Потешная ракета

– Значит, если вещь легкая, она далеко не улетит? А как тогда сделать, чтоб ядро дальше чугунного улетело?

– Изготовить из еще более тяжелого. Из свинца, к примеру. Но это дорого. Потому пушки и через тысячу лет будут палить чугунными ядрами.

В голове Феодосии плеснулась, как рыба в воде, серебристая мысль. Плеснула – и ушла во глубины волн. Не успела Феодосия ее разглядеть, ухватить и облечь в слова. Мысль эта была об выстреле и связи веса ядра с далью полета.

«А если не ядро из свинца делать, а сильнее бросать, то бишь выталкивать из пушки? Как нужно толкнуть, чтоб достигло летящее ядро небесной сферы? А может, пушку длиннее сделать? Можно ли изладить пушку с версту? А чтоб не падала, подпереть дуло деревянными столбами или каменными сводами, как мост?»

– Месяц, как я тебе с сим мечом? Бают, булатный, с востока.

– Ты великолепен! – сказала Феодосия и с досадой принялась было ловить свои мысли, но те разбежались прочь, оборачиваясь и насмехаясь.

Долго не могла увести Феодосия Олексея из саадашного ряда, ибо торговали там как один военные люди, участники и самовидцы кровавых браней, в которых довелось им с сим оружием повергнуть врага. Ну как тут оторвешься!

Пошли опять пирожни, блинни, квасны, суслы, харчевни. Олексей вручил Феодосии блин, в который завернута была гречневая каша с рубленым яйцом, после чего сей блин, обжаренный еще раз в масле, обрел хрустящую коросту. Себе стрелец взял с пшенной кашей и яйцом. Для пробы дали друг другу откусить каждый от своего блина и, жуя, достигли золотого и серебряного ряда. Здесь лавки были покрепче и стражи побольше. Хотя изделия были, правду сказать, из дешевого бледного восточного золота, так, побрякушки для простых московиток. Дорогие украшения продавались в каменном Гостином дворе по соседству. Народу в золотом ряду было ничуть не меньше, чем в каком-нибудь ветошном. В основном, конечно, жены, не могшие оторвать алкающий взгляд от подвесок, перстней и иноземных морских земчугов (свои-то родные речные, мелкие).

Феодосия с восторгом принялась изучать выставленную в одной из лавок раковину, в перламутровых створках которой на золотом песке сияла круглая розовая земчужина.

– Это же из книги, – призывала она Олексея. – Пишем сейчас лексикон о морских чудовищах с миниатюрами, кои перечерчиваю крупно и раскрашиваю. Там намалеваны также и раковины, только огромные и закрученные в рог. Ну просто как у быка!

– Какого же размера в такой раке должна быть земчужина? – встрепенувшись, вопросил хозяин лавки. – Должно быть, с куриное яйцо?

– Вполне может быть, что и с гусиное, – подумав, ответила Феодосия.

– Любой земчуг тебе отдам! В золоте будешь ходить! – схватившись за рукоять пищали, выпалил Олексей Феодосии.

Хозяин лавки ничуть не удивился тому, что объект озолочения – монах, и, резво достав из ларца крест, усыпанный каменьями, принялся нахваливать его, прикладывая к груди Феодосии.

– Ох, нет, благодарствуйте, мы потом… – залепетала она и ринулась прочь.

На воле Феодосия накинулась на стрельца:

– Думаешь, что речешь?

– Как могу возле тебя думать? У меня и мысли-то разлетаются рядом с тобой.

– У меня тоже, – сокрушенно сказала Феодосия, чем весьма утяжелила копилку надежд Олексея.

Когда уж ноги не шли от усталости и уговаривала Феодосия стрельца выбираться с торжища, набрели они на две линии, где встретилась она, того не ожидая, и с прошлым, и с будущим…

Сперва оказались на коротенькой линии в закоулке между двумя крупчатыми рядами, торговавшей овощными фруктами. Яблочной пастилой Феодосию было не удивить, ибо ее в таких изрядных количествах заготавливали в монастыре, что каждый вечер выносили на стол на заедки мастерам и тем, кто собирался работать и нощью. Груши причудливых цветов, размеров и форм (были даже шишковатые), уложенные в стружку, апельсины и лимоны, облитые воском, сливы, сваренные с вином, – все это понравилось Феодосии. Она полюбовалась на горки светящихся сушеных абрикосов, изюма оттенком от воскового до темно-коричневого, сморщенного маслянистого чернослива, вишни и загадочных прозрачных ломтиков с названием «айба». Вместе с Олексеем подивилась на ярко-желтый фрукт, весьма схожий с переросшим огурцом, за который просили аж серебряный рубль.

– А как вы хотели? Это же дыня, а не репа какая-нибудь, – довольно развязно сказал продавец.

– А виноград у вас в лавке есть? – вспомнила Феодосия.

– Вестимо. Вон там.

Торговец взмахнул дланью в другой угол лавки. Феодосия приблизилась. На освещенном свечой прилавке стояли две плоские плетенки, в одной лежали связки ягод темно-синего, а в другой – травяного зелейного цвета. А рядом в маленьких лубяных туесках с откинутыми крышками ждали богатого покупателя красно-оранжевые, в седых разводах сахара на морщинах маленькие сердцевинки ее скляницы. Той, что подарена была возлюбленным Истомой и звенела в ручках сыночка Агеюшки.

Почему-то Феодосия не заплакала, как бывало в иных случаях при встрече с прошлым. Наоборот, вдруг возликовала догадка, что сие знак ей, знамение, что обязательно достигнет она небесных сфер, прозрачных и голубых, как Агеюшкина скляница, и там обнимет свое золотое чадце. И как только представила она сию картину, то сразу поняла с необъяснимым спокойствием, что сферы небесные – это прозрачные стеклянные шары! А значит, и Земля – тоже шар, мандарин, в морщинах которого текут реки и плещутся моря. А не выплескиваются воды, потому, что не успевают; зрила Феодосия однажды на Сухоне такую глуму, что крутил некий муж ушат на веревке и вода из него не выливалась, под конец только чуток плеснула.

– Любуешься? – подойдя близко к Феодосии, мягким голосом спросил Олексей.

– Любуюсь, – искренне ответила она. И с просветленной улыбкой вышла на волю.

– И чему радуешься?

– Так… Чудеса…

– О, чудеса сейчас увидишь, – многозначительно сказал Олексей.

И, схватив ее за локоть, завернул в закоулок с лавками, светившимися изнутри, как уютный храм в зимний вечер или волшебная лампа из цветного муранского стекла. На самом деле просто стало смеркаться и в лавках зажгли обычные свечи, но Феодосия пребывала в настроении, какое бывает перед Рождеством, когда каждый человек от мала до велика живет упованием и простой орех, завернутый в золоченую бумагу, кажется ему даром Божьим.

В сей чудесной лавке притаились волшебные (ненужные в хозяйстве) вещицы. Торговались башенки из кости, вставленные одна в другую, и совершенно невозможно было понять, как они друг в друга забрались? Лежали в стружках круглые волнистые стекла, как ломти густых сиропов – малинового, зелейного, квасного, горохового. Коль через такое стекло посмотреть на свечу, все становится малиновым. Или гороховым. Лежали шарики из дерева черного цвета и обычного, коричневого, но пахнувшего духами невестки Марии. «Сандал», – кратко сказал торговец. Стояли крошечные, как для куклы, мисочки и чаши из ярко-зеленого камня. «Малахит», – так же немногословно бросил продавец. «Шахматы», – перехватив взгляд Феодосии, изрек он еще через миг. «Вечный жар»… Нет, больше Феодосия так не согласна!

– А что это такое – вечный жар? – вежливо спросила она.

– А то не знаешь? – играя глазами, сказал Олексей.

Но Феодосия ему не ответила, а вперилась в продавца.

– Горячая вода, или сбитень, или отвар, все равно что, налитые вот сюда (перст ткнул в горлышко фарфоровой сулеи) и заткнутые втулкой (фарфоровая же затычка поднеслась к горлышку), не остывают никогда.

– Как – никогда? – удивилась Феодосия.

– Не может сего быть, – бросил Олексей. – А ты проверял?

– Проверял. Налил кипятка. Заткнул. Через день и ночь хлебнул…

– И чего?

– Обварился.

И торговец оттянул губу, показывая десну.

– Можно позрить, что там внутри? – спросила Феодосия.

– Ей! – поддержал ее Олексей.

– Пожалуйте, – пожал плечами продавец. – Я уж глядел.

– И?

– Ничего не выглядел.

– Но мы все-таки заглянем?

– Пожалуйте, – опять пожал плечами продавец.

Феодосия и Олексей прикрыли по одному глазу и, перекосив лица, уставились в темное горлышко…

– Блестит вроде, – сказала Феодосия.

– Ей. А может, нет. Не видно ни зги, – пробормотал Олексей.

– И откуда такое чудо взялось?

– Из Китая.

– Надо же, не гляди, что косо повязаны и лучиной щи хлебают, – сказал Олексей.

Торговец в третий раз пожал плечами. И поставил чудо в угол.

Ошеломленные вышли в синие сумерки и медленно пошли к воротам, думая каждый о своем.

Глава восьмая

Прогулочная

– Варсонофий, ты в чудеса веруешь?

– Верую. Как же не веровать?

– А с тобой случались?

– Нет.

Казалась, и Феодосии, и Варсонофию было вполне достаточно сего краткого обмена репликами, ибо оба вновь с удовлетворением замолчали.

Феодосия пребывала в размышлении и то обводила языком гладкие канавки между зубами, то возносила верхнюю губу так, что та крепко подпирала нос, то водила взором по монастырской стене, не видя ее.

С Варсонофием на пару вышли они из обители в город и шагали, погруженные каждый в свои мысли. Сей возможностью – пребывать рядом в молчании, понятном товарищу, братья очень дорожили друг в друге. И коли надо было работать или идти куда вдвоем, неизменно выбирали в сотоварищи один другого. Женоподобная внешность Феодосия, отталкивавшая других братьев, Варсонофия не смущала и даже привлекала: уж лучше с ним дружить, чем быть на побегушках у высокомерного Веньки Травника, поддакивать чванливому Ваньке Греку или оттенять красоту Тимки Гусятинского. Приязнь сдружившихся братьев была молчаливой, а потому зело плодотворной. В сей момент Варсонофий обдумывал самую блистательную оду, каковая только сочинялась в цивилизованном мире. А Феодосия мучилась разгадкой «Вечного жара», увиденного в лавке диковинок на торжище. Более всего терзал ее вопрос: может ли чудо быть создано лицом нехристианской веры?

«Коли @Вечный жар~ привезен буддой китайским, чудо ли то в истинном понимании слова? – озадачивала она свой ум. – От Бога или от дьявола чудесные явления, происходящие в землях нехристианских? Чудо – только доброе событие или всякого рода необъяснимая неожиданность? А коли объяснимая, то вещь сия остается чудом? Можно ли чудо растолковать или то уже будет не чудо, а разгаданная загадка?»

И доразмышлялась Феодосия до дела!

«У нехристей тоже бывают чудесные явления, – пришла она к своему собственному выводу. – Понятно, что творит их Бог, ибо Он един для всех, и для язычника и для африкийца. Но почему тогда Он, Всемогущий, не в силах обратить их в свою истинную веру? Может, и чудеса можно, нужно и должно творить самим?»

Задав себе сии коварные вопросы, не иначе самим врагом хвостатым подброшенные, Феодосия испуганно огляделась, словно прохожие могли прочитать ее мысли, и перекрестилась. Никто мыслей не прочитал. Даже чуткий душой Варсонофий продолжал бормотать рифмы.

– Ладья блистающа и вдохновенные гребцы… Гребцы… смельцы…

В оде Варсонофия весь мир уподоблялся груженой ладье, коя плывет по бесконечному окияну, ибо дует ей в корму Творец. Солнце и звезды, крутясь вокруг ладьи, движутся вместе с нею. Впрочем, идеи, выдвинутые поэтом, самого же его и мучили. Почто приплел он гребцов, коли ладья земная движется дуновением Божьим? А почто они с Феодосием вообще перебирают сейчас ногами по усыпанной ореховой скорлупой деревянной мостовой, коли в силах Его перемещать, что хочешь, чудесным образом?

– Феодосий, – осторожным шепотком спросил Варсонофий. – Почему солнце само крутится, а ноги сами собой не идут? Почему реки сами текут, без нашей помощи, а ладью должно грести в натуге? Почему дубы сами вырастают, а рожь сеять надо?

– Сам об том думал, – обрадованно ответила Феодосия. – Где грань того, что должен делать человек? Может ли делать чудеса? Имеет ли на это право?

– Придумали люди парус и освободили гребцов от тяжкого труда, – вел свое Варсонофий. – Сие – прогресс. Имеет ли человек право на прогресс? Что, как додумается кто-либо усовершенствовать и.... – Он вовсе понизил голос и наклонился к уху Феодосии.

– Ей, разве можно улучшать книгу книг? – ответила ему Феодосия. – А если нельзя ее, то что можно?

После сих загадочных реплик они замолчали, не находя ответов.

Афонская обитель Иверской Божьей Матери зело сильна была на острые и опасные вопросы. Несомненно, сие происходило от обилия иноземных книг, в том числе запрещенных, научных лабораторий и постоянных поездок за границу. Отчасти потворствовал тому и настоятель, игумен Феодор. Вернее, начальство монастырское жило своей начальственной жизнью, пребывая в благодушных иллюзиях относительно твердых порядков на вверенной территории, монахи же – своей, и было в их жизни такое, что стало бы откровением для преподобного. Так, ночами по монастырю бродили книги в затрепанных кожаных обложках с надписями «Начала арифметики», «Вопросы к исповедующимся» и тому подобными невинными заголовками. Удосужившийся же заглянуть под сию обманную обложку обнаружил бы творение неведомого автора вроде «О страстях любовных» или размышления Апулеуса о прелестях любви между юношами. Впрочем, все это читалось исключительно с познавательными целями, а не для греха. А Феодосия, в отличие от Варсонофия, об сих книгах пока вообще не знала.

Вскоре дошли братья до второй от монастыря росстани и, кратко распрощавшись, пошли в разные стороны по своим делам. Куда направил стопы Варсонофий, нам неведомо, а Феодосия собралась подотошнее изучить Москву. (Правда, испрашивая благословения на выход за стены монастыря, Феодосия обещала обследовать лишь храмы для перенятия опыта.)

Сперва пошла она наугад, уповая, что кривая линия куда-нибудь да выведет. Пройдя множество закоулков, задов с плетнями и заборами, притулившихся к церковным дворам хибар нищих и попрошаек, облаянная из-под ворот псами, перекрестившись на все кресты – и храмные, и церковные, и часовные, и домашних молелен, Феодосия в смятении – что, как заплутала? – поворотила на широкий ряд и, наконец, с облегчением достигла ворот Китай-города. Как только прошла она сие проезжее строение, стало ее кидать и толкать, как в жерновах. То и дело кто-то наступал ей на пятки или орудовал локтями. Прокладывали дорогу, давя людей, верховые. Орали на ухо бесчисленные торговцы. Ну чистый Вавилон!

– По ногам-то ровно цепом молотят, – бормотала Феодосия, впрочем, без сердитости.

Улица была усыпана таким толстым слоем скорлупы от лещинного ореха – у москвитов всегда были полные им карманы, – что и мостовой не видно. У жен и девиц орехи были уж надтреснуты. Богатым боярам скорлупу кололи слуги, демонстрируя окружающим (к их вящей зависти) заморские щипцы. Особо ретивые молодые детины картинно дробили лещину зубами, дабы произвесть впечатление на девок.

Пробравшись по толстой залежи скорлуп, Феодосия свернула вправо и оказалась на Никольской улице, о чем известила путницу доска на столбе.

Сперва Феодосии пришлось опасливо пробираться вдоль кабаков, распространявших пьяную брань и вонь сцы из-за углов, мимо ватаги кабацких ярыжек, задиравших прохожих или пристававших с просьбами дать копеечку. После оказалась Феодосия на небольшой площади между двором какой-то усадьбы и задами монастыря, вся стена которого была улеплена ужасными клетями монастырских нищих. Ворота усадьбы – не парадные, а людские – были распахнуты, и виднелись хлевы, кучи навоза, стаи кур, несмотря на морозец, деятельно бродивших по сору, и прорва народу, бранного, крикливого и уже частью хмельного. Наконец, и сие нелицеприятное место было преодолено, и Феодосия вышла на нарядную часть Никольской.

Что тут были за каменные палаты! Под медными кровлями, с непривычными висячими комнатами-глядельнями, с дорогими новенькими иконами над крыльцами и воротами! Нарумяненные клюквой и свеклой девки будто невзначай прогуливались вдоль хоромин, поглядывая в ворота. Нищие самого ужасного вида, с одутловатыми, покрытыми коркой лицами, терпеливо высиживали возле ворот, надеясь на выезд хозяина и его щедроты. Впрочем, ворота стерегла многочисленная охрана, и сам вид их уже задавал острастку – шлем на главе, секира в руках и кровожадная рожа.

Но Феодосию более всего привлекли не новомодные дворцы, а палата книгопечатного тиснения. Прочитав на воротах сию надпись, она с восторгом уставилась на удивительное здание с башнями, скульптурами единорога и всевидящего ока, с солнечными часами и открытыми в первом этаже книжными лавками. Так вот где изготовляют удивительную вещь – книги! И она, Феодосия, увидела сию палату собственными глазами!

Находясь под впечатлением и не зря ничего по сторонам, Феодосия прошла сквозь торговую толпу к стене, огораживавшей Китай-город со стороны Москвы-реки, и через ворота вышла на берег. И там жизнь кипела, как в котле. На снежке разложены были бесконечными рядами туши говяды, баранов, свиней. Отдельно за дешевую цену торговались говяжьи, бараньи и свиные головы, столь любимые русичами в виде студня, а нехристями из Азии – как праздничное блюдо, делившееся между едоками: кому уши, глаза, кому ноздри и прочая, в зависимости от заслуг. Далее шел торг готовыми срубами изб, бань, поварней и чуланов всех размеров. А на самом берегу возле моста Феодосия увидала водопровод! Не соврали тотемские попутчики, бая про московские диковинки.

Встав истуканом и расщеперив глаза, Феодосия глядела на водоводное устройство. Было оно весьма не сложно. На мелководье, а в это время года – во льду на долговязых сваях поднята невысокая клеть без крыши. На вкопанных в землю двух стволах деревьев с развилкой укреплена пара журавлев с бадьями. От клети вниз, к стоявшему поблизости строению, шел желоб из половины бревна, выдолбленного от сердцевины. Двое детин, стоя в клети, без остановки опускали бадьи в полынью, поднимали журавлем наверх и выливали воду в желоб. Все строение облито было замерзшей водой, бороды серого и желто-зеленого льда свисали до земли. Да и сваи, казалось, вторгнуты в валуны каменного льда. Более же всего Феодосию удивила простота устройства. «Отчего в Тотьме никто не догадался сделать водоводы? – подумала она. («Стереотип мышления», – ответил бы ей ученый отец Логгин.) – И что тянет воду вниз? Почему не взлетает она вверх? А дым – взлетает. Ясно, что дым али туман легче ушата воды. А как стать легче?»

С этими глупыми мыслями Феодосия вновь поднялась на гребень берега и вернулась в Китай-город. Опять пробралась в толпе между лавками и подошла к воротам в Кремль, устроенным внутри высоченной башни.

– Что за высота! – поделилась Феодосия восхищением с бедно одетым старичком, который глядел на нее, опираясь на клюку.

– Двадцать девять сажень, – подняв указательный перст, гордо пояснил старичок. – Вижу, ты, милый юный монах, впервые в Москве?

– Ей! Только вчера прибыл. Сего дня первый раз вышел поглядеть. – Феодосия и сама не знала, почто солгала.

– Сам Бог тебя ко мне привел, – с ласковой улыбкой промолвил старичок. – Сейчас тебе все про сии ворота расскажу.

– Правда? – обрадовалась Феодосия. – У тебя, дедушко, есть время? От дел тебя не отвлекаю?

– Что ты! Какие в мои лета дела?

– А колико много тебе, дедушко, лет?

– Не знаю. Кто ж их считает, лета стариковские? Колико ни есть, все мои. Да что обо мне говорить? Послушай лучше про сии ворота, поразившие тебя своею высотой. Называются Спасские тщанием царя нашего Алексея Михайловича. Он умом своим и благосердием увековечил в сих воротах Спас Нерукотворный. Ранее сии ворота назывались Флоровские, во-о-н по той церкви – зришь? – во имя Флора и Лавра. А в 1658 году, как теперь принято считать, от Рождества Христова, хотя мне по-стариковски и привычнее считать от сотворения мира, царь наш государь, любимейший и светлейший Алексей Михайлович, с торжеством встречал в сих воротах икону Спаса Нерукотворного, доставленную из Вятки. И тогда же Богом данный нам государь указал: проходя через ворота, снимать шапки и кланяться, крестясь, сей иконе, независимо от чинов и звания. Он и сам, отринув спесь или чванство, кланяется сему Спасу. А ежели кто по небрежению, забывчивости или в спешке не снимает шапку, то… видишь стражу стрелецкую?

– Вижу.

– Сии стражники останавливают ослушника и, отведя в сторону с дороги, велят класть пятьдесят земных поклонов.

– И часто такое можно узреть?