Давно уж прошлое, как сон, Что снится без конца, Сквозь даль исчезнувших времен Я вижу два лица. Как слепки с миллионов лиц, Веселых и родных, В пурге полей, в огнях столиц, В боях я вижу их. С винтовкой юноша идет, И девушка за ним, И красная звезда встает Над их путем большим. Готовы жизни положить, Чтоб будущим владеть, Но смерть не может их убить, Они идут сквозь смерть. И с ними в книгу, в барельеф, В знамен весенних шелк Он входит, песней прозвенев, Бессмертный комсомол! 2 Сегодня родина зовет К просторам золотым, И снова юноша идет, И девушка за ним. Я вижу эти два лица В светящейся пыли Среди стенного багреца Разбуженной земли. Как слепки с тысяч лиц других, Их в глушь несет река, И тени утренней тайги Бегут по их щекам. Над ними вновь звезде сиять, Они — на славный труд, Земли богатства добывать Для родины идут. И с ними в книгу, в барельеф, В знамен весенних шелк Он входит, песней прозвенев, Бессмертный комсомол! 3 А завтра, вновь помолодев, Появятся они На шумном празднике, в труде, Совсем в другие дни. И все ж похожие на тех, Что брали Перекоп, Что шли дорогой первых вех И первою из троп. Смиряли русла грозных рек И море целины, И вот теперь, в атомный век Идут на штурм луны. Корабль космических высот, Их вдохновенный труд, Сигнала отправленья ждет, В полет они идут… И с ними в книгу, в барельеф, В знамен весенний шелк Он входит, песней прозвенев, Бессмертный комсомол! «Под сосен снежным серебром…»
Под сосен снежным серебром. Под пальмой юга золотого, Из края в край, из дома в дом Проходит ленинское слово. Уже на дальних берегах, Уже не в первом поколенье, Уже на всех материках И чтут и любят имя: Ленин! В сердцах народных утвержден. Во всех краях он стал любимым, Но есть страна одна, где он Свой начал путь неповторимый. Где были ярость, ночь, тоска И грохот бурь в дороге длинной, Где он родного языка Любил могучие глубины, И необъятный небосклон, И все растущий вольный ветер… Любить Россию так, как он — Что может быть святей на свете! «Даль полевая как при Калите…»
Даль полевая как при Калите, Унылая, осенняя, нагая. Леса в зеленой хвойной темноте Стоят, покой земли оберегая. И облака проходят тяжело. Отражены в озерной древней чаше И ворон тянет тихое крыло В безмолвие безлюдных пашен. И лишь над лесом, черные, маяча, Бросая тень по просекам в траву, Столбы высоковольтной передачи Мне говорят, в какой я век живу! ЧУДО НА ЛУГУ
На том лугу над кашкой густо-красной, Над синими огнями васильков, Вдруг облачко явилось в небе ясном, Чудесней всех обычных облачков. И этот луг, теплом земли дышавший, Свидетельствовать первым мог о том, Как, сняв скафандр, оранжевый, сиявший. Шла женщина в небесно-голубом. Земля ковер свой лучший расстилала, И по узорам, по цветам ковра, Из космоса вернувшись, шла устало, Впервые в мире звездная сестра! СИБИРЬ
Сто лет назад еще встречались В твоих раздольях старики, Что в океанах наскитались, Хлебнув и штормов и тоски. На гулких парусах летели В края тропической земли, Свою Америку имели И русской гордо нарекли. Но край Сибирский — дом родимый И на Аляске в сердце жил,— Тоской по родине гонимый, Из странствий путник приходил И видел, сколько надо силы Здесь приложить, чтобы Сибирь Все тайны недр своих открыла, Позолотив хлебами ширь. И вот пришли такие годы, Как чудных рек твоих разбег, И всю красу твоей природы Хранит и ценит человек. В его хозяйстве — небо, воды, Земля, и уголь, и руда, Встают в тайге его заводы, Растут, как в сказке, города. Идут, скользя степным раскатом, Тень самолета, тень орла,— Ты никогда такой богатой, Такой могучей не была! ПЕСНЯ О ТРУДОВОМ СОЮЗЕ
Мы создали сами народную славу, Любовь нашу, мира весну — Советский Союз, трудовую державу, Любимую нашу страну, Необъятную, Ширококрылую, Непобедимую, Могучей силою От бед хранимую. Пусть жизнь ее будет все краше и краше, Пусть жизнь к коммунизму ведет Великая партия наша, Великий советский народ, Необъятную, Ширококрылую, Непобедимую, Могучей силою От бед хранимую — Народов славу. Мира весну — Советский Союз — трудовую державу, Любимую нашу страну! ВОСПОМИНАНИЕ
Не может сердце позабыть былого, Хотя оно уж за годов горой, Я вспоминаю — и волнуюсь снова — Далекий ныне год сорок второй. Над обгорелой рощей легкой тенью Весь голубой июньский день летел. На линии резервных укреплений Один участок генерал смотрел. Смотрел окопы, блиндажи и доты, Всю маскировку, лазы и ходы, Все было крепкой, мастерской работы. Он вдруг увидел девушек ряды. И в строгие он всматривался лица, Как будто видел первый раз таких, Каким не только надо удивиться, А унести в солдатском сердце их. — Скажите мне, что здесь работы вашей?— Спросил он. — Все, товарищ генерал! — Как, эти доты строили вы даже? А кто ж их так хитро маскировал? — Мы все!.. — А кто вам проволоку ставил? А кто же вам окопы одевал Так чисто, что и щепки не оставил? — Все мы одни, товарищ генерал! И генерал пошевелил бровями: — Но мины ж вы поставить не могли? — Саперами мы тоже были сами, Всю связь мы тоже сами провели… — Немалый путь, я вижу, вы прошли! И взгляд его скользнул по лицам острым По их суровой, девичьей красе: — А что вы все похожи, словно сестры? — Мы сестры все, мы комсомолки все! Мы ленинградки!.. В солнечные дали, За Пулковский, в боях разбитый вал, Невольно тут взглянул поверх развалин, Чтоб скрыть волненье, старый генерал… Когда теперь мы слышим отовсюду Про молодости подвиг трудовой — На целине, на стройках, равных чуду, Сиянью зорь над юной головой. Я знаю, что ничто не остановит Бесстрашных, тех, упорных юных тех, Пусть грозы все гремят степною новью, Шторма встают штормов превыше всех, Пусть колет вихрь мильонами иголок И валит с ног на предполярном льду… Я вспоминаю этих комсомолок Под Пулковом в сорок втором году. НЕВИДИМАЯ ЛИНИЯ
Поля, холмы, лощины темно-синие, И перелески легкою волной, Но через все — невидимая линия, Неслышная идет передо мной. От Ладоги вы всю ее пройдете, Она к заливу прямо приведет, На старой карте вы ее найдете, С пометкой грозной — сорок первый год. Та линия еще сегодня дышит, Она по сердцу нашему идет, Она листву вот этих рощ колышет, И в новый дом подчеркивает вход. Возможно, поколеньям близким, Не так, как будущим, она видна, Хоть кое-где гранитным обелиском И надписью отмечена она. Но кажется, она еще дымится, И молнии пронизывают мрак, На ней — на этой огненной границе — Отброшен был и остановлен враг. Заговорила роща на откосе, Прислушайся, о чем шумит она, Как будто ветер, набежав, приносит Бесчисленных героев имена! «Есть такое в ленинградцах…»
Есть такое в ленинградцах, И чему они верны — В чем никак не разобраться Никому со стороны. Не в удаче, не в богатстве, Не в упрямстве даже суть — А в особом нашем братстве Над Невой, не где-нибудь! И в бою и в непогоду, Среди самых злых забот — Ленинградская порода Никогда не пропадет! БЕРЛИН —9 МАЯ
Дома здесь двадцать лет назад В огне и грохоте кипели, И шли бойцы сквозь этот ад Неотразимо — к высшей цели. И вдруг над яростью атак, Последним, исступленным бредом — Не красный над рейхстагом флаг, А солнце красное Победы! Здесь был окончен долгий путь, Сюда пришли мы за расплатой — И Гитлер не посмел взглянуть В лицо советскому солдату… …И вновь покой на тихих лицах, Берлин встречать весну готов, Не пепел — теплый дождь струится На цвет сияющих садов. О мире люди говорят, Горит воспоминаний пламя, Пусть злобные глаза следят Из ночи западной за нами. И пусть в двадцатую весну Народы слышат наше слово: — Здесь, где добили мы войну, Мы не дадим родиться новой! «Великим океаном нашей жизни…»
Великим океаном нашей жизни Сейчас плывем к тем дальним берегам, Что назовем землею коммунизма… Наш долгий путь закончим только там. На меньшее мы в мире не согласны, И чтобы нам ни встало на пути, Что сами мы предотвратить не властны,— Но мы дойдем — нам суждено дойти. О, если б взрывы ядерные стихли, Войны холодной вдаль ушел туман, О, если бы могли назвать мы Тихим Несущий нас Великий океан. Мы помним, как увидели японцы И как рыбак в смятенье закричал: «На Западе встает впервые солнце!» — Но то лишь взрыв, несущий смерть, вставал. Что б ни было — за нас земные сроки, И каждый день весь род людской следит, Как солнце жизни всходит на востоке, Пусть солнце смерти с запада грозит! Мы доплывем — и берег счастья встанет, И каждому тот берег будет дан, И каждый даст ему свое названье, Восславив жизни синий океан! III
СОЛНЕЧНЫЙ ДОЗОР
Бывает, в летний вечер красный Иль в вечер с синим льдом Вдруг с теплотой огней всевластных Лучи ворвутся в дом. К вещам обычным прикасаясь Неслышно и светло, Как будто передать стараясь Последнее тепло. То книге, ярко освещенной, То шхуне костяной, Или фигурке полусонной, Что вспыхнет белизной. Живые токи света бродят, Наш ослепляя взор,— Как будто через жизнь проходит Тот солнечный дозор. С таким возвышенным стараньем, С неведомых сторон, Все, что зовем воспоминаньем, Вдруг освещает он,— И то, что было злым и ломким, Или сродни громам, Души косматые потемки И темный лес ума. Но то, чем в прошлом сердце жило, Ключей всех горячей, Встает пред нами с новой силой, Струясь в огне лучей. Пока они блестящим дымом Текут, как сон за сном, Тем, что уже неповторимо, Мы заново живем! БРОНЕВИК
Эта ночь была не проста, В ней родился победы клич! Броневик у вокзала встал — И с него говорил Ильич. И казалось ему самому — Броневик лишь сигнала ждет, Будто сам подставил ему Броневое плечо народ. Черной ночью, от искр рябой, Изменялся города лик, Человеческий шел прибой, Унося с собой броневик. В море лет тот прибой не стих. До сих пор он в сердцах звучит, Жив и отблеск волн огневых. Броневик в апрельской ночи. А теперь он стоит суров, Как исполнивший долг боец, И не нужно высоких слов, И не нужен красок багрец. Пусть на нем играет заря Молчаливо и горячо, Только шапку сними, смотря На его седое плечо! ГЕРБЕРТ УЭЛЛС В РОССИИ
Уэллс сидел, смущение осилив, Мудрец, посол от Запада всего,— Глаза прищурив, перед ним Россия Заговорила, выслушав его. Тьма за окном грознее все и гуще, А собеседник говорил о том, Как жизнь народа расцветет в грядущем, Наполненная светом и теплом. Как будто бы страны он слушал душу, Уэллс запомнит этот день и час, Как будто бы впервые в мире слушал Прекрасный утопический рассказ. Но вспомнил грязь, детей голодных руки, Всех бедствий за углом девятый вал, Там холод, смерть искусства и науки, Безграмотные нищие, развал… — Как справитесь вы с вашим отставаньем, Во мгле слепой, никак я не пойму…— Российским фантастическим мечтаньем Весь разговор представился ему. Простился, шел, пожав плечами, к двери, Иронии во взгляде не тая, И мозг фантаста отказался верить Простому реализму бытия. Он снова в мире, где тепло и чисто, Где и шутя не могут намекнуть, Что именно в России этой мглистой Нашли рычаг — жизнь мира повернуть. Что именно в России — так уж вышло, Превыше всех больших и малых правд, Что именно отсюда к звездам вышним Взлетит победно первый космонавт. «В Смольном комната есть небольшая…»
В Смольном комната есть небольшая. Ее знает вся наша страна, Глыбы времени в прах сокрушая, Все такая ж, как прежде, она. И все кажется, в этом молчаньи, А оно неподвластно перу, Что в нее он с ночных совещаний, Как всегда, возвратится к утру. Мы увидим всей памятью сердца, Что сейчас лишь о нем говорит; Он к окну подойдет, чтоб вглядеться В нарастающий пламень зари. Точно все, что свершится на свете, Все, что будет с родною страной, Он увидит на зимнем рассвете В это синее с хмурью окно. Пусть другим ничего не известно, Ему видеть далёко дано… Мы стоим в этой комнате тесной И в волшебное смотрим окно. Пораженные видом мгновенным, Ощущая времен перелом, Точно темные судьбы Вселенной Вдруг столпились за этим стеклом. ИНДИЙСКИЙ ГОСТЬ
Рафик Ахмед пришел на площадь Красную, И точно сон увидел наяву — Почти полвека прожил не напрасно он, Мечта сбылась — он прилетел в Москву. Почти полвека он в столице не был,— А кажется, что лет прошло уж сто, Из старого осталось только небо, Да и оно какое-то не то. И в нем, как верхолазы — вертолеты, Разросся город — нет конца ему, И вспомнил он далеких дней заботы И в Пешаваре старую тюрьму. В кровь сбитые свои увидел ноги, Снег перевалов, каменную глушь, Смертельный мрак басмаческой берлоги, Разбойничьих, как ночи черных, душ… — Из Индии в Москву идешь, изменник! — Убили бы… Но красные клинки Его спасли. Освобожденный пленник Пришел в Москву, жил у Москвы-реки. Здесь сердце билось гулко, по-иному, Здесь ленинские слышал он слова. …И через горы вновь дорога к дому, И вновь тюрьма и нищий Пешавар. Все позади… Над ним закат пылает, И Красною он площадью идет, Пред ним склонились нынче Гималаи, Его увидя сказочный полет. Московских зданий розовеют глыбы, Сады осенним пламенем горят. — Тебе, Москва, тебе, Москва, спасибо! Так старый говорит Рафик Ахмад. — Когда-то шел я тропами глухими, Сегодня вижу я побед зарю, И славлю я твое большое имя,— Спасибо, Ленин, трижды повторю! Я шел в Москву кровавыми ногами — Сейчас летел быстрее света дня, Ты сделал так, что лет крылатых пламя Крылатым также сделало меня. Сегодня знают люди всей Вселенной, Что человек и должен быть крылат! — На этой Красной площади священной Так старый говорит Рафик Ахмад! КОСТЕР У СМОЛЬНОГО
На пороге немыслимых дней, Там, где Смольный стоял, как гора, Был солдат из рабочих парней, И задумался он у костра. Он глядел в этот жаркий костер И за огненный видел порог, Что костер этот пламя простер В бесконечность походных дорог. Осветил небывалые дни, И горела на шлеме звезда, И горели биваков огни, Нестерпимо большие года. Пусть они отсверкали в былом, Все казалось, что снова стоит У сибирских костров, над Днепром, Там, где город далекий — Мадрид. В сорок пятом окончился шквал, Полон чувством единым одним, Уж в Берлине стоял генерал, И костер догорал перед ним. И в костре том, на майской заре, Он узнать уголек был не прочь От костра, что когда-то горел Перед Смольным в Октябрьскую ночь! ГОВОРЯТ ЛЕНИНГРАДЦЫ
Чего бы нам пророки не вещали, Ни перед кем мы не были в долгу. Исполнили, как деды завещали,— Мы Ленинград не отдали врагу! Легенды снова сделали мы былью, А враг наш был смертелен, но не нов, Мы первые его остановили В Европе, потрясенной до основ. Лишь четверть века мирно миновало, А кажется, уже прошли века, И Ленин так же, как тогда — сначала, Нам с башни говорит броневика. Гремят салюты и веселий струны, Лежат снега светлее серебра, А белой ночью комсомолец юный О подвигах мечтает до утра… КРЕМЛЬ
На апрельском рассвете с Волхонки — Только выйди на площадь совсем — Он нежданно рождается, звонкий, Легкостенный и розовый Кремль. Весь прозрачный, как сон, многоглавый, Точно солнца сияющий брат, Точно жаркою солнечной славой Его стены и башни звучат. Весь рассветною силой расцвечен, И на гребне растущей волны Точно встал он, расправивши плечи, Над зарей небывалой страны. СМЕНА КАРАУЛА
Есть мастера известного картина, И в ней, идя на зрителя, растут Бойцы, шагая улицей старинной, Чтоб встать у Мавзолея на посту. Москвы ночной глубок рабочий роздых, Шаги в тиши отчетливо стучат, Морозный свет горит на красных звездах И на щеках у молодых солдат. Какая озабоченность застыла В их строгом взоре, точно разлита Здесь в воздухе торжественная сила, Особого величья простота. И, пост такой впервые принимая, Здесь чует сердцем каждый, кто идет, Что их сюда сама страна родная, Как сыновей любимейших, ведет. А позже время им самим укажет — Отцам на смену, дням их и ночам, Им, молодым, дано стоять на страже Родной земли и ленинских начал. «Тогда заря звалась Авророй…»
Тогда заря звалась Авророй, Розовопенной и живой, И согревала нас и город Над крупноплещущей Невой. И в этом юном очертаньи От сна встающего огня Могла быть песней, изваяньем, Предтечей молодого дня. Мы были юностью богаты, Не все ли было нам равно, Какой богинею крылатой Стучится нам заря в окно. Мы в классике богинь хранили, Зарей обычной дорожа, Мы много символов сменили, В суровой жизни возмужав. Пришла пора. И в эту пору К иной заре сердца пришли — Иную мы зажгли Аврору Для всех людей, для всей земли! И снова вспыхнувшее имя Вернулось в мир людей живых, Родившись в грохоте и дыме Из пены взвихренной Невы. Аврора! Про твое рожденье На всю планету говорим! Ты стала знаком пробужденья Всечеловеческой зари! «Какой-то гул глухой…»
Какой-то гул глухой Меня вдруг ночью будит — И луч слепой скользит По моему лицу, Тревога давних лет приходит Снова к людям, Как будто мирный быт Опять пришел к концу. И человек опять, вскочив, К оружью встанет… Но в мире тишина, И в тишине ночной То эхо донеслось Глухих воспоминаний Из темной памяти, Ожившей под луной. «Один тиран, не будем имя…»
Один тиран, не будем имя Его мы к ночи называть, Пришел он с ордами своими Наш Ленинград завоевать. Вообразил в кошмаре дымном И с помраченной головой, Что превратит наш город дивный В пустынный хаос над Невой. И весть дошла до края света — Навстречу силе огневой Встал Ленинград, в грозу одетый, И принял вызов боевой. И где искать теперь тирана — Где прах развеялся немой? А он, как прежде, утром рано Встает и блещет, город мой. Шагает в золотом узоре, В узоре солнечных оград,— О Ленинград! — какие зори, Какое счастье — Ленинград! «Лес полон то звоном, то воем…»
Лес полон то звоном, то воем, Никак разобрать не могу, Откуда берется такое — Деревья, разбитые боем, Стоят в почерневшем снегу. С колючей обмоткой рогатка Висит на сожженной сосне, Колючая проволока шатко Качается, словно во сне. Заброшена взрывом рогатка, Гудит, и звенит, и поет, И стонет в тоске, как солдатка, Как ротный, в атаку зовет. Нет, это не арфа Эола, Здесь ветер колючей струной Над мира пустыней тяжелой Звучит в красоте ледяной. А снег на убитых не тает… На дикой сосне, на весу, Солдатская арфа играет В ночном и бессмертном лесу. «В той же комнате, где Пушкин…»
Я увидел бронзовую деву с разбитым кувшином, сидящую в лицейской комнате поэта в освобожденном городе Пушкине.
В той же комнате, где Пушкин, Лицеист с пером гусиным, Голос муз впервые слушал, Мира светлые глубины; В доме бывшего лицея, В кресле темном и старинном, Там сидела, бронзовея, Чудо-девушка с кувшином. На плечах шинель у девы. Ночь в окне… Свеча пылает, И она, как отблеск гнева, Все лицо преображает. Светлый луч бежит вдоль шеи, Только деве не до света, Точно вышла из траншеи Дева-мстительница эта. Боевой достойна чести, Шла в атаку непреклонно, И вошла с бойцами вместе В город свой освобожденный, И пришла туда, где Пушкин, Лицеист с пером гусиным, Голос грозной Музы слушал, Мира черные глубины. СТРЕЛА ПАПУАСА
Привез тот лук не вождь суровый, Ученый с доброю душой, Держал тот лук, с Гвинеи Новой, Дикарь — раскрашенный, большой. Смотрели взрослые и дети, Как он в музее над Невой Свой лук держал почти столетье С натянутою тетивой. Когда же средь осады гула, У дико вспененной Невы, Волна взрывная дом качнула — Стрела сорвалась с тетивы. Как будто место вдруг сместилось, Родные встали берега, И с гулким посвистом вонзилась В дверь шкапа, словно в грудь врага. И свет пожара огнекрылый, Ворвясь, как дальная заря, Вдруг осветил в лице застылом И гнев и ярость дикаря, Который вышел на мгновенье Из неподвижности своей — Чтоб отразить в недоуменье Налет нежданных дикарей. «Какое уже на войне любованье?..»
Какое уже на войне любованье? Великая тяжесть труда, Дорог и сражений чередованье, Могилы. Из жести звезда. Но мы понимали того генерала, Что крикнул в смертельном аду, Увидев в атаке народ свой бывалый: — Смотри, молодцами идут. «Когда мы слышали слова…»
Когда мы слышали слова: — Я — ленинградская вдова,— То ей сердечно отвечали Словами, полными печали. Но — «ленинградский я вдовец» — Звучало тускло, как свинец. Пускай он худ был, как скелет, Он громких слов не ждал в ответ. С лицом, как старый, серый мел, Он плакать права не имел. Имел он в городе своем, Где прожил жизнь, где мы живем, Смертельным схваченном кольцом, Одно лишь право — быть бойцом! МАЛАЯ ГРЕБЕЦКАЯ, 9/5
Посвящается М.К.Н.
Здесь, на квартире преподавателя пехотного юнкерского училища К. Ф. Неслуховского, с осени 1906 года до начала 1907 года работал В. И. Ленин. Там же происходил ряд совещаний членов ЦК РСДРП.
О, эта редкая квартира, Где с наивысшей простотой Крыло неведомого мира Касалось мебели простой. Среди обычных дел и малых, Всему живущему взамен, Рождалось чувство небывалых, Непредставимых перемен. И вместе с тем все шло так гладко, В порядке общего всего, Что даже вражьих глаз догадка Не угадала б ничего! Какое б грянуло смятенье, Когда б узнали стороной, Что здесь в тиши работал гений Над мира новою судьбой. Сквозь лет неизгладимых тени Сегодня ясно помнишь ты, Как дальней юности виденье,— Его слова, его черты. Над прошлым бури и туманы, Но все он в памяти живет, Тот ленинский, всегда нежданный, Всегда волнующий приход. При скучном сумеречном свете, В пальто, блестевшем от дождя, Так скромный вид хранит Бессмертье, В жилище смертного входя. «Мы прожили вместе так долго…»
Мы прожили вместе так долго Хорошие, злые года, Что в сене искать нам иголку Уже не составит труда. Иголку искать мы не будем, Но в нашем пути непростом Мы отдали главное людям, И мы не жалеем о том. «Когда все то, что мы любили…»
Когда все то, что мы любили И что святым для сердца было, Затмилось в тучах черной пыли, В огне и грохоте тротила. Когда дома валились просто, И город стал душой без тела, И всюду с треском, как береста, Свиваясь, прошлое горело. И ум отказывался верить, Что улица другою стала, Чтоб тут же за открытой дверью У дома Смерть подстерегала. И стало темным, диким, нищим, Морозом сковывая пальцы, Давно знакомое жилище — Пещерою неандертальца. И в этом хаосе разлуки, Потерь и черного мученья Твои поддерживали руки Живой огонь сопротивленья. Каким теплом светились очи. Была ты мужества примером, Всех лучших мыслей средоточьем Последней прелестью и верой. И на блокадных грозных кручах Делилась всей души богатством, Когда ты — лучшая из лучших — Крепила боевое братство. То не подсказывает разум, То было в сердце все хранимо, Всей жизнью я тебе обязан, И это — неопровержимо! «Небо с облачным глетчером…»
Небо с облачным глетчером В голубеющем инее, Может быть, таким вечером Все прощается зимнее. И уходит все мглистое, Все сурово-тяжелое, Все, что под ноги выстелил Снег парчой невеселой. Ты идешь и не хмуришься Теплой улицей братскою, Ты идешь и любуешься Стороной Петроградскою. Молодежною речью, Взглядов прелестью синею. Может быть, таким вечером Все прощается зимнее. «Здесь мы, родясь когда-то…»
Здесь мы, родясь когда-то, Вошли душой и телом И в невские закаты И в счастье ночи белой. Здесь поднимали чаши Сердечного порыва, Шуршали лыжи наши, Скользя по льду залива. Мы жили, мы любили Хорошею любовью, И нам сады светили Своей осенней кровью. И нам сияли песни И вы, родные лица. Когда умрем — воскреснем Чтоб снова здесь явиться. ПРЕДМАЙСКИЙ СНЕГ
Шел мокрый, предмайский, пушистый снег, В лощинах млели туманы, Гулял человек, смотрел человек: На пробу били фонтаны. В потоках взлетающей к небу воды Снежинки пели и плыли, Рождая почти музыкальный дым, Звучащий тончайшей пылью. И статуя-дева из древних Афин Разинула рот от счастья, И на воротах деревянный дельфин Смеялся веселой пастью. «ВАРЯГ»
Сначала все было морскою судьбой, Под сенью военного флага, И в память навечно вошел этот бой, Геройская гибель «Варяга». И пели крестьянин, рабочий, моряк, Отдав ему славу по чину: — Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,— Корабль провожая в пучину. В ответ лишь шумела морей синева, Не верили в грусти суровой, Что встретятся песни народной слова С «Варягом», воскреснувшим снова. Но время настало — и в вечер один Тряхнула Нева головою, Как будто из песенных вышел глубин Советский «Варяг» над Невою. Он воздухом нового века дышал, Вплывая в крылатые весны, Как будто легенды корабль возмужал, Став крейсером ракетоносным. Уйдет на охрану Советской страны В моря он на долгие годы, С той песней, как шум океанской волны, Вздымавшейся в сердце народа. ДОМ
Стоит он на углу известных, Старинных улиц — этот дом, Как бы в забвении чудесном, Вполне оправданном притом. Лет двести уж ему, допустим, Висит доска, как старожил, Читаю с гордостью и грустью, Что в этом доме Герцен жил. В годах необозримо дальних Здесь Пушкин по Морской бродил И к Смурову, в колониальных Товаров лавку, заходил. Пройдя в апрельский холод Невским (И дневником сей факт храним), Здесь был Шевченко с Лазаревским И грелся джином огневым. И в этом доме чинно-хмуром, Среди погон и вензелей, Столетний справил новый Смуров Своей торговли юбилей. И в год, для всех купцов печальный, Плакатом красным окрылив, Из лавки той мемориальной Уж вырос кооператив. А в дни осады беспросветной, Все окна, как глаза, закрыв, Дом только вздрагивал ответно На недалекой бомбы взрыв. И вот сейчас я, как прохожий, У старокаменных ворот Стою и думаю: «Похоже, До коммунизма доживет!» Ну как же прочно он построен, И без особенных затей, Он не уступит древней Трое По монолитности своей. Проходит век в огне и громе, Смотрю в знакомое окно,— Ведь я родился в этом доме… Припомнить страшно, как давно. «Есть полянка на Москве-реке…»
Есть полянка на Москве-реке, И над ней, у каменного края, Сам Тарас стоит невдалеке, Шумную столицу озирая. Тополя за ним уходят вбок, Перед ним дубовая аллея, Там и мной посаженный дубок Вырастает, тонко зеленея. И когда я посмотрю вокруг — На дубок, закатом позлащенный, Я невольно вспоминаю вдруг О баньяне острова Цейлона. Там, в глуши тропических полян И среди скромнейших, тихих келий. Посадил священный я баньян, Он растет и здравствует доселе. И как будто даже связи нет Меж дубком и тем баньяном дальним, Но горит далекой дружбы свет Надо всем тревожным и печальным. Мир сейчас как никогда жесток, Но у дружбы есть свои законы, Чтоб растить московский мой дубок И баньян мой, дружбе посвященный. «Лес хорош, прохладен, светел…»
Лес хорош, прохладен, светел, Зацветают сосен свечи, По верхушкам ходит ветер, Лес трепещет птичьей речью. Весь наполнен свежим, новым, Звонким, пряным и густым Стиховым зеленым словом, Над костром веселый дым, Точно в бездну тысячелетий Небу шлют земли сыны Жертву, первую на свете, И в воде отражены И костер, и лес, и дети, Словно изображены Первым мастером весны, Что на все сейчас ответил. ЯМА В ПРИГОРОДНОМ САДУ
За равнодушных лилий полосою, Из-за кустов, с дорожки не видна, Большая яма со слепой водою, В ней зелень юных лип отражена. Я иногда смотрю на эту яму, На водяной, тоскливый, тусклый щит, Дыханием истории упрямой Мои виски здесь ветер холодит. Года войны ко мне подходят снова, Сквозь их туман я вижу наяву — Здесь танк стоял, закрытый и готовый Своею грудью отстоять Москву. И эта яма — яма не простая, Так близко враг был — сердца на краю,— А танк стоял, в родную крепь врастая, Чтоб победить иль умереть в бою. Теперь здесь тишь… Лишь по дороге мчатся Грузовики и слышен крик детей, Которые не могут не смеяться, Не могут обходиться без затей. И в этом месте мало кто и знает, Что значит яма сонная в саду… А мимо жизнь гремит, цветет, сверкает, Как новый танк на боевом ходу! ЛЕТОПИСЕЦ
Может быть, то было против правил. Иль нашла такая полоса, Начатую запись он оставил, Впал в раздумье — и не дописал. Сколько мук земля в себя впитала, Летопись хранит их, как тайник… Вышел в степь, безмолвно степь лежала, И к земле полночной он приник. И услышал, затаив дыханье, Дальний гул, что был с землею слит, То ль грозы далекой грохотанье, Топот ли бесчисленных копыт, Стон ли горя, трепетавший глухо, Спали травы, от росы дымясь. Он лежал, к земле припавши ухом, Разгадать грядущее стремясь. Встал потом он на одно колено, Весь росой алмазною пыля… — Будь же ты вовек благословенна. Радость сердца — русская земля! ЧАС ТИШИНЫ
Настала тишина, Не шелохнется нива, Не плещется волна И не трепещет ива. И братья муравьи, И наши сестры пчелы, Верша дела свои, Прервали труд тяжелый. Ну, просто тишину Природа предписала, В ее чудес страну Пока проникли мало. Не знаем мы пока, Что в ульях пчелам снится, Какие там века? Какие летописцы? Все стихло, может быть, Перед землетрясеньем, И всех предупредить Должна в своих владеньях. Мы в этом не сильны, И нам гордиться нечем. Есть время тишины И в жизни человечьей. Ждет мир, в тиши влачась, В безвыходном покое,— Что дал нам этот час: Открытье мировое? Иль музыкальный шквал? Поэмы чудо строфы? Иль сердце мира сжал Пред новой катастрофой? МАКИ
Уже флоксы стали лиловее. Маки, маки, я всегда готов Видеть вас на поздней ассамблее С летом расстающихся цветов. Вы, как реки, льетесь по пустыне, Север наш дает вам свой приют, На Луне, как выяснилось ныне, Никакие маки не цветут. Я люблю вас, полноцветных, крепких, С криком ваших разноцветных ртов, Предо мной встаете вы как слепки С лучших чувств, принявших вид цветов. В маках розовых, с оборкой белой Что-то от веселых танцовщиц, В маках желтых — прелесть онемелых От восторга славок-небылиц. Белые — как дети белой ночи, Легкий пламень, снежный полусон, Только в алых песня видеть хочет Алость губ и алый шелк знамен. Потому что смертною порою, Облетев, покроют наяву, Точно кровью павшего героя, Лепестками алыми траву. «Опять стою на мартовской поляне…»
Опять стою на мартовской поляне, Опять весна — уж им потерян счет, И в памяти, в лесу воспоминаний, Снег оседает, тает старый лед. И рушатся, как ледяные горы, Громады лет, вдруг превращаясь в сны, Но прошлого весенние просторы Необозримо мне возвращены. Вновь не могу я вдоволь насмотреться На чудеса воскресших красок дня, Вернувшись из немыслимого детства, Бессмертный грач приветствует меня! Мы с ним идем по солнечному склону, На край полей, где, как судьба, пряма, Как будто по чужому небосклону, Прошла заката рдяная кайма. ДЕТИ МИРА
Чья там бродит тень незримо, От беды ослепла? Это плачет Хиросима В облаках из пепла. Чей там голос в жарком мраке Слышен исступленный? Это плачет Нагасаки На земле сожженной. В этом плаче и рыданьи Никакой нет фальши, Мир весь замер в ожиданьи: «Кто заплачет дальше?» Дети мира, день не розов, Раз по всей планете Бродит темная угроза, Берегитесь, дети! У КОСТРА
У костра в саду, после прогулки, Задремав, увидел: я в горах, Будто я сижу за старым Гулом, У ночного сванского костра. На зеленой маленькой поляне,— Перед ней встает, как призрак, лед,— Тень большая Миши Хергиани[1] По стене по Ушбинской идет. Искры блещут, по горе маячат, Точно ночи скальная тоска, Точно все снега беззвучно плачут, Вздох лавин ловя издалека. Камнепад разрушил ревом грома Тишину приснившихся громад, Смёл он сванский мой костер знакомый, Что горел так много лет назад. Сонную смахнул с лица я одурь, А в саду костер — как слюдяной, Тих и мал, мои зато уж годы Выше сосен встали надо мной. "Наш век пройдет. Откроются архивы…"
Наш век пройдет. Откроются архивы, И все, что было скрыто до сих пор, Все тайные истории извивы Покажут миру славу и позор. Богов иных тогда померкнут лики, И обнажится всякая беда, Но то, что было истинно великим, Останется великим навсегда. ВТОРОЕ ДЕКАБРЯ — ПЕСЕННЫЙ ДЕНЬ
