ВОЛК И БАРАН*
(Из Виктора Буше)
Волк как-то драл с барана шкуру. Баран, конечно, верещал. Озлился волк: «Что воешь сдуру, Нахал! Деру тебя тебе ж во благо — Без шкуры легче — тесно в ней. Я эту тему на бумаге Могу развить тебе ясней». Бедняк баран, почти покойник, В ответ заблеял, чуть дыша: «Прошу вас, господин разбойник! Пусть ваша тема хороша — Но ваша справедливость волчья Сейчас едва ль мне по плечу… Ой-ой! Дерите лучше молча, Я тоже скоро замолчу». Когда-то волки просто драли Без объяснения причин… Для умных женщин и мужчин Другой не надобно морали. <1909> ОКТЯБРИСТЫ*
От старух до гимназистов — Все ругают октябристов, Справедливость позабыв. Разве раньше было мало Хитрецов с душою вялой, Лгущих всем наперерыв, И с наигранной осанкой, Без смущенья пред охранкой, С благородством на челе, Обвинявших вслух погоду, Не дающую народу Жить в довольстве и тепле? Мало ль было двоедушных, Теплых, ласковых, послушных С гуттаперчевой спиной, Не отдавших в пользу ближних Даже пары старых нижних И сочащих сладкий гной… Люди! будем справедливы. Октябристы лишь правдивы И собрали заодно — Все, что раньше от Адама До сегодняшнего срама Тайно пряталось на дно. А другое оправданье В том, что каждое созданье: Князь, профессор, трубочист — В те часы, когда он гадок, Лжив и черств и льстиво-сладок — Безусловно октябрист! <1908> МОЛИТВА*
Благодарю Тебя, Создатель, Что я в житейской кутерьме Не депутат и не издатель И не сижу еще в тюрьме. Благодарю Тебя, могучий, Что мне не вырвали язык, Что я, как нищий, верю в случай И к всякой мерзости привык. Благодарю Тебя, Единый, Что в Третью Думу я не взят,— От всей души, с блаженной миной, Благодарю Тебя стократ. Благодарю Тебя, мой Боже, Что смертный час, гроза глупцов, Из разлагающейся кожи Исторгнет дух в конце концов. И вот тогда, молю беззвучно, Дай мне исчезнуть в черной мгле — В раю мне будет очень скучно, А ад я видел на земле. <1908> ВСЕ ТО ЖЕ*
В Государ. Совете одним из первых будет разбираться дело о том, признаются ли Бестужевские курсы высшими. Спор этот ведется уже 7 лет.
«Речь» В средневековье шум и гам Схоласты подняли в Париже: Какого роста был Адам? И был брюнет он или рыжий? Где был Господь (каков Париж!) До первых дней земли и неба? И причащается ли мышь, Поевшая святого хлеба?.. Возможно ль «высшими» иль нет Признать Бестужевские курсы? Иль, может быть, решит Совет Назвать их корпусом иль бурсой? Ведь курсы высшие — давно, И в самом высшем смысле слова, Ведь спорить с этим так смешно, Как называть реку коровой. Вставлять колеса в палки всем, Конечно, «высшее» призванье,— Но в данном случае совсем Бессильно старое брюзжанье. А, впрочем… средние века У нас гостят, как видно, цепко, Но ведь корова не река — И не в названье здесь зацепка… <1909> ВЕСЕЛАЯ НАГЛОСТЬ*
«Русский народ мало трудится».
Марков 2-й. Съезд дворян Ах, сквозь призму Кретинизма Гениально прост вопросец: Наш народ — не богоносец, А лентяй И слюнтяй. В самом деле — Еле-еле Ковырять в земле сухой Старомодною сохой — Не работа, А дремота. У француза — Кукуруза, Виноград да лесопилки, Паровые молотилки. А у нас — Лень да квас. Лежебокам За уроком — Что бы съездить за границу — К шведам, к немцам или в Ниццу? Не хотят — Пьют да спят. Иль со скуки Хоть науки Изучали бы, вороны: Философию, законы… Не желают: Презирают! Ну, ленивы! Даже «Нивы» Не хотят читать, обломы. С Мережковским незнакомы!! Только б жрать, Только б спать. Но сквозь призму Критицизма Вдруг вопрос родится яркий: Как у этаких, как Марков, Нет хвостов И клыков? <1909> К ЖЕНСКОМУ СЪЕЗДУ*
(Декабрь, 1908)
Не спорьте о мужских правах,— Все объяснимо в двух словах: Нет прав у нас, Как и у вас. И если в Третьей Думе мы Цветем, как розы средь зимы, То благо вам,— Что вы не там. Вы с нами пламенно ползли — Вы с нами нынче на мели. И вы, и мы — Добыча тьмы. Но мудрых нет как нет у нас, Во век их не было у вас, И мы, и вы Без головы… Чьи сны давно уже мертвы? Кто будет в Мекке, мы иль вы? Ни мы, ни вы… Ни вы, ни мы… А в воду ужас каждый час Толкает больше — вас иль нас? У двух полов — Хорош улов. Не спорьте о мужских правах, Все объяснимо в двух словах: Коль пасс, так пасс, Для нас и вас… <1908> ЕЩЕ ЭКСПРОМТ*
У старца Шварца Ключ от ларца,— А в ларце просвещенье. Но старец Шварец Сел на ларец Без всякого смущенья. Сиденье Шварца Тверже кварца. Унылая картина. Что ж будет с ларцем Под старцем Шварцем? Молчу, молчу невинно… <1908> К ПРИЕЗДУ ФРАНЦУЗСКИХ ГОСТЕЙ*
Слава богам! Петроград посетили французские гости. Сладкие вести теперь повезут они в вольный Париж: Пышных, развесистых клюкв и медведей на Невском невидно, Но у «Медведя» зато французская кухня вполне. Русский казенный оркестр гремел без препон Марсельезу, В честь двух парламентских стран выпил французский посол — «Гений финансов» теперь пеплом посыплет прическу И с благородной тоской Милюкову портфель передаст!.. Где ж интендантский грабеж, реформобоязнь и Думбадзе, Черные сотни, застой, тучковская Дума и гнет? О, безобразная ложь русских слепцов-эмигрантов! Сладкую весть повезут французские гости в Париж… 1910 г., февраль ПОТОМКИ*
Наши предки лезли в клети И шептались там не раз: «Туго, братцы… Видно, дети Будут жить вольготней нас». Дети выросли. И эти Лезли в клети в грозный час И вздыхали: «Наши дети Встретят солнце после нас». Нынче, также как вовеки, Утешение одно: Наши дети будут в Мекке, Если нам не суждено. Даже сроки предсказали — Кто лет двести, кто пятьсот, А пока лежи в печали И мычи, как идиот. Разукрашенные дули, Мир умыт, причесан, мил… Лет чрез двести? Черта в стуле! Разве я Мафусаил? Я, как филин, на обломках Переломанных богов. В неродившихся потомках Нет мне братьев и врагов. Я хочу немножко света Для себя, пока я жив, От портного до поэта, Всем понятен мой призыв… А потомки… Пусть потомки, Исполняя жребий свой И кляня свои потемки, Лупят в стену головой! <1908> ЗЛОБОДНЕВНОСТЬ*
Я сегодня всю ночь просидел до утра,— Я испортил, волнуясь, четыре пера: Злободневность мелькала, как бешеный хвост, Я поймал ее, плюнул и свез на погост. Называть наглецов наглецами, увы, Не по силам для бедной моей головы — Наглецы не поверят, а зрячих смешно Убеждать в том, что зрячим известно давно. Пуришкевич… обглоданный, тухлый Гучков… О, скорее полы натирать я готов И с шарманкой бродить по глухим деревням, Чем стучать погремушкой по грязным камням. Сколько дней золотых и потерянных дней, Возмущались мы черствостью этих камней И сердились, как дети, что камни не хлеб, И громили ничтожество жалких амеб? О, ужели пять-шесть ненавистных имен Погрузили нас в черный, безрадостный сон? Разве солнце погасло, и дети мертвы? Разве мы не увидим весенней травы? Я, как страус, не раз зарывался в песок… Но сегодня мой дух так спокойно высок… Злободневность, — Гучкова и Гулькина дочь, Я с улыбкой прогнал в эту ночь. <1908> ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕНЬ*
(Берлин — выборы 1907 г.)
Это было так прекрасно — Под Берлинским небосводом Объясненье в нежных чувствах Императора с народом. Много было любопытных, Много было просто сброда, Что при всяком дебоширстве Образует тьму народа… О победе и знаменах Император на балконе Им прочел стихи из Клейста В театрально-пышном тоне. (Не цитировал лишь Канта, Как на свадьбе дочки Круппа, — Потому что Кант народом Понимался очень тупо.) Но в тираде о победе Над врагом-социалистом Император оказался Выдающимся стилистом: «Да-с, Германия умеет Наконец верхом казаться! Скоро будем брать барьеры — Стоит только постараться». Так убийственно логично Говорил он на балконе (Не обмолвившись ни словом Лишь о выборном законе). А любезная супруга Одобрительно вздыхала И сочувственно к народу Носовым платком махала. Немцы были очень рады — Немцы дружно «Hoch» [22] кричали, Ну а шутцманы, конечно, Честь, напыжась, отдавали. А в толпе, на всякий случай, Юрко сыщики шатались, Потому что… потому что — Кое-где и улыбались… <<1907>> <1910> УСПОКОЕНИЕ*
(Поcв. русским Бисмаркам)
Больной спокоен. Спрячьте в шкап лекарства и посулы! Зрачки потухли, впала грудь и заострились скулы… Больной лоялен… На устах застыли крик и стоны, С веселым карканьем над ним уже кружат вороны… С врачей не спросят. А больной — проснется ли, Бог знает? Сознаться тяжко, но боюсь, что он уже воняет. <1910> ПОСЛАНИЯ
Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце.
Екклесиаст. XI, 7 ПОСЛАНИЕ ПЕРВОЕ*
Семь дней валяюсь на траве Средь бледных незабудок, Уснули мысли в голове И чуть ворчит желудок. Песчаный пляж. Волна скулит, А чайки ловят рыбу. Вдали чиновный инвалид Ведет супругу-глыбу. Друзья! Прошу вас написать — В развратном Петербурге Такой же рай и благодать, Как в тихом Гунгербурге? Семь дней газет я не читал… Скажите, дорогие, Кто в Думе выкинул скандал, Спасая честь России? Народу школа не дана ль За этот срок недельный? Не получил ли пост Лидваль, И как вопрос земельный? Ах да — не вышли ль, наконец, Все левые из Думы? Не утомился ль Шварц-делец? А турки?.. Не в Батуме? Лежу, как лошадь на траве,— Забыл о мире бренном, Но кто-то ноет в голове: Будь злым и современным… Пишите ж, милые, скорей! Условия суровы: Ведь правый думский брадобрей Скандал устроит новый. Тогда, увы, и я, и вы Не будем современны. Ах, горько мне вставать с травы Для злобы дня презренной! 1908 Гунгербург ПОСЛАНИЕ ВТОРОЕ*
Хорошо сидеть под черной смородиной, Дышать, как буйвол, полными легкими, Наслаждаться старой, истрепанной «Родиной» И следить за тучками легкомысленно-легкими. Хорошо, объедаясь ледяной простоквашею, Смотреть с веранды глазами порочными, Как дворник Пэтер с кухаркой Агашею Угощают друг друга поцелуями сочными. Хорошо быть Агашей и дворником Пэтером, Без драм, без принципов, без точек зрения, Начав с конца роман перед вечером, Окончить утром — дуэтом храпения. Бросаю тарелку, томлюсь и завидую, Одеваю шляпу и галстук сиреневый И иду в курзал на свидание с Лидою, Худосочной курсисткой с кожей шагреневой. Навстречу старухи мордатые, злобные, Волочат в песке одеянья суконные, Отвратительно-старые и отвисло-утробные, Ползут и ползут, слово оводы сонные. Где благородство и мудрость их старости? Отжившее мясо в богатой материи Заводит сатиру в ущелие ярости И ведьм вызывает из тьмы суеверия… А рядом юные, в прическах на валиках, В поддельных локонах, с собачьими лицами, Невинно шепчутся о местных скандаликах И друг на друга косятся тигрицами. Курзальные барышни, и жены, и матери! Как вас не трудно смешать с проститутками, Так мелко и тинисто в вашем фарватере, Набитом глупостью и предрассудками… Фальшивит музыка. С кровавой обидою Катится солнце за море вечернее. Встречаюсь сумрачно с курсисткой Лидою — И власть уныния больней и безмернее… Опять о Думе, о жизни и родине, Опять о принципах и точках зрения… А я вздыхаю по черной смородине И полон желчи, и полон презрения… <1908>Гунгербург ПОСЛАНИЕ ТРЕТЬЕ*
Ветерок набегающий Шаловлив, как влюбленный прелат. Адмирал отдыхающий Поливает из лейки салат. За зеленой оградою, Растянувшись на пляже, как краб, Полицмейстер с отрадою Из песку лепит формочкой баб. Средь столбов с перекладиной — Педагог на скрипучей доске Кормит мопса говядиной, С назиданьем при каждом куске. Бюрократ в отдалении Красит масляной краской балкон. Я смотрю в удивлении И не знаю: где правда, где сон? Либеральную бороду В глубочайшем раздумье щиплю… Кто, приученный к городу, В этот миг не сказал бы: «я сплю»? Жгут сомненья унылые, Не дают развернуться мечте — Эти дачники милые В городах совершенно не те! <1908>Гунгербург ПОСЛАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ*
Подводя итоги летом Грустным промахам зимы, Часто тешимся обетом, Что другими будем мы. Дух изношен, тело тоже, В паутине меч и щит, И в душе сильней и строже Голос совести рычит. Сколько дней ушло впустую… В сердце лезли скорбь и злость, Как в открытую пивную, Где любой прохожий гость. В результате: жизнь ублюдка, Одиноких мыслей яд, Несварение желудка И потухший, темный взгляд. Баста! Лето… В семь встаю я, В десять вечера ложусь, С ленью бешено воюя, Целый день, как вол, тружусь. Чищу сад, копаю грядки, Глажу старого кота (А вчера играл в лошадки И убил в лесу крота). Водку пью перед едою (Иногда по вечерам) И холодною водою Обтираюсь по утрам, Храбро зимние сомненья Неврастеньей назвал вдруг, А фундамент обновленья Все не начат… Недосуг… Планы множатся, как блохи (Май, июнь уже прошли), Соберу ль от них хоть крохи? Совесть, совесть, не скули! Вам знакома повесть эта? После тусклых дней зимы Люди верят в силу лета Лишь до новой зимней тьмы… Кто желает объясненья Этой странности земной,— Пусть приедет в воскресенье Побеседовать со мной. <1908>Гунгербург ПОСЛАНИЕ ПЯТОЕ*
Вчера играло солнце, И море голубело,— И дух тянулся к солнцу, И радовалось тело. И люди были лучше, И мысли были сладки — Вчера шальное солнце Пекло во все лопатки. Сегодня дождь и сырость… Дрожат кусты от ветра, И дух мой вниз катится Быстрее барометра. Из веры, книг и жизни, Из мрака и сомненья Мы строим год за годом Свое мировоззренье… Зачем вчера на солнце Я выгнал вон усталость, Заигрывал с надеждой И верил в небывалость? Горит закат сквозь тучи Чахоточным румянцем. Стою у злого моря Циничным оборванцем. Все тучи, тучи, тучи… Ругаться или плакать? О, если б чаще солнце! О, если б реже слякоть! <1908> ПОСЛАНИЕ ШЕСТОЕ*
В жаркий полдень влез, как белка, На смолистую сосну. Небо — синяя тарелка,— Клонит медленно ко сну. Впереди стальное море и далекий горизонт. На песчаном пляже дама распустила красный зонт. Пляска шелковых оборок, Шляпа-дом, корсет, боа… А… Купчиха! Глаз мой зорок — Здравствуй, матушка-Москва! Тридцать градусов на солнце — даже мухи спят в тени, Распусти корсет и юбки и под деревом усни… И, обласкан теплым светом, В полудреме говорю: Хорошо б кольцо с браслетом Ей просунуть сквозь ноздрю… Свищут птицы, шепчут сосны, замер парус вдалеке. Засыпаю… до свиданья, засыпаю… на суке… «Эй, мужчина!» — дачный сторож Грубо сон мой вдруг прервал: «Слезьте с дерева, да скоро ж! Дамский час давно настал». На столбе направо никнет в самом деле красный флаг. Злобно с дерева слезаю и ворчу — за шагом шаг. Вон желтеет сквозь осины Груда дряблых женских тел — Я б смотреть на эти спины И за деньги не хотел… В лес пойду за земляникой… Там ведь дамских нет часов, Там никто меня мужчиной не облает из кустов. <1908>Гунгербург КУМЫСНЫЕ ВИРШИ*
I Благословен степной ковыль, Сосцы кобыл и воздух пряный. Обняв кумысную бутыль, По целым дням сижу, как пьяный. Над речкой свищут соловьи, И брекекекствуют лягушки. В честь их восторженной любви Тяну кумыс из липкой кружки. Ленясь, смотрю на берега… Душа вполне во власти тела — В неделю правая нога На девять фунтов пополнела. Видали ль вы, как степь цветет? Я не видал, скажу по чести; Должно быть, милый божий скот Поел цветы с травою вместе. Здесь скот весь день среди степей Навозит, жрет и дрыхнет праздно. (Такую жизнь у нас, людей, Мы называем буржуазной.) Благословен степной ковыль! Я тоже сплю и обжираюсь, И на скептический костыль Лишь по привычке опираюсь. Бессильно голову склоня, Качаюсь медленно на стуле И пью. Наверно, у меня Хвост конский вырастет в июле. Какой простор! Вон пара коз Дерется с пылкостью Аяксов. В окно влетающий навоз Милей струи опопонакса. А там, в углу, перед крыльцом Сосет рябой котенок суку. Сей факт с сияющим лицом Вношу как ценный вклад в науку. Звенит в ушах, в глазах, в ногах, С трудом дописываю строчку, А муха на моих стихах Пусть за меня поставит точку. <1909>Дер. Чебени II Степное башкирское солнце Раскрыло пылающий зев. Завесив рубахой оконце, Лежу, как растерзанный лев. И, с мокрым платком на затылке, Глушу за бутылкой бутылку. Войдите в мое положенье: Я в городе солнца алкал! Дождался — и вот без движенья, Разинувши мертвый оскал, Дымящийся, мокрый и жалкий Смотрю в потолочные балки. Но солнце, по счастью, залазит Под вечер в какой-то овраг И кровью исходит в экстазе, Как смерти сдающийся враг. Взлохмаченный, дикий и сонный К воротам иду монотонно. В деревне мертво и безлюдно. Башкиры в кочевья ушли, Лишь старые идолы нудно Сидят под плетнями в пыли, Икают кумысной отрыжкой И чешут лениво подмышки. В трехцветно окрашенном кэбе Помещик катит на обед. Мечеть выделяется в небе. Коза забралась в минарет, А голуби сели на крышу — От сих впечатлений завишу. Завишу душою и телом — Ни книг, ни газет, ни людей! Одним лишь терпеньем и делом Спасаюсь от мрачных идей: У мух обрываю головки И клецки варю на спиртовке. <1909> Чебени III Бронхитный исправник, Серьезный, как классный наставник, С покорной тоской на лице, Дороден, задумчив и лыс, Сидит на крыльце И дует кумыс. Плевритный священник Взопрел, как березовый веник, Отринул на рясе крючки, И — тощ, близорук, белобрыс, Уставил в газету очки И дует кумыс. Катарный сатирик, Истомный и хлипкий, как лирик, С бессмысленным, пробковым взглядом Сижу без движения рядом. Сомлел, распустился, раскис И дую кумыс. «В Полтаве попался мошенник»,— Читает со вкусом священник. «Должно быть, из левых»,— Исправник басит полусонно. А я прошептал убежденно: «Из правых». Подходит мулла в полосатом, Пропахшем муллою халате. Хихикает… Сам-то хорош! — — Не ты ли, и льстивый и робкий, В бутылках кумысных даешь Негодные пробки? Его пятилетняя дочка Сидит, распевая у бочки, В весьма невоспитанной позе. Краснею, как скромный поэт, А дева, копаясь в навозе, Смеется: «Бояр! Дай конфет!» «И в Риге попался мошенник!» Смакует плевритный священник. «Повесить бы подлого Витте…» — Бормочет исправник сквозь сон. — За что же?! И голос сердитый Мне буркнул: «все он»… Пусть вешает. Должен цинично Признаться, что мне безразлично. Исправник глядит на муллу И тянет ноздрями: «Вонища!» Священник взывает: «Жарища!» А я изрекаю хулу: — Тощища!! <1909>Чебени IV Поутру пошляк чиновник Прибежал ко мне в экстазе: — Дорогой мой, на семь фунтов Пополнел я с воскресенья… Я поник главою скорбно И подумал: если дальше Будет так же продолжаться, Он поправится, пожалуй. У реки под тенью ивы Я над этим долго думал… Для чего лечить безмозглых, Пошлых, подлых и ненужных? Но избитым возраженьем Сам себя опровергаю: Кто отличит в наше время Тех, кто нужен, от ненужных? В самых редких положеньях Это можно знать наверно: Если Марков захворает, То его лечить не стоит. Только Марковы, к несчастью, Все здоровы, как барбосы, — Нервов нет, мозгов два лота И в желудках много пищи… У реки под тенью ивы Я рассматривал природу — Видел заросли крапивы И вульгарнейшей полыни. Но меж ними ни единой Благородной, пышной розы… Отчего так редки розы? Отчего так много дряни?! По степям бродил в печали: Все коровник да репейник, Лебеда, полынь, поганки И глупейшая ромашка. Вместо них зачем свободно Не растут иные злаки — Рожь, пшеница и картошка, Помидоры и капуста? Ах, тогда б для всех на свете Социальная проблема Разрешилась моментально… О дурацкая природа! Эта мысль меня так мучит, Эта мысль меня так давит, Что в волнении глубоком Не могу писать я больше… <1909>Чебени ПРОВИНЦИЯ*
БУЛЬВАРЫ*
Праздник. Франты гимназисты Занимают все скамейки. Снова тополи душисты, Снова влюбчивы еврейки. Пусть экзамены вернулись… На тенистые бульвары, Как и прежде, потянулись Пары, пары, пары, пары… Господа семинаристы Голосисты и смешливы, Но бонтонны гимназисты И вдвойне красноречивы. Назначают час свиданья. Просят «веточку сирени», Давят руки на прощанье И вздыхают, как тюлени. Адъютантик благовонный Увлечен усатой дамой. Слышен голос заглушенный: «Ах, не будьте столь упрямой!» Обещает. О, конечно, Даже кошки и собачки Кое в чем не безупречны После долгой зимней спячки… Три акцизника портнихе Отпускают комплименты, Та бежит и шепчет тихо: «А еще интеллигенты!» Губернатор едет к тете. Нежны кремовые брюки. Пристяжная на отлете Вытанцовывает штуки. А в соседнем переулке Тишина, и лень, и дрема. Все живое на прогулке, И одни старушки дома. Садик. Домик чуть заметен. На скамье у старой елки В упоенье новых сплетен Две седые балаболки. «Шмит к Серовой влез в окошко… А еще интеллигенты! Ночью к девушке, как кошка… Современные… Студенты!» <1908> НА РЕКЕ*
Господа волонтеры Катаются в лодке И горланят над сонной водою. На скамье помидоры, Посудина с водкой, Пиво, сыр и бумажка с халвою. Прямо к старой купальне На дамские ноги Правят нос, закрывая погоны. Но передний печально Вдруг свистнул: «О Боги! Это ноги полковничьей бонны». И уходит бросками Скрипящая лодка. Задыхаясь, рвут весла и гонят. Упираясь носками, Хохочут: «Лебедка! Волонтер тебя пальцем не тронет!» На челне два еврея Поют себе хором: «Закувала та сыза зозу-ля…» Рулевой, свирепея, Грозит помидором, А сосед показал им две дули. «Караул! Что такое?!» Галдеж перебранки, Челн во все удирает лопатки. Тишина над рекою… На грузной лоханке Показался мороженщик с кадкой. Навертел крокодилам Три полные чашки. Лодка пляшет и трется о лодку. В синьке неба — белила. Вспотели рубашки. Хороша ли с мороженым водка? <1910> СВЯЩЕННАЯ СОБСТВЕННОСТЬ*
Беседка теснее скворешни. Темны запыленные листья. Блестят наливные черешни… Приходит дородная Христя, Приносит бутылку наливки, Грибы, и малину, и сливки. В поднос упираются дерзко Преступно-прекрасные формы. Смущенно, и робко, и мерзко Уперлись глазами в забор мы… Забыли грибы и бутылку, И кровь приливает к затылку. — Садитесь, Христина Петровна! Потупясь, мы к ней обратились (Все трое в нее поголовно Давно уже насмерть влюбились), Но молча косится четвертый: Причины особого сорта… Хозяин беседки и Христи, Наливки, и сливок, и сада Сжимает задумчиво кисти, А в сердце вползает досада: — Ах, ешьте грибы и малину И только оставьте Христину! <1908> НА СЛАВНОМ ПОСТУ*
Фельетонист взъерошенный Засунул в рот перо. На нем халат изношенный И шляпа болеро… Чем в следующем номере Заполнить сотню строк? Зимою жизнь в Житомире Сонлива, как сурок. Живет перепечатками Газета-инвалид И только опечатками Порой развеселит. Не трогай полицмейстера, Духовных и крестьян, Чиновников, брандмейстера, Торговцев и дворян, Султана, предводителя, Толстого и Руссо, Адама-прародителя И даже Клемансо… Ах, жизнь полна суровости, Заплачешь над судьбой: Единственные новости — Парад и мордобой! Фельетонист взъерошенный Терзает болеро: Парад — сюжет изношенный, А мордобой — старо! <1908> ПРИ ЛАМПЕ*
Три экстерна болтают руками, А студент-оппонент На диван завалился с ногами И, сверкая цветными носками, Говорит, говорит, говорит… Первый видит спасенье в природе, Но второй, потрясая икрой, Уверяет, что только в народе. Третий — в книгах и в личной свободе, А студент возражает всем трем. Лазарь Розенберг, рыжий и гибкий, В стороне на окне К Дине Блюм наклонился с улыбкой. В их сердцах ангел страсти на скрипке В первый раз вдохновенно играл. В окна первые звезды мигали, Лез жасмин из куртин. Дина нежилась в маминой шали, А у Лазаря зубы стучали От любви, от великой любви!.. Звонко пробило четверть второго — И студент-оппонент Приступил, горячась до смешного, К разделению шара земного. Остальные устало молчали. Дым табачный и свежесть ночная… В стороне, на окне, Разметалась забытая шаль, как больная, И служанка внесла, на ходу засыпая, Шестой самовар… <1908> ПРАЗДНИК*
(«Генерал от водки…»)
Генерал от водки, Управитель акцизами С бакенбардами сизыми, На новой пролетке, Прямой, как верста,— Спешит губернатора сухо поздравить С Воскресеньем Христа. То-то будет выпито. Полицмейстер напыженный, В регалиях с бантами, Ругает коней арестантами, А кучер пристыженный Лупцует пристяжку с хвоста. Вперед — на кляче подстриженной Помчался стражник с поста… Спешат губернатора лихо поздравить С Воскресеньем Христа. То-то будет выпито. Директор гимназии, Ради парадной оказии На коленях держа треуголку И фуражкой лысину скрыв, На кривой одноколке, Чуть жив, Спускается в страхе с моста. Спешит губернатора скромно поздравить С Воскресеньем Христа. То-то будет выпито. Разгар кутерьмы! В наемной лоханке Промчался начальник тюрьмы. Следом — директор казенного банка, За ним предводитель дворянства В роскошном убранстве С ключами ниже спины. Белеют штаны. Сомкнуты гордо уста. Спешат губернатора дружно поздравить С Воскресеньем Христа. То-то будет выпито! <1910> ШКАТУЛКА ПРОВИНЦИАЛЬНОГО КАВАЛЕРИСТА*
(Опись)
Шпоры, пачка зубочисток, Сорок писем от модисток, Шитых шелком две закладки, Три несвежие перчатки, Бинт и средство для усов, Пара сломанных часов, Штрипки, старая кокарда. Семь квитанций из ломбарда, Пистолет, «salol» в облатках, Анекдоты в трех тетрадках, «Эсс-буке» и «Гонгруаз», Два листка кадрильных фраз, Пять предметов из резинки, Фотография от Зинки, Шесть «варшавских» cartes postales [23], Хлястик, карты и вуаль, Красной ленточки клочок И потертый темлячок. <1908> НА ГАЛЕРКЕ*
(В опере)
Предо мною чьи-то локти, Ароматный воздух густ, В бок вцепились чьи-то ногти, Сзади шепот чьих-то уст: «В этом месте бас сфальшивил!» «Тише… Браво! Ш-а! Еще!!» Кто-то справа осчастливил — Робко сел мне на плечо. На лице моем несчастном Бьется чей-то жирный бюст, Сквозь него, на сцене, ясно Вижу будочку и куст. Кто-то дышит прямо в ухо. Бас ревет: «О па-че-му?!» Я прислушиваюсь сухо И не верю ничему. <1908> РАННИМ УТРОМ*
Утро. В парке — песнь кукушкина. Заперт сельтерский киоск. Рядом — памятничек Пушкина, У подножья — пьяный в лоск; Поудобнее притулится, Посидит и упадет… За оградой вьется улица, А на улице народ: Две дворянки, мама с дочкою, Ковыляют на базар; Водовоз, привстав над бочкою, Мчится словно на пожар, Пристав с шашкою под мышкою, Две свиньи, ветеринар. Через час — «приготовишкою» Оживляется бульвар. Сколько их, смешных и маленьких, И какой сановный вид! — Вон толстяк в галошах-валенках Ест свой завтрак и сопит. Два — друг дружку лупят ранцами. Третий книжки растерял, И за это «оборванцами» Встречный поп их обругал. Солнце рдеет над березами. Воздух чист, как серебро. Тарахтит за водоводами Беспокойное ведро. На кентаврах раскоряченных Прокатил архиерей, По ошибке, страхом схваченный, Низко шапку снял еврей. С визгом пес промчался мнительный «Гицель» выехал на лов. Бочки. Запах подозрительный Объясняет все без слов. Жизнь все ярче разгорается: Двух старушек в часть ведут, В парке кто-то надрывается — Вероятно, морду бьют. Тьма, как будто в Полинезии… И отлично! Боже мой, Разве мало здесь поэзии, Самобытной и родной?! <1909> ЖИЗНЬ*
У двух проституток сидят гимназисты: Дудиленко, Барсов и Блок. На Маше — персидская шаль и монисто, На Даше — боа и платок. Оплыли железнодорожные свечи. Увлекшись азартным банчком, Склоненные головы, шеи и плечи Следят за чужим пятачком. Играют без шулерства. Хочется люто Порой игроку сплутовать. Да жутко! Вмиг с хохотом бедного плута Засунут силком под кровать. Лежи, как в берлоге, и с завистью острой Следи за игрой и вздыхай,— А там на заманчивой скатерти пестрой Баранки, и карты, и чай… Темнеют уютными складками платья. Две девичьих русых косы. Как будто без взрослых здесь сестры и братья В тиши коротают часы. Да только по стенкам висят офицеры… Не много ли их для сестер? На смятой подушке бутылка мадеры, И страшно затоптан ковер. Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!» Дудиленко, Барсов и Блок Встают, торопясь, и без желчи и злости Уходят готовить урок. <1910> ЛОШАДИ*
Четыре кавалера Дежурят возле сквера, Но Вера не идет. Друзья от скуки судят Бока ее и груди, Ресницы и живот. «Невредная блондинка!» «Н-дас, девочка с начинкой…» «Жаль только не того-с!» «Шалишь, а та интрижка С двоюродным братишкой?» «Ну это, брат, вопрос». Вдали мелькнула Вера. Четыре кавалера С изяществом стрекоз Галантно подлетели И сразу прямо к цели: «Как спали, хорошо-с?» «А к вам, ха-ха, в окошко Стучалась ночью кошка…» «С усами… ха-ха-ха!» Краснеет Вера густо И шепчет: «Будь вам пусто! Какая чепуха…» Подходит пятый лихо И спрашивает тихо: «Ну, как дела, друзья?» Смеясь шепнул четвертый: «Морочит хуже черта — Пока еще нельзя». «Смотри… Скрывать негоже! Я в очереди тоже…» «Само собой, мой друг». Пять форменных фуражек И десять глупых ляжек Замкнули Веру в круг. <1910> ИЗ ГИМНАЗИЧЕСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ*
Пансионеры дремлют у стены (Их место — только злость и зависть прочим). Стена — спасенье гимназической спины — Приткнулся, и часы уже короче. Но остальным, увы, как тяжело: Переминаются, вздыхают, как тюлени, И, чтоб немножко тело отошло, Становятся громоздко на колени. Инспектор в центре. Левый глаз устал — Косится правым. Некогда молиться! Заметить надо тех, кто слишком вял, И тех, кто не успел еще явиться. На цыпочках к нему спешит с мольбой Взволнованный малыш-приготовишка. (Ужели Смайльс не властен над тобой?!) «Позвольте выйти!» Бедная мартышка… Лишь за порог — все громче и скорей По коридору побежал вприпрыжку. И злится надзиратель у дверей, Его фамилию записывая в книжку. На правом клиросе серебряный тенор Солирует, как звонкий вешний ветер. Альты за нотами, чтоб не увидел хор, Поспешно пожирают «Gala Peter». Но гимназистки молятся до слез Под желчным оком красной классной дамы, Изящные, как купы белых роз, Несложные и нежные, как гаммы. Порой лишь быстрый и лукавый глаз Перемигнется с миловидным басом: И рявкнет яростней воспламененный бас, Условленным томим до боли часом. Директор — бритый дряхленький Кащей, На левом клиросе увлекся разговором. В косые нити солнечных лучей Вплыл сизый дым и плавится над хором. Усталость дует ласково в глаза. Хор все торопится — скорей, скорей, скорее… Кружатся стены, пол и образа, И грузные слоны сидят на шее. <1910> ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ*
А. И. Куприну
Из-за забора вылезла луна И нагло села на крутую крышу. С надеждой, верой и любовью слышу, Как запирают ставни у окна. Луна! О томный шорох темных тополей, И спелых груш наивно-детский запах! Любовь сжимает сердце в цепких лапах, И яблони смеются вдоль аллей. Смелей! Ты там, как мышь, притихла в тишине? Но взвизгнет дверь пустынного балкона, Белея и шумя волнами балахона, Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне. В огне… Да — дверь поет. Дождался наконец. А, впрочем, хрип, и кашель, и сморканье, И толстых ног чужие очертанья, Все говорит, что это твой отец. Конец. О носорог! Он смотрит на луну, Скребет бока, живот и поясницу, И, придавив до плача половицу, Икотой нарушает тишину. Ну-ну… Потом в туфлях спустился в сонный сад, В аллее яблоки опавшие сбирает, Их с чавканьем и хрустом пожирает И в тьму вперяет близорукий взгляд. Назад! К стволу с отчаяньем и гневом я приник. Застыл. Молчу. А в сердце кастаньеты… Ты спишь, любимая? Конечно, нет ответа, И не уходит медленный старик — Привык! Мечтает… Гад! Садится на скамью… Вокруг забор, а на заборе пики. Ужель застряну и в бессильном крике Свою любовь и злобу изолью?! Плюю… Луна струит серебряную пыль. Светло. Прости!.. В тоске пе-ре-ле-за-ю, Твои глаза заочно ло-бы-за-ю И… с тррреском рву штанину о костыль. Рахиль! Как мамонт бешеный, влачился я, хромой, На улицах луна и кружево каштанов… Будь проклята любовь вблизи отцов тиранов! Кто утолит сегодня голод мой? Домой!..……………….. <1910> «Трава на мостовой…»*
Трава на мостовой, И на заборе кошка. Зевая, постовой Свернул «собачью ножку». Натер босой старик Забор крахмальной жижей И лепит: Сестры Шик — Сопрана из Парижа. Окно в глухой стене: Открытки, клей, Мадонна, «Мозг и душа», «На дне», «Гаданье Соломона». Трава на мостовой. Ушла с забора кошка… Семейство мух гурьбой Усеяло окошко. <1910> <ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>*
ВИЛЕНСКИИ РЕБУС*
О Рахиль, — твоя походка Отдается в сердце четко… Голос твой, как голубь кроткий, Стан твой — тополь на горе, И глаза твои — маслины, Так глубоки, так невинны, Как… (нажал на все пружины — Нет сравнений в словаре!). Но жених твой… Гром и пушка! Ты и он, — подумай, душка: Одуванчик и лягушка, Мотылек и вурдалак. Эти жесты и улыбки, Эти брючки, эти штрипки… Весь до дна, как клейстер липкий, — Мелкий маклер и пошляк. Но, дитя, всего смешнее, Что в придачу к Гименею Ты такому дуралею Триста тысяч хочешь дать. О Рахиль, царица Вильны! Мысль и логика бессильны, — Этот дикий ребус стильный И Спинозе не понять. <<1919–1920?>> <1922> НА МУЗЫКАЛЬНОЙ РЕПЕТИЦИИ*
Склонив хребет, галантный дирижер Талантливо гребет обеими руками. То сдержит оком бешеный напор, То вдруг в падучей изойдет толчками… Кургузый добросовестный флейтист, Скосив глаза, поплевывает в дудку, Впиваясь в скрипку, тоненький, как глист, Визжит скрипач, прижав пюпитр к желудку. Девица-страус, сжав виолончель, Ключицами прилипла страстно к грифу, И, бесконечную наяривая трель, Все локтем ерзает по кремовому лифу. За фисгармонией унылый господин Рычит, гудит и испускает вздохи, А пианистка вдруг, без видимых причин, Куда-то вверх полезла в суматохе. Перед трюмо расселся местный лев, Сияя парфюмерною улыбкой,— Вокруг колье из драгоценных дев, Шуршит волной томительной и гибкой… А рядом чья-то mère [24], в избытке чувств Вздыхая, пудрит нос, горящий цветом мака «Ах музыка, искусство из искусств, Безумно помогает в смысле брака!..» <<1919–1920>> <1922> Вильно ПСКОВСКАЯ КОЛОТОВКА*
Завернувши рыбьи кости В нежно-розовую ткань, Приплелась на елку в гости, Улыбаясь, как тарань. Изогнула зад корытом К стрелке белого чулка И кокетливо копытом Подпустила всем жука. И мгновенно так запахло Шипром, псом et cetera [25], Что на стенке вдруг зачахло Электрическое бра… Как колтун, торчали кудри, Шейка гнулась, как змея,— И паркет был бел от пудры На аршин вокруг нея! Вмиг с апломбом плоской утки Нагло всем закрыла рты: Сплетни, вздор, тупые шутки, Водопады клеветы… Предрассудок… Воспитанье… Почему никто не мог Это чучело баранье Взять за хвост и об порог?! Грубость? Дерзость? Оскорбленье? Но ведь этот женский гнус Оскорбил и мозг, и зренье, Обонянье, слух и вкус… Ржавый стих мой злее шила И исполнен озорства: Ведь она мне отравила Милый вечер Рождества! Ведь Господь, хотя бы в праздник, Мог столкнуть меня с другой… Эх ты, жизнь, скупой лабазник, Хам угрюмый и нагой! <<1916–1918?>> <1922> ЛИРИЧЕСКИЕ САТИРЫ*
ПОД СУРДИНКУ*
Хочу отдохнуть от сатиры… У лиры моей Есть тихо-дрожащие, легкие звуки. Усталые руки На умные струны кладу, Пою и в такт головою киваю… Хочу быть незлобным ягненком, Ребенком, Которого взрослые люди дразнили и злили, — А жизнь за чьи-то чужие грехи Лишила третьего блюда. Васильевский остров прекрасен, Как жаба в манжетах. Отсюда, с балконца, Омытый потоками солнца, Он весел, и грязен, и ясен, Как старый маркер. Над ним углубленная просинь Зовет, и поет, и дрожит… Задумчиво осень, Последние листья желтит. Срывает. Бросает под ноги людей на панель — А в сердце не молкнет свирель: Весна опять возвратится! О зимняя спячка медведя, Сосущего пальчики лап! Твой девственный храп Желанней лобзаний прекраснейшей леди. Как молью, изъеден я сплином… Посыпьте меня нафталином. Сложите в сундук и поставьте меня на чердак, Пока не наступит весна. <1909> У МОРЯ*
Облаков жемчужный поясок Полукругом вьется над заливом. На горячий палевый песок Мы легли в томлении ленивом. Голый доктор, толстый и большой, Подставляет солнцу бок и спину. Принимаю вспыхнувшей душой Даже эту дикую картину. Мы наги, как дети-дикари, Дикари, но в самом лучшем смысле. Подымайся, солнце, и гори, Растопляй кочующие мысли! По морскому хрену, возле глаз, Лезет желтенькая божия коровка. Наблюдаю трудный перелаз И невольно восхищаюсь: ловко! В небе тают белые клочки. Покраснела грудь от ласки солнца. Голый доктор смотрит сквозь очки. И в очках смеются два червонца. — Доктор, друг! А не забросить нам И белье, и платье в сине море? Будем спины подставлять лучам И дремать, как галки на заборе… Доктор, друг… мне кажется, что я Никогда не нашивал одежды! Но коварный доктор — о змея — Разбивает все мои надежды: — Фантазер! Уже в закатный час Будет холодно, и ветрено, и сыро. И при том фигуришки у нас: Вы — комар, а я — бочонок жира. Но всего важнее, мой поэт, Что меня и вас посадят в каталажку. Я кивнул задумчиво в ответ И пошел напяливать рубашку. <1909> ЭКЗАМЕН*
Из всех билетов вызубрив четыре, Со скомканной программою в руке, Неся в душе раскаяния гири, Я мрачно шел с учебником к реке. Там у реки блондинка гимназистка Мои билеты выслушать должна. Ах, провалюсь! Ах, будет злая чистка! Но ведь отчасти и ее вина… Зачем о ней я должен думать вечно? Зачем она близка мне каждый миг? Ведь это, наконец, бесчеловечно! Конечно, мне не до проклятых книг. Ей хорошо: по всем — двенадцать баллов, А у меня лишь по закону пять. Ах, только гимназистки без скандалов Любовь с наукой могут совмещать! Пришел. Навстречу грозный голос Любы: «Когда Лойола орден основал?» А я в ответ ее жестоко в губы, Жестоко в губы вдруг поцеловал. «Не сметь! Нахал! Что сделал для науки Декарт, Бэкон, Паскаль и Галилей?» А я в ответ ее смешные руки Расцеловал от пальцев до локтей. «Кого освободил Пипин Короткий? Ну, что ж? Молчишь! Не знаешь ни аза?» А я в ответ почтительно и кротко Поцеловал лучистые глаза. Так два часа экзамен продолжался. Я получил ужаснейший разнос! Но, расставаясь с ней, не удержался И вновь поцеловал ее взасос. ……………………………………… Я на экзамене дрожал, как в лихорадке, И вытащил… второй билет! Спасен! Как я рубил! Спокойно, четко, гладко… Иван Кузьмич был страшно поражен. Бегом с истории, ликующий и чванный, Летел мою любовь благодарить… В душе горел восторг благоуханный. Могу ли я экзамены хулить? <1910> ИЗ ФИНЛЯНДИИ*
Я удрал из столицы на несколько дней В царство сосен, озер и камней. На площадке вагона два раза видал, Как студент свою даму лобзал. Эта старая сцена сказала мне вмиг Больше ста современнейших книг. А в вагоне — соседка и мой vis-á-vis Объяснялись тихонько в любви. Чтоб свое одинокое сердце отвлечь, Из портпледа я вытащил «Речь». Вверх ногами я эту газету держал: Там в углу юнкер барышню жал! Был на Иматре. — Так надо. Видел глупый водопад. Постоял у водопада И, озлясь, пошел назад. Мне сказала в пляске шумной Сумасшедшая вода: «Если ты больной, но умный — Прыгай, миленький, сюда!» Извините. Очень надо… Я приехал отдохнуть. А за мной из водопада Донеслось: «Когда-нибудь!» Забыл на вокзале пенсне, сломал отельную лыжу. Купил финский нож — и вчера потерял. Брожу у лесов и вдвойне опять ненавижу Того, кто мое легковерие грубо украл. Я в городе жаждал лесов, озер и покоя. Но в лесах снега глубоки, а галоши мелки. В отеле все те же комнаты, слуги, жаркое, И в окнах финского неба слепые белки. Конечно, прекрасно молчание финнов и финок, И сосен, и финских лошадок, и неба, и скал, Но в городе я намолчался по горло, как инок, И здесь я бури и вольного ветра искал… Над нетронутым компотом Я грущу за табль д’отом: Все разъехались давно. Что мне делать — я не знаю. Сплю, читаю, ем, гуляю — Здесь — иль город: все равно. <1909> ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ*
(Поэма)
Нос твой — башня Ливанская, обращенная к Дамаску.
Песнь песн. Гл. VII Царь Соломон сидел под кипарисом И ел индюшку с рисом. У ног его, как воплощенный миф, Лежала Суламифь И, высунувши розовенький кончик Единственного в мире язычка, Как кошечка при виде молочка, Шептала: «Соломон мой, Соломончик!» «Ну, что?» промолвил царь, Обгладывая лапку. «Опять раскрыть мой ларь? Купить шелков на тряпки? Кровать из янтаря? Запястье из топазов? Скорей проси царя, Проси, цыпленок, сразу!» Суламифь царя перебивает: «О мой царь! Года пройдут, как сон — Но тебя никто не забывает — Ты мудрец, великий Соломон. Ну, а я, шалунья Суламита, С лучезарной, смуглой красотой, Этим миром буду позабыта, Как котенок в хижине пустой! О мой царь! Прошу тебя сердечно: Прикажи, чтоб медник твой Хирам Вылил статую мою из меди вечной, — Красоте моей нетленный храм!..» «Хорошо! — говорит Соломон. — Отчего же?» А ревнивые мысли поют на мотив: У Хирама уж слишком красивая рожа — Попозировать хочет моя Суламифь. Но ведь я, Соломон, мудрецом называюсь, И Хирама из Тира мне звать не резон… «Хорошо, Суламифь, хорошо, постараюсь! Подарит тебе статую царь Соломон…» Царь тихонько от шалуньи Шлет к Хираму в Тир гонца, И в седьмое новолунье У парадного крыльца Соломонова дворца Появился караван Из тринадцати верблюдов, И на них литое чудо — Отвратительней верблюда Медный, в шесть локтей, болван. Стража, чернь и служки храма Наседают на Хирама: «Идол? Чей? Кому? Зачем?» Но Хирам бесстрастно нем. Вдруг выходит Соломон. Смотрит: «Что это за гриф С безобразно длинным носом?!» Не смущаясь сим вопросом, Медник молвит: «Суламифь». «Ах!» Сорвалось с нежных уст, И живая Суламита На плиту из малахита Опускается без чувств… Царь, взбесясь, уже мечом Замахнулся на Хирама, Но Хирам повел плечом: «Соломон, побойся срама! Не спьяна и не во сне Лил я медь, о царь сердитый, Вот пергамент твой ко мне С описаньем Суламиты: Нос ее — башня Ливана! Ланиты ее — половинки граната. Рот, как земля Ханаана, И брови, как два корабельных каната. Сосцы ее — юные серны, И груди, как две виноградные кисти, Глаза — золотые цистерны, Ресницы, как вечнозеленые листья. Чрево, как ворох пшеницы, Обрамленный гирляндою лилий, Бедра, как две кобылицы, Кобылицы в кремовом мыле… Кудри, как козы стадами, Зубы, как бритые овцы с приплодом, Шея, как столп со щитами, И пупок, как арбуз, помазанный медом!» В свите хохот заглушенный. Улыбается Хирам. Соломон, совсем смущенный, говорит: «Пошел к чертям! Все, что следует по счету, ты получишь за работу… Ты — лудильщик, а не медник, ты сапожник… Стыд и срам!» С бородою по колена, из толпы — пророк Абрам Выступает вдохновенно: «Ты виновен — не Хирам! Но не стоит волноваться, всякий может увлекаться: Ты писал и расскакался, как козуля по горам. „Песня песней“ — это чудо! И бессилен здесь Хирам. Что он делал? Вылил блюдо в дни, когда ты строил храм… Но клянусь! В двадцатом веке по рождении Мессии Молодые человеки возродят твой стиль в России…» Суламифь открывает глаза, Соломон наклонился над нею: «Не волнуйся, моя бирюза! Я послал уж гонца к Амонею. Он хоть стар, но прилежен, как вол, Говорят, замечательный медник… А Хирам твой — бездарный осел И при этом еще привередник! Будет статуя здесь — не проси — Через два или три новолунья…» И в ответ прошептала «Mersi» Суламифь, молодая шалунья. <1910> ДИСПУТ*
Три курсистки сидели над Саниным, И одна — сухая, как жердь, Простонала с лицом затуманенным: «Этот Санин прекрасен, как смерть…» А другая, кубышка багровая, Поправляя двойные очки, Закричала: «Молчи, безголовая! — Эту книгу порвать бы в клочки…» Только третья молчала внимательно. Розовел благородный овал, И глаза загорались мечтательно… Кто-то в дверь в этот миг постучал. Это был вольнослушатель Анненский. Две курсистки вскочили: «Борис, Разрешите-ка диспут наш санинский!» Поклонился смущенный Парис. Посмотрел он на третью внимательно, На взволнованно-нежный овал, Улыбнулся чему-то мечтательно И в ответ… ничего не сказал. <1908>
