Помоги проекту - поделись книгой:
В кабинете отца, где я спала, по ночам мне одной было страшно. Отец оставлял в коридоре свет, мне нравились моя лежанка, сооружавшаяся всякий раз, когда я приезжала, и свежий запах чистого постельного белья. Но я все равно подолгу пролеживала без сна на своем матрасе, втиснутом в узкий проход между книжным шкафом и письменным столом, и дрожала от страха. Страх этот появился, когда мне было лет восемь, после одного разговора о смерти.
— Ужасно странно, что я дожил до тридцати лет, — сказал отец, прихлебывая кофе из своей коричневой кружки. — Никогда не думал, что доживу.
Меня тогда это потрясло, и даже теперь я не понимаю искреннего изумления, с каким говорил отец, — будто поверить не мог, что все еще жив, что сидит в своей кухне и мы разговариваем. С того дня я подолгу боялась уснуть. Если уж мой всемогущий отец удивляется, что не умер, то откуда же мне, маленькой девочке, знать, остановится у меня во сне сердце или нет.
Когда мне было одиннадцать лет, отец купил телевизор. По воскресеньям я притаскивала его в кабинет, устраивала из своего матраса и одеял уютное гнездышко и смотрела утренние передачи, чаще всего фильмы про мамашу и папашу Кеттл. Тогда в кабинете жили они.
Детских книг у отца не водилось. Сейчас я едва ли не рада этому. Иначе я никогда не прочла бы «Буч Кэссиди и Сандэнс Кид».
В 1974 году, когда неизвестно зачем прямо напротив отцовского дома начали строить автомобильный туннель, он, наконец устав от шума, решил поменять квартиру. Едва он съехал, все пошло вкривь и вкось. Отец начал пить запоями. В квартире на Гири-стрит у него был дом, и ему было там спокойно. А для меня там был дом отца, я всегда знала, где он, и тоже была спокойна. Иногда я задаю себе вопрос: если бы отец не уехал с Гири-стрит, покончил бы он с собой или нет? Возможно, живи он и дальше в той дешевой квартирке, все сложилось бы по-другому.
Коллекция его вся, кроме Уилларда, куда-то пропала. На мои вопросы отец отвечал: «В чемоданах». В новых домах мне нравились и новые кухни со сверкавшим линолеумом, и кабинеты, где не было ничего зловещего, и нормальная мебель, на которой можно было сидеть без боязни съехать в дыру, и потолки, откуда не свисала огромными лохмами краска. К тому же мне очень нравилось спать на нормальном диване.
Того дома на Гири-стрит больше не существует, на его месте стоит новый кондоминиум, и о прошлом напоминает только красный вагончик кафе. Много раз я там брала из окошка порцию жареного картофеля или хот-дог, приправленный чили, — в первый раз робкой шестилетней девочкой, в последний беспечным подростком, — но когда бы я туда ни пришла, больше всего на свете я верила в силу и всемогущество моего отца.
СТРАНА ИГР
Это вечная история, которую я все время рассказываю своей четырехлетней дочери. Что-то она из нее извлекает и хочет слушать ее снова и снова.
Когда пора ложиться спать, она говорит:
— Папа, расскажи, как ты был маленький и залез в тот камень.
— Хорошо.
Она подтыкает вокруг себя одеяло, будто послушные облака, сует палец в рот и смотрит на меня внимательными голубыми глазами.
Однажды ранним туманным утром, поднявшись раньше всех в доме и сидя за столом с чашкой кофе, я вспомнила про Страну Игр. Страной Игр назывался в Сан-Франциско парк развлечений, всегда людный, располагавшийся на берегу океана, неподалеку от зоопарка. Там, над Домом Игр, возвышалась гигантская фигура Смешливого Сола — огромной двигавшейся куклы, одетой в платье в горошек, — он раскачивался взад и вперед и периодически хохотал трескучим механическим смехом, пугавшим всех малышей, включая меня и Каденс. Мне не нравился Сол и не очень нравилось в Стране Игр. Я боялась всех аттракционов, кроме каруселей. Видимо, отец водил меня туда, когда мне было года четыре. Во всяком случае, наша четырехлетняя дочь, когда мы привезли ее в Диснейленд, от всего, кроме карусели, отказалась. Однако, по неизвестным причинам в Стране Завтра она решилась прокатиться на старой подводной лодке. Проспектик этого аттракциона лежит у нас, выцветший и поблекший.
Благополучно миновав Сола, я обычно выбирала лошадку на каруселях. Отец всегда сам застегивал на мне ремень и, убедившись, что дочь не свалится, спускался вниз и махал рукой. Потом мы гуляли, останавливаясь поглазеть на немногочисленных смельчаков, катавшихся на американских горках. Нам с отцом нравился грохот горок.
Я спросила у Каденс, нельзя ли поехать взглянуть на то место, где была Страна Игр. Я представила себе старый парк на берегу, который только стоит и ждет, когда я приду попрощаться.
— Конечно, если тебе хочется посмотреть на Продуктовый банк, — ответила Каденс. — На этом месте построили банк и воткнули еще и торговый центр. Но если и правда хочется, то можно и съездить.
Каденс очень старалась сделать мне приятное. Я так ей и не рассказала, почему мне захотелось увидеть тот берег. Однажды я там потеряла ведерко.
— Когда ты была маленькая, — как-то сказал отец, — я купил тебе ведерко с лопаткой, и мы поехали на пляж.
Отец не любил разговоров о прошлом и на прямой вопрос отвечал редко. Если же отвечал, то ответ давался ему непросто. В глазах возникала тревога, и, прежде чем что-то сказать, он переводил дыхание. Все мои попытки выяснить причину их развода матерью закончились ничем, отец говорил только: «Мы с твоей мамой хотели, чтобы ты родилась, и были тогда очень счастливы». Избегала расспросов и мама. Только из записной книжки отца за 1963 год я узнала, что разошлись они в канун Рождества — видимо, потому я с тех пор никогда не любила по-настоящему этого праздника. О причинах разрыва и в книжке написано тоже уклончиво.
Много лет я упрашивала отца рассказать о своих родителях, но он, поболтать обычно любивший, всякий раз отказывался. О его детстве я знала лишь одну историю, которую он часто рассказывал, когда укладывал меня спать, а потом включил в сборник рассказов «Лужайкина месть». Ни про мать его, ни про отца я ничего не знала. «Когда-нибудь, может быть», — говорил он. Зато любил вспоминать про ведерко. Думаю, «про ведерко» он придумал, так же как почти все, что рассказывал мне перед сном.
— Ты тихо играла на пляже, и вдруг откуда ни возьмись — волна. Я подбежал, подхватил тебя, а ведерко схватить не успел. Я усадил тебя подальше от воды и помчался назад за голубым ведерком, потому что думал, ты огорчишься. Оно тебе очень нравилось. Я хотел вернуть его тебе, зашел в волны и храбро пошел все дальше и дальше. — При воспоминании об этом он улыбался, а я невольно вздрагивала: плавал отец очень даже так себе. — А ты принялась кричать: «Папа, выходи из воды. Ведерко уже утонуло». И я понял, что ты права, ведерко, конечно, уже утонуло. Ты была очень смышленая девочка.
Время от времени, когда наши соседи везут на пляж сына, они берут с собой Элизабет. Всякий раз, пока они не вернутся, я сижу и дрожу от страха. Я ничего не говорю Полу, своему мужу. Я знаю что все это глупость. Соседи у нас оба отличные пловцы. С ними Элизабет нечего бояться.
Когда после целого дня, проведенного на берегу океана, Элизабет возвращается домой, она любит побыть одна. У нее много игр, игрушек, есть цветные карандаши и бумага. Но она подолгу просто сидит посреди комнаты. Иногда я встаю, прислонившись к притолоке, и наблюдаю за дочерью. Мне видно лишь спину и длинные, тонкие пальцы, которыми она задумчиво теребит свои спутанные светлые волосы.
ВОЛОСЫ У ОТЦА БЫЛИ, КАК У АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА
Перевернув лист календаря с июня на июль, я увидела фотографию Альберта Эйнштейна и вдруг поняла, что у отца были почти такие же волосы. Как на этой фотографии, где у Эйнштейна они чуть не до плеч и немного вьются. Снимок датирован 1952 годом.
Отец, тогда ученик старшей школы, еще не успевший открыть для себя Эмили Дикинсон, в те времена стригся коротко.
После его смерти всё, что у него в жизни было, включая тяжелое пальто и резиновые рыбацкие сапоги, переместилось в мой дом. Пальто отправилось в подвал, сапоги в гараж. Однажды, собравшись наконец с духом, я достала пальто и увидела на воротнике несколько приставших светлых вьющихся волосков. Будто отец снял его, когда припекло, минуту назад.
Сапоги перебрались в дом после жуткого ливня. Они удобные, и зимой я, быстро сунув в них ноги, иду ловить нашего кролика. Кролика мы держим в клетке, но днем выпускаем побегать на заднем дворе. Раньше у мужа были почти такие же сапоги, и поначалу казалось, будто это они и есть. Но эти принадлежали отцу.
Когда я была маленькая, я любила ходить по дому в отцовских ботинках и твердо верила, что когда-нибудь и у меня будут такие же ноги. Отец меня не разубеждал, хотя, учитывая, что ботинки у него были тринадцатого размера, это было маловероятно. Отец не любил разрушать иллюзии.
ПРИРОДА САМОУБИЙСТВА
Я рассказала Элизабет правду о смерти деда. Умер он до ее рождения, и потому я не знала, нужно говорить или нет. Однако мне не хотелось, чтобы она узнала о его самоубийстве от чужих людей. Когда ей исполнилось шесть лет, я ей сказала:
— Ты ведь знаешь, что твой дедушка умер.
— Да.
— Он покончил жизнь самоубийством.
— Что такое «самоубийство»?
— Это когда человек сам лишает себя жизни.
Она кивнула, и я решила было, что самое страшное позади.
— Как это случилось?
— Ну, у него были кое-какие неприятности…
— Нет, — перебила она. — Как? Он зарезался или повесился?
— А! — сказала я, пытаясь сообразить, как бы так сказать про пистолет, чтобы вышло не слишком ужасно. И ничего путного не придумала:
— Он застрелился.
— А куда застрелился? — спросила она, изобразив пистолет пальцем и помахав им в воздухе.
К такой реакции я оказалась явно не готова.
— В голову, — сказала я, опережая вопрос.
— А куда в голову?
— Мы точно не знаем, — сказала я.
Дочь разогнула ладонь.
Природа самоубийства постыдна. В семьях, где произошло самоубийство, обычно это скрывают. Порой даже пишут в свидетельствах о смерти другую причину. Не могу передать, как же я винила себя, и продолжалось это до тех пор, пока не покончил с собой один мой дальний знакомый, оставив жену и шестнадцатилетнего сына.
«Что они ему сделали?» — неожиданно для себя подумала я тогда.
Мысль меня потрясла, и я заплакала.
В первом классе в школе, где учится моя дочь, выбирают «Человека недели». У каждого ученика есть свой небольшой стенд, где он вывешивает портреты домашних, а на уроке рассказывает о них классу.
— Как сегодня прошел урок? — спросила я.
— Отлично, — ответила дочь.
При мелькнувшей вдруг мысли о том, чт
— И что же ты рассказала про бабушку Джинни?
— Что она живет на Гавайях и присылает подарки.
— А про папу?
— Что он коммерческий директор и печатает книжки.
— А про дедушку?
— Что он застрелился из пистолета и выстрелил в голову.
— И что же сказала учительница?
— Учительница сказала: «О!»
Пока я писала эти последние страницы, Элизабет проснулась и, накинув на плечи любимое легкое одеяло, пришла ко мне.
— «Природа…» — прочла она вслух и запнулась.
Я понадеялась, что следующего слова ей не прочесть, — оно было слишком для нее длинное и вряд ли попадалось в учебниках третьего класса.
— «…самоубийства», — дочитала она до конца.
Я сидела, не зная, что сказать.
— Неплохо звучит для названия.
Я с трудом заставила себя не свернуть на другую тему сию же секунду:
— Что такое, по-твоему, самоубийство?
После первого разговора мы этого ни разу больше не касались.
— Это то, что сделал дедушка.
— Как ты думаешь, почему он так поступил?
— Потому что не справился с жизнью. К тому же он пил, вот мозги у него и поехали. — И она с выражением повторила это слово: —
Элизабет рассмеялась, обняла меня и слегка куснула за плечо:
— Вроде как мои зубы.
— Зубы? — отчего-то встревоженно спросила я.
— Слишком их у меня много, вот они друг на друга и наезжают. — Она широко разинула рот, как в кабинете у ортопеда.
СЛАВА
На девятый мой день рождения отец купил мне велосипед. Он приехал с друзьями в машине на старую ферму, где мы жили тогда с мамой, у которой вот-вот должен был родиться мой сводный брат Джесс, и двумя сводными сестрами, Эллен и Марой. Отец отвез меня в «Швинн», и я выбрала себе велосипед. Кто еще приехал тогда в компании с отцом, не помню. Отец страшно радовался оттого, что может выполнить мою просьбу, а я радовалась велосипеду. У него было сверкающее красное седло и фары, которые, конечно же, сразу перестали гореть, но сам велосипед прослужил долго. Отцу захотелось, чтобы я тут же села и его опробовала. Сначала мне было неловко рулить по парковке перед всей компанией. Но едва я, приналегши на педали, ощутила скорость, я тут же о них забыла.
В то время отец уже стал знаменитым. Я этого не понимала. Мне хотелось только одного — чтобы он побыл со мной подольше, но он, конечно, уехал. Уехал со всеми этими веселыми, нарядными людьми. Я же утешилась мыслью, что можно сесть в автобус и самой приехать к нему в гости.
Конец дня рождения прошел хорошо, разве что от руля заболели руки, и я почувствовала это, когда принялась махать вслед увозившему его автомобилю.
Вокруг нашей фермы было тридцать пять акров земли, где повсюду цвели полевые цветы, которые я считала личным себе подарком небес, ничем передо мной не провинившихся и не виноватых в моем одиночестве, а, наоборот, существовавших лишь для того, чтобы и дальше дарить подарки, вроде новых теплых и солнечных дней. День завершился внесением тоненького самодельного песочного торта с белым кремом, украшенного пластмассовыми балеринками, которые держали зажженные свечки. Мама подарила мне блокнот для дневника. Я успела сделать в нем несколько записей, а потом потеряла. Потеряла потому, что тогда все мои душевные силы уходили — а временами уходят и сейчас — на то, чтобы поддерживать внутреннюю связь с отцом и не дать погибнуть крохотной искорке надежды, которая зародилась во мне той весной. Она живет во мне и по сей день.
В этом, 1995 году мама прислала мне на день рождения светлые, цвета утреннего неба, розы в обрамлении белых маргариток и папоротника. Маргаритки были любимыми цветами отца. Вазу с букетом, хоть она и была тяжелая, я легко удержала в одной руке. Надежда всегда легка.
НЕ СЛОВАМИ
Я пытался придумать, как лучше сказать ей про смерть отца, чтобы поменьше боли, но смерть словами не замаскируешь. В конце всех этих слов все равно кто-то мертв.
Временами любовь к отцу захватывает меня целиком, так что хочется подпрыгнуть, достать до неба, взять у него его краски и только ими, не словами, рисовать радость, которая живет у меня в душе. В такие минуты я кажусь себе воздушной акробаткой, в синеве перелетающей с шеста на шест. В любви живет сила, она не слабеет и не уходит.
ЛЮДОЕДЫ-ПЛОТНИКИ
Так отец называл биографов, хотя биографии любимых писателей читал с удовольствием. Биография Уильяма Фолкнера была у него толстенная, в двух огромных томах. Он мне давал почитать воспоминания любовницы Фолкнера. У него же в доме я нашла книгу воспоминаний жены Хемингуэя. И только открыла, как тут же, наткнувшись на печальный снимок пьяного Хемингуэя в ванне, отложила в сторону.
Однажды, когда мне было семнадцать, в 1977 году, мы вместе с отцом как-то пролистывали книгу «Голливудский Вавилон».[9] Я что-то спросила у него про одну упоминавшуюся там молодую актрису, которая покончила с собой, и он ответил:
— Она, знаешь ли, думала, ее найдут на постели среди прекрасных цветов, а ее нашли головой в унитаз. Какой позор. Так все спланировать и так умереть.
Отец перед смертью все в доме поставил на таймеры. У него долго играло радио, включался и утром выключался свет, работал, пока не переполнился, автоответчик. Возможно, отец устроил этот страшный спектакль для того, чтобы юные романтически настроенные поэты не рискнули последовать его примеру. Возможно, он действительно собирался уехать, а потом вдруг решил подвести итог. Возможно, все это была чудовищная, дикая ошибка. Все возможно. Людоеды придумывают сотни причин, разбирают отца по косточкам, перекладывают их так и этак. Иногда кто-нибудь из них звонит мне. Сначала он мило со мной болтает, а потом говорит: «Мне попалась рука, Ианте, не знаешь ли ты случайно, куда подевалась нога?» Наверное, они все думают, что сердце у меня из камня.
Сегодня поздно вечером, сидя одна и читая его неопубликованные стихи, я поймала себя на мысли, что все время ищу в них знак, подсказку, какую-нибудь скрытую мелочь, которая объяснила бы мне наконец — почему. Один раз сердце вдруг заколотилось, мне показалось: вот оно, вот. Я ошиблась. Это просто стихи, а не объяснения.
ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
Поделиться книгой: