Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Полдень в пути - Николай Семенович Тихонов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Герою Социалистического Трудя Александру Прокофьеву.

Облака идут гурьбою Над твоей Кобоной, Над травою голубою, Над волной зеленой. Так идут гурьбой чудесной, В Ленинграде — к дому — В старом сердце столько песен, Впору — молодому! Облака те непростые, Это — жизни годы, Годы легкие, литые. Есть стальной породы. Годы алые, как вишни, Вешние истомы, Годы поступи неслышной, Годы — словно громы. Встал хозяин, чтоб размяться, Песенник и воин, И сказал — Я, нынче, братцы, Лучших слов достоин. Вы хулите, иль хвалите, Не судите строго, Я на свете — славный житель, Видел в жизни много. Со щитом и на щите был, Всякое бывало, Всякая там к черту небыль Предо мной дрожала. Этот день — хороший вестник На большой неделе, Так споем же, братцы, песню, Как бывало пели. Когда были помоложе, Кровь кипит по жилам, Будем петь ее чуть строже, Но со старым пылом! Пусть ту песню слышно будет Всему белу свету!.. И пошла та песня в люди, И конца ей нету.

"Поет нам утро не трубой старинной…"

Поет нам утро не трубой старинной, Оно звучит, как пионерский горн, О гневе гор грохочут нам лавины, Есть у морей свои законы волн. И мы закон Октябрьский утвердили Одна шестая мира ожила, И стали уже сказочною былью Тех первых дней герои и дела. Мечты веков сбываются не скоро, Настало время в нашей стороне — Наш человек — хозяин всех просторов Наш луноход работал на Луне. Наполнен силой солнечного света, Но на земле особой силы круг, От света новых наших пятилеток, Светлее в мире делается вдруг!

"Неисчислимы Ленина портреты…"

Неисчислимы Ленина портреты, Они — вблизи и в дальнем далеке, В полярном мраке, на зимовках где-то, В огнях столиц, в разбуженной тайге. На корабле, что все моря изведал, На заводской, на вахте боевой, Его портрет на знамени Победы, И в космос взял его Береговой. Любовь людей и глубже все и шире, Во имя жизни, лучшего всего, И нет сейчас таких народов в мире, Чтобы не знали облика его. С грядущего завесу Ленин поднял, Чтоб видеть мир свободным от оков, И Ленина приветствуют сегодня Народы всех пяти материков. Поднявшись над прославленными всеми, Живущий вечно в мыслях и в сердцах, Он всех живей — над ним не властно время — И не измерить дел его размах. Он весь — земли бесценное наследство, Пусть поколенья свой проходят круг, И с каждым он встречаться будет с детства, И в жизни жить, как самый верный друг!

ДЕНЬ СТРАНЫ

Леса пропалывают самолеты, Чтоб уничтожить мусор и гнилье, Летит пчела — пополнить улья соты, Рыбак уходит в плаванье свое. Идут комбайны, поле убирая, Вступает в строй листопрокатный стан, Горят фонтаны газа, не сгорая, И теплоход выходит в океан. Спартакиада флаги поднимает, Чеканщик оживляет серебро. Подземной трассой, что во тьме сверкает, Гордится вновь Московское метро. Вчерашний день причислен к жизни                                                                древней, О всем другом уже идет рассказ, Над всем, что видим в городе, в деревне, Лежит Советов Ленинский наказ. Вся жизнь гудит, блистает и трепещет, А там, всему живущему назло, За рубежом — оно шумит зловеще, Враждебных станций радиокрыло. Да, там полвека злобу не тушили. О, если бы нам дали мирно жить, На пользу мира что бы мы свершили, Что мир без нас не мог бы сам свершить!

IV

ВЫРА[2]

15 марта 1918 года

Четвертый съезд Советов Столпился перед зыбью, Рокочут анархисты, взводя курки. Ныряют соглашатели, чешуйчатостью рыбьей Поблескивают в зале глухие уголки. Колючей пеной Бреста Ораторы окачены, Выкриками с места Разъярены вконец — Эсеры гонят речи, но речи, словно клячи, Барьеров не осилив, ложатся в стороне. По лицам раскаленным Проносится метелица, Ведь нам же, ведь сегодня, здесь, Вот здесь решать гуртом — Винтовкой беспатронной ли В глаза врага нацелиться, Или уважить вражью спесь И расписаться в том. «Вот когда мы шагали верстами, Не так, как теперь, дорожим вершком, Так ведь за нами — и очень просто — Те же эсеры шли петушком!» Зала разорвана. Ленин, заранее Нацелясь, бьет по отдельным рядам, Точно опять погибает Титаник, Рты перекошены, в трюмах — вода. «Теперь как бойцы мы ничтожны слишком, Тут и голодный и всякий вой, Вот почему нам нужна передышка — Мы вступили в эпоху войн». Тонут соглашатели. Лысины как лодки, Рты сигналы мечут напропалую — ввысь, Но гром нарастает — кусками, и ходко Холмы рукоплесканий сошлись и разошлись. Рук чернолесье метнулось навстречу, Видно, когда этот лес поредел, Что это зима, где не снег бесконечен, А люди — занесенные метелями дел! 1 Меж Ладогой и Раута Угрюма сторона — Только таборы холмов Да сосна. Только беженец, От белых пуль ходок, Гонит стадо несвежее На восток. Словно в ссылку сектанты, Шагают там быки, Кровавыми кантами Обшиты их зрачки. Скучая по крову, Голосами калек Поносят коровы Разболтанный снег. И лошади бурый Волочат свой костяк, Закат как гравюра, Но это — пустяк. Над всеми голосами Скотов, дыша, Умные лыжи остриями Судьбы шуршат. По ветру в отчаянье Удерживая крик, От смерти — нечаянно Уходит большевик. Меж Ладогой и Раута Угрюма сторона, Товарища Ракова Еще щадит она. Остались он да беженец, От белых пуль ходок, Холмы в личине снежной Да в сердце — холодок. Только с Красной Финляндией Кончен бал, Над черепов гирляндами Бал забастовал. Только в стадо включенный Упрямый костоправ Уходит побежденным, Узлами память сжав! 2 Изведавшее прелести годов несчетных, Развесистое дерево взирало на столы, В саду за музеем на месте почетном Пестрая очередь топтала палый лист. Дождь струился по людям незнакомым, Плечам и фуражкам теряя счет,— Спасского Совдепа военкомом, Товарищем Раковым, веден переучет. Комсостав, окутанный паром Осени дряблой и жирной, как Борщ переваренный, — шел недаром В списки резервного полка. Всем ли довериться этим бывшим Корнетам, капитанам, подпрапорщикам? На месте погон были дырки, а выше — Сентябрьская слякоть стекала по щекам. Одни были напуганы, как сада ветви, Жалобно трещавшие под сапогом. Иным безразлично было все на свете, А третьи говорили: «Товарищ военком». Очередь курила, таинственно крякала, Как будто она продавалась на вес. Самсоньевский, Зайцев? — разгадывать всякого — Значит, в саду на полгода засесть. Качавшееся дерево вместо промокательной Пухлой шелухой осыпало стол — Осень старалась быть только карательной, Темной экспедицией, мокрой и густой. Но, казалось, ссориться сегодня не придется, Все глядели вымытыми, словно из колодца. И, казалось, с лишними, снятыми отличьями Снято все давнишнее, снято — и отлично! 3 Весь день гоньба под знаком исполкома. Верти до ночи ручку колеса, Где совещанья, речи, пыль и громы — Ты доброволец, ты не нанялся! Необходимость машет булавой. Хвали и злись, ручайся головой, Пока внезапно день не испарится, И к полночи он различает лица Лишь с точки зренья боевой Или досадной единицы. Блокада вкруг, как петли паука, Давай, солдат — крепись, товарищ Раков, В ночной глуши досаден с потолка Летящий герб в махорочных зигзагах. И особняк, где шли пиры, обеды, Черт знает что — в дыму других печей, И в нем кипит, как варево победы, Весь срочный быт военных мелочей. Телефонист молодой Перехмурил брови — Он сидит, как под водой, Иль витает с крышей вровень. Страна полна такими. Привычными, что крик, Красноармеец имя им, А век их не велик. И Раков смотрит: вот из тех — Телефонист, Кому отдать сейчас не грех — Своей лепешки лист. «Товарищ, ешьте!»— «Военком, я сыт. Я из гусаров спешен, Я даже сбрил усы. Из роты Карла Либкнехта, В войне четвертый год, Пишу стихи, отвыкнуть чтоб От всяческих забот».— «А ну-ка, попробуйте»… Сразу растет, Лицо тяжелеет, но грусть водолаза Кошачьим прыжком заменяется сразу, Слова начинают зеленый полет: «Книги друг к другу прижались, В праздности шкап изнемог, Вы разве в шелку рождались, Гордые дети берлог? В щепы — стеклянные дверцы, Праздничных строк водопад Каждому в душу и сердце — Пей и пьяней наугад. В буре — спасение мира, К ней восхваленно взывай, Души лови — реквизируй. Если негодны — взрывай». «Интеллигент, — подумал Раков тут,— Такие все иль пишут или пьют. Вы искренни — в том зла большого нет, Но революция гораздо проще, На кой вам черт разбитый кабинет, Откуда книги тащите на площадь?..» Ушел, засел до солнца коротать Часы в бумажной пене и окрошке, К рассвету мысли начали катать Какие-то невидимые крошки. Мышиный мир наладил визготню, Стих мелькнул, усталость вдруг упрочив, Окно зажглось — и солнце на корню Увидел он, — и солнце было проще. 4 Фасад казармы давящий, всячески облупленный, Он стоил прошлой ругани и нынешней насмешки, А люди в шинелях глядели, как халупы, Такие одинокие во время перебежки. Тут бывшие семеновцы мешались с тем загадочным, Как лавочный пирог, народом отовсюду, Что бодр бывал по-разному в окопах и на явочных, Оценивая многое, как битую посуду. Ученье шло обычнее — так конь прядет ушами, И Раков слышал: рвением напряжены сердца. Но чувствовал, как винт ничтожнейший мешает Ему поверить в то, что это до конца. Но было все почтенно: портянки под плакатом, Как встреча двух миров, где пар из котелка — Достойный фимиам, и Раков стал крылатым. Смеркалось… Плац темнел, как прошлое полка. 5 Сведя каблуки, улыбаясь двояко, Блестяще он выбросил локоть вперед, Смутился: «Вы — Ра…» Запинаясь: «Вы — Раков? Самсоньевский, к вам в переплет». Финские сосны в уме побежали, С улицы лязгом ответил обоз. Шел комиссар в офицерские дали, В серую карту морщин и волос. Карта тянулась: рада стараться! Билетом партийным клялась за постой, Билет был билетом, но череп ногайца, Но петлями — брови, но весь не простой. 6 Вопреки алебастру, вощеному полу, Портьерных материй ненужным кускам, Вопреки даже холоду, он сидел полуголый, Отдыхая как снег, под которым река. Для него ль кресла с министерской спинкой? У паркетного треска предательский ритм. Разве дом это? Комнат тяжелых волынка, Вражья ветошь, по ордеру взятая им. Шелуха от картофеля с чаем капорским, Плюс паек, плюс селедок сухой анекдот, А над городом, в пику блокадам заморским, Стопроцентное солнце весенних ворот. Точно школьником — книги оставлены в парте, Дезертиром — заботы в мозгу сожжены, Он свободен, как вечность, от программ и от партий, И в руках его — плечи спокойной жены. Это то, когда место и вещи забыты, Когда ребра поют, набегая на хруст Духоты, потрясает все жилы избыток И, пройдя испытанье, сияет осколками чувств. Только губы застигнуты в высшем смятенье, Только грудь расходилась сама не своя,— Революции нет — только мускулов тени, Наливаясь, скользят по любимым краям. Отзвенело морей кровеносных качанье, Рот и глаз очертаний обычных достиг, По иссохшим губам, как неведомый странник, Удивляясь жаре, спотыкался язык. Шелуха от картофеля с чаем капорским. Плюс паек — снова быт возвращен, Снова встреча с врагом, и своим и заморским. Шорох чуждого дома, не добитый еще. И струею воды, до смешного короткой, Так что кажется кран скуповатым ключом. Он смывает костер. И по клочьям работа Собирается в памяти. Мир заключен. 7 Не проблеск молнии, Пробравшийся в шкапы, в лари, Оно безмолвней, Чем земля горит, Оно приходит смертью к вам на ужин Или мигает, сумеречно даже, Оно — оружье, Взятое у граждан. Оно как образцовый Оружейника пир — От маузеров новых До старых рапир. Чтоб пыл боевой не остыл, Сменяет хозяев оружье… «Самсоньевский, ты Смотри сюда поглубже…» — «Не жалко ль тебе, эх, военком, Ходить вокруг фонаря. Сколько людей раздели силком…» — «Ну, что ж — раздели не зря…» — «Не страшно ль тебе, что со всех сторон Не жизнь, а щетина ежа, Одно оружье мы с поля вон — Другого готов урожай»,— «Самсоньевский, ты ли Нас предлагаешь потчевать Елеем соглашателей, Да разве мы остыли, Да разве мы приятели С господчиками? Слова твои путают наши ряды. Не изгибайся, брат батальонный…» — «Но, Раков; я классовой полон вражды, Что и красные эти знамена… Им верен, как дому на родине — аист, Скажи: распластайся — и я распластаюсь. Но маузер взбросишь — богат заряд,— Дашь по чужому, а валится брат?» Оружьем комната завалена, Закатной налита бурдой. Они стоят, как два татарина, Их мысли движутся ордой. Отполированная сталь, Она клокочет переливами, Она имеет сходство с гривами, И голос звонкий, как кастрат. «Нет, ты с предателем не схож, Самсоньевский, резок ты. Ты — наш, я верю. Подхалимство ж Я буду гнать до хрипоты. Я сам в трактирах горе грыз, Я был не блюдолиз — Лакейства два — как ни рядись. Одно — наверх, другое — вниз. Одни держали на людей Экзамен дорогой. Зато уже никто нигде Их не согнет дугой… Другим понравилось житье И сладость попрошаек, Носить хозяйское тряпье И хлопать в такт ушами… Я пережил Думы Имперский трактир, Где больше болтали, чем пили,— Солдатский, угрюмый, Где смерть взаперти, Пожалуй, лишь смерть в изобилье. И я говорю тебе сущий резон: Страшись притворяться лакейской слезой. Гвардейская спесь на дыбы встает В тебе и кричит тебе: „Здравствуй!“ Но если в рабочий ты вшит переплет — Гордись переплетом — и баста!» 8 Тогда бывал незамечаем Иных случайностей размер, Случаен дом, где булки с чаем, Случаен театр, а в нем — Мольер. С толпой рабочей грея руки Хлопками, гулко — Раков с гор Войны вошел в партер, в простор, Он ощущал закланье скуки, Он веселел, как сам актер. Могло казаться даже страшным, Что люди чтят переполох Чужой, смешной, почти домашний, А за стеной — борьба эпох. 9 Ночь гордилась луной, очень крупной Залихватской и шалой, Зеленые листья кипели на струпьях Домов обветшалых. Трава шелестела, и шел человек не старинный, Как будто он шел огородом, Не городом — пахло тополем, тмином, Пахло бродом, Человек не мог заблудиться — Он пришел из хитрейших подполий, Город вымер и вправе обернуться лисицей Или полем. Раков шел огородом, не городом… Тучи Кирпича, балконов умерших вымя, Мог ли думать, что это воскреснет, получит Его имя? 10 Эстонцы кривились, ругаясь с генералами, Британцы шипели, требуя атак, Нацелили белые мало-помалу, Ударив через Вруду, на Гатчину кулак. Тогда пришло в движенье пространство за                                                                              пространством, От штабных неурядиц, от транспортных баз, От крика беженцев до темного убранства Лесов уже весенних и гулких, как лабаз. Фабричными гнездами, жерлами Кронштадта Пространство завладело, угрозами звеня, Вздувало коллективы и требовало плату: «Резервы немедленно на линию огня!» 11 Оратор, не колеблясь, дышал прямотой, Был выше кучи трагиков в волнении простом, У служащих Нарпита короткий свой постой Он делал историческим, не думая о том. Над грудой передников, тарелок, бачков, Над всем мелководьем, кусочками, щами, Он видел: здесь мало таких дурачков. Что шепчут и грустно поводят плечами. Он видел, что слабость, голодная грусть Исчезли, как лошадь, сраженная сапом, Что стены прозрачны, собрания пульс До Гатчины слышен — кончается залпом. Он вспомнил, как был председателем их, Союза трактирного промысла слуг, Они были втоптаны в тину густых, Безвыходных дней и разрух. Их рвала свирепого быта картечь, И вот они — свежи, как свечи, Как будто им головы сброшены с плеч, И новые — ввинчены в плечи. Волненье мешало, как ноющий зуб, Как ссора, иль спор из-за денег, Есть в пафосе пункт, где пускают слезу Актер, адвокат, священник. Сейчас этот пункт пролетел стороной, Толпа, что с плакатами щит. Гудела — но Раков заметил одно: «Самсоньевский здесь и молчит». 12 Доверье — не пышное слово (И грустное «е» на хвосте), С ним женщина ляжет к любому, Прельстившему сердце, в постель. Им можно испытывать дружбу, Им можно растапливать печь, И Раков, честнейший к тому же — Доверьем не мог пренебречь. Самсоньевский — скверненький зверь он. Доверье! Весь полк запылен Тревожною пылью! Доверье! Пусть слухи идут на рожон. Кто ждет их, должно быть, и глуп же. Доверье чужим и родным! Ну, что же — Раков, и Купше, И все подписались под ним. 13 Где подразумеваются развернутые взводы Противника — разведкой не щупаны почти,— Там самая ручная, знакомая природа Омыта беспокойством, и мимо не пройти. Лес мажется издевкой, поляны воспалены, Болото смотрит гибелью, домашность потеряв, Ползешь меж дружелюбных, хороших трав                                                                                   по склону, А следующий склон — враждебных полон трав. 14 Длится поход бесконечный день, Люди отупели, усталость под ребром. …Философоподобные лбы лошадей, Ба! санитарной двуколки гром. Раненый кажется сплошь холмистым От вздыбленной шинели, похожей на тьму,— Раков узнает того телефониста, Ночного сочинителя, не нужного ему. Он существует пожухлой обезьяной, Курит самокрутку, орет по сторонам, Видно, несмотря на тряску и на рану, Душа его весельем полным-полна. Раков себя ловит на том, что не жалость, А только досада сквозит, как решето: «Он и про меня еще сочинит, пожалуй, Его неугомонности хватит и на то!» 15 Как толстые суслики, вниз головой Идут сапоги, наедаясь взасос И мокрым песком, и шершавой травой, И каменной кашей приречных полос. Но люди унылы — без предисловий Землисты и тяжки, и видно любому,— Вот так же шагали в Митаву и в Ковель, Они не умеют шагать по-другому. И вспомнились финские стаи волчат, И красноармейцев ударные взводы, Они воевали, как струны — бренча, Шагали, как сосны особой породы. Теперь он глядит из-под хмурых бровей, И вот не хватает чего-то на свете — Неужели молодость воли своей Оставил он в финском лесу, не заметив? 16 Двадцать восьмого мая Вошла деревня Выра. Как вестница немая, В глаза куриным выводком Безмолвствующих изб. Синея, встали долы, Ручей, пески дробивший, Лесов сплошная тушь, И в уши хлынул голос, Когда-то говоривший: «Вы — Pa-ков? Что за чушь?» В разбросе окон дробных, Овинов, лип, людей, В колодезных цепях, В тишине загробной Сушившихся бадей — Не чуялось худого, А белый вечер белым был Лишь по природе слова. Тут, котелком мелькая, Солдатский ожил улей, Получше да поглубже Избу отвоевать,— Пусть завтра — хоть сраженье. Зачем же грусть такая, Мгновенная, как пуля,— «Самсоньевский, Купше, Отдай распоряженье — Здесь будем ночевать». 17 Ночь как ночь, замела даже имя Той разведки, где как по разверстке Леса и поля рисовались такими, Какими они на двухверстке. Ну, просто броди и броди по кустам, Но, прогнана сквозь новоселье, В последнюю комнату мысль заперта, Как пробка притерта к аптечному зелью. Уже человек неотчетлив, как столб. Разъеден, приближен, что радуга к бездне. Нельзя же так мучить! Бросайте на стол И режьте, но дайте названье болезни. Не ночь, а экзамен на фельдшера, мел Крошится, доска неопрятна, лица убоги, Солдаты, как цифры, дробятся в уме… Разведка вернулась к обычной дороге. Раков, меж пальцев крутя лепесток Замятый, крутя с непонятной заботой, Советовал фланг отнести на восток, За Оредеж к Лампову, вкось от болота. Советовал верить, но тот комсостав, Что за музеем шел в мути творожной, Казался теперь паутиной в кустах, Которую снять, не порвав, невозможно. Машина спешила на Выру — домой, Он, фельдшером, знал вот такое томленье, Его не возьмешь никакой сулемой, Оно не в родстве ни с одною мигренью. Заснувшая Выра, условный свисток, Изба, простокваши нежданная нежность —  Замятый, закатанный вдрызг лепесток, Прилипший к шинели, клялся в неизбежном. 18 Вот комиссары в штаб идут Налево, а направо Выходит запевала смут — Самсоньевский с оравой. Ночь как ночь, замела даже имя Той разведки, глухой, как силок. Командиры с плечами крутыми По-гвардейски садятся в седло. Вот их кони, как лани, Ступают в дубравах ползущих, Вот их жизнь, как ольшаник, Становится гуще… За деревней — леса. На пустом расстоянье — Часовые с кокардой зовущей. Как пейзаж, лес не нужен совсем, Люди сумрачны слишком, Ночь их варит под крышкой Стопудовых котлов, но Самсоньевский нем. Спотыкаясь о корни, Кони яму обходят правей, Но Самсоньевский просто зловещ, Загляделся на повод, как навязчивый шорник, За копейку купивший непродажную вещь. Если б лес этот встал, завопив, И лесничих сожрал, как корова грибы, На порубщиках их же топор иступив, И охотников сжег ворохами крапивы,— Все равно — не уйти от судьбы! В большевистской вселенной Он поденщика ниже, Он с плеча ненавидит низы — Он, как торф, догорел до измены, Он, как пень, оголен, как ветви, обижен Превосходным презреньем грозы. Деловито, что хуторяне, Морды коней набок кривя, Всадники жмутся — дым совещанья Заворачивается на поляне, С куревом вместе — тает в ветвях. Жизнь загустела, вздыбилась горкой, Лесом покрылась для игрищ ночных, Вот он — азарт! Но с такой оговоркой, Что каторжанин счастливее их. …Рысью меж деревьев — травы веерами, Белой ночи в небе колеи, Рокот затворов — погоны с номерами, Голос через гриву: «Смирно! Свои!» 19 Сон переживал последнюю историю — Предутреннюю вялость, недоступную перу, Когда неожиданно, как смерч на плоскогорье, По ставням забегали десятки рук. Красноармейцы путались в подсумках, Бились в шинелях, рукавов не находя, «Белые в деревне» — звенело, как по рюмкам. По стеклам, иголками в головах бродя. Батальона не было — вылезали тени, Тени страшились того, что впереди, Хриплого значенья стреноженных волненьем Слов командирских: «Сдавайся! Выходи!» Какой рябиной в будущем Подарит осень или Какие облака — не кровь ли с молоком? Вопросы тишины упали грудой щеп,— Забор оброс тоской, как подворотной пылью, Кто не нашел сапог, сдавался босиком. Самсоньевский, нежась в золоте погон, Красным билетом махая, нарочно Рвал его на части, плюя на картон, Ничем не повинный, но гордый и в кусочках. Выра обернулась берлогой, оврагом, Где путник попадает на волчий бал. Падает Калинин, Купше — с отвагой, Падает Таврин, пробитый как бумага, И враг его слетает, что камень — наповал. Воскреснув, врывается само янычарство, Стирающее расу, привычки, лоск — насквозь, Швыряют людей, их режут, как пространство, В них шпарят, как в доску, и в мясо, и                                                                        в кость. И тут же целуются, тут же скулы Подернуты дрожью у пленных, как у дев, Артачатся лошади, и тащится сутулый Царский семеновский марш, обалдев. …К штабу запылили балахоны. Криками набухла кутерьма — Это смерть, махнув на все препоны. Приближалась, прячась за дома. 20 Что ж истины доверия? Их смерть всегда мгновенна. Осталось хлопнуть дверью И выйти на арену. Схватить за горло, вклинить в мех Золотовражий пальцы. Остаться у друзей в уме В порядке регистрации. И завещать, что завещать? Когда никто не смел прощать, Любая мстящая праща Не уставала верещать — И голова желтком во щах Купалась… Что здесь завещать? 21 Ракову даже не нужно было Последнего слова — дулом водя, Шаркал пулемет, как танцор, — относило Шарканье каплями тончайшего дождя. Что еще заметить напоследок, Кроме гильз стучащих, кроме Бревен потолочных, кроме объедков Хлеба на растерзанной соломе? В мире не осталось сожаленья — Шквал огня по дому одному — То не просто злость, а исступленье, Выход в допотопнейшую тьму, То не поединок — преступленье, Шквал огня по дому одному. Хоть бы кто — лишь хобот пулемета, Хоть бы слово — вражья трескотня, Хоть бы знак — хоть тряпка на воротах, Голос друга — шквал и западня. Так с курьерского прыгнувший наземь Видит, летя сквозь кустарный лом,— Точно медалями, точно призами,— Насыпь, усеянную щебнем и стеклом. Насыпь, холодную, как спина, Боль полосует, в ребрах натужась, Это не отчаянье и даже не ужас — Это готовность лететь до дна. Сердце заплывает в удар еще, Время иссякло — люди ни при чем,— Только беспорядочная глина в товарищах, Только репейник случайный на плечо. 22 Оно отмирало, сиянье полночное, Как выхухоль зябкая, прячась, Когда в маховине, по зыбкости кочек, Ступая в грязи наудачу, Брели одиночки, хлебнувшие горя, Красноармейцы предательских рот, С гиблым лицом, как подмоченный порох, Они изучали фарватер болот, Они, превращенные случаем в сброд, Бежали от белых, а было их сорок… УЛИЦА ИМЕНИ РАКОВА Дома, стоящие служебно, Углы с коммерческой весной, Из них восходит запах хлебный И солнца сытости иной. Доски прибитой не касаясь, Судьбы, висящей наяву, Проходит жизнь внизу, как зависть, Как бык — на свежую траву. Тьма пешеходов в пену канет, Но им, во всем не знатокам — Подобно лунному вулкану,— Причина чести далека. Партиец, может, вспомнит имя, Школяр, сомненье задержав, Заснет над строками седыми, И есть в музеях сторожа… Над Вырой вечность дует в перья Легенд, на мельнице времен — И все же в мире есть доверье, Да будет лозунг повторен. Я доверяю простодушно, Косноязычно, может быть, Но без него мне было б душно, Как душно жить всю жизнь рябым. Слова ж горят из всех отдушин, Ты слышишь плеск их, храп и хруст, Но входит ночь — словарь потушен, И, если хочешь, входит грусть. 1927

КИРОВ С НАМИ

1 Домов затемненных громады В зловещем подобии сна, В железных ночах Ленинграда Осадной поры тишина. Но тишь разрывается воем — Сирены зовут на посты, И бомбы свистят над Невою, Огнем обжигая мосты. Под грохот полночных снарядов, В полночный воздушный налет, В железных ночах Ленинграда По городу Киров идет. В шинели армейской походной, Как будто полков впереди. Идет он тем шагом свободным, Каким он в сраженья ходил. Звезда на фуражке алеет, Горит его взор огневой. Идет, ленинградцев жалея. Гордясь их красой боевой. 2 Стоит часовой над водою — Моряк Ленинград сторожит, И это лицо молодое О многом ему говорит. И он вспоминает матросов Каспийских своих кораблей, Что дрались на волжских откосах Среди астраханских полей. И в этом юнце крепкожилом Такая ж пригожая стать, Такая ж геройская сила, Такой же огонь неспроста. Прожектор из сумрака вырыл Его бескозырку в огне, Названье победное «Киров» Грозой заблистало на ней… 3 Разбиты дома и ограды, Зияет разрушенный свод, В железных ночах Ленинграда По городу Киров идет. Боец, справедливый и грозный, По городу тихо идет. Час поздний, глухой и морозный. Суровый, как крепость, завод. Здесь нет перерывов в работе. Здесь отдых забыли и сон, Здесь люди в великой заботе, Лишь в капельках пота висок. Пусть красное пламя снаряда Не раз полыхало в цехах. Работай на совесть, как надо, Гони и усталость и страх. Мгновенная оторопь свяжет Людей, но выходит старик,— Послушай, что дед этот скажет, Его неподкупен язык: «Пусть наши супы водяные, Пусть хлеб на вес золота стал, Мы будем стоять, как стальные, Потом мы успеем устать. Враг силой не мог нас осилить, Нас голодом хочет он взять, Отнять Ленинград у России, В полон ленинградцев забрать. Такого вовеки не будет На невском святом берегу, Рабочие русские люди Умрут, не сдадутся врагу. Мы выкуем фронту обновы, Мы вражье кольцо разорвем, Недаром завод наш суровый Мы Кировским гордо зовем». 4 В железных ночах Ленинграда По городу Киров идет. И сердце прегордое радо, Что так непреклонен народ, Что крепки советские люди На страже родимой земли… Все ближе удары орудий, И рядом разрывы легли. И бомбы ударили рядом, Дом падает, дымом обвит, И девушка вместе с отрядом Бесстрашно на помощь спешит. Пусть рушатся стены и балки, Кирпич мимо уха свистит, Ей собственной жизни не жалко, Чтоб жизнь тех, зарытых, спасти. Глаза ее грустны и строги, Горит молодое лицо, Ей гвозди впиваются в ноги, И проволок вьется кольцо. Но сердце ее непреклонно И каменно сжаты уста, Из Кировского района Прекрасная девушка та. Вот юность — гроза и отрада, Такую ничто не берет. В железных ночах Ленинграда По городу Киров идет… 5 Глашатай советского века, Трибуном он, воином был На снежных предгорьях Казбека, Во мраке подпольной борьбы. Он помнит кровавые, злые, В огне астраханские дни, И ночи степные, кривые, Как сабли сверкали они. Так сердцем железным и нежным Осилил он много дорог, Сражений, просторов безбрежных Опасностей, горя, тревог. Но всей большевистской душою Любил он громаду громад Любовью последней, большою — Большой трудовой Ленинград. …Но черные дни набежали, Ударили свистом свинца, Здесь люди его провожали Как друга, вождя и отца. И Киров остался меж ними, Сражаясь, в работе спеша. Лишь вспомнят могучее имя — И мужеством крепнет душа. 6 На улицах рвы, баррикады, Окопы у самых ворот, В железных ночах Ленинграда За город он тихо идет. И видит: взлетают ракеты, Пожаров ночная заря, Там вражьи таятся пикеты, Немецких зверей лагеря. Там глухо стучат автоматы, Там вспышки, как всплески ножа Там, тускло мерцая, как латы. Подбитые танки лежат. Враг к городу рвется со злобой, Давай ему дом и уют, Набей пирогами утробу, Отдай ему дочку свою. Оружьем обвешан и страшен, В награбленных женских мехах, Он рвется с затоптанных пашен К огням на твоих очагах. Но путь преградить супостату Идет наш народ боевой, Выходит, сжимая гранату, Старик на сраженье с ордой. И танки с оснеженной пашни Уходят, тяжелые, в бой; «За родину!» — надпись на башне, И «Киров» — на башне другой. 7 И в ярости злой канонады Немецкую гробить орду В железных ночах Ленинграда На бой ленинградцы идут. И красное знамя над ними. Как знамя победы, встает. И Кирова грозное имя Полки ленинградцев ведет! 1941, ноябрь

СЛОВО О 28 ГВАРДЕЙЦАХ

Безграничное снежное поле, Ходит ветер, поземкой пыля,— Это русское наше раздолье, Это вольная наша земля. И зовется ль оно Куликовым, Бородинским зовется ль оно, Или славой овеяно новой, Словно знамя опять взметено,— Все равно — оно кровное наше, Через сердце горит полосой. Пусть война на нем косит и пашет Темным танком и пулей косой, Но героев не сбить на колени, Во весь рост они встали окрест, Чтоб остался в сердцах поколений Дубосекова темный разъезд, Поле снежное, снежные хлопья Среди грохота стен огневых, В одиноком промерзшем окопе Двадцать восемь гвардейцев родных! 1 Из Казахстана шли бойцы, Панфилов их привел могучий: Он бою их учил, как учат Сынов чапаевцы-отцы. Учил маневру и удару Лихих колхозников Талгара, Казахов из Алма-Ата, Киргизов и казаков дюжих. Была учеба не проста: Кругом бои, пустыня, стужа, Фашисты рвутся на Москву, Снега телами устилая.— Стоит дивизья удалая. Похожа сила боевая На тонкой стали тетиву. Она под опытной рукою Звенит, натянута, и вдруг Своей стрелою роковою Рвет вражьей силы полукруг. Она гвардейская восьмая, Врага уловки понимает. Стоит, откуда б он ни лез. На всех путях наперерез. И не возьмешь ее охватом, Не обойдешь ее тайком,— Как будто место то заклято Огнем, уменьем и штыком. Герой подтянутый и строгий, Стоит Панфилов у дороги, Ему, чапаевцу, видны В боях окрепшие сыны. Глядит в обветренные лица, На поступь твердую полков, Глаза смеются, он гордится: «Боец! Он должен быть таков!» Его боец!.. Пускай атака, Пусть рукопашная во рву — Костьми поляжет — и, однако, Врага не пустит на Москву! 2 Окоп. Гвардейцев двадцать восемь. Сугробов белые ряды, По горизонту ветер носит Пожаров дальних черный дым, Там горе горькое маячит, Там песен больше не поют, Там хоронятся, стонут, плачут, Там подневольный рабский труд. Стоят в окопе двадцать восемь Под небом диким и седым, Глядя, как ветер вдаль уносит Пожаров долгих горький дым. И говорит Кужебергенов Дружку Натарову:                                              «Иван, Москвы стоят за нами стены, Любимый солнцем Казахстан! Там наши девушки хохочут, Какие там весною ночи, Какие в песнях там слова, Какая там в лугах трава! Я грузчик. Я простой рабочий. Я жизнь люблю. Я жил, Иван, Но дай сейчас две жизни сразу — Не пожалею их в бою, Чтоб бить фашистскую заразу И мстить за родину свою! Смотри, Иван, на эти дымы И этот край — наш край любимый! Он близок сердцу моему,— Как тяжело сейчас ему! Стоит на страже под Москвою Кужебергенов Даниил: Клянусь своею головою Сражаться до последних сил!» И говорит Иван Натаров: «Я тоже человек не старый, Я тоже человек прямой — Боец дивизии восьмой. И память — нет, не коротка. Я помню, как мы ладно жили, Как мы работали, дружили. Дни тяжелы у нас пока — В них тяжесть полного подсумка, Есть у меня такая думка: Что мы не посрамим Восьмой, Не посрамим гвардейской чести, А час придет — погибнем вместе, Врага в могилу взяв с собой!» Окоп. Гвардейцев двадцать восемь. Здесь каждый вспоминал свое, Родных, родного неба просинь, Ее, далекую ее, Ту девушку, что помнит друга… Как сон, что снится наяву, Все возвращались под Москву. Сияньем преданности высшей, Любовью всех окружена, Она вставала неба выше, И каждого звала она. …И тут увидел Добробабин Меж снежных горок и ухабин Иную, черную гряду. «Идут, — сказал, — они идут!» 3 Посланцы ржавой злобы вражьей, Фашистской детища чумы, Шли двадцать танков с лязгом тяжким, Сминая снежные холмы. Танкист увидел низколобый Большие белые сугробы. Окоп, который раздавить Труда не стоит никакого… Шли двадцать танков, как быки, Один другого безобразней, Из мира каторжной тоски, Из стран безмолвия и казней. Шли двадцать танков, как один, И низколобый паладин Не об окопе думал ближнем — О повторении Парижа: Вино, ночной распутный час,— Посмотрим, какова Москва там? И, грохнув, первые гранаты Порвали гусеницу враз. 4 На русском поле снежном, чистом Плечо к плечу в смертельный миг Встал комсомолец с коммунистом И непартийный большевик. Гвардейцы! Братьев двадцать восемь! И с ними вместе верный друг, С гранатой руку он заносит — Клочков Василий, политрук, Он был в бою — в своей стихии… Нам — старший брат, врагу — гроза. «Он дие, дие, вечно дие»,— Боец-украинец сказал. Что значит: вечно он в работе. В том слове правда горяча, Он Диевым не только в роте,— В полку стал зваться в добрый час. И вот сейчас Василий Диев С бойцами примет смертный бой. Он с ними вместе, впереди их Перед грохочущей судьбой. «Ну что тут, танков два десятка, На брата меньше, чем один»,— Он говорит не для порядка, Он видел подвиг впереди. Хвала и честь политрукам, Ведущим армию к победе, В бою, в походе и в беседе Сердца бойцов открыты вам. Пускай цитаты на уме. Но правда, правда в самом главном,— В живом примере, а пример, Живой пример — сей бой неравный! 5 Тяжелой башни поворот — И танк по снегу без дороги, Как разъяренный бык, идет, Тупой, железный, однорогий. Не побледнел пред ним боец — Лишь на висках набухли жилки, И — однорогому конец: С горючим падают бутылки. Прозрачным пламенем одет, Как бык с разрубленною шеей, Он издыхает, черный бред, Пред неприступною траншеей. На бронебойных пуль удар — Удары пушек, дым и стоны, Бутылок звон. И вновь пожар, И грохот танков ослепленных, И танки на дыбы встают И с хрипом кружатся на месте,— Они от смерти не уйдут, Они закляты клятвой мести. Смотри, родная сторона. Как бьются братьев двадцать восемь! Смерть удивленно их уносит: Таких не видела она. И стих обуглится простой От раскаленной этой мощи, Пред этой простотой святой, Что всяких сложных истин проще. И слабость моего стиха Не передаст того, что было Но как бы песня ни глуха,— Она великому служила! Часы идут. В крови снега. Гвардеец видит, умирая, Недвижный, мертвый танк врага И новый танк, что стал, пылая. Нет Добробабина уже, Убит Трофимов и Касаев,— Но бой кипит на рубеже, Гвардейский пыл не угасает. Упал Шемякин и Емцов, И видит, падая, Петренко: Среди железных мертвецов Дымятся новых танков стенки. Снарядный грохот стон глушит, И дым течет в снегах рекою,— Уже четырнадцать машин Гвардейской сломаны рукою. И страшный новый гул один, Не схожий с гулом бьющей стали, Со снежных стелется равнин, Идет из самой дальней дали. И тихий голос в нем звучит: «Кто, как они, не может биться,— Пусть тоже подвиги вершит, Которым можно подивиться». Героя миги сочтены, Но в сердце входит гул огромный: То руки верные страны В забоях рушат уголь скромный, То гул неисчислимых стад, То гул путины небывалой, То стали льется водопад В искусной кузнице Урала; Станиц казахских трактора Идут в поля с веселым гулом, Гудит высокая гора Трубой заводской над аулом. И слился мирный гул работ С непревзойденным гулом боя, Как перекличка двух высот, Перепоясанных грозою. 6 Глядит Клочков: конец когда же? И видит в дымном полусне, Как новых тридцать танков тяжко Идут, размалывая снег. И Бондаренко, что когда-то Клочкова Диевым назвал, Сказал ему сейчас, как брату, Смотря в усталые глаза: «Дай обниму тебя я, Диев! Одной рукой могу обнять, Другую пулей враг отметил».— И политрук ему ответил, Сказал он: «Велика Россия, А некуда нам отступать, Там, позади, Москва!..»                                                 В окопе Все обнялись, как с братом брат,— В окопе снег, и кровь, и копоть, Соломы тлеющий накат. Шли тридцать танков, полны злобы, И видел новый низколобый Сожженных танков мертвый ряд. Он стал считать — со счета сбился, Он видел: этот ряд разбился О сталь невидимых преград. Тут нет ни надолб, ни ежей, Ни рвов, ни мин, ни пушек метких, И он в своей железной клетке Не видел одного — людей! Спеша в Москву на пир богатый, Навел он пушку, дал он газ,— И вновь гвардейские гранаты Порвали гусеницу враз. И видит немец низколобый: Встают из снега, как из гроба, Бойцы в дыму, в крови, в грязи, Глаза блистают, руки сжаты, Как будто бы на каждом латы Из сплава чудного горят. Летят последние гранаты, Огонь бутылочный скользит. Уже вечерняя заря Румянцем слабым поле метит, И в тихом сумеречном светё — Достойной — так же, как и жил,— Кужебергенов Даниил, Гранат последнее сцепленье Последним взрывом разрядив, Идет на танк, дыша презреньем, Скрестивши руки на груди, Как будто хочет грузчик грозный Схватить быка за черный рог. С ним вместе гаснет день морозный, Склонясь у ночи на порог. …Нет Бондаренко, а Натаров Лежит в крови, упал Клочков… Пока все в поле в сизом дыме, Раскрой страницы книги старой И гвардию большевиков Сравни с гвардейцами иными. Увидишь синие каре Наполеоновой пехоты, Где офицеры в серебре, В медвежьих шапках гибнут роты Ваграм с убийственным огнем, И Лейпциг — день железней лавы, И Ватерлоо в резне кровавой,— Вам не сравниться с этим днем Гвардейской русской нашей славы! Переверни еще листы, Увидишь Торрес-Ведрас ты, Красномундирные колонны И с пиренейской высоты Солдат бывалых Велингтона. Нет, нет, они дрались не так,— Чтоб до последнего, чтоб каждый С неотвратимой силой жаждал Врага в могилу взять с собой, Чтоб смерть играла им отбой! На Гинденбурга гренадар В болотной Фландрии воде, Ни люди Марны и Вердена,— Гвардейцы всех времен Вселенной, Вы не сравнитесь никогда С советским богатырским парнем! И нашей гвардии звезда Всех ваших гвардий лучезарней. Ну, где у вас такой окоп? А где такие двадцать восемь? Здесь танк, уткнувшийся в сугроб, У мертвецов пощады просит! 7 Стемнело в поле боевом, Лежит израненный Натаров, И Диев жадно дышит ртом, И шепчет он с последним жаром: «Брат, помираем… вспомнят нас Когда-нибудь… Поведай нашим, Коль будешь жив…»                                 И звук погас, Как гаснет искра среди пашен. И умер Диев в поле том, В родном, широком, белоснежном, Где под ночной земли пластом Зерно сияло блеском нежным. Колосья летом зазвенят,— Полей колхозная отрада. Спи, Диев! Все солдаты спят, Когда исполнили, что надо. Уж вьюга поле бороздит, Как будто ей в просторе тесно. Лежит Натаров, он не спит И все же видит сон чудесный: Как будто с вьюгой он летит. И голосов полна та вьюга. То политрук с ним говорит, То слышит Даниила-друга. А вьюга кружит по стране, По городам, по селам вьется, И, как бывает лишь во сне. Он слышит голос полководца: «Натаров, доблестный стрелок, Сейчас лежишь ты, холодея, Но ты сражался так, как мог Сражаться истинный гвардеец!..» И плачет радостно Иван, И снова с вьюгой дальше мчится. Он видит яркий Казахстан, Хребты, и степи, и станицы. Он слышит песню, молвит он: «Полна та песня славы гула, О ком она?» Он поражен: О нем поют уста Джамбула. Поют о двадцати восьми, Поют о доблести и долге, И песнь живет между людьми Над Сыр-Дарьей, Курой, над Волгой. Он входит в Красную Москву. Еще не смог он удивиться,— Как сон исчез, и наяву Над ним видны родные лица, Красноармейских шапок ряд. Бойцы с ним тихо говорят И перевязывают раны… А дальше: вьюги новый плен, Но это вьюга белых стен, Простынь, халатов лазаретных. И шепчет он рассказ заветный О всех товарищах своих, О жизни их, о смерти их, О силе грозной их ударов… Сказал — задумался, затих… Так умер наш Иван Натаров! 8 Нет, героев не сбить на колени, Во весь рост они стали окрест, Чтоб остался в сердцах поколений Дубосекова темный разъезд. Поле снежное, снежные хлопья Среди грохота стен огневых, В одиноком промерзшем окопе Двадцать восемь гвардейцев родных! 1942, март

МЫС ДОНДРА

Вот оно — дыханье океана, Вот он сам над берегом навис, Бьет волна, взлетая пеной рваной, Самый дальний, самый южный мыс! И по черным валунам стекает Струйками прозрачного огня, Снежный блеск горит и не сгорает В гривах волн, бегущих на меня. Кроны пальм в неистовом наклоне, Шаг еще — и в небо полетят, Тьму веков волна шипит и стонет, На песке горячем шелестя. Предо мной, как в сновиденье странном Волнами изгложены, черны, На песке лежат катамараны, Старые рыбацкие челны. Неизвестной северу породы, Но родной тропическим волнам, На таких ходили мореходы, Когда молод был еще Адам. Я смотрю на паруса и сети, Даль уходит в голубой туман, А вокруг коричневые дети В свой родной играют океан. Скатов волокут и осьминогов, И медуз, и маленьких акул, В этом детстве, первобытно строгом, Вместо песен — океана гул. За рыбачьим за поселком малым, Вместо сказок — джунгли залегли, Г де слоны, как аспидные скалы, Где цветы, как дикий сон земли. Древних царств там призраки маячат, Там вихары, храмы, города, Зеленью замытые… Там скачут Обезьян крикливые стада. И сегодня на заре суровой Весь Цейлон — чудес земных гора, Как давно потерянный и снова Людям уж не возвращенный рай. Уж не лечь под пальмою беспечно, Погрузившись в сладостный покой, Жизнь сурова в джунглях человечьих, Так же, как и в джунглях за рекой Я пришел в горячий полдень душный На истертый, каменный карниз, На мысу стою я самом южном, Дондра называют этот мыс. Я стою на грани необычной, Шум земли — он отошел, погас, Слышу голос дали безграничной, Океана вольного рассказ. Тот рассказ в свою пустыню манит. Где ни птицы нет, ни корабля, Если плыть на юг, какая встанет Первая навстречу мне земля? — Будешь плыть сквозь бури и в тумане, Месяцами будешь плыть, пока Не зажжет полярное сиянье Черных бездн у льдов материка. А потом в шуршании зловещем Гор плавучих встанет в сизой мгле Берег Правды. Красный флаг заплещет Над поселком Мирным на скале. Вечный холод, вечное безмолвье, Как пустыни белой белый гнев,— Снег, что в пыль тончайшую размолот,— Взмыт пургой и мчит, осатанев. Точно дух земли обледенелой В диком горе воет не со зла, Той земли оплакивает тело, Что зеленой некогда была. Мчится он все яростней, все круче, Много дней в крутящей тьме пройдет, Прежде чем, неистовством измучен. Он в бессилье навзничь упадет. В тишине безжизненной, бесплодной, Вновь лежит бескровная страна. Вся тоской голодной и холодной, Точно судорогой, сведена. И над ней магнитной бури шквалы В молниях невидимых, огне Убивают радиосигналы В ледяной небесной глубине. Странные увидеть можно вещи Надо льдов прибрежной полосой: Айсберги, поднявшись в небо, блещут Призрака причудливой красой. По ночам полярные сиянья В черном небе водят хоровод, Краски, как живые изваянья, Словно небо красками поет. Люди же в полярных одеяньях Здесь проходят, лыжами скользя, Темные глубины мирозданья По-хозяйски в книги занося. Дуя на озябнувшие руки, Входят в теплый, скромный свой чертог Смелые водители науки, Ледяных водители дорог. Летчики немыслимейшей трассы, И радисты сказочных широт, И для них, с полночным этим часом, Как и дома, отдых настает. С края света шлют до края света, С антарктидских ледовитых плит, К Северному полюсу приветы, Где на льдине станция стоит. Строгие на станции порядки, Те порядки Арктикой зовут, Там прочтут зимовщики в палатке, Как на Южном полюсе живут. И летит дорогою условной Их ответ в далекий южный дом: «Шлем привет. Сегодня мы в Верховный Выборы на льдине проведем!» …Марта день шестнадцатый сегодня, Океан сияет, как стекло, И глаза я к горизонту поднял — Дальней птицы вспыхнуло крыло. Ну конечно, нынче воскресенье… Я невольно вспомнил в этот час: В Антарктиде новый день весенний, День пришел и в Арктику сейчас. Пальмы веерами надо мною, И брамин, он худ, высок и прям, Над травой поросшею стеною Плачется, жалея мертвый храм. Кто ж его разрушил? Португальцы, Лет уже четыреста назад… И жреца слабеющие пальцы, Как веками, четками шуршат. Паруса над зыбью вод маячат, Полон день заботы и трудов, На мысу бьют палками рыбачки Волокно кокосовых плодов. Сеть плетут — она прочней нейлона, Но по тропам в пальмовом саду, Я иду уже не по Цейлону — Я Страной Советскою иду. Мартовской землею сине-черной, По снегам, где лыжню провожу, С горцем я иду тропою горной, С лесорубом лесом прохожу. Я иду песками и торцами, Прохожу великою Москвой, Над Невой — заводами, дворцами, Антарктидой, Арктикой живой. Вижу облик родины красивой, Сильной, доброй, радостной, большой Имена я вижу справедливых, Смелых, честных сердцем и душой. Имена строителей, героев, Партии большие имена, И людей обычного покроя, Чьи дела приветствует страна, Выбирает их в Совет Верховный Тот народ, какого нет мудрей, И народного доверья волны Выше волн построенных морей. В Ленинграде в бюллетене встанет Имя многим ясное без слов — Бригадир монтажников «Светланы», Ленинградка с невских берегов. В Арктике, на станции, на льдине, В Антарктиде, в «Мирном» в этот день Рады Емельянцевой Галине, Что в полярный входит бюллетень. На Неве, и в Арктике погожей, Антарктиды белой на краю С ней мое соседит имя тоже, Я же у экватора стою… Я стою на мысе Дондра старом. И за мной вся жизнь стоит моя, Этот мыс не случай, не подарок, Должен был его увидеть я. И к нему пришла моя дорога, Как судьба он входит в этот стих, Я изведал в жизни слишком много, Слишком много — хватит на двоих. Испытанья щедро отпуская, Время щедро и на дней размах. Жажда жизни как вода морская… Соль ее доныне на губах. И за право жить в эпохе славной Жизнью я своей не дорожил, И о том, что было в жизни главным, Я, как мог, стихами говорил. Видел я в пути своем такое. Что не дай вам бог и увидать, Я не знал, что значит жить в покое, От дорог далеких отдыхать. Некогда в Октябрьский вечер, в ветер Начат революции поход. Хорошо с ней странствовать на свете, С ней дышать и с ней идти вперед! И со мной на этот остров ныне Все пришли, пославшие меня, Люди поля, города, пустыни, Дела мира близкая родня. Дело мира нас соединило И меня послало на Цейлон, Над планетой атомная сила Взрывами слепила небосклон. Знали все, что дальше это значит! Кто тогда, шагая по гробам, Гибель человечества оплачет, Как брамин, оплакивавший храм? Саван смерти атомной не ляжет, По земле из края в край скользя, Все народы бодрствуют на страже, Есть у мира сильные друзья! Март стоял. Теплей светило солнце, В Азии шафрановую даль Вез я мира премию цейлонцу, Золотую с Лениным медаль. И у сына древнего Цейлона Заблестели тихие глаза, Когда он, поднявшись, словно с трона, Ту медаль народу показал. И лицо у каждого светилось, Хлопали, смотрели не дыша, Точно вдруг, сияя, приоткрылась Азии неведомой душа! …Мир огромный, в думы погруженный, Красноземный, бледно-голубой, Вечный гул он слышит волн взмятенных, Вечный шорох джунглей над собой. В темных чащах звери колобродят, Птицы не поют — свистят, кричат, Буйволы в воде зеленой бродят, Розовые лотосы едят. Бабочки в пятнистых тенях тают, И стоит задумавшийся слон, Утки из Сибири прилетают Каждый год погреться на Цейлон. Стоит крикнуть в этой знойной шири, И услышу я издалека Вместе с криком уток из Сибири, Шумный вздох — то трактор ЧЗК. Он пришел расчистить эти чащи, Он идет, вздыхая и ворча. Он идет — помощник настоящий Тех, что рубят прошлое с плеча. Знаю, что коричневые дети Вырастут, и жизни океан, Самый лучший океан на свете, Будет им во всем величье дан. И я знаю также, поздно ль, рано ль, В дружбы честь, могу вообразить, Что гигантские катамараны Будут нашу Волгу бороздить… …Нынче вечер поздний под Москвою, Тень сосны как синева кулис. Мыс возник за этой синевою — Дондра называют этот мыс. Солнце там заходит в океане, В небе дождь струится золотой, В теплом, легком, призрачном тумане Ночь идет, вдыхая трав настой. Уж гремят зеленые лягушки, Гимном ночи потрясая лес, Им цикады вторят на опушке, Славят ночь, как чудо из чудес. Где уснули хижины рыбачьи, Спит в песке катамаранов ряд, Ртутным блеском пену обозначив, Волны потемневшие кипят. Точно ветер раздувает пламя. Искрами неснившейся красы — Светляки несчетными рядами Над алмазной россыпью росы. И луна выходит из тумана, В океане ртутный блеск дрожит, Где-то там, у лунного вулкана, Вымпел наш с гербом страны лежит. В Антарктиде воет вихорь вьюжный, В Арктике трещит тяжелый лед, Спутник наш, вокруг Земли он кружит Счет кругам невиданным ведет. И планета, можно ей гордиться, Человек советский сделал сам — В глубине безумной мира мчится К новым солнцам, к новым небесам. Сосны — пальмы! Правда, вы похожи, Ваши кроны с пальмами сродни, И гудят, как раковины, тоже, Засыпают тоже, как они. Спите, сосны! В нашей роще стройной Ночь стоит и смотрит сверху вниз, Спи же, Дондра, засыпай спокойно, Самый дальний, самый южный мыс! 1959, сентябрь-декабрь


Поделиться книгой:

На главную
Назад