Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Полдень в пути - Николай Семенович Тихонов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

САГА О ЖУРНАЛИСТЕ

Событья зовут его голосом властным: Трудись на всеобщее благо! И вот человек переполнен огнем, Блокноты, что латы, трепещут на нем — И здесь начинается сага. Темнокостюмен, как редут, Сосредоточен, как скелет, Идет: ему коня ведут, Но он берет мотоциклет — И здесь начинается сага. Газеты, как сына, его берегут, Семья его — все города, В родне глазомер и отвага, Он входит на праздник и в стены труда — И здесь начинается сага. Он — искра, и ветер, и рыцарь машин, Столетья кочующий друг, Свободы охотничья фляга. Он падает где-нибудь в черной глуши, Сыпняк или пуля, он падает вдруг — И здесь начинается сага.

ДОЖДЬ

Работал дождь. Он стены сек, Как сосны с пылу дровосек, Сквозь меховую тишину, Сквозь простоту уснувших рек На город гнал весну. Свисал и падал он точней, Чем шаг под барабан, Ворча ночною воркотней, Светясь на стеклах, в желобах, Прохладных капель беготней. Он вымыл крыши, как полы, И в каждой свежесть занозил, Тут огляделся — мир дремал, Был город сделан мастерски: Утесы впаяны в дома. Пространства поворот Блестел бескрайнею дугой. Земля, как с Ноя, как сначала, Лежала спящей мастерской, Турбиной, вдвинутой в молчанье.

ПОВСЮДУ РАННЕЕ УТРО

Свет льется, плавится задаром Повсюду, и, в себя придя, Он мирным падает пожаром На сеть косящую дождя. Прохожий, как спокойный чан, Что налакался пива вволю, Плывет по улице урча, Инстинкта вверенный контролю. Мечты рассол в кастрюлях сна! Скользит с глубоким постоянством Такого ж утра крутизна Над всей землей доокеанской. Но дождь немарный моросит, Пока богатый тонко спит. Но цепенеет серый двор, Лоскутья лиц. Трубач играет. Постыло лязгает затвор И пулю в череп забивает. Он может спать, богач, еще. Смерть валит сыновей трущоб. Еще толпится казни дым От Рущука до Трафальгара, И роет истина ходы В слоях огня и перегара,— Но льется утро просто так, Покой идет из всех отдушин, Пусть я мечтатель, я простак, Но к битвам неравнодушен.

РАВНОВЕСИЕ

Воскресных прогулок цветная плотва Исполнена лучшей отваги. Как птицы, проходят, плывут острова Крестовский, Петровский, Елагин. Когда отмелькают кульки и платки, Останется тоненький парус, Ныряющий в горле высокой реки, Да небо: за ярусом ярус. Залив обрастает кипучей травой, У паруса — парусный нрав, Он ветреной хочет своей головой Рискнуть, мелководье прорвав. Но там, где граниту велели упасть,— У ржавой воды и травы,— От скуки оскалив беззубую пасть, Сидят каменистые львы. Они рассуждают, глаза опустив, На слове слепом гарцуя, О том, что пора бы почистить залив, Что белая ночь не к лицу им. Но там, где ворох акаций пахучих, В кумирне — от моста направо, Сам Будда сидит позолоченной тучей И нюхает жженые травы. Пустынной Монголии желтый студент, Покинув углы общежитья, Идет через ночи белесый брезент В покатое Будды жилище. Он входит и смотрит на жирный живот, На плеч колокольных уклоны, И львом каменистым в нем сердце встает Как парус на травах зеленых. Будда грозится всевластьем своим… Сюда, в этот северо-западный сон, Сквозь жгучие жатвы, по льдинам седым, Каким колдовством занесен? С крылатой улыбкой на тихом лице Идет монгол от дверей: «Неплохо работает гамбургский цех Литейщиков-слесарей».

«И мох и треск в гербах седых…»

И мох и треск в гербах седых, Но пышны первенцы слепые, А ветер отпевает их Зернохранилища пустые. Еще в барьерах скакуны И крейсера и танки в тучах Верны им, и под вой зурны Им пляшет негр и вою учит. Но лжет жена, и стар лакей, Но книги, погреба и латы, И новый Цезарь налегке Уже под выведенной датой. Средь лома молний молньям всем Они не верят и смеются, Что чайки, рея в высоте, Вдруг флотом смерти обернутся.

ЛИСТОПАД

Нечаянный вечер забыт — пропал, Когда в листопад наилучший Однажды плясала деревьев толпа, Хорошие были там сучья. С такою корой, с таким завитком, Что им позавидует мистик, А рядом плясали, за комом ком. Оттенков неведомых листья Так разнобумажно среди дач Кружились между акаций, Как будто бы в долг без отдачи Швырял банкир ассигнации. Был спор за ветер и за луну У них — и все вертелось, Но я завоевывал лишь одну — Мне тоже плясать хотелось. Времена ушли. Среди леса тишь, Ветер иной — не звончатый, Но ты со мной — ты сидишь, И наши споры не кончены. То весела, то печальна ты, Я переменчив вечно, Мы жизнь покупаем не на фунты И не в пилюлях аптечных. Кто, не борясь и не состязаясь, Одну лишь робость усвоил, Тот не игрок, а досадный заяц — Загнать его — дело пустое. Когда же за нами в лесу густом Пускают собак в погоню, Мы тоже кусаться умеем — притом Кусаться с оттенком иронии. Так пусть непогодами был омыт — Сердца поставим отвесней. А если деревья не пляшут — мы Сегодня им спляшем песней.

КОГДА РАЗВОДЯТ МОСТЫ

Фонарь взошел над балок перестуком, Он две стены с собою уволок, И между них легко, как поплавок, Упала пропасть, полная разлуки, Прохожий встал на сонной высоте, И, памятников позы отвергая, По-своему он грелся и кряхтел, Полет стены уныло озирая. Конторщика глаза, черней Ночных дежурств, метали в реку перья, Чернильницы граненой холодней, Стекло реки в уме текло с похмелья. В очах извозчика овес Шумел, произрастая, Волна чесалася о мост, Как лошадь перед сном простая. Свисток милицейского помнил немало: Забор зубов и губ тепло. Он сам служил ремесленным сигналом, Разводка ж моста — тоже ремесло. Он сторожил порядка хоровод,— Желтела женщина лисицей, Чтобы над пеной валких вод Своею пенностью гордиться. И беспризорный, закрывая ухо Воротника подобьем, осязал, Что не река, а хлебная краюха — Засохшая — царапает глаза. Тогда и я взглянул издалека На неба дымную овчину — Там разводили облака Вторую ночи половину. Роптали граждане — и в жар, В живую роспись горизонта Я записал их, как товар,— Товар, к несчастью, полусонный.

ЗА ГОРОДОМ

Как по уставу — штык не вправе Заполнить ротный интервал, Как по уставу — фронтом вправо, Погрупно город отступал. Дома исчезли. Царство луж И пустыри с лицом несвежим, Изображая в красках глушь, Вошли в сырое побережье. Дороги к берегам пусты, Деревья перешли в кусты. Дымились лачуги, с судьбой не споря, По огородам чах репей, И, отлученные от моря, Тупели груды кораблей. Без ропота, ржавые палубы сжав, Ветвистые мачты,— Они опустились, пошли в сторожа К лачугам, лугам бродячим. У всех навигаций единый закон: Грузиться и плыть напролом. Но если ты сдал и на слом обречен, Ты будешь дружить с пустырем. Над пароходною трухой Костер мальчишки разжигали, Но дым кривлялся, как глухой, Но дым у ветра был в опале. Голубоглазые сычи Кричали ветру: «Прочь! Не тронь!» Но этот ветер их учил, Как нужно выпрямлять огонь Старуха собирала хворост, Ее спина трещала, Ее дыханье раскололось На длинное и малое. А дальше волны, разлетевшись, Синели, синих трав наевшись. Я кинул глаз по сторонам — Синела нищая страна: Лачуги, пароходный хлам. И вдруг взглянули пустыри Глазами, полными зари. Из нищенских ножон Сверкнуло мне лицо победы: «Здесь будет город заложен Назло надменному соседу»… Пусть Петербург лежал грядой Из каменных мощей, Здесь будет вымысел другой Переливаться в кровь вещей. Ветхий край ключи утра Положит сам в ладонь Вот этим детям у костра. Играющим в огонь. Без крепостей, без крови водопадов, Без крепостных — на свой покрой,— В мохнатые зыбей ограды Они поставят город свой — Приморский остов Ленинграда!

ЛЮБОВНЫЕ ПРИМЕЧАНИЯ

Может быть, ты возникла, Как совесть лично. Опровергла мою прямоту. Так моряк отмечает На карте отличной Глубину — по ошибке не ту. Может быть, то любовная Мгла ночей — Садоводов неведомых зов, Обязательно слива без косточек, Состязание чувств — без призов. Может, это купанье, где издали Только взмахи и пена, и вдруг Узнаешь, если отмели выдали, Белизну опьяняющих рук. Может, август и душно, Гости до дна Иссушили беседу, и, кроме Облаков над полями, Только ты и верна Всем прохладам, Не понятым в доме. Может быть, то легенда — С ума сойти Всем по списку подряд И, опять Безыменно вернувшись На те же пути, Отмелькавший рассказ повторять.

ОТРЫВОК ИЗ «ПИСЬМА О ЖЕЛЕЗЕ»

…Кроме того, сообщаю вам, Что дом железом пронизан, По всем по кирпичным его рукавам Железо живет, как вызов. Не оттого ль, что в полной мере Им дышат стены снизу до вершин — Мне снятся битвы, рельсы, подмастерья, Грызущие, как семечки, гроши. Железо то из самых бытовых Металлов, чей состав тягчайший Встречает примесь марганцев седых, Мышьяк лукавый, серу, фосфор…                                                           Дальше: Вся почта, все идущие ко мне (А я живу под самой крыши срезом)— Они, взбираясь от стены к стене, Они сопровождаются железом. Железные перила, как болезнь, Раскручивают черную кривую, Теперь поймете, почему я здесь О нежности сугубой не тоскую. Железо ночью стынет на руке, Моя кровать — она железный случай, Не вспомните ль, проверено ль и кем Влияние жилища на живущих. Перед грозой пылинок трескотня Бывает великански ощутима — Поймите! Вздох железного плетня — Он тоже не проходит мимо. Он легкими, как воздух, поглощен, Он в грудь стиха, как пуля в доску, врезан, Не всемогущ, конечно, он еще, Но яблоко беру — и в нем железо…

СОБРАНИЕ ДРУЗЕЙ

Белуга, спящая в томате, вспомните, Хоть вы давно уже без головы, Каких бесед свидетельницей в комнате Лежали вы меж дыма синевы. Вы дрянь в соку, всякой дряни мимо Друг говорит:                         — Позвольте, я моряк, Шел миноносец как-то возле Крыма, А мины там стоят на якорях, Мы в минном поле, карты нет, черт в стуле, Идем, осадка: некуда деваться, У всех, конечно, студнем ходят скулы, Не знаешь, плакать или раздеваться. Чин чином выбрались. Плясали, как медузы, А все-таки ведь лучше нет красот Воды, сплетенной в этакий вот узел — Яссо! —                 Он показал руками узел вод. Но друг второй:                           — Нет, что же, я, простите. Оспорить должен: лишь мотор пошел, Тебе кричит механик: «Слушай, Витя!» Ну, слушаешь — и очень хорошо. Не должен летчик храбрость обнаружить, А так от всех привычек по куску «16-bis — гидро Савойя» — хоть в лужу Садись — такой неслышный спуск. Коли ты штопором пошел — заело, Не развернуться — ну, понятно, крышка, Без парашюта плохо наше дело, А все же небо — лучшая страстишка… Не летчик я и плавать не горазд, Но, третий друг, меня хоть поддержи ты, Что и земля не кроличья нора И далеко еще не пережиток. Когда мороз дерет тебя со всех Лопаток, вкруг стреляют сучья, И пахнет лес, как закавказский мех, С таким вином, какого нету лучше… Тут сидели женщины. Шурша, Курили и доканчивали груши, И в разговор летела их душа, Насторожив внимательные уши. Казалось, доедая и куря, Сказать хотели длинными глазами: «Нам отдадите все свои моря, И землю всю, и небо с потрохами». Их белых рук открытые вершки Шептали в тон, воспользовавшись мигом: «Вы боги, обжигаете горшки, Займемся мы самих богов обжигом…»

СТИХИ НА РАССВЕТЕ

Был черновик к заре окончен, Лень трубку жечь, и пепел лег. Примяли пальцы то, что ночью Мечтой играло, отошло. Окно восстанием теней Клубилось, мысль опережая, За ним слепой метался снег, Дрожаньем крыш сопровождаем. Как бред, в стакане плыл лимон, Он плыл, царапался и падал, Несчастный комик поражен Стеклянною оградой. Он осложнял собой игру, Он принимал углы стакана, Как я, — за очерк женских рук, За грань волны, за первозданный Фонарь над пьяною поляной Стихов, трезвевших лишь к утру. Они сияли на столе, Как гвозди, свернутые в кучу,—  Табак, поднявшись синей тучей, Желал им счастья на земле. В окне восстание теней Исчезло раньше, чем историк Его отметил в полусне,— И солнце хлынуло, как море. Дом превращался снова в лавку, Где предлагают разговор, Посуды дрожь, семейный шорох И зайцев солнечных на шторах. …С этих пор Он шел без пенсии в отставку, Ночных торжеств охрипший хор… Лимон, застывший в чайной пене, Желтел условно, что актер, Упавший в обморок на сцене…

ОБЩЕДОСТУПНАЯ ИСТОРИЯ СТИХОТВОРЦЕВ

Пора проверить окрестности, Кончая с неточными толками, В любой населенной местности Стихотворцы пасутся толпами. Они одинаковы, как торцы, У каждого есть, однако, Клей, для особых услуг щипцы, Ведро разведенного лака. Ножницы рядом, под рукой,— Таков арсенал победы; Размеры и рифмы находят легко Щипцами в карманах соседа. Затем из газет имена вождей Стригут и, спутав старательно С метафорой жиденькой вместо дрожжей, Разводят ряд прилагательных. Встряхнув, остыть немного дают И, клеем соединивши, Ставят вариться похлебку свою, От бедности не посоливши. Красного лака пускают тут Застыть на словесной массе. Блестит лакированный пресный пруд, И вот тебе — новый классик. Похлебка в журнальный котел на приход Записана между прочим: Читатель читает (читатель растет), Читатель читать не хочет. Товарищи! Вывод отсюда какой? Ведь надо по чести взвесить — Не стоит делать приемный покой Из самой веселой профессии…

ИЗ ЦИКЛА «ЮГ»

Смотри кругом, красавица, По щебяным наростам Здесь, как шакал, шатается Войны вчерашней остов. Пугая племя черепах И развлекаясь заодно, Катает ветер черепа Потерянных скакунов. За жадным держидеревом Ползет, вися на блиндажах. Здесь юг тягался с севером На выбранных ножах. Темнейшее из лезвий, У старой балки, нами, Твоей рукою трезвой Подобрано на память. С кем был он, нож повергнутый В подгорные луга, Кому давал ответ крутой Некупленный слуга? Кружился ли он пьяный, Прося остановиться, Глядя в глаза сурьмяные Упрямицы станицы. Имел ли подругу проще? Иль с ним плясала тогда Красношелковыми рощами Расшитая Кабарда? …В ржавчину битва упала, Иззубрив огонь и крик, С лохматых стен перевала — Весь мир снова юн и велик.

НОРД-ОСТ

М.К.Н.

Смятенные шли перед ним Шорохи, соль, песок, Он, синим холодом тесним, Ударил Севером в висок. Перехлестнул кору, уча Деревья сопротивленью, Упорных ломая, по кротким стуча, Слепых обволакивал тенью. Волну хребтов рукой густой Подбросил, тешась, ближе — Был ястреб, точно лист простой, Сбит сбоку им и унижен. Но птица, решеткой ноги сложив, Скрипела, вниз скользя, Глаза ее — острые ножи — Шипели… Кустарники рвались стаей, Поля сдавались на милость, Он шел, дышать не переставая, Следя, чтобы все клонилось Темнообразьями фелюг, Трубами, по трубкам, забытым В зубах, канавами на валу, Бельем, плясавшим в корытах. Шел широко и травил миры, Подпрыгивая, зачеркивал Головы, стекла, карьеры горы И все ж — недоумевал: Затем, что опять деревья лица Несли, от земли подняв Козьи глаза, острей черепиц Бежали по зеленям. Мангалы дымили, вились усы, Гречанки красили брови, Ненужную рыбу жевали псы, От лени с волнами вровень…

МОРЕ

1 Я гостем прошел перед тобой, Ветрами земли качаем, Дыханья твоего прибой Вздымался, неисчерпаем.           Гремя своим ростом и голосом,           Выбрасываясь из тумана,           Ты гнев высылало на вал,           Он свинчивал в белые полосы           Бежавшие рыхло поляны           И вдребезги разбивал. Когда не служат кровлей горы, Постелью — степи, мосты — Петля, беглец кончает спорить, К тебе приходит он, чтоб ты В размах синего предела Его обуло и одело. Когда не спалось им, а песни истлели. Ты солью кормило их и стыдом, Ты отдало черной беде в Марселе Людей оставивших дом. Сломавших винтовки о выступ Твой разный размах зашвырнул Туда, где выходит на выстрел Пустынь длинный гул, И свергнул легших не в песке — На дно Босфорово плавать, Вещать на мертвом языке Про добровольческую славу. Ты право, судилище, ты хохочи, Законы пишут на воде, Все побежденные ручьи Всегда глотал водораздел.           Чалма ли правит, или фуражка           На берегах тебе под стать.           Твоим рукам не будет тяжко           Надменной ночью клокотать. 2 Но, одеяло расстелив С затасканным концом, Я смею на старом отрыве земли Лежать к тебе лицом.           Вот я в горло времени дую,           Сабель горят чеканы,           Трясут твою руку, руку седую           Днепровских папах атаманы.           Летает пламень на курень,           От качки страны рушатся,           Как груши в сломанный плетень.           Под свистами свинца,           И сыну статному не лень           Переиграть игру отца. Склони рога, о берегах Забота новая строга, Стучит московская нога Теперь о берега.           Как в годы год, как в волны лот,           Как сталь между углей,           Гудел ямбический полет           На пушкинской земле. Среди колодников, колод, Усмешкой распечатанных, Среди колодцев и полей, Неравных и заплатанных, Быть надоело одному,— Он поднял кольца побережий, Грозы и скуки на краю, Пустил гулять отвагу, Ударил в связанную тьму, В Россию перезвоном свежим Громадных песен — про твою, Про зеленеющую влагу. 3 Через дебри, года, оды, Из домов, где камень затих, Из лесов, где зеленая одурь,— Я расстелил одеяло на отдых У звучных честно ног твоих.           Дымом трубки я буду петь,—           Дыши и вздымайся гуще,—           Тебя, цветущее, как медь,           Как слово, в ночь бегущее. Проникнись табака Революционным дымом. Он безбандеролен, как и рука, Как ты — неукротим он.           Буря жиреет на якоре,           Чем пахнет твой горизонт?           Вчера еще маяк горел,           Сегодня слеп и он. Чайка причаливает, ждет На теплых плечах громад, К седым чанам в садах идет, Восходит виноград.           Лодка ступает на лотки,           Шипя по ракушек резьбе,—           Ворот ворчит повороту руки,           Ворот выносит корму на себе. Колебля загар усов, Мачты шатают тени, Республика ищет парусов Для тысячи направлений.           Покатый, короткий узел,           Упорство игры изучив,           Мыс возится с морем, он сузил           Размытые солью зрачки. Светлеет вдруг, подняв из пены Лицо свое береговое, Без времени, без перемены, Но берегись: оно другое!

ПЕРЕХОД В НОЧЬ

Закат согнул свой желтый стан, Снимая с веток птичью речь, Чтоб в смуглоту упала та, В прохладу смуглых плеч.           Он мачты застеклял в порту           И выдувал из волн огни —           Не ты ли властвовала тут           С ним вместе и над ним? С любезностью всех негордых, У сада, у бревен сарая,— Ты тени сгоняла на отдых, Шагами тишь проверяя.           Постелена козам солома,           И куры в курятне отменной.           У нас ни постели, ни дома —           Ничего, кроме старой Вселенной. Ничего, кроме радости зрячей, Так о ней одной говори. Волна, бездомная рыбачка, Волочит звезды-козыри.           Зеленые, желтые — пачками —           Всплывают, тонут, и опять           Ты можешь, платья не запачкав,           Их с камня подобрать. Светляк, приплывшая звезда, Дождь капель радуг рябей, Они идут твоим сандальям, Как эта ночь тебе.           Возьмем живущего дары:           Что, если все богатые           Нам в руки козыри сданы           Ночами, вихрями, закатами? И мы обречены играть, Тасуя жизнь без берегов, А им заимствовать пора От наших песен и шагов —           Еще играть, еще южней           Сияньем шеи, губ, как пеной           Волн бесхитростных на дне           И наверху таких надменных.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Льется воздух, мужеством настоен, Пыль чужая падает с плеча, В днях чужих я жил не как историк, Нрав племен в томах не изучал, Жилы строк в моих скрипели жилах, В них любовь и ненависть моя, По-другому чайки закружили, За Толбухин вылетев маяк. Им не надо плыть в закат зловещий, В чужестранной ночи костенеть, В уши мне советский говор плещет, Мне в глаза залива светит медь. Угасает запад многопенный, Друга тень на сердце у меня, По путям сияющей вселенной Мы пройдем когда-нибудь, звеня: Но куда б по свету ни бросаться, Не найти среди других громад Лучшего приморского красавца, Чем гранитный город Ленинград.

РАННЕЕ УТРО

Мир молодой, как небо на заре. Встречал меня на той полугоре. И, книжным словом не оскорблена, Чернела леса дальняя стена. И созданная заново роса Гордилась тем: росу пила оса. И шепоты властительные трав, В свое дыханье мощь земли вобрав, Вступали в спор с могучею осой, Был у осы граненый глаз косой. Казалось, шепчет мне полугора Мильоном уст: тебе устать пора. Я сел на пень. Я вспомнил жизнь свою. Я унижать ее не устаю. Разменивать на мусор малых дел, Как будто не поставлен ей предел. И, может быть, уж вся она за мной, Как этот холм перед лесов стеной. И объяснить я должен муки все Немедля — курослепу иль осе. Кому еще? Я вспомнил город твой,— Ты спишь еще, и сон над головой, Закрыты ставни. Улица гремит Железом всех сомнений и обид. Ты спишь еще. Еще твоей рукой Владеет жизни комнатный покой. Ты — легкая, не знавшая родов, Ты — вольная в неволе городов, Ты тихо спишь — и, как у статуй ровно, Твои глаза глядят еще условно!

«Был майский день, но ветер шел с залива…»

Был майский день, но ветер шел с залива И вел туман, и ставил на холмы, Как будто бы из мглы неторопливой Являлось мне видение зимы. На старый снег похожи стали воды, Свинцовостью мерцая снеговой, Но не было мне дела до природы И до ее поруки круговой. Лишь потому мне и приснился буер, В глубокий снег ушедший до плеча, Что только ты всей образною бурей Моих стихов владела в этот час. И, твоему покорен самовластью, Стал буер яхтой, легкою, как дым, И он прошел, как скромный вестник счастья, Прорезав сердце килем ледяным. То не был сон, что путал время года, Но дальний плеск одной волны родной, Туман исчез, весенняя природа С твоей улыбкой встала предо мной.

«Как след весла, от берега ушедший…»

Как след весла, от берега ушедший. Как телеграфной рокоты струны, Как птичий крик, гортанный, сумасшедший Прощающийся с нами до весны, Как радио, которых не услышат, Как дальний путь почтовых голубей, Как этот стих, что, задыхаясь, дышит, Как я — в бессонных думах о тебе. Но это все одной печали росчерк, С которой я поистине дружу, Попросишь ты: скажи еще попроще, И я еще попроще расскажу. Я говорю о мужестве разлуки, Чтобы слезам свободы не давать, Не будешь ты, заламывая руки, Белее мела, падать на кровать. Но ты, моя чудесная тревога, Взглянув на небо, скажешь иногда: Он видит ту же лунную дорогу И те же звезды, словно изо льда!

СЕНТЯБРЬ

Едва плеснет в реке плотва. Листва прошелестит едва, Как будто дальний голос твой Заговорил с листвой. И тоньше листья, чем вчера. И суше трав пучок, И стали смуглы вечера, Твоих смуглее щек. И мрак вошел в ночей кольцо Неотвратимо прост, Как будто мне закрыл лицо Весь мрак твоих волос.

«Стих может заболеть…»

Стих может заболеть И ржавчиной покрыться, Иль потемнеть, как медь Времен Аустерлица, Иль съежиться, как мох, Чтоб Севера сиянье — Цветной переполох — Светил ему в тумане. И жаждой он томим, Зарос ли повиликой, Но он неизгоним Из наших дней великих. Он может нищим жить, Как в струпьях, в строчках рваных, Но нет ни капли лжи В его глубоких ранах. Ты можешь положить На эти раны руку — И на вопрос: «Скажи!» — Ответит он, как другу: «Я верен, как тебе, Мое любившей слово, Безжалостной судьбе Столетья золотого!»

«Мой город так помолодел…»

Мой город так помолодел —          Не заскучать, И чайки плещутся в воде,          Устав кричать. И чаек крылья так легки,          Так полны сил, Как будто душу у реки          Кто подменил. И самолетов в вышине          Горят круги. Я слышу в синей тишине          Твои шаги. Как будто слух мой стал таков,          Что слышит сон, Как будто стук твоих шагов          Заворожен. Как будто губ твоих тепло.          Прохладу плеч На крыльях чаек принесло          — Сюда — беречь. Иль ты одна из этих птиц          Сама, И мне по ней в огне зарниц          Сходить с ума!

«Я снова посетил Донгузорун…»

Я снова посетил Донгузорун, Где лед светил в реки седой бурун. Остры, свежи висели вкруг снега, Я видел: жизнь моя опять строга, И я опять порадовался ей, Что можно спать в траве между камней, И ставить ногу в пенистый поток, И знать тревогу каменных берлог. В глуши угрюмой, лежа у костра, Перебирать все думы до утра. И на заре, поднявшись на локте, Увидеть мир, где все цвета не те…

ЭЛЬБРУС С БЕЧАСЫНА

…Намеченный смело Над зыбью полей Светящимся мелом По аспидной мгле… Вычерчивал мастер Во весь небосклон Его, как на части Разбившийся сон. Чертил он и правил Снега, как рассказ, И гору поставил, И вывел на нас. И падал кусками, И сыпался мел, Но гору на память Он кончить сумел!

«Женщина в дверях стояла…»

Женщина в дверях стояла, В закате с головы до ног, И пряжу черную мотала На черный свой челнок. Рука блеснет и снова ляжет, Темнея у виска, Мотала жизнь мою, как пряжу Горянки той рука. И бык, с травой во рту шагая, Шел снизу в этот дом, Увидел красные рога я Под черным челноком. Заката уголь предпоследний, Весь раскален, дрожал, Между рогов аул соседний Весь целиком лежал. И сизый пар, всползая кручей, Домов лизал бока, И не было оправы лучше Косых рогов быка. Но дунет ветер, леденея, И кончится челнок, Мелькнет последний взмах, чернея, Последний шерсти клок. Вот торжество неодолимых Простых высот, А песни — что? Их тонким дымом В ущелье унесет.

ГУНИБ

Здесь ночи зыбкие печальны, Совсем другой луны овал, Орлы, как пьяницы, кричали, Под ними падая в провал.            И взмах времен глухих и дерзких            Был к нашим окнам донесен,            Перед лицом высот Кегерских            Гулял аварский патефон. Тревогу смутную глушили И дружбой клялись мы навек. Как будто все мы в путь спешили, Как будто ехали в набег.            Из пропасти, как из колодца,            Реки холодной голос шел:            «Не всем вернуться вам придется,            Не всем вам будет хорошо…» А мы смеялись, и болтали, И женщинам передавали Через окно в кремнистый сад, Огромной ночью окруженный, Стаканы с тьмой завороженной, Где искры хитрые кипят.

ЖЕНЩИНЫ КУРУША

Где Шахдаг пленяет душу, Я привстал на стременах: Ходят женщины Куруша В ватных стеганых штанах, В синем бархате жилеток, В самотканом полотне, И лежат у них монеты На груди и на спине. С чубуком стоят картинно У оград и у ворот, И мужской у них ботинок Женской обувью слывет. Их бровей надменны дуги, Хмурой стали их рука, И за ними, словно слуги, Бродят стаей облака. Гость иной, поднявши брови, Их усмешкой поражен, Скажет: нету жен суровей Богатырских этих жен. Нет, предобрые созданья В ватных стеганых штанах Украшают мирозданье Там, где высится Шахдаг. Тараторят понемножку, Носят воду над скалой, Из кунацкой за окошко Облака метут метлой. И они ж — под стать лавинам, В пропасть рвущимся коням, И страстям — неполовинным, Нам не снившимся страстям!

«Он — альпинист и умирал в постели…»

Марку Аронсону

Он — альпинист и умирал в постели, Шла тень горы у бреда на краю, Зачем его не сбросили метели Высот Хан-Тенгри в каменном бою, Чтоб прозелень последнего мгновенья Не заволок болезни дым, Чтоб всей его любви нагроможденье. Лавиной вспыхнув, встало перед ним. Прости, что я о смерти говорю Тебе, чье имя полно жизни нежной, Но он любил жестокую зарю Встречать в горах, осыпан пылью снежной. Я сам шагал по вздыбленному снегу В тот чудный мир, не знавший берегов, Где ястреба как бы прибиты к небу Над чашами искрящихся лугов. Мы знали с ним прохладу сванских башен, Обрывы льда над грохотом реки, О, если б он…                          Такой конец не страшен, Так в снежном море тонут моряки. И если б так судьба не посмеялась, Мы б положили мертвого его Лицом к горе, чтоб тень горы касалась Движеньем легким друга моего, И падала на сердце неживое, И замыкала синие уста, Чтоб над его усталой головою Вечерним сном сияла высота.

ГОРЕЦ

Сказал, взглянув неукротимо: «Ты нашим братом хочешь быть, Ты должен кровью побратима Свое желание скрепить». И кровью гор морозно-синей Кипел ручей, высок и прям. «Ты, горец, прав! Клинок я выну — Я буду верный брат горам! Пускай на рану льет отвесно Простая горная струя, Пускай сольется с кровью трезвой Кровь опьяненная моя».

«Давайте бросим пеший быт…»

Давайте бросим пеший быт, Пусть быт копытами звенит. И, как на утре наших дней, Давайте сядем на коней. И для начала мы лугами Пройдем широкими кругами, Огладив шею скакуна, Проверив, крепки ль стремена, Взмахнем камчой над конским глазом — В полет скакун сорвется разом. И ну чесать то вверх, то вниз — Взлетать с разбега на карниз, В ручей с карниза, пену взмылив, А в травах что-то вроде крыльев Летит зеленою парчой Под обалдевшей алычой. В камнях, над гривой не дыша, Прошепчешь: «Ну, прощай, душа!» — И — нет камней, лишь плеск в ушах, Как птичьи плески в камышах. А ты забыл, что хмур и сед, И что тебе не двадцать лет, Что ты писал когда-то книги, Что были годы, как вериги, Заботы, женщины, дела,— Ты помнишь только удила, Коня намыленного бок, И комья глины из-под ног, И снежных высей бахрому Навстречу лёту твоему…

«Я хочу, чтоб в это лето…»

Я хочу, чтоб в это лето, В лето, полное угроз, Синь военного берета Не коснулась ваших кос. Чтоб зеленой куртки пламя Не одело б ваших плеч, Чтобы друг ваш перед вами Не посмел бы мертвым лечь

РИСУНОК

Как будто с лодки уронив весло, Гляжу в поток, каким его несло. В томительной, как сердце, быстрине Горит лицо, смеющееся мне. Струящиеся крылья легких рук — Лилейной жизни влажный полукруг. Я позабыл и лодку и весло, Наивное я вспомнил ремесло, И, как дикарь, приснившийся поток Я начертил рисунком этих строк.

НОЧЬ

Спит городок. Спокойно, как сурок. И дождь сейчас уснет, На крышах бронзовея; Спит лодок белый флот И мертвый лев Тезея, Спит глобус-великан, Услада ротозея, Спят мыши в глобусе, Почтовый синий ящик, Места в автобусе И старых лип образчик,— Все спит в оцепенении одном, И даже вы — меняя сон за сном. А я зато в каком-то чудном гуле У темных снов стою на карауле И слушаю: какая в мире тишь. …Вторую ночь уже горит Париж!

«Проходят буря, и чума…»

Проходят буря, и чума, И дождь, и даже ночь сама, И снова утро настает. Мой добрый друг, не все пройдет. Деревья, что цвели при нас,— Они остались про запас. В другой иль в этой стороне — Они остались вам и мне.

«Каких рассказов вас потешить…»

Каких рассказов вас потешить Такой бродяжьей пестротой, Такой веселостью нездешней, Такой нелепой прямотой, Чтоб вы могли уже в постели, Упав лицом в подушек снег, Одна зеленой их метели Легко смеяться в полусне…

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОРОД

Уже отлязгал паровоз, Уж дребезжал трамвай урочный, Но все струился дым волос — Тех, золотых, — над смуглой ночью. Но в электрической росе В стекле деревья плыли снова, И профиль девушки висел Ундиной города родного.

ПИСЬМО

Писал письмо большое О жизни о прибрежной, Писал письмо с душою, Местами даже нежно. Романтике внимая, В бутыль вложил письмо я, Чтобы волна немая Его несла бы, моя. Плеснул воде посуду, Сквозь пены венчик мылкий Дивлюсь морскому чуду — Все в двух шагах бутылка. И мне сказала чайка, Взлетая словно белка, Что для письма такого Все это море — мелко!

«На водяных полянах…»

На водяных полянах Покой белей струны, На спящих гидропланах Лежит рука луны. Ты на воду подуй-ка, На струйку на одну — Луна черпнет ту струйку, Ту струйку, как струну. В очарованье странном Струны той молодой Ты станешь гидропланом, Луною и водой… А что-то чуда вроде Свой дивный множит рост, И тень твоя уходит Куда-то в море звезд!

«Где-то в душном Камеруне…»

Где-то в душном Камеруне Есть съедобная земля, Сохнут там колосья втуне, Там заброшены поля. Там прекрасной синей глиной Набивают люди рот И, запив водой невинной, Водят голый хоровод. Но моя земля не хуже, Чем не лакомый кусок: Море синее на ужин, Сосны, вереск и песок. И не в смысле переносном Путник жадно норовит Уплетать холмы и сосны, Больно вкусен этот вид! Запивать струею чистой, Ковш подняв над головой, Чуть соленой, чуть шерстистой, Темной влагой стиховой!

«На улице, как на поляне…»

На улице, как на поляне, Темно, а спички не горят, Падучих звезд летят сиянья, Как отсыревших спичек ряд. Как будто там гигант нескладный Своих шагов замедлил ход И перед женщиной громадной За спичкой спичку — звезды жжет, Или с усмешкою нескромной — Былых страстей — в полночный час Следит за нами призрак темный И передразнивает нас.

«Всю ночь огни играют мной…»

Всю ночь огни играют мной, В глаза вонзая блески льдинок, Над морем буйный дух земной Меня зовет на поединок. Лучом прожектора настиг И рвется в дом слепящей птицей, Ошибся домом ты, старик,— Я не хочу с тобою биться! Не притворяйся маяком, Фортов сигналами глухими, Я помню мертвых моряков, Я помню все — я не таков,— Я дал земле другое имя!

ПТИЦЫ

Вечер мрачен, словно инок, И зудит, как старый овод. Телеграфных линий ряд, Где похожи на сардинок, Что наколоты на провод, Птицы малые сидят. Птицы малые — сардинки, Что скрипите под сурдинку Телеграфных жалоб вы? Что ваш коготь сердцу вынет: Лета легкие поминки, Мирной осени крестины, Зелень долгую травы? Или быстрых вьюг похмелье, Кровожадное веселье Наскрипели вы тягуче — Темных кодов разговор, И теперь вас жалость мучит, Оттого вы так и сели На меня смотреть в упор?

«Рассказы все рассказаны…»

Рассказы все рассказаны Под кленами ль, под вязами. Дорожки все исхожены, Следы дождями скошены. Осеннею метелью Все листья облетели, И только память зелена, И ей стареть не велено.

«Давно такой хорошей осени…»

Давно такой хорошей осени Моя душа не знала, Не то чтоб в небе много просини Иль хмури в жизни мало,— Но всюду здесь, где осень кружится, Сквозь темный лик осенний Сквозит мне тонкий облик дружеский Родным души весельем!

«Сквозь ночь, и дождь, и ветер, щеки режущий…»



Поделиться книгой:

На главную
Назад