в своей уже упоминавшейся книге «Язык, война и революция» (стр. 3) предупреждает:
«Языковые изменения последних лет не могут рассматриваться вне связи с предыдущей волной новшеств, восходящей к эпохе около 1905 г., ибо и события наших дней есть только одно из звеньев в цепи социально-политических потрясений, начало которой надо полагать около 1905».
Интересно отметить, что первые попытки аббревиации в русском языке явились многовариантными, а основы сокращаемых и слагаемых слов очень продуктивными. Так, например, партийные обозначения в эпоху революции 1905 г. встречаются в следующих формах: с.-р., эс-эр, эсэр, они же дают производные: эсеровский, эсэровство, эсэровствовать и т. д. Аналогичное наблюдается и с аббревиатурами и их производными от «социал-демократ» и «конституционный демократ». Особенностью основных из этих аббревиатур является то, что они используют буквенный или алфавитный принцип сокращения, в то время как (см. ниже) в дальнейшем возникает борьба этого типа сокращений со слоговым.
Во время Первой мировой войны новое в русском языке создавалось двумя путями. Зародыши революционного языка зрели в тылу, на митингах, устраиваемых партийными агитаторами, ошарашивавшими слушателей «умными» и непонятными иностранными словцами: «социализация», «национализация», «перманентная революция», «экспроприация» и пр. В свою очередь фронт создавал свои упрощенные языковые формы. Инициатором таких сокращений в армии нужно считать генеральный штаб, вводивший их, главным образом, в целях облегчения телеграфных сообщений. Нужно отметить, что армия поначалу очень неохотно принимала такие новшества, как «военмин» (военное министерство), «дарм» (действующая армия), «генштаб» (генеральный штаб), «штарм» (штаб армии), «штакор» (штаб корпуса), «штадив» (штаб дивизии), «главком» (главнокомандующий), «командарм» (командующий армией), «начдив» (начальник дивизии) и т. д. Некоторые из них отнюдь не отличались благозвучием, как, например, «дегенарм» (дежурный генерал по армии), «главковерх» (верховный главнокомандующий), «генкварверх» (генерал-квартирмейстер при верховном главнокомандующем), «наштаверх» (начальник штаба верховного главнокомандующего) и более позднее – «Румчерод» (Совет солдатских, матросских и рабочих депутатов Румынского фронта, Черного моря и Одесского округа).
Однако то, что с трудом прививалось в армии, давно проложило себе дорогу во флоте. Такие сокращения, как «каперанг» (капитан первого ранга), «кавторанг» (капитан второго ранга) прочно вошли в лексикон моряков, охотно воспринявших «эсминцы», «линкоры», «минзаги» и «подлодки». Позже всё это переплавилось в горниле гражданской войны, а дальше, через прессу, беллетристику и живых людей вошло в обиход русского языка.
Глава III. НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ РУССКОГО ЯЗЫКА СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА
Рассматривая развитие русского языка в период большевистской диктатуры, нельзя не согласиться с замечанием А. Горнфельда о том, что этот язык растет «в стране с притуплённым личным почином, жизнь которой искони в значительной степени определяется начальством» («Новые словечки и старые слова», стр. 14). Отсюда проистекает и то, что некоторые моменты в языке не являются результатом свободного народного творчества, а привнесены извне, навязаны языку «сверху». Правда, многое, втиснутое в него насильно, со временем выбрасывается им как ненужный и вредный сор.
По утверждению самих же марксистов, пришедших к власти в России, их учение создано не народными массами, а кучкой ученых интеллигентов, язык которых часто находился ближе к латыни, бывшей в средние века международным языком, чем к родной речи и пестрел выражениями вроде: «финансовая олигархия», «аграрная реформа», «капиталистическая эксплоатация», «классовая дифференциация», «диалектический материализм», «оппортунизм», «оппозиция», «индустриализация» и т. п. Отсюда и непонятность его для человека из народа, к которому направлялись слова вождей революции, строивших свою речь на интернациональной политической терминологии, часто вывезенной из эмиграции.
Попытка в слишком большой мере интернационализировать русский язык привела к тому, что последний засорился варваризмами, вдобавок искажавшимися малознающими людьми (часто, к сожалению, обладавшими духовным и административным влиянием на массы) [8].
Так слово «констатировать», например, восемь раз употребленное в одном только постановлении СНК РСФСР от 12 июня 1925 года, всё же не освоено массами как орфоэпически, так и орфографически. И до сих пор не то по ассоциации с именем «Константин», не то по созвучию со словом «станция» очень многие упорно говорят и пишут «константировать». То же можно сказать и о слове «проблема», искажаемой порой в «промблема», очевидно, по ассоциации с часто встречающимся элементом аббревиатур – слогом «пром» (промышленный).
О неудачном применении слов иностранного происхождения достаточно резко высказывался и сам Ленин:
«Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить «дефекты», когда можно сказать «недочеты» или «недостатки» или «пробелы».
Конечно, когда человек, недавно научившийся читать вообще и особенно читать газеты, принимается усердно читать их, он невольно усваивает газетные обороты речи. Именно газетный язык у нас, однако, тоже начинает портиться. Если недавно научившемуся читать простительно употреблять, как новичку, иностранные слова, то литераторам простить этого нельзя. Не пора ли нам объявить войну употреблению слов без надобности?
Сознаюсь, что если меня употребление иностранных слов без надобности озлобляет (ибо это затрудняет наше влияние на массу), то некоторые ошибки пишущих в газетах совсем уж могут вывести из себя. Например. Употребляют слово «будировать» в смысле возбуждать, тормошить, будить. По-французски слово «bouder» (будэ) значит сердиться, дуться. Перенимать французско-нижегородское словоупотребление значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который по французски учился, но, во-первых, недоучился, а во-вторых, коверкал русский язык.
Не пора-ли объявить войну коверканью русского языка?»
Цитированная нами статья была посмертно напечатана в «Правде» от 3 декабря 1925 года.
Примерно за сто лет до Ленина, но с еще большей резкостью о вреде варваризмов высказался Пушкин. Он, призывавший учиться русскому языку «у московских просвирен», полностью признавал преимущества народной речи перед искусственно насаждаемой иностранной лексикой. Пушкин сам, хотя и воспитанный на французской культуре, чувствовал, что подлинным творцом русского языка является народ с его простой речью; он отмечал, что «разговорный язык простого народа, не читающего иностранных книг, и, слава Богу, не искажающего, как мы, своих мыслей на французском языке, достоин также глубочайших исследований».
Позже, бывший директор Института Маркса-Энгельса-Ленина Д. Рязанов вынужден был признать:
«Мы разучились говорить на хорошем ядреном русском языке. Мы до сих пор еще злоупотребляем советским птичьим языком».
Как бы это ни звучало парадоксально, но именно Революция создала в России исключительно благоприятную почву для засилия всякой канцелярщины, бюрократии и соответствующего им языка.
«К сожалению наш аппарат, страдающий до сих пор бюрократическими извращениями, среди прочих изъянов сохранил и канцелярский бюрократический язык».
(Гус, Загорянскнй. Коганович. Язык газеты, 225).
В «Литературной Энциклопедии», т. И, 1929, в статье «Газета», мы читаем:
«Язык наших газет характеризуется резолютивно-тезисными оборотами, канцеляризмами, архаизмами, ничем не оправданными инверсиями, ненужными варваризмами и неологизмами… Бедны наши газеты и поэтическими приемами: тропы, фигуры и эпитеты не блещут здесь оригинальностью, шаблонны».
На это же указывает и В. Гофман («Язык литературы», стр. 63), говоря, что «Михаил Презент в своей небольшой книге «Заметки редактора» (1933 г.)…справедливо восстает против канцелярско-бюрократической фразеологии, засоряющей газетно-журнальный язык, против обедненного словаря…».
То, что указанные авторы отмечали, как уродливое явление в 20-ых годах, оставалось типичным для партийно-бюрократического языка и через двадцать с лишним лет, как это отмечает Б. Галин в своем нашумевшем очерке «В одном населенном пункте» (Новый Мир, №11, 1947):
Но была одна особенность в его речи, которая поразила меня. Он почему-то любил вводить в свою свободно текущую речь тяжелые бюрократические обороты, вроде: «в данном разрезе», «на сегодняшний день»…
Я остался с ним один на один и спросил:
– Откуда, Герасим Иванович, вы взяли эти никчемные слова? – Он удивился и даже обиделся.
– Ведь так говорит мой сын (второй секретарь райкома – Ф.), так говорит Василий Степанович Егоров (первый секретарь райкома – Ф.), так говорите и вы, товарищ Пантелеев (штатный пропагандист райкома – Ф.).
Такую тяжеловесность и нескладность речи, на этот раз младшего поколения партийных работников – комсомольцев, отмечал и В. Викторов в статье «Язык великого народа» (Комсомольская Правда, 16 окт. 1937):
«…Неприятно и странно слышать из уст многих комсомольских работников исковерканную, нестройную речь, уснащенную дикими выражениями, вроде «на сегодняшний день мы имеем», произвольными ударениями в словах, неимоверными по длине периодами, в которых нет ни складу, ни ладу… Многие комсомольские работники бесконечно злоупотребляют местоимением «который»…
В своей статье «Назревшие вопросы» (Предсъездовская трибуна: Лит. Газета, 23 ноября 1954) Н. Задорнов также признает, что «…канцелярщина въедается у нас в народный язык и местами сушит его. Не раз приходилось мне слышать, что молодежь в деревнях и на заводах, да и в высших учебных заведениях подражает в разговоре выражениям деловых бумаг. Часто канцелярские обороты речи считаются чем-то вроде хорошего тона» [9].
Такой бюрократический язык, хотя и бытует в революционную эпоху, но полон архаизмов, еще церковно-славянского происхождения: сей, кои, коего, коему, каковой, таковой, дабы, ибо и множество других.
Но всё же основным процессом в советском языке, конечно, явилась не архаизация [10], а политизация его при широком применении сокращений. Если Ленин пытался определить новый общественный строй формулой:
советы + электрификация = коммунизм,
то говоря о состоянии русского языка в начальный период существования советской власти можно для образности воспользоваться аналогичным построением:
политизация + аббревиация = советский язык.
Насколько новые формы жизни, а с ними и соответствующая лексика были по началу чужды народу, так как в значительной степени, создавались не им самим [11], а где-то в правительственных кругах, свидетельствует небольшой диалог, данный Ф. Гладковым в его нашумевшем и в свое время очень популярном романе «Цемент»:
– Кто ехал с тобой в фаэтоне?
– Товарищ Бадьин… предисполкома…
– Предисполкома? Это по каковски?
– По таковски. По русски.
– Врешь. Русский язык не такой. Это ваш жаргон…
(105).
Но этот «жаргон» неумолимо утверждался и даже развивался, охватывая живую речь и литературу. Так, у того же Гладкова находим целые фразы, построенные на советской терминологии, которые нашим предкам показались бы совершенно чуждыми и непонятными, даже не русскими:
Мы об этом говорим на каждой партконференции, на съездах советов и профсоюзов: производительные силы, экономический подъем республики, электрификация, кооперация и прочее. (Там же, 83).
«Говорили, и многие не понимали», – могли бы мы добавить.
Не менее показательным в смысле насыщенности литературной речи советской спецификой является и отрывок из романа Шолохова:
Процент коллективизации по району – 14,8. Всё больше ТОЗ. За кулацко-зажиточной частью остались хвосты по хлебозаготовкам. (Шолохов, Поднятая целина, 8).
Если в этой фразе найдутся еще «нейтральные» русские слова: «всё больше» и «остались», то, например, в следующем предложении, разбитом по отдельным словам и словосочетаниям:
«…райпартком/по согласованию с райполеводсоюзом/вы-двигает на должность/председателя правления колхоза/уполномоченного райпарткома/двадцатипятитысячника/товарища Давыдова. (Там же, 111).
всё является непрерывной вязью советских выражений, и только в конце к ним примыкает нейтральная, вневременная русская фамилия «Давыдов».
Следующие фразы из книг, написанных уже после Второй мировой войны, также говорят о множестве существующих в языке советизмов:
Он читал вывески: «Приемный пункт Заготживсырье», «Сберкасса», «Ларек Сортсемовощь». (Вс. Кочетов, «Под небом родины», Звезда, № 10, 1950).
Геннадий служил в экспедиции Союзпечати, по автотранспорту – в Заготзерне, снабженцем в гостинице, опять по автотранспорту в Главрыбсбыте… (В. Панова, Времена года, 76).
Николай Николаевич снял телефонную трубку и стал звонить в крайплан, в крайсельпроект, в крайзу, в крайснаб, в крайсельэлектро… (Бабаевский, Кавалер Золотой Звезды, 197).
Известный английский писатель Джордж Орвелл, автор блестящих сатир на советскую действительность – «Скотский хутор» (The Animal Farm) и «1984» (Nineteen Eighty Four), разрабатывает в этой своей последней книге вопросы языка будущего, который, якобы, воцарится при победившем «ангсоце» (Ingsoc), т. е. английском социализме, и посвящает этой проблеме специальный раздел: «Appendix – The Priciples of Newspeak». Совершенно очевидно, что проницательный автор пародирует русский язык советского периода, заявляя, между прочим:
«Новоречь была построена на английском языке, как мы теперь знаем, хотя много фраз в новоречи, даже если они не содержали новообразованных слов, были бы едва понятны человеку, говорившему на английском языке нашего времени…Название всякой организации или группы людей, доктрины или страны, учреждения или общественного здания, неизменно сокращалось, пока оно не принимало обычной формы, а именно, не превращалось в одно легко произносимое слово с возможно меньшим количеством слогов, которое сохраняло бы связь со своим первоначальным происхождением». (Перевод наш – Ф., р.р. 304, 309).
Жизнь, сведенная согласно марксо-ленинской доктрине к борьбе классов, партийной бдительности и трудовому энтузиазму масс, привела к тому, что литературный и разговорный язык был также сведен к унылому перечню или набору стандартных словосочетаний, замкнувших политический горизонт и серый быт советского гражданина.
Этот гражданин, иногда малограмотный, не всегда разбирающийся в подлинном смысле исконных слов родного языка, должен был оперировать множеством непонятных ему слов политической терминологии, созданной не потребностями его личного «я», а государственными формами, заранее заготовленными большевистской кликой.
В основном, эту фразеологию можно разбить на ряд семантических гнезд, с постоянными элементами (класс…, марке…, ленин… и т. д.) иногда иностранного, иногда местного происхождения, но всегда в каком-то новом словесном соединении, чуждом дореволюционному русскому языку:
«беспартийный большевик», «блок коммунистов и беспартийных», «буржуазная агентура», «буржуазное загнивание, перерождение», «буржуазные предрассудки», «великодержавный шовинизм», «водительство партии», «восстановительный период», «враг народа», «врастание кулака в социализм», «выкорчевывание остатков эксплуататорских классов», «генеральная линия партии» (термин, вошедший в широкое употребление со времени борьбы сталинской клики с троцкистской оппозицией в 1926-27 гг.), «гнилая идеология», «гнилой либерализм», «движущие силы революции», «заклеймить пособников классового врага», «идейная перестраховка», «идейно-политический уровень», «идеологически-(не)выдержанный», «империалистическая война», «капиталистическая эксплуатация», «капиталистический мир», «капиталистическое накопление, окружение», «классики марксизма-ленинизма», «классовая бдительность, группировка, прослойка», «классовое самосознание», «классово-чуждый элемент», «кулацкая агентура, идеология, опасность», «левый (левацкий) загиб, заскок, уклон» (так партийная печать окрестила выступления в конце 1928 и в начале 1929 гг. партийцев-«леваков» – Шацкина, Ломинадзе, Стэна), «ленинские дни», «ленинский призыв, уголок», «ликвидация кулака как класса», «марксистский подход», «марксистско-ленинский», «марксо-ленинский семинар», «массовая литература», «массово-политическая работа», «международная реакция, солидарность», «мелкобуржуазные замашки», «мелкобуржуазное перерождение», «меньшевиствующий идеализм», «меньшевистское охвостье», «местный национализм», «мировая буржуазия, революция», «мировой пролетариат», «на основе сплошной коллективизации», «обобществленный сектор», «основоположники марксизма-ленинизма», «партия-авангард рабочего класса», «партийно-массовая работа», «поджигатели войны», «построение социализма», «правый оппортунизм», «пятилетка в четыре года» (лозунг, выдвинутый Комсомолом в 1929 г.), «раскрепощение женщины», «революционная бдительность, законность, солидарность, целесообразность», «реконструктивный период», «ровесники Октября», «социальный заказ», «строители социализма», «тихой сапой», «третий решающий» (название 1931 г., третьего года первой пятилетки, который должен был решить вопрос об успешности осуществления пятилетнего плана социалистической реконструкции народного хозяйства), четвертый завершающий» (1932 г., последний год первой пятилетки), «целевая установка», «энтузиазм масс» и множество им подобных.
Естественно, что в большевистской печати сталинского периода нельзя найти какой-либо критики политических штампов, но всё же в книге проф. А. Н. Гвоздева «Очерки по стилистике русского языка» (стр. 71) имеется общая отрицательная характеристика штампов, под которую нетрудно подвести и чисто-советские их образцы:
«Речевые штампы теряют образность вследствие их привычности, вследствие того, что словесное выражение остается застывшим, примелькавшимся, в него перестают вдумываться…»
Говоря о советских речевых шаблонах, надо иметь в виду именно словосочетания, а не отдельные составляющие их слова (ровесник – октябрь; поджигатель – война и т. п.), известные и дореволюционному языку. Об условности этой фразеологии убедительно говорит упомянутый выше Л. Ржевский (Язык и тоталитаризм, стр.
«Таковы сочетания типа «революционная законность», «революционное право», «социалистическая этика» и т. д.
Нетрудно проследить, что эти, казалось бы, «уточняющие» определения на самом деле, выполняя пропагандную задачу, опустошают определяемые ими понятия. Понятие законности, несмотря на абстрактность, всегда поддавалось логически четкому раскрытию. Но что такое «законность революционная»? Каждому, конечно, понятно, что это – нечто, допускающее, скажем, возможность совершенно по-разному судить двух подсудимых, обвиненных в одинаковых преступлениях: одного отправить в ссылку, другого же, принимая во внимание пролетарское происхождение и партийный билет, оправдать».
Здесь же будет уместно упомянуть и о двух новых видах штампов, существовавших под знаком культа Сталина и гигантомании. Отсутствие внутренних связей между Сталиным и народом привело к тому, что правительственные круги и подхалимы «на местах» требовали от рядовых граждан ежедневного, чуть ли не ежечасного подтверждения их преданности партии и правительству, персонифицированных в «гениальнейшем» Сталине. Подобная «преданность» должна была проявляться в безудержном и лицемерном славословии, направляемом по всякому поводу «отцу народов», «мудрому вождю и учителю», «лучшему другу» (колхозников, доярок, артистов и т. д.), «великому вождю прогрессивного человечества», «гениальному продолжателю дела Маркса-Энгельса-Ленина», «гениальному кормчему страны социализма», «великому полководцу революции», «организатору великих побед», «знаменосцу мира во всем мире» и т. д. и т. п.
Эпитет «сталинский» стал узаконенным синонимом всего положительного, первоклассного
Оказывается, что даже сухое слово «бюджет» в совмещении с эпитетом «сталинский» приобрело совершенно необычайные свойства, судя по выступлению В. Лебедева-Кумача на Второй сессии Верховного Совета РСФСР 1-го созыва (цит. по «Известиям» от 30 июня 1939 г.):
Поделиться книгой: