Полдень в пути

Николай Семенович Тихонов. Полдень в пути

Николай Семенович Тихонов

I

СТИХИ О ВЕЛИКОЙ ДРУЖБЕ

Эта дружба народы спаяла, Их в великом единстве собрав, Как в печах чудотворных Урала, Превратившись в неведомый сплав. Эти воля и мощь неохватны… Стерли силою рук трудовых С карты нашей все белые пятна, Пятна черные дней горевых. И теперь там, где пенится вьюга, Там, где знойных пустынь полусон, Ты повсюду под крышею друга, Теплым дружеством ты окружен. И, как мать, называют родною Люди в нового века весну, Так назвали Отчизной одною Небывалую в мире страну. Если Родине враг угрожает, На священный, на воинский труд Все народы, врага отражая, Всеединой дружиной встают. Глубочайшей той дружбы заслуга, Что, когда ты оружье берешь, Ты в походе почувствуешь друга, Брата-воина в битве найдешь. Про победу Великого Года Будут петь в самом дальнем краю, Эту песню любого народа Примешь ты, как родную свою. Пред тобою просторы открыты Вольных душ, городов и полей, Непочатый в них жизни избыток, Удивляющий силой своей. Каждый сердцем тебе отзовется На удачу иль горе твое,— Это Ленинской дружбой зовется, Ничего нет сильнее ее!

ПОСТИЖЕНИЕ

Ты создаешь в тени лабораторий На горах рассыпанных костей Все, что знали ветреное море, Свет лесов и таинства путей. Хаос будет знаньями размечен, В звездной бездне и в земной пыли Ты постигнешь, богочеловечен, Ложь небес и истину земли!

ПЕРЕКРЕСТОК УТОПИЙ

Мир строится по новому масштабу, В крови, в пыли, под пушки и набат Возводим мы, отталкивая слабых, Утопий град — заветных мыслей град. Мы не должны, не можем и не смеем Оставить труд, заплакать и устать: Мы призваны великим чародеем Печальный век грядущим обновлять Забыли петь, плясать и веселиться, О нас потом и спляшут и споют, О нас потом научатся молиться, Благословят в крови начатый труд. Забыть нельзя — враги стеною сжали, Ты, пахарь, встань с оружием к полям, Рабочий, встань сильнее всякой стали, Все, кто за нас, — к зовущим знаменам. И впереди мы видим град Утопий, Позор и смерть мы видим позади, В изверившейся, немощной Европе Мы первые строители-вожди. Мы первые апостолы дерзанья, И с нами все: начало и конец. Не бросим недостроенного зданья И не дадим сгореть ему в огне. Здесь перекресток — веруйте, поймите, Решенье вам одним принадлежит, И гений бурь начертит на граните — Свобода или рабство победит. Утопия — светило мирозданья. Поэт-мудрец, безумствуй и пророчь, Иль новый день в невиданном сиянье. Иль новая, невиданная ночь!

О РОССИИ

Не плачьте о мертвой России — Живая Россия встает, — Ее не увидят слепые, И жалкий ее не поймет. О ней горевали иначе, Была ли та горесть чиста? Она возродится не в плаче, Не в сладостной ласке кнута. Не к морю пойдет за варягом, Не к княжьей броне припадет, По нивам, лесам и оврагам Весенняя сила пройдет. Не будет пропита в кружале, Как прежде, святая душа Под песни, что цепи слагали На белых камнях Иртыша. От Каспия к Мурману строго Поднимется вешний народ, Не скованный именем бога, Не схваченный ложью тенет. Умрет горевая Россия Под камнем седым горюном, Где каркали вороны злые О хищников пире ночном. Мы радости снова добудем, Как пчелы — меды по весне, Поверим и солнцу, и людям, И песням, рожденным в огне

ПРОЛЕТАРИЙ ГОВОРИТ

(ИЗ ПОЭМЫ)

…Дать человеку человечность, Мечте — захват безумных крыл, Вести из временного в вечность И к небу, к небу — из могил. Открыть все рынки и подвалы, Все двери настежь: ешь и пей! Ввести в разубранные залы Убогой улицы детей. Смотреть, смеяся тихим смехом. Как полны счастья, как легки. Как рады солнечным потехам Их глаз святые васильки. Нет моего. Все ваше, ваше, Кто вин изысканных знаток? Другой их пил из вашей чаши, Другого нежил пряный сок. Зачем, дитя, ты в жалком черном? Бери сверкание парчи, Смотри, как ловко и узорно В цветах здесь вытканы лучи. О мать, ты потеряла сына, Не плачь, здесь все твои сыны, Они почтут твои седины Своими песнями весны. Старик, ты хмур — боишься ночи? Зачем молчанье и тоска? Я сам имею глаз пророчий, Я сам старее старика. Ты хмур, что пали эти храмы? Ты зол, — дворцы в руках чужих? Кто был согбен — тот ходит прямо, Нет больше нищих и слепых. Все чуда разом совершились, Как все расплавились венцы, За всех страдали, и молились, И гибли деды и отцы… Кто духом был отважней прочих, Знал лишь могильные огни, Всегда безжалостные ночи И злом отравленные дни. И саван мутного рассвета С лица земного я сорвал, И скорбь погасла, как комета, И ужас пал и задрожал. И властный голос окрыленно На все края сказал: твори, И дети подняли короны В пыли смеющейся зари. Усталых спины разогнулись. Вздохнула солнцем красота, И мне за это улыбнулись Детей хрустальные уста!

БАНКИР

Он для себя построил небоскребы, Дворцы, музеи, театры, алтари, К нему пришли священники и снобы, Ученые, артисты и цари. И он поставил пушки против пушек, Купил умы, дома и корабли, Судьбу одних предательски разрушил, Судьбу других победно окрылил. Его собакам, слугам — преклоненье, Его цилиндр поэтами воспет, Он, снисходя, приходит слушать пенье Певцов и див, которым равных нет. У ног его несметный полк рабочих, И силу рук, и силу их умов Он взял себе, свободу дня и ночи, Приставив к ним своих надежных псов. От юношей — желанья и расцветы, От стариков — надежду отдохнуть, Он отнял все. Пылало зноем лето, В тисках труда пылала кровью грудь! Вихрь ледяной носился по кварталам, Стучал озноб, синели кулаки, Нужда, как тень, за их спиной стояла, И голод бил в холодные виски. А он, как бог, всеведущ и незнаем, Незримо всюду: в небе, в рудниках, В своем дворце, для всех недосягаем, Он блеск и тьма, надежда, счастье, страх. Форты и рынки, пастбища и троны В его руках — и власти нет конца, И смотрит он надменно, благосклонно, С презрительной усмешкой хитреца. Но близок день, но близок час возмездья, Сгорит дворец, и рухнет небоскреб — Рабочих звезд великие созвездья Осветят гроб, банкира страшный гроб. На всех путях преграды вихрь поставит И в городах, и в небе, и в воде, К какой тогда неведомой отраве Он прибежит в последней череде? И доллары покатятся, как кости, И отзвенят в окаменевшем рту, И смерть, как тюк, его костяк подбросит И, засмеявшись, кинет в пустоту.

ПЕТЕРБУРГ

Тебе я посвящаю этот стих, Который похвалить ты не обязан. Тебе, прекрасному, как тот жених, Что не любил еще ни разу. А все ведут века невест: Свободу, бурю радостей лукавых, Тебя не выкурил из трубки Геркулес Затяжкой крепкой пороха и славы. Тебя не выдавил его ботфорт Из чрева гнило-синего болотца, Куда заброшен старенький топор, Каким он ставил первые воротца. Где кости моряка, который рот Забыл закрыть при громовом ударе, Когда его услышал галиот Салютный бас из пасти Хирвисари? Ты сотворен тяжелою рукой, И мыслью ты мозолистой украшен, Вот почему ты величав и страшен, И я люблю, что ты такой. О, усмехнись же и ответь мне: нет! Я знаю, сероглазый демон, Пускай не каждый житель твой поэт, Но каждый камень твой поэма!

«Приплыл ли в челне я дырявом…»

Приплыл ли в челне я дырявом, Сошел ли с небес по сосне, Пришел ли я с поля, где травы Сочатся весенней отравой,— Мое утвержденье — во мне. Как облако облака шире, Как море моря синей, Плывут в расцветающем мире Воскрылия песни моей!

«Заката тлеющим пожаром…»

Заката тлеющим пожаром Горит кораблик вырезной, А я разбившимся Икаром Плыву, качаясь над волной. Но лишь в приветливые гроты Меня, печалясь, вносит вал, С одной мечтой, с одной заботой Встает в душе моей Дедал. И вновь он мечет страшный жребий, И вновь велит идти рискнуть, Прорезать путь в глубоком небе, В грудь солнца — радостную грудь. Я пью тот зов, манящий вышним, Я алчу блещущих высот, Но незаметно и неслышно Мой разум в бездну упадет — И снова я перед пожаром, Перед закатной тишиной, И вновь разбившимся Икаром Плыву, качаясь над волной. И без мечты и без заботы Я рву огней закатных вязь, И вновь сверкающие гроты Меня приветствуют, теснясь!

«Полюбить бы песенки простые…»

Полюбить бы песенки простые, Чистые, как воздух на заре, В них не нужно путать запятые, О словах справляться в словаре. В них дыханье трав и перелесков Так же нежно, как лазурь, И в глаза не бьют прибоя блески, В уши — заклинанья бурь. В их покое что-то есть о чуде, Все, что можно сердцем пожелать, В них не нужно размышлять, что будет, Ни о чем не нужно вспоминать…

НОЧНАЯ ГРОЗА НАД НЕВОЙ

Весь звездный блеск на небе выпит Устами жаждущей грозы, И слух испуганнее выпи Следит неведомого зык. Зигзагный светоч ненарочен, Сжигая неба бархата, Он углубил глубины ночи, Неопалимые уста. О, стой, застыв душой, беззвучен. Внимай соревнованью сил, Пусть мысль, как ласточка на круче, Трепещет радужностью крыл. В разбитых тучах алебастры, Виденья ртутной синевы, И фосфорические астры Вскипают в пенностях Невы!

«Через покосы, прямо, без дороги…»

Через покосы, прямо, без дороги Ты шла, устав, Ты исколола праздничные ноги О срезы трав. И было ль жаль тебя тогда — не помню, И падал ржавый диск В леса за мглистую каменоломню Под жабий визг. Не помню я, прощался иль приветил, Была ты радость иль укор, Но слышал: визгу жабьему ответил Вершинной арфой сосенный простор!

«Крутили мельниц диких жернова…»

Крутили мельниц диких жернова, Мостили гать, гоняли гурт овечий. Кусала ноги ржавая трава, Ломала вьюга мертвой хваткой плечи. Мы кольца растеряли, не даря, И песни раскидали по безлюдью, Над молодостью — медная заря. Над старостью… — но старости не будет.

«Ах, в воздухе такая нега…»

Ах, в воздухе такая нега, Рябина щек красней, Белей белеющего снега Попался заяц мне. И муть медвежья междулесья Опять зовет, кричит, И этим криком поднят весь я На снеговой, широкий щит!

«Ты мне обещана, но кем — не знаю…»

Ты мне обещана, но кем — не знаю, Но кем-то добрым и большим, Когда я что-нибудь обещаю, Обещаю именем твоим. О если б был я хранитель стада, Моряк, купец или земледел, Я б отдал все за трепет сада, Где теплый лист на тихой воде, Где ты читаешь, поешь иль плачешь, О нет, не плачешь — то плачу я, Где все знакомо и все иначе, И даже слезы как блеск ручья. Сейчас я скитающийся невольник, Я вижу вокруг лишь сады чужих, Но мне не завидно, мне не больно, Иду уверенно мимо них. И я забываю свои скитанья, Чтоб память только тебе отдать, Я помню только: ты — обещанье, А тот, кто помнит, — умеет ждать!

ЭКСПРЕСС В БУДУЩЕЕ

В час, когда месяц повешенный Бледнее, чем в полдень свеча, Экспресс проносится бешеный, Громыхая, свистя, грохоча… И когда над мостами в пролеты Проведет он живую черту, Прыгни сразу — и огненный кто-то Вдруг подхватит тебя на лету. И никто на путях незаказанных Не прервет его окриком: стой! Будет все тебе в мире рассказано, Если дух свой сольешь с быстротой. Через степь неживую, колючую Просвистит по ребру пирамид, Перережет всю Африку жгучую, В Гималаях змеей прозвенит. Обжигая глазами сигнальными, Прижимая всю землю к груди. Он разбудит столицы печальные, Продышав им огни впереди. И когда из-за сумрака мглистого Очертанья стуманятся в ряд, Заревет он раскатно, неистово, Пролетев Вифлеем — Петроград. Его след на полях чернозема И в плантациях чая пролег, В лабиринтах Европы, как дома, На дорогах волшебный свисток. Шоколадные люди Цейлона, Позабытый огнем эскимос… Провожают сверканье вагонов, Вихревые расплески колес. Чудо рвется из глотки со свистом, Всем понятны сигналы его, И мудрее его машинистов Не найти на земле никого.

«Не было ни дней, ни вечеров…»

Не было ни дней, ни вечеров И родней, и радостней, и чище, И вкуснее не вкушал я пищи, Веселей не слышал слов, Чем сейчас на летнем перепутье… Вот, как я, такими ж, люди, будьте! Отчего ж так ясно хорошо? Будто жизнь тяжелую, большую, Что как буря стлалася, бушуя, Прожил я и уложил в мешок. И легко на плечи ношу взбросил, И пошел — и вот к тебе приду, Кто же у возлюбленной не просит Встречи в комнате или в саду. Но ты, и ты меня не встретишь, Вся в чужие перешла глаза, Даже и случайно не заметишь, Даже не оглянешься назад. И теперь мне только небо снится, В голубой расту, расту пыли, Так легко колеблет крылья птица, Перед тем как улететь с земли.

«Мне было ничего не жалко…»

Мне было ничего не жалко, Я все узнал, через все прошел, Но в полночь дерзкая гадалка Мне карты бросила на стол. Зеленый луч глаза мне залил, Я понял: это будет здесь — Упали карты и сказали: Дорога, женщина и песнь. Я днями шел, а ночью снилась Страна, которой в жизни нет, Ты в ней моей дорогой билась, Как песнь, звучала мне во сне. Не помню — на Неве, на Ниле, Молниеносностью огня Два долгих солнца ослепили Дорогу, песню и меня.

«Девятый вал угадывать нетрудно…»

Девятый вал угадывать нетрудно, Когда валы проходят чередой, Но не в стенах испытанного судна Меня застиг неснившийся прибой. Подобную кочующей медузе, Он вынес душу к камням золотым, Чтобы прозрачный, драгоценный узел, Не замечая, растоптала ты.

«Праздничный, веселый, бесноватый…»

…Когда возникнул мир цветущий Из равновесья диких сил… Баратынский Праздничный, веселый, бесноватый, С марсианской жаждою творить. Вижу я, что небо небогато, Но про землю стоит говорить. Даже породниться с нею стоит, Снова глину замешать огнем. Каждое желание простое Осветить неповторимым днем. Так живу, а если жить устану, И запросится душа в траву, И глаза, не видя, в небо взглянут,— Адвокатов рыжих позову. Пусть найдут в законах трибуналов Те параграфы и те года, Что в земной дороге растоптала Дней моих разгульная орда.

«Огонь, веревка, пуля и топор…»

Огонь, веревка, пуля и топор, Как слуги, кланялись и шли за нами, И в каждой капле спал потоп, Сквозь малый камень прорастали горы, И в прутике, раздавленном ногою, Шумели чернорукие леса. Неправда с нами ела и пила, Колокола гудели по привычке, Монеты вес утратили и звон, И дети не пугались мертвецов… Тогда впервые выучились мы Словам прекрасным, горьким и жестоким.

«Мы разучились нищим подавать…»

Мы разучились нищим подавать, Дышать над морем высотой соленой, Встречать зарю и в лавках покупать За медный мусор золото лимонов. Случайно к нам заходят корабли, И рельсы груз проносят по привычке; Пересчитай людей моей земли — И сколько мертвых встанет в перекличке. Но всем торжественно пренебрежем. Нож сломанный в работе не годится, Но этим черным сломанным ножом Разрезаны бессмертные страницы.

«Посмотри на ненужные доски…»

Посмотри на ненужные доски — Это кони разбили станки. Слышишь свист, удаленный и плоский? Это в море ушли миноноски Из заваленной льдами реки. Что же, я не моряк, и не конник, Спать без просыпа? книгу читать? Сыпать зерна на подоконник? А! Я вовсе не птичий поклонник, Да и книга нужна мне не та… Жизнь учила веслом и винтовкой, Крепким ветром, по плечам моим Узловатой хлестала веревкой, Чтобы стал я спокойным и ловким, Как железные гвозди — простым. Вот и верю я палубе шаткой, И гусарским упругим коням, И случайной походной палатке, И любви, расточительно краткой, Той, которую выдумал сам.

«Хотел я ветер ранить колуном…»

Хотел я ветер ранить колуном, Но промахнулся и разбил полено, Оно лежало, теплое, у ног, Как спящий, наигравшийся ребенок. Молчали стены, трубы не дымили, У ног лежало дерево и стыло. И я увидел, как оно росло, Зеленое, кудрявое, что мальчик. И слаще молока дожди поили Его бесчисленные губы. Пальцы Играли с ветром, с птицами. Земля Пушистее ковра под ним лежала. Не я его убил, не я пришел Над ним ругаться, ослепить и бросить Кусками белыми в холодный ящик, Сегодня я огнем его омою, Чтоб руки греть над трупом и смеяться С высокой девушкой, что — больно думать — Зеленой тоже свежестью полна.

ЗАСУХА

В душном пепле падал на страну Лунного осколок изумруда, Шел и ширился подземный гул, И никто до света не уснул. Он пришел — я не спросил откуда? Я уж знал — и руку протянул. На ладонь своей рукой лохматой Точкою на вязь ладонных строк Положил сухой, продолговатый, Невысокий черный уголек. — Здесь, — сказал он, — все — земля и                                                                           небо, Дети, пашни, птицы и стада, Край мой — уголь, мертвая вода, И молчанье, где я только не был, На, возьми, запомни навсегда! Подо мной с ума сходили кони. Знал я холод, красный след погони, Голос пули, шелесты петли… Но сейчас, сейчас я только понял, Что вот этот холмик на ладони Тяжелей всех тяжестей земли.

«Где ты, конь мой, сабля золотая…»

М. Песлуховской

Где ты, конь мой, сабля золотая, Косы полонянки молодой? Дым орды за Волгою растаял, За волной седой. Несыть-брагу — удалую силу — Всю ковшами вычерпал до дна. Не твоя ль рука остановила Бешеных любимцев табуна? На, веди мою слепую душу, Песнями и сказками морочь! Я любил над степью звезды слушать, Опоясывать огнями ночь. Не для деревенских частоколов, Тихопламенных монастырей, Стал, как ты, я по-иному молод, Крови жарче и копья острей. Проклянет меня орда и взвоет, Пусть, ведь ты, как небо, весела, Бог тебе когда-нибудь откроет, Почему такою ты была.

«Когда уйду — совсем согнется мать…»

Когда уйду — совсем согнется мать, Но говорить и слушать так же будет, Хотя и трудно старой понимать, Что обо мне рассказывают люди. Из рук уронит скользкую иглу, И на щеках заволокнятся пятна, Ведь тот, что не придет уже обратно, Играл у ног когда-то на полу.

«Мою душу кузнец закалил не вчера…»

Мою душу кузнец закалил не вчера,        Студил ее долго на льду.        Дай руку, — сказала мне ночью гора, —        С тобой куда хочешь пойду! И солнечных дней золотые шесты        Остались в распутьях моих, И кланялись в ноги, просили мосты,        Молили пройти через них. И рощи кричали: «Любимый, мы ждем,        Верны твоему топору!» Овраги и рощи горячим дождем        Мне тайную грели нору. И был я беспутен, и был я хмелен,        Еще кровожадней, чем рысь, И каменным солнцем до ног опален —        Но песнями губы зажглись.

«Полюбила меня не любовью…»

Полюбила меня не любовью, Как березу огонь — горячо, Веселее зари над становьем Молодое блестело плечо. Но не песней, не бранью, не ладом Не ужились мы долго вдвоем,— Убежала с угрюмым номадом, Остробоким свистя каиком. Ночью, в юрте, за ужином грубым Мне якут за охотничий нож Рассказал, как ты пьешь с медногубым И какие подарки берешь. «Что же, видно, мои были хуже?» «Видно, хуже», — ответил якут И рукою, лиловой от стужи. Протянул мне кусок табаку. Я ударил винтовкою оземь. Взял табак и сказал: «Не виню. Видно, брат, и сожженной березе Надо быть благодарной огню».

«Длинный путь. Он много крови выпил…»

Длинный путь. Он много крови выпил. О, как мы любили горячо — В виселиц качающемся скрипе И у стен с отбитым кирпичом. Этого мы не расскажем детям, Вырастут и сами все поймут, Спросят нас, но губы не ответят И глаза улыбки не найдут. Показав им, как земля богата, Кто-нибудь ответит им за нас: «Дети мира, с вас не спросят платы, Кровью все откуплено сполна».

«Не заглушить, не вытоптать года…»

Не заглушить, не вытоптать года,— Стучал топор над необъятным срубом, И вечностью каленая вода Вдруг обожгла запекшиеся губы. Владеть крылами ветер научил, Пожар шумел и делал кровь янтарной, И брагой темной путников в ночи Земля поила благодарно. И вот под небом, дрогнувшим тогда, Открылось в диком и простом убранстве, Что в каждом взоре пенится звезда И с каждым шагом ширится пространство,

СЕВЕРНАЯ ИДИЛЛИЯ

Не простые чайки по волне залетели, Забежали невиданные шнявы, Как полночному солнцу иволги пели, Слушал камень лютый да травы. Расселись гости, закачали стаканы, С зеленой водой пекут прибаутки, Кроют блины ледяной сметаной, Крепкие крутят самокрутки. Чудят про свой город; гора не город, Все народы толкутся в нем год целый, Моржей тяжелей мужи поморы, В смоленом кулаке держат дело. — А у нас валуны как пестрые хаты, Заходи-ка, чужак, в леса спозаранья, Что отметин на елях понаставил сохатый, Что скрипу чудного от крыла от фазанья. Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит: — Ну, заморского зелья, ну, раз единый, Стеклянная кровь ходуном в нем нынче                                                                           мурманит, В собачьем глазу его тают льдины. Руку жмет, гудят кости, что гусли, Лает ласково в дым и ветер. — Лондон, Лондон — Русь моя, Русь ли? В ушкуйницу мать — ушкуйники дети. Расплылся помор, лапу тычет вправо, Колючебородый, с тюленьей развалкой старик: — А вон там, пес ты божий, глянь через                                                                           камень и травы, Москва-мать, ходу десять недель напрямик.

«Потным штыком банку пробил…»

Потным штыком банку пробил, Зажевали губы желтое сало, Он себя и землю любил, И ему показалось мало. От моря до моря крестил дороги, Желтое сало — как желтый сон, А запаивал банку такой же двуногий, Такой же не злой и рябой, как он. Галдели бабы: зайди, пригожий! Ворчали деды: погоди, погоди! От моря до моря все было то же. Как ты ни пробуй, как ни ходи. Язык по жестянке жадно бегал, Не знает консервный заморский слуга, Как можно любить эти комья снега, Кривые цветы на колючих лугах. А ударит буря или сабля положит, Покатится банка, за ней — голова. Ну, как рассказать, что всего дороже Живая, впитавшая кровь трава.

«Еще в небе предутреннем и горбатом…»

Еще в небе предутреннем и горбатом Тучи горят в пустынях ночных. Самой последней и злою платой Я откупил силу рук твоих. Люди легли, как к саням собаки, В плотно захлестнутые гужи,— Если ты любишь землю во мраке Больше, чем звезды, — встань и скажи. Песню наладим, как ладят шхуну, Встретим сосну — улыбнись, пойму, Песенным ветром на камни дуну — И камни встанут по одному. Отчего и на глине и на алмазе Рука твое имя всегда найдет? Ветка курчавая знает разве, К солнцу какому она растет?

ЧЕЛОВЕК С СЕВЕРА

Они верили в то, что радость — птица, И радость била большим крылом, Под ногами крутилась черной лисицей, Вставала кустами, ложилась льдом. Лед пылью слепящей, сухой и колкой Этот снившийся путь не во сне, не во сне                                                                             окружил — Так плечо о плечо, — а навстречу сугробы и елки, А навстречу сторожка у сосновой бежит межи. Кто войдет в нее — сам приготовит ужин, Разбуянит огонь и уж больше ночей не спит, И кровь его смешана с ветром, с вьюжной                                                                               тяжелой стужей, Долгою зимнею песней неудержимо стучит. Ночная земля осыпана снегом и хмелем, Мы отданы ей, мы земному верны мятежу — В расплавленной солнцами Венесуэле Пальмовым людям когда-нибудь все расскажу: О сердцах, о глазах, больших и тревожных, О крае моем, где только зима, зима, О воде, что, как радость земную можно Синими кусками набить в карман. И люди поверят и будут рады, Как сказкам, поверят ледяным глазам. Но за все рудники, стада, поля, водопады Твое имя простое я не отдам.

«Разве жить без русского простора…»

Разве жить без русского простора Небу с позолоченной резьбой? Надо мной, как над студеным бором, Птичий трепет — облаков прибой. И лежит в руках моих суглинок Изначальный, необманный знак — У колодцев, теплых стен овина Просит счастья полевой батрак. Выпашет он легшие на роздых Из земной спокойной черноты, Жестяные, согнутые звезды, Темные иконы и кресты. Зыбь бежала, пала, онемела, А душа взыграла о другом, И гайтан на шее загорелой Перехвачен песенным узлом. Земляной, последней, неминучей Послужу я силе круговой — Где ж греметь и сталкиваться тучам, Если не над нашей головой?

«Я одержимый дикарь, я гол…»

Я одержимый дикарь, я гол. Скалой меловою блестит балкон. К Тучкову мосту шхуну привел Седой чудак Стивенсон. И лет ему нынче двадцать пять, Он новый придумал рассказ — Ночь отменена, и Земля опять Ясна, как морской приказ. Пуля дум-дум, стрела, динамит Ловили душу мою в боях, И смеялась она, а сегодня дрожит Болью о кораблях. Но я такой — не молод, не сед,— И шхуне, что в душу вросла, Я не могу прочертить ответ Соленым концом весла. Пусть уходит в моря, в золото, в лак Вонзать в китов острогу, Я сердце свое, как боксер — кулак, Для боя в степях берегу.

ЛОДКА

Кустарник стоял. Поредели сосны. На неожиданном краю земли Лежала лодка в золотых осколках Последнего разбившегося солнца. Ни голоса, ни следа, ни тропы — Кривая лодка и блестевший лед. Как будто небо под ноги легло, Лед звал вперед, сиял и улыбался Большими белыми глазами — лед! Он легким был, он крепким был, как мы, И мы пошли, и мы ушли б, но лодка — Она лежала строго на боку, Вечерние погнувшиеся доски Нам говорили: «Здесь конец земли». За черным мысом вспыхнуло сиянье, И золото в свинец перелилось. Ты написала на холодной льдине — Не помню я, и лед и небеса Не помнят тоже, что ты написала,— Теперь та льдина в море, далеко Плывет и дышит глубоко и тихо, Как этот вечер в золотых осколках Плывет в груди…

ВЕТЕР

Вперебежку, вприпрыжку, по перекрытым Проходам рынка, хромая влет Стеной, бульваром, газетой рваной, Еще не дочитанной, не дораскрытой, Вчера родилась — сейчас умрет, Над старой стеною часы проверив, У моря отрезал углы, как раз — Ты помнишь ветер над зимним рассветом, Что прыгал, что все перепутывал сети, Что выкуп просил за себя и за нас. Сегодня он тот же в трубе и, редея, Рассыпался в цепь, как стрелки, холодея, И, грудью ударив, растаял, как залп, Но что б он сказал, залетев в наши стены, Мы квиты с ним, правда, но что б он сказал?

ЭПОХА

Над сонной прихотью семян, В сердца заброшенных привычкой, Встает обширная семья Тревог живых, огней и кличей. Сквозь ветхой ночи ледоход, Сквозь пену будней проступила, Во множестве имен растет Ее связующая сила. И в урожайном жите сел, И в колуна кривой насечке, Она, где в волны кинут мол И волноломами иссечен. Впивая пульсы птичьих горл, Над цветником колдует пулей, Так город ритмом камня горд, Горд месяц облаком в июле. И чтоб никто не избежал, Не медью — нет, не мерой метит, Но в щеки, в травы льется жар, В ручьи, как в руки, входит ветер. И чтоб никто ни перед кем Не утаил, не прожил розно, Секундомер в ее руке Как прорезь жил в листе березном.

В КАРЕЛИИ

На дне корзины, выстеленной мохом, Не так яснеет щучья чешуя, Как озеро, серебряным горохом Вскипающее рьяно по краям.            Иду за ним. Подъем оброс            Лесной глухой породой,            Поверх подъема лег погост —            Карелов мертвых отдых. Выходит пастор — углублен и сух, Выносит гроб, по вереску шурша, Морщинятся высокие старухи, Слезая с таратаек не спеша.            Ну разве так работника хоронят,            Под шамканье, под ветхие слова?            Зарытая в молитвенной попоне,            Старушечья мерцает голова. Я ухожу. Мне не по нраву это, Трущоба крика просит, Я не хочу прослыть немым Над озером, перед толпою сосен, Вздымающих зеленые умы.            Сквозь черноту, черемухины скаты,            Замытые, слепые поколенья            Я вызываю старого собрата.            За мною глушь горланит: «Вейнемейнен!» Игрок в слова! Твоя страна Суоми Гранитным пауком оплетена, Она без языка сегодня, Вейнемейнен, Твоя, старик, страна.            Игрок в людей! Твоя страна Суоми            Угрюмою щетиной поросла,            Она с веревкою на шее, Вейнемейнен,            У ног хозяйского стола. В Суоми нет игры. Паучье Гнездовье стены замело, Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше, В чем яростное песен ремесло.            Как нужно песен узел завязать            И распустить, соединяя снова,            Я здесь затем, чтоб посмотреть в глаза            Трущобам, требующим слова. Разведчик я. Лишь нагибаю ветки, Стволы рубцую знаками разведки, Веду тропу, неутомим, Чтобы товарищ меткий Воспользовался опытом моим.            А что подчас шагаю я неслышно,            Что знаки непонятны иногда            И что мою тропу находят лишней,—            Так, Вейнемейнен, это не беда.

ЛАДОГА

Заря утра обводит леса плечи, Мы глушью сыты до краев, Закат сыграл свои сигналы, вечер — Все та же глушь поверх голов. Так день изо дня среди озера пашен Лишь парус рабочий маячит, Да конь полудикий стоит ошарашен, Подброшен холмами, как мяч. Да с ужасом видит болотный народ, Как озеро входит в собранье болот, И требует власти, и душит Раздетый кустарник, и сосны кладет, Запенясь от ярости тут же. На крышах поселка курчавится дым, Рыбак распахнул нам бревенчатый дом, И дом, зачарованный скрипом воды, Качался каждым бревном. Качался сетей порыжелый навес, Далеко лишь в озере где-то, Высокая сойма у самых небес Стремилась, омытая светом. Был к озеру сон полуночный причален, Лишь сосен вздымались ряды, Да, цепью бряцая, собака кричала, Пугаясь пустынной воды.

ФИНСКИЙ ПРАЗДНИК

Медной рябиной осыпан гравий, Праздничный люд шуршит, разодет. Солнце — вверху, внизу — Хэпо-Ярви, Может быть, Хэпо, а может, и нет. Пепельный финн в потертой кепке, Древнебородый, и тот посвежел, Место расчищено — ноги крепки, Все приготовлены рты уже. Медленной песни заныла нота, Странствуя, гнется, странно темна, Гнется и тянется без поворота… Из неподвижных рядов — короткой Походкой выходят он и она. Желтее желтка ее платок, Синьки синее его жилет, Четыре каблука черных сапог Тупо стучат: туле-н! туле-т! Он пояс цветной рукой обводит, Угрюмо и молча, шагом одним Обходят площадку, вновь обходят И снова в обход идут они. Стучат без улыбки на месте потом, Странствует песня, гнетет и гнетет, И дымнобородый с пепельным ртом Сквозь желтые зубы нить ведет. Упрямо и медленно ноги идут, А звук на губах все один, один — Как будто полки пауков прядут Струну, ледянее льдин… Но вертятся вдруг каблуки. Жесток Их стук тупой: туле-н! туле-т! И желтой пеной горит платок, И синим огнем пылит жилет. Рябины ветви, как рога, Летят на них, и сразу В глазах косых — Алтай, снега, Змеиные искры Азии. Рябины красные рога Их тусклый танец сторожит,— Желтым огнем полыхает тайга, Синей пылью пылят ножи. Проходит тысяча темных лет, И медленно снова: туле-н! туле-т! Обходят опять неизменно и кротко, Обходят площадку… Черной чечеткой Оборвана песни нить… Танцоры буксуют. Походкой короткой Идут под рябину они. С достоинством он на скамейку садится, С цветного пояса руку берет, Угрюмо и жестко целует девицу… И праздник над ними шуршит и толпится А пепельный финн вытирает пот.

БОЛОТНЫЙ ЛЕС

Лес переполнен духотой, Храпят седые валуны, Хрустят хвощи да плауны Своей зеленой темнотой. Но сладковато вьется жуть, Когда шагнешь и, точно мыло, Болото вспенишь, ноги в муть Уходят, чавкая постыло. И холод бьется под ногой, А сверху, над моим кочевьем, Висят мякиною рябой От жара тусклые деревья. Но я на слух, я наизусть Учу на ощупь леса кручи, Чтоб эту дичь и этот хруст Одеть одеждою гремучей. И я сегодня рад как раз Пути по дебрям простодушным, Где костяники красный глаз, Окостеневший равнодушно, Глядит в лесную кутерьму На разноцветное господство, Где я когда-нибудь пойму Его скупое превосходство.

ГУЛЛИВЕР ИГРАЕТ В КАРТЫ

В глазах Гулливера азарта нагар, Коньяка и сигар лиловые путы,— В ручонки зажав коллекции карт, Сидят перед ним лилипуты. Пока банкомет разевает зев, Крапленой колодой сгибая тело, Вершковые люди, манжеты надев, Воруют из банка мелочь. Зависть колет их поясницы, Но счастьем Гулливер увенчан,— В кармане, прически помяв, толпится Десяток выигранных женщин. Что с ними делать, если у каждой Тело — как пуха комок, А в выигранном доме нет комнаты даже Такой, чтобы вбросить сапог. Тут счастье с колоды снимает кулак, Оскал Гулливера, синея, худеет, Лакеи в бокалы качают коньяк, На лифтах лакеи вздымают индеек. Досадой наполнив жилы круто, Он — гордый — щелкает бранью гостей, Но дом отбегает назад к лилипутам, От женщин карман пустеет. Тогда, осатанев от винного пыла, Сдувая азарта лиловый нагар, Встает, занося под небо затылок: «Опять плутовать, мелюзга!» И, плюнув на стол, где угрюмо толпятся Дрянной, мелконогой земли шулера, Шагнув через город, уходит шататься, Чтоб завтра вернуться и вновь проиграть.

САРАНЧА

Полками, одетыми как напоказ, Она шевелилась умело, Хлопала красными ядрами глаз, Зубцами челюстей синела. По степи костлявой, по скалам нагим, Усы наточив до блеска, Она верещала жратвенный гимн, От жадности вся потрескивая. Мотая рядами отвесных голов И серыми бедрами ерзая, Она принималась поля полоть, Сады обкусывать розовые. Давно ль псалмопевец воспеть это мог, Присев под заплатанной скинией, Но тут зашумел двукрылый пророк, Покрытый дюралюминием. Однажды, на древних армейцев сердит, Бог армии смерть напророчил, И долгую ночь небесный бандит Рубил их поодиночке. А тут — самолет, от хвастливости чист, Лишь крылья свои обнаружил, И все кувырнулись полки саранчи Зеленым брюхом наружу. И только селькоры подняли звон, Шумели и пели про это; Положен на музыку был фельетон За неименьем газеты.

ПОИСКИ ГЕРОЯ

       Прекрасный город — хлипкие каналы,        Искусственные рощи,        В нем топчется сырых людей немало        И разных сказок тощих. Здесь выловить героя Хочу — хоть неглубокого, Хотя бы непонятного покроя, Хотя б героя сбоку.        Но старая шпора лежит на столе,        Моя отзвеневшая шпора.        Сверкая в бумажном моем барахле,        Она подымается спорить. «Какого черта идти искать? Вспомни живых и мертвых, Кого унесла боевая тоска, С кем ночи и дни провел ты.        Выбери лучших и приукрась,        А если о людях тревоги        Не хочешь писать — пропала страсть,—        Пиши о четвероногих, Что в кровяной окрошке Спасали тебя, как братья,— О легкой кобыле Крошке, О жеребце Мюрате.        Для освеженья словаря        Они пригодятся ловко».—        «Ты вздор говоришь, ты лукавишь зря,        Моя стальная плутовка! То прошлого звоны, а нужен мне Герой неподдельно новый,— Лежи, дорогая, в коробке на дне, Поверь мне на честное слово».        В город иду, где весенний вкус,        Бодрятся люди и кони,        Людей пропускал я, как горсти песку,        И встряхивал на ладонях. Толпа безгеройна. Умелый глаз Едва похвалить сможет, Что не случайно, что напоказ,— Уже далеко прохожие.        В гостях угощают, суетясь,        Вещей такое засилье,        Что спичке испорченной негде упасть,        Словесного мусора мили. «Ну что ж, — говорю я, — садись, пей Вина Армении, русскую Горькую — здесь тебе Героя нет на закуску».       …Снова уводят шаги меня,        Шаги, тяжелее верблюда,        Тащу сквозь биенье весеннего дня        Журналов российских груду. Скамейка садовая, зеленый сон, Отдых, понятный сразу Пешеходам усталым всех племен, Всех времен и окрасок.        Деревья шумели наперебой,        Тасуя страницы; мешая        Деревьям шуметь, я спорил с собой —        Журналов листва шуршала. Узнал я, когда уже день поник, Стал тучами вечер обложен: На свете есть много любых чернил, Без счета цветных обложек.        Росли бумажные люди горой,        Ломились в меня, как в двери,        Каждый из них вопил: «Я герой!»        Как я им мог поверить? Солнце закатывалось, свисая Багряной далекой грушей, Туча под ним, как туша кривая, Чернела хребтом потухшим.        Ее свалив, ее прободав,        Как вихрь, забор опрокинув,        Ворвалась другая, летя впопыхах,—        Похожа лицом на лавину. Светились плечи ее, голова, Все прибавлялось в весе, Как будто молотобоец вставал, Грозя кулаком поднебесью.        Героя была у него рука,        Когда у небес на опушке,        Когда он свинцовую, как быка,        Тучу разбил, как пушку. Руку о фартук вытер свою, Скрываясь, как берег в море,— Здесь много геройства в воздушном бою, Но больше еще аллегории.        Я ухожу, я кочую, как жук,        Севший на лист подорожника,        Но по дороге я захожу —        Я захожу к сапожнику. Там, где по кожам летает нож, Дратва скрипит слегка, Сердце мое говорит: «Потревожь Этого чудака!»        Пока он ворочает мой каблук,        Вопросов ловушку строю.        Сапожник смеется: «Товарищ-друг,        Сам я ходил в героях. Только глаза, как шило сберег, Весь, как ни есть, в заплатах, Сколько дорог — не вспомнишь дорог, Прошитых ногами, что дратвой.        Я, брат, геройством по горло богат».        Он встал — живо сказанье,        Он встал — перемазанный ваксой Марат —        И гордо рубцы показал мне!