Потешная ракета

– А далее прочти?

– Еще?! И с этим-то полночи маялся.

Они дружно рассмеялись и тут же, словно вспомнив про самое главное, хором вопросили, ухватив друг друга за рукава:

– Как ты на новом месте?

И опять засмеялись, теперь эдакому совпадению.

– Понимаем друг друга без словес, – приятно сказала Феодосия.

Она имела в виду товарищескую дружбу, но для Олексея сие замечание стало еще одной серебряной монеткой, кою подхватил он и с упованием опустил в сундучок-копилку. Есть такие, с прорезью для денег и замком, должным подтверждать надежность хранения. Олексеев сундучок уже наполовину был заполнен серебряными монетами, при потряхивании издающими звон Феодосьиных посулов.

– Знаешь, Олеша, кажется, что вспоминать буду эту осень, как самую счастливую в моем житии, – сказала Феодосия, глядя в глаза Олексею.

И в копилку упал золотой кружок.

Феодосия имела в виду свои занятия в монастыре, но Олексей и предположить не мог, что затверживать статьи про зубчатые колеса вызывает такие приливы радости, а потому отнес сии слова на свой счет. Сияя, он сжал локоть Феодосии и дал волю бурлящему чувству, крикнув проходившей мимо бабуле:

– Мамаша, позри, какой красивый монах!

– Ей! Соколик прямо! – с ласкою промолвила старуха и тряхнула оживленно головою.

Ни она, ни остальные прохожие не выказывали удивления и не переглядывались, видя весьма любезную беседу монаха и стрельца. Ибо Москва, огромный расписной сундук, битком набита такими диковинками, что ничто не могло удивить ее жителей.

– Олешка, хватит потешаться над бедным монахом, – уложив на миг его ладонь между своими, потребовала Феодосия. – Говори лучше, куда пойдем? Настоялась уже здесь, как журавль на болоте.

Дорогу до Красной площади и Лобного места брату Феодосию рассказал Варсонофий и даже носком сапога начертил на инее, покрывшем каменную дорожку, «карту света», на которой вывел ряды, линии и храмы в виде дорожных знаков. Площадь оказалась недалеко от монастыря, и нашла Феодосия означенное место быстро и без нужды. Постояв в толпе, пестрыми поземками и вихрями заметавшей площадь, и чуть не оглохнув от трубных выкриков указчиков, оглашавших разнообразные государевы веления, Феодосия испугалась, что с Олексеем что-то случилось.

– Думала, ты в беде, – торопливо говорила она, пока Олексей вел ее через людскую пашню. – Ведь ни единой весточки целую седьмицу.

– А что, голубя должен был послать? Люблю, лобзаю, о встрече желаю?

– Тоже сам сочинал? – развеселилась Феодосия.

– Нет, товарищ один все зазнобе своей грамотки тайные пишет.

– Какой товарищ? С тобой живет? А где обитаешь?

– В стрелецкой слободе на царской службе. Но думаю в сокольничьи перекинуться.

– На царской службе? – вскрикнула Феодосия. – Не брешешь?

– Брешу? А это что? – Олексей остановился и продемонстрировал ножны, на которых стояли буквы «С.П.».

– Что сие значит?

– Стрелецкий приказ. Да ты лучше позри туда!

Феодосия вытянула шею, обвела, открыв рот, взглядом толпу и, наконец, увидела трех совершенно черных мужей в шкурах (на желтом поле черные пятнышки) явно иноземных зверей.

– Олеша, да кто же это?

– Африкийцы, – со знанием дела ответствовал стрелец.

Он уже дважды за эту неделю побывал на торжищах: один раз на Вшивом, прицениться, колико дадут за Феодосьину косу, а второй раз – в Китай-городе, дабы разузнать, не собираются ли его надуть в цене на Вшивом. В конце концов длинные и полноводные, как река Сухона, косы после встряхиваний, передергиваний из рук в руки и перебранки были проданы, а на вырученные средства приобретен кафтан, обманно сияющий восточным алтабасом.

– Что за шкуры на них? – дивилась Феодосия.

– Африкийского зверя.

– Гиппопотам сие,что ли? Али лев? – принялась вспоминать Феодосия басни повитухи бабы Матрены.

После озирания африкийцев и размышлений, по всему ли телу те черны, Феодосия надолго остановилась перед хором парней и мужей, которые высвистывали всякие известные песни птичьими голосами. Была тут и малиновка, был и соловей, и щеглы и свиристели, и дрозды и скворцы, и синицы и канарейки, подавала ловко после припева голос кукушка и даже, потехи ради, каркал ворон и голосил петух. Зрители аж крякали от удовольствия:

– Красно заливаются!

Но следующая скоморошина опечалила Феодосию. На плетеном коробе сидела беленькая, как ленок, чадушка годков трех, с гуслями на коленях и, звонко подыгрывая, выпевала одну за другой песенки. Зрители умилялись, а Феодосия выпустила слезинку. Надо ли говорить, что воспомнила об Агеюшке.

– Как там сыночек-то мой? Не плачет ли? Смеется ли?

Олексею воспоминания сии порядком надоели. Он твердо знал, что прошлое поминать и звать – только время терять, потому что нас там уже нет, да, может, и не было, приблазилось просто. Глядеть надо в будущее, но тоже не за голубой шеломель, а на лето-другое вперед. Но обрывать Феодосию не обрывал, ибо все-таки жалел. Глянув же на ее опечалившееся лицо, даже почувствовал легкий укол совести: ведь продал золотые косы Феодосии в свой прибыток.

Поправив ласково монашескую шапочку, он промолвил:

– Месяц мой, можно, продам твои косы? Срочно нужны деньги на прожитье. А как тебе понадобятся, верну с корма.

– Конечно, продавай, – легко согласилась Феодосия. – Мне деньги ни к чему. В монастыре поят-кормят, одевают. А на небесах за проход не взимают, там таможенного поста нет.

Пошутила, чтоб не наводить свою грусть-тоску на Олексея, и глянула на него с виной за свои слезы. Но Олексей имел вид бодрый и беспечальный.

– Здесь торговые ряды начинаются, и каких только нет! – указал он рукой в проход, забитый шевелящимися людьми, как весенняя протока сором и дрекольем.

– Ох, народу сколько. Может, не пойдем? Здесь тоже торгуют.

– Да ты что! Здесь мелочь всякая, бабы со своими рукодельями, пирожки с котятами да книжки. Одни шалаши да чуланы, а не лавки. А там – хоромы торговли. Такие роскошные вещи торгуют – оружие, сбрую! А ножевой ряд какой! В Тотьме и понятия об таком не имеют. Давай пойдем скорее, бо сегодня суббота, а по субботам за три часа до вечерни ряды запирают. Одно только сено да овес будут торговать.

– Откуда ты все уже про Москву знаешь?

– Книги надо чаще читать.

– Издеваешься? – засмеялась Феодосия.

– То ж ты мне все темя проклевала: «Всяко знание из книг!»

– А если честным словом?

– Сорока прилетела да на кол села и давай другой сороке баять, какая роскошная торговля в Китай-граде.

– Уговорил, – согласилась Феодосия.

– Вот бы мне тебя на другое уговорить, – серьезно поглядев на Феодосию, сказал Олексей.

– Смотри, пряничный ряд, – поспешно указала перстом Феодосия. – Каких только нет! Господи, Олексей, ты погляди, какой огромный пряник! Ровно тележное колесо!

Олексей глянул на невероятных размеров пряничную ладью с раскрашенным парусом, подвешенную возле одной из лавок для привлечения покупателей:

– Ей, таким десять девок налакомить можно.

Над пряничным рядом витал дух заморской гвоздики, лавра и кориандра. Пряники были всех размеров, форм и оттенков. Сыскались даже розовые вишневые. Торговали здесь и дорогими пряниками с сахарной глазурью и изюмом. А уж простецкие овсяные и привычные медовые лежали горами в коробах в каждой лавке.

– Хочешь? – спросил Олексей.

– Хорош будет монах с сахарным сердцем в руках, – посмеялась Феодосия.

Прошли калашный ряд, оказавшийся примечательным (кроме густого запаха свежеиспеченного сдобного теста) еще и тем, что пойман был вор, которого поволокли с криками незнамо куда, забыв об упавшем в грязь калаче. В харчевом ряду то нежил нюх аромат жаренной на углях рыбы и птицы, то воротило с души от требухи неизвестного происхождения.

– Ты бы знала, как на рыбном ряду с ног валит, – потешался Олексей.

– Фу!

– Особенно весной и летом. А здесь сей день еще ничего, все ж таки морозец.

Крашенинный, шапочный, сапожный, коробейный, медовый, полотняный ряды не удивили Феодосию – все то же, что и в Тотьме, только в гораздо больших количествах. Зато как пошли лавки с тканями и коврами, она чуть новый кафтан Олексею не разодрала, то и дело дергая его то за рукав, то за подол, то за кушак. Но не от богатства тканей, а от вида торговцев из Азии.

– Так это китайцы и есть? А может, хиндусы даже? Ой, сие персы! Точно, персы!

– Да с чего ты решила?

– На персидском ковре сидят! Ой, Олеша, смотри, как китаец ест: не ложкой, а двумя стерженьками. Надо же! – не переставала вскрикивать Феодосия.

– Нехристь потому как. Будда китайская, – ухмылялся Олексей. – Да им ложки не из чего и резать. Липа в Китае не растет, береза тоже. Один бамбук. Вот и наловчились бамбуковой лучиной есть.

– А жидкое как же? – не глядя из тактичности на китайца, подцеплявшего нечто похожее на мотки белых бечевок (если б от бечевок мог валить пар), шепотом вопросила у Олексея Феодосия. – Крошево, щи, кисель? Его ж на лучину не насадишь?

– Откуда мне знать? В Азии не был.

– Я тоже нигде не была. А хочется другие земли повидать!

Не дойдя до конца суконного ряда, парочка свернула наугад вправо и оказалась на скучном пушном ряду, где лежали горы подушек, перин и одеял из всякого пера. Особо нахваливались торговцами изделия из лебяжьего и пуха диких гусей, как зело подходящие для неженья тел высокородных жен и дочерей. На стене одной из лавок даже была вывешена картинка, на которой красовалась кровать под зеленым пологом с несметным числом перин и подушек в алых наперниках и возлежала в расшитом сарафане и в енде-коруне весьма добрая телом девица. Зато на вощаном ряду, окунувшем Феодосию в теплый медово-цветочный дух, увидала она отлитые из воска прелепые фигурки. Имели они ту же цель, что и огромный пряник – завлечь покупателей. На одном прилавке лежали в миске литые из воска янтарные яблоки, желтые груши и связка рыжих ягод, про которые купец твердо заявил, что сие виноград.

– Разве виноград не синий? – скромно поинтересовалась у продавца Феодосия.

– Где же ты, отец родной, видел синие свечи? – язвительно вопросил в ответ торговец.

Портные, сапожники, ложкари, горшечники мало интересовали Феодосию, как, впрочем, и Олексея, пробежали их линии рысью. В образном ряду в лавках сидели с иконами и всякой другой церковной утварью все сплошь монахи да дьяконы, потому обогнула Феодосия его десятой стороной из боязни встретить знакомцев из своей обители. Хоть и отпустили ее в город с благословения, а показывать братьям Олексея лишний раз не хотелось, еще сбрехнет какую глуму или шутку! Поворотила прочь и от соляного ряда, опасаясь попасться на глаза землякам.

Дровяной, сенной, кадушный, смоляной, посудный – ни конца, ни края! Перед кузнечным рядом Феодосию задержал Олексей, которого заинтересовали плиты и слитки, лежавшие перед лавками и на прилавках.

– Чугун, – определял он. – Железо. Бронза. Медь. И листами, и чешуей. Гляди, отцвет какой. Вот так на моих хоромах каменных кровля сиять будет!

– У тебя уж и хоромы есть? – сделав большие глаза, со смиренным видом сказала Феодосья.

– Не есть, так будут. Царевым стрельцам позволяется в нашей слободе свободно владеть хоромами. Кто попроще в звании, тому изба достается, а кто быстро достигает чинов, жалуется за службу грановитыми палатами! А ежели перейду в сокольничьи, вовсе на царевой службе окажусь!

Ох, Олексей, далее ночного караула в своем чете еще и не хаживал, а пожалуйста – «на царевой службе».

– Правда, хоромы положены только семейным, но это дело такое: сегодня холостой, а завтра уж жених.

– Так скоро жениться, так послезавтра разженей можно стать, – заметила Феодосия. – Супруга надо прежде узнать.

– Уже узнал, – глядя со значением на Феодосию, ответил Олексей.

– Тогда ладно, тогда женись, – делая вид, что не разбирает намеков, ответствовала Феодосия.

Нежданно издалека долетела до гуляющих разнобойно звучавшая музыка, как будто каждый играл свое. По мере приближения слышны стали звуки дудки, барабана, гуслей.

– Али комедийная хоромина? – принялась гадать Феодосия. – Али феатр игрищный? – Голос ее упал. – Али просто скоморошина…

– Домерный ряд, – прояснил Олексей. – Бубны всякие торгуют.

– А-а, домры, – поникнув, пробормотала Феодосия, весьма глупо пригрезившая встретить неким чудом среди торговцев гуслями возлюбленнного своего Истому.

– Обойдем, – махнул рукой стрелец. – На что нам эти свистопляски?

В винные ряды не захотела сворачивать уже Феодосия, хотя Олексей ретиво вещал, что в нем не менее двух сотен лавок и такие есть вина, что везли их на ладьях аж с самого края земли, с оконечности, за которой уже ничего нет, кроме окияна.

– Как думаешь, окиян сей в чем налит? – вопросила Феодосия.

– Ни в чем. Без края.

– А про бескрайность думал?

– Ну… думал, – кивнул Олексей и вдруг встрепенулся: – Олей! Наконец-то! Саадашный чет!

Феодосия, не помня себя, прошла с Олексеем саадашные линии, послушно восторгаясь секирами, пищалями, стрелами и копьями. Но мысли ее были далеко и волновались вместе с мировым окияном.

«В чем же он находится? Как на него твердь небесная упирается? На воду не обопрешься. Али на столбах? Значит, часть звезд под водой окажется? Нет, жгите меня, топите меня, но не может быть, чтоб окияном земля оканчивалась. За ним снова земля должна быть. Она составляет твердую чашу, в которой налит окиян. Иначе бы все воды морские низринулися вниз и… И что тогда? Ох, голова прямо гудит от этих розмыслов. Куда бы окиян утек? Не верю, прости Господи мою душу грешную, что вся наша земля плавает на воде, как плот на Сухоне. Должна быть некая книга про это…»

– Месяц, да ты не слушаешь, что глаголю-распинаюсь!

– А? Нет, вся во внимании.

– Зри, настоящая пушка. Ядра какие тяжелые. Раньше каменные были, а теперь из чугуна. Не поднять!

– А зачем столь тяжелые? Сделали бы полегче.

– Чем ядро тяжелее, тем дальше летит. Перо разве далеко закинешь? А камень – пожалуйста.