СКВОЗНОЙ ВЕТЕР*
Графит на крыше раскален. Окно раскрыто. Душно. Развесил лапы пыльный клен И дремлет равнодушно. Собрались мальчики из школ. Забыты вмиг тетрадки, И шумен бешеный футбол На стриженой площадке. Горит стекло оранжерей, Нагрелся подоконник. Вдруг шалый ветер из дверей Ворвался, беззаконник. Смахнул и взвил мои стихи — Невысохшие строчки. Внизу ехидное: «хи-хи» Хозяйской младшей дочки. Она, как такса, у окна Сидит в теченье суток. Пускай хихикает она — Мне вовсе не до шуток. Забыл, забыл… Сплелись в мозгу Все рифмы, как химера, И даже вспомнить не могу Ни темы, ни размера. <1910> ВЕСНА МЕРТВЕЦОВ*
Зашевелились корни Деревьев и кустов. Растаял снег на дерне И около крестов. Оттаявшие кости Брыкаются со сна, И бродит на погосте Весенняя луна. Вон вылезли скелеты Из тесных, скользких ям. Белеют туалеты Мужчин и рядом дам. Мужчины жмут им ручки, Уводят в лунный сад И все земные штучки При этом говорят. Шуршанье. Вздохи. Шепот. Бряцание костей. И слышен скорбный ропот Из глубины аллей. «Мадам! Плохое дело… Осмелюсь вам открыть: Увы, истлело тело — И нечем мне любить!» <1910> БЕГСТВО*
Зеленой плесенью покрыты кровли башен, Зубцы стены змеятся вкруг Кремля. Закат пунцовой бронзою окрашен. Над куполами, золотом пыля, Садится солнце сдержанно и сонно, И древних туч узор заткал полнебосклона. Царь-колокол зевает старой раной, Царь-пушка зев уперла в небеса, Как арбузы, — охвачены нирваной, Спят ядра грузные, не веря в чудеса — Им никогда не влезть в жерло родное И не рыгнуть в огне, свистя и воя… У Красного крыльца, в цветных полукафтаньях, Верзилы певчие ждут, полы подобрав. В лиловом сумраке свивая очертанья, Старинным золотом горит плеяда глав, А дальше терема, расписанные ярко, И каменных ворот зияющая арка. Проезжий в котелке, играя модной палкой, В наполеоновские пушки постучал, Вздохнул, зевнул и, улыбаясь жалко, Поправил галстук, хмыкнул, помычал — И подошел к стене: все главы, главы, главы В последнем золоте закатно-красной лавы… Широкий перезвон басов-колоколов Унизан бойкою, серебряною дробью. Ряды опричников, монахов и стрельцов Бесшумно выросли и, хмурясь исподлобья, Проходит Грозный в черном клобуке, С железным костылем в сухой руке. Скорее в город! Современность ближе — Приезжий в котелке, как бешеный, подрал. Сесть в узенький трамвай, мечтать, что ты в Париже, И по уши уйти в людской кипящий вал! В случайный ресторан забраться по пути, Газету в руки взять и сердцем отойти… «Эй, человек! Скорей вина и ужин!» Кокотка в красном дрогнула икрой. «Madame, присядьте… Я Москвой контужен! Я одинок… О, будьте мне сестрой». «Сестрой, женой иль тещей — чем угодно — На этот вечер я совсем свободна». Он ей в глаза смотрел и плакал зло и пьяно: «Ты не Царь-колокол? Не башня из Кремля?» Она, смеясь, носком толкнула фортепьяно, Мотнула шляпкой и сказала: «Тля!» Потом он взял ее в гостиницу с собой, И там она была ему сестрой. <1909> ГАРМОНИЯ*
(«Направо в обрыве чернели стволы…»)
Направо в обрыве чернели стволы Гигантских развесистых сосен, И был одуряющий запах смолы, Как зной неподвижный, несносен. Зеленые искры светящих жуков Носились мистическим роем, И в городе дальнем ряды огоньков Горели вечерним покоем. Под соснами было зловеще темно, И выпи аукали дружно. Не здесь ли в лесу бесконечно давно Был Ивик убит безоружный?.. Шли люди — их лица закутала тьма, Но речи отчетливы были: «Вы знали ли Шляпкиных»? — «Как же, весьма — Они у нас летом гостили». «Как ваша работа»? — «Идет, — ничего, Читаю Роберта Овена». «Во вторник пойдем в семинар?» — «Для чего?» «Орлов — референт». — «Непременно». «Что пишет Кадушкин?» — «Женился, здоров, И предан партийной работе». Молчанье. Затихла мелодия слов, И выпь рассмеялась в болоте. <1908> СЕВЕРНАЯ ЛИРИКА*
Танец диких у костров. Пламя цепенеет, Вяло лижет вязки дров И в тумане рдеет. Стынут белые ряды Телеграфных нитей. Все следочки, да следы У казенных питей. Горе! Малый весь дрожит, Бьет рукой о донце… В пелене, как сыр, сквозит Розовое солнце… Пар от окон, стен и крыш, Мерзлые решетки. Воздух — сталь, Нева — Иртыш. Комнату и водки! Лопнет в градуснике ртуть, Или лопнут скулы, Тяжелей и гуще муть, Холод злей акулы. Замерзаю, как осел. Эй, извозчик! Живо, В Ботанический пошел! Понеслись на диво… Еду пальмы посмотреть И обнять бананы. Еду душу отогреть В солнечные страны. Эскимосы и костры! Стужа сердце гложет — Час тропической жары Только и поможет. <1909> КАРНАВАЛ В ГЕЙДЕЛЬБЕРГЕ*
Город спятил. Людям надоели Платья серых будней — пиджаки. Люди тряпки пестрые надели, Люди все сегодня — дураки. Умничать никто не хочет больше, Так приятно быть самим собой… Вот костюм кичливой старой Польши, Вот бродяги шествуют гурьбой. Глупый Михель с пышною супругой Семенит и машет колпаком, Белый клоун надрывается белугой И грозит кому-то кулаком. Ни проехать, ни пройти, Засыпают конфетти. Щиплют пухленьких жеманниц. Нет манер, хоть прочь рубаху! Дамы бьют мужчин с размаху, День во власти шумных пьяниц. Над толпою — серпантин, Сетью пестрых паутин, Перевился и трепещет. Треск хлопушек, свист и вой, Словно бешеный прибой, Рвется в воздухе и плещет. Идут, обнявшись, смеясь и толкаясь, В открытые настежь пивные. Идут, как братья, шутя и ругаясь, И все такие смешные… Смех людей соединил, Каждый пел и каждый пил, Каждый делался ребенком. Вон судья навеселе Пляшет джигу на столе, Вон купец пищит котенком. Хор студентов свеж и волен — Слава сильным голосам! Город счастлив и доволен, Льется пиво по столам… Ходят кельнерши в нарядах — Та матросом, та пажом, Страсть и дерзость в томных взглядах. «Помани и… обожжем!» Пусть завтра опять наступают будни, Пусть люди наденут опять пиджаки, И будут спать еще непробудней — Сегодня мы все — дураки… Братья! Женщины не щепки — Губы жарки, ласки крепки, Как венгерское вино. Пейте, лейте, прочь жеманство! Завтра трезвость, нынче пьянство… Руки вместе — и на дно! <1909> ИЗ «ШМЕЦКИХ» ВОСПОМИНАНИЙ*
Посв. А. Григорьеву
У берега моря кофейня. Как вкусен густой шоколад! Лиловая жирная дама глядит у воды на закат. — Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньте ваш грузный баркас. Вы задом заставили солнце, — а солнце прекраснее вас… Сосед мой краснеет, как клюква, и смотрит сконфуженно вбок. — Не бойся! Она не услышит: в ушах ее ватный клочок. По тихой веранде гуляет лишь ветер да пара щенят, Закатные волны вскипают, шипят и любовно звенят. Весь запад в пунцовых пионах, и тени играют с песком, А воздух вливается в ноздри тягучим парным молоком. — Михайлович, дай папироску! — Прекрасно сидеть в темноте, Не думать и чувствовать тихо, как краски растут в высоте. О, море верней валерьяна врачует от скорби и зла… Фонарщик зажег уже звезды, и грузная дама ушла. Над самой водою далеко, как сонный усталый глазок, Садится в шипящее море цветной, огневой ободок. До трех просчитать не успели, он вздрогнул и тихо нырнул, А с моря уже доносился ночной нарастающий гул… <1909> Шмецке — вблизи Гунгербурга УЛИЦА В ЮЖНО-ГЕРМАНСКОМ ГОРОДЕ*
Звонки бирюзовых веселых трамваев. Фланеры-туристы, поток горожан… Как яркие перья цветных попугаев, Уборы студентов. А воздух так пьян! Прекрасные люди! Ни брани, ни давки. Узнайте: кто герцог и кто маникюр? А как восхитительны книжные лавки, Какие гирлянды из книг и гравюр! В обложках малиновых, желтых, лиловых Цветут, как на грядках, в зеркальном окне… Сильнее колбасных, сильнее фруктовых Культурное сердце пленяют оне. Прилично и сдержанно умные таксы Флиртуют носами у низких витрин, А Фриды и Францы, и Минны, и Максы Пленяют друг друга жантильностью мин. Жара. У «Perkeo» открылись окошки. Отрадно сидеть в холодке и смотреть: Вон цуг корпорантов. За дрожками дрожки… Поют и хохочут. Как пьяным не петь! Свежи и дородны, глупы, как кентавры. Проехали. Солнце горит на домах. Зеленые кадки и пыльные лавры Слились и кружатся в ленивых глазах. Свист школьников, хохот и пьяные хоры, Звонки, восклицания, топот подков. Довольно! В трамвай — и к подъему на горы. ……………………………………………………….. О, сила пространства! О, сны облаков! <1910> ТЕАТР*
В жизни так мало красивых минут, В жизни так много безверья и черной работы. Мысли о прошлом морщины на бледные лица кладут, Мысли о будущем полны свинцовой заботы, А настоящего — нет… Так между двух берегов Бьемся без смеха, без счастья, надежд и богов… И вот, порою, Чтоб вспомнить, что мы еще живы, Чужою игрою Спешим угрюмое сердце отвлечь… Пусть снова встанут Миражи счастья с красивой тоскою, Пусть нас обманут, Что в замке смерти живет красота. Нам «Синие птицы» И «Вечные сказки» — желанные гостьи, Пускай — небылицы, В них наши забытые слезы дрожат. У барьера много серых, некрасивых, бледных лиц, Но в глазах у них, как искры, бьются крылья синих птиц. Вот опять открылось небо — голубое полотно… О, по цвету голубому стосковались мы давно, И не меньше стосковались по ликующим словам, По свободным, смелым жестам, по несбыточным мечтам! Дома стены, только стены, Дома жутко и темно, Там, не зная перемены, Повторяешь: «все равно…» Все равно? О, так ли? Трудно искры в сердце затоптать, Трудно жить и знать, и видеть, но не верить, но не ждать, И играть тупую драму, покорившись, как овца, Без огня и вдохновенья, без начала и конца… И вот, порою, Чтоб вспомнить, что мы еще живы, Чужою игрою Спешим угрюмое сердце отвлечь. <1908> <ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>
В ОРАНЖЕРЕЕ*
Небо серо, — мгла и тучи, садик слякотью размыт, Надо как-нибудь подкрасить предвесенний русский быт. Я пришел в оранжерею и, сорвав сухой листок, Молвил: «Дайте мне дешевый, прочный, пахнущий цветок». Немцу дико: «Как так прочный? Я вас плохо понимал…» — «Да такой, чтоб цвел подольше и не сразу опадал». Он ушел, а я склонился к изумрудно-серым мхам, К юным сморщенным тюльпанам, к гиацинтным лепесткам. Еле-еле прикоснулся к крепким почкам тубероз И до хмеля затянулся ароматом чайных роз. На азалии смотрел я, как на райские кусты, А лиловый рододендрон был пределом красоты. Там, за мглой покатых стекол, гарь и пятна ржавых крыш — Здесь парной душистый воздух, гамма красок, зелень, тишь… Но вернулся старый немец и принес желтофиоль. Я очнулся, дал полтинник и ушел в сырую голь… И идя домой, смеялся: «Ах, ты немец-крокодил, Я на сто рублей бесплатно наслажденья получил!» <1909> САТИРЫ И ЛИРИКА*
БУРЬЯН
В ПРОСТРАНСТВО*
В литературном прейскуранте Я занесен на скорбный лист: «Нельзя, мол, отказать в таланте, Но безнадежный пессимист». Ярлык пришит. Как для дантиста Все рты полны гнилых зубов, Так для поэта-пессимиста Земля — коллекция гробов. Конечно, это свойство взоров! Ужели мир так впал в разврат, Что нет натуры для узоров Оптимистических кантат? Вот редкий подвиг героизма, Вот редкий умный господин, Здесь — брак, исполненный лиризма, Там — мирный праздник именин… Но почему-то темы эти У всех сатириков в тени, И все сатирики на свете Лишь ловят минусы одни. Вновь с «безнадежным пессимизмом» Я задаю себе вопрос: Они ль страдали дальтонизмом, Иль мир бурьяном зла зарос? Ужель из дикого желанья Лежать ничком и землю грызть Я исказил все очертанья, Лишь в краску тьмы макая кисть? Я в мир, как все, явился голый И шел за радостью, как все… Кто спеленал мой дух веселый — Я сам? Иль ведьма в колесе? О Мефистофель, как обидно, Что нет статистики такой, Чтоб даже толстым стало видно, Как много рухляди людской! Тогда, объяв века страданья, Не говорили бы порой, Что пессимизм, как заиканье, Иль как душевный геморрой… <1911> САНКТ-ПЕТЕРБУРГ*
Белые хлопья и конский навоз Смесились в грязную желтую массу и преют. Протухшая, кислая, скучная, острая вонь… Автомобиль и патронный обоз. В небе пары, разлагаясь, сереют. В конце переулка желтый огонь… Плывет отравленный пьяный! Бросил в глаза проклятую брань И скрылся, качаясь, — нелепый, ничтожный и рваный. Сверху сочится какая-то дрянь… Из дверей извозчичьих чадных трактиров Вырывается мутным снопом Желтый пар, пропитанный шерстью и щами… Слышишь крики распаренных сиплых сатиров? Они веселятся… Плетется чиновник с попом. Щебечет грудастая дама с хлыщами. Орут ломовые на темных слоновых коней, Хлещет кнут и скучное острое русское слово! На крутом повороте забили подковы По лбам обнаженных камней — И опять тишина. Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул. Одиночество скучных шагов… «Ка-ра-ул!» Все черней и неверней уходит стена, Мертвый день растворился в тумане вечернем… Зазвонили к вечерне. Пей до дна! <1910> В ПАССАЖЕ*
Портрет Бетховена в аляповатой рамке, Кастрюли, скрипки, книги и нуга. Довольные обтянутые самки Рассматривают бусы-жемчуга. Торчат усы и чванно пляшут шпоры. Острятся бороды бездельников-дельцов. Сереет негр с улыбкою обжоры, И нагло ржет компания писцов. Сквозь стекла сверху, тусклый и безличный, Один из дней рассеивает свет. Толчется люд бесцветный и приличный. Здесь человечество от глаз и до штиблет Как никогда — жестоко гармонично И говорит мечте цинично: Нет! <1910> ВИД ИЗ ОКНА*
Захватанные копотью и пылью, Туманами, парами и дождем Громады стен с утра влекут к бессилью Твердя глазам: мы ничего не ждем… Упитанные голуби в карнизах, Забыв полет, в помете грузно спят. В холодных стеклах, матовых и сизых, Чужие тени холодно сквозят. Колонны труб и скат слинявшей крыши, Мостки для трубочиста, флюгера И провода в мохнато-пыльной нише. Проходят дни, утра и вечера. Там где-то небо спит аршином выше, А вниз сползает серый люк двора. <1910> КОМНАТНАЯ ВЕСНА*
Проснулся лук за кухонным окном И выбросил султан зелено-блеклый. Замученные мутным зимним сном, Тускнели ласковые солнечные стекла. По комнатам проснувшаяся моль Зигзагами носилась одурело И вдруг — поняв назначенную роль — Помчалась за другой легко и смело. Из-за мурильевской Мадонны на стене Прозрачные клопенки выползали, Невинно радовались комнатной весне, Дышали воздухом и лапки расправляли. Оконный градусник давно не на нуле — Уже неделю солнце бьет в окошки! В вазончике по треснувшей земле Проворно ползали зелененькие вошки. Гнилая сырость вывела в углу Сухую изумрудненькую плесень, А зайчики играли на полу И требовали глупостей и песен… У хламной этажерки на ковре Сидело чучело в манжетах и свистало, Прислушивалось к гаму на дворе И пыльные бумажки разбирало. Пять воробьев, цепляясь за карниз, Сквозь стекла в комнату испуганно вонзилось: «Скорей! Скорей! Смотрите, вот сюрприз — Оно не чучело, оно зашевелилось!» В корзинку для бумаг «ее» портрет Давно был брошен, порванный жестоко… Чудак собрал и склеил свой предмет, Недоставало только глаз и бока. Любовно и восторженно взглянул На чистые черты сбежавшей дамы, Взял лобзик, сел верхом на хлипкий стул — И в комнате раздался визг упрямый. Выпиливая рамку для «нея», Свистало чучело и тихо улыбалось… Напротив пела юная швея, И солнце в стекла бешено врывалось! <1910> МЕРТВЫЕ МИНУТЫ*
Набухли снега у веранды. Темнеет лиловый откос. Закутав распухшие гланды, К стеклу прижимаю я нос. Шперович — банкир из столицы (И истинно-русский еврей) С брусничною веткой в петлице Ныряет в сугроб у дверей. Его трехобхватная Рая Туда уронила кольцо, И, жирные пальцы ломая, К луне подымает лицо. В душе моей страх и смятенье: Ах, если Шперович найдет! — Двенадцать ножей огорченья Мне медленно в сердце войдет… Плюется… Встает… Слава Богу! Да здравствует правда, ура! Шперович уходит в берлогу, Супруга рыдает в боа. <1911> Кавантсари. Пансион ПЯТЬ МИНУТ*
«Господин» сидел в гостиной И едва-едва В круговой беседе чинной Плел какие-то слова. Вдруг безумный бес протеста В ухо проскользнул: «Слушай, евнух фраз и жеста, Слушай, бедный вечный мул! Пять минут (возьми их с бою!) За десятки лет Будь при всех самим собою От пробора до штиблет». В сердце ад. Трепещет тело. «Господин» поник… Вдруг рукой оледенелой Сбросил узкий воротник! Положил на кресло ногу, Плечи почесал И внимательно и строго Посмотрел на стихший зал. Увидал с тоской суровой Рыхлую жену, Обозвал ее коровой И, как ключ, пошел ко дну… Близорукого соседа Щелкнул пальцем в лоб И прервал его беседу Гневным словом: «Остолоп!» Бухнул в чай с полчашки рома, Пососал усы, Фыркнул в нос хозяйке дома И, вздохнув, достал часы. «Только десять! Ну и скука…» Потянул альбом И запел, зевнув, как щука: «Тили-тили-тили-бом!» Зал очнулся: шепот, крики, Обмороки дам. «Сумасшедший! Пьяный! Дикий!» — «Осторожней — в морду дам». Но прислуга «господину» Завязала рот И снесла, измяв, как глину, На пролетку у ворот… Двадцать лет провел несчастный Дома, как барбос, И в предсмертный час напрасно Задавал себе вопрос: «Пять минут я был нормальным За десятки лет — О, за что же так скандально Поступил со мною свет?!» <1910> ЧЕЛОВЕК В БУМАЖНОМ ВОРОТНИЧКЕ*
Занимается письмоводством.
Отметка в паспорте Позвольте представиться: Васин. Несложен и ясен, как дрозд. В России подобных орясин, Как в небе полуночном звезд. С лица я не очень приятен: Нос толстый, усы, как порей, Большое количество пятен, А также немало угрей… Но если постричься, побриться И спрыснуться майским амбре — Любая не прочь бы влюбиться И вместе пойти в кабаре. К политике я равнодушен. Кадеты, эсдеки — к чему-с? Бухгалтеру буду послушен И к Пасхе прибавки добьюсь. На службе у нас лотереи… Люблю, но, увы, не везет: Раз выиграл баночку клею, В другой — перебитый фагот. Слежу иногда за культурой: Бальмонт, например, и Дюма, Андреев… с такой шевелюрой — Мужчины большого ума!.. Видали меня на Литейном? Пейзаж! Перед каждым стеклом Торчу по часам ротозейно: Манишечки, пряничный лом… Тут мятный, там вяземский пряник, Здесь выпуски «Ужас таверн», Там дивный фраже-подстаканник С русалкою в стиле модерн. Зайдешь и возьмешь полендвицы И кетовой (четверть) икры, Привяжешься к толстой девице, Проводишь, предложишь дары. Чаек. Заведешь на гитаре Чарующий вальс «На волнах» И глазом скользишь по Тамаре… Невредно-с! Удастся иль швах? Частенько уходишь без толку: С идеями или глупа. На Невском бобры, треуголки, Чиновники, шубы… Толпа! Нырнешь и потонешь бесследно. Ах, черт, сослуживец… «Балда!» «Гуляешь?» — «Гуляю». — «Не вредно!» «Со мною?» — «С тобою». — «Айда!» <1911> ДВЕ БАСНИ*
I Гуляя в городском саду, Икс влопался в беду: Навстречу шел бифштекс в нарядном женском платье. Посторонившись с тонким удальством, Икс у забора — о проклятье! За гвоздик зацепился рукавом. Трах! Вдребезги сукно, Скрежещет полотно — И локоть обнажился. От жгучего стыда Икс пурпуром покрылся: «Что делать? Боже мой!» Прикрыв рукою тело, Бегом к извозчику, вскочил, как очумелый, И рысью, марш домой!.. Последний штрих, — и кончена картина: Сей Икс имел лицо кретина И сорок с лишним лет позорил им Творца, — Но никогда, Сгорая от стыда, Ничем не прикрывал он голого лица. II Мудрейший индивид, Враг всех условных человеческих вериг, Пожравший сорок тысяч книг И даже Ницше величающий буржуем, Однажды был судьбою испытуем Ужасней, чем Кандид: Придя на симфонический концерт И взором холодно блуждая по партеру, Заметил, что сосед, какой-то пошлый ферт, Косится на него, как на пантеру. Потом другой, и третий, и четвертый — И через пять минут почти вся зала, Впивая остроту нежданного скандала, Смотрела на него, как сонм святых на черта. Спокойно индивид В складное зеркальце взглянул в недоуменье: О, страшный вид! «В зобу дыханье сперло!» Растерянно закрыв программой горло, Во все лопатки, Бежал он из театра,— Краснел, Бледнел И дома принял три облатки Бромистого натра. Зачем же индивид удрал с концерта вспять? Забыл в рассеянности галстук повязать. <1910> СТИЛИСТЫ*
На последние полушки Покупая безделушки, Чтоб свалить их в Петербурге В ящик старого стола,— У поддельных ваз этрусских Я нашел двух бравых русских, Зычно спорящих друг с другом, Тыча в бронзу пятерней: «Эти вазы, милый Филя, Ионического стиля!» — «Брось, Петруша! Стиль дорийский Слишком явно в них сквозит…» Я взглянул: лицо у Фили Было пробкового стиля, А из галстука Петруши Бил в глаза армейский стиль. <1910> Флоренция КОЛУМБОВО ЯЙЦО*
Дворник, охапку поленьев обрушивши с грохотом на пол, Шибко и тяжко дыша, пот растирал по лицу. Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек, Груз этих дров квартирант нервной спиной ощутил. «Этот чужой человек с неизвестной фамильей и жизнью Мне не отец и не сын — что ж он принес мне дрова? Правда, мороз на дворе, но ведь я о Петре не подумал И не принес ему дров в дворницкий затхлый подвал». Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек, Смутно искал он в душе старых напетых цитат: «Дворник, мол, создан для дров, а жилец есть объект для услуги. Взять его в комнату жить? Дать ему галстук и „Речь“?» Вдруг осенило его и, гордынею кроткой сияя, Сунул он в руку Петра новеньких двадцать монет, Тронул ногою дрова, благодарность с достоинством принял. И в мышеловку кусок свежего сала вложил. <1911> ЧИТАТЕЛЬ*
(«Я знаком по последней версии…»)
Я знаком по последней версии С настроением Англии в Персии И не менее точно знаком С настроеньем поэта Кубышкина, С каждой новой статьей Кочерыжкина И с газетно-журнальным песком. Словом, чтенья всегда в изобилии — Недосуг прочитать лишь Вергилия, А поэт, говорят, золотой. Да еще не мешало б Горация — Тоже был, говорят, не без грации… А Платон, а Вольтер… а Толстой? Утешаюсь одним лишь — к приятелям (Чрезвычайно усердным читателям) Как-то в клубе на днях я пристал: «Кто читал Ювенала, Вергилия?» Но, увы (умолчу о фамилиях), Оказалось — никто не читал! Перебрал и иных для забавы я: Кто припомнил обложку, заглавие, Кто цитату, а кто анекдот, Имена переводчиков, критику… Перешли вообще на пиитику И поехали. Пылкий народ! Разобрали детально Кубышкина, Том шестой и восьмой Кочерыжкина, Альманах «Обгорелый фитиль», Поворот к реализму Поплавкина И значенье статьи Бородавкина «О влиянье желудка на стиль»… Утешенье, конечно, большущее… Но в душе есть сознанье сосущее, Что я сам до кончины моей, Объедаясь трухой в изобилии, Ни строки не прочту из Вергилия В суете моих пестреньких дней! <1911> В ТИПОГРАФИИ*
Метранпаж октавой низкой Оглушил ученика: «Васька, дьявол, тискай, тискай! Что валяешь дурака? Рифмачу для корректуры надо оттиск отослать…» Васька брюхом навалился на стальную рукоять. У фальцовщиц тоже гонка — Влажный лист шипит по швам. Сочно-белые колонки Набухают по столам. Пальцы мчатся, локти ходят, тараторят языки, Непрерывные движенья равномерны и легки. А машины мягко мажут Шрифт о вал и вал о вал, Рычаги бесшумно вяжут За овалами овал. «Пуф, устала, пуф, шалею, наглоталась белых кип!» Маховик жужжит и гонит однотонный, тонкий скрип. У наборных касс молчанье. Свисли груши-огоньки, И свинец с тупым мерцаньем Спорко скачет из руки. Прейскуранты, проза, вирши, каталоги и счета Свеют нежную невинность белоснежного листа… В грязных ботиках и шубе Арендатор фон-дер-Фалл, Оттопыривая губы, Глазки выпучил на вал. Кто-то выдумал машины, народил для них людей. Вылил буквы, сделал стены, окна, двери, пол. Владей! Пахнет терпким терпентином. Под машинное туше С липким чмоканьем змеиным Ходят жирные клише, Шрифт, штрихи, заказы, сказки, ложь и правда, бред и гнус. Мастер вдумчиво и грустно краску пробует на вкус. В мертво-бешеной погоне Лист ныряет за листом. Ток гудит, машина стонет — Слышишь в воздухе густом: «Пуф, устала, пуф, шалею. Слишком много белых кип!» Маховик жужжит и гонит однотонный тонкий скрип. <1910> ЮМОРИСТИЧЕСКАЯ АРТЕЛЬ*
Все мозольные операторы, Прогоревшие рестораторы, Остряки-паспортисты, Шато-куплетисты и биллиард-оптимисты Валом пошли в юмористы. Сторонись! Заказали обложки с макаками, Начинили их сорными злаками: Анекдотами длинно-зевотными, Остротами скотными, Зубоскальством И просто нахальством. Здравствуй, юмор российский, Суррогат под-английский! Галерка похлопает, Улица слопает… Остальное — не важно. Раз-раз! В четыре странички рассказ — Пожалуйста, смейтесь: Сюжет из пальца, Немножко сальца, Психология рачья, Радость телячья, Штандарт скачет, Лейкин в могиле плачет: Обокрали, канальи! Самое время для ржанья! Небо, песок и вода, Посреди — улюлюканье травли… Опостыли исканья, Павлы полезли в Савлы, Страданье прокисло в нытье, Безрыбье — в безрачье… Положенье собачье! Чем наполнить житье? Средним давно надоели Какие-то (черта ль в них!) цели — Нельзя ли попроще: театр в балаган, Литературу в канкан. Рынок требует смеха! С пылу, с жару, Своя реклама, Побольше гама (Вдруг спрос упадет!), Пятак за пару — Держись за живот: Самоубийство и Дума, Пародии на пародии, Чревоугодие, Комический случай в Батуме, Самоубийство и Дума, Случай в спальне Во вкусе армейской швальни, Случай с пьяным в Калуге, Измена супруги, Самоубийство и Дума… А жалко: юмор прекрасен — Крыловских ли басен, Иль Чеховских «Пестрых рассказов», Где строки, как нити алмазов, Где нет искусства смешить До потери мысли и чувства, Где есть… просто искусство В драгоценной оправе из смеха. Акулы успеха! Осмелюсь спросить — Что вы нанизали на нить? Картонных паяцев. Потянешь — смешно, Потом надоест — за окно. Ах, скоро будет тошнить От самого слова «юмор»!.. <1911> БОДРЫЙ СМЕХ*
…песню пропойте, Где злость не глушила бы смеха — И вам, точно чуткое эхо, В ответ молодежь засмеется. Из письма «группы киевских медичек» к автору Голова, как из олова. Наплевать! Опущусь на кровать И в подушку зарою я голову И закрою глаза. Оранжево-сине-багровые кольца Завертелись, столкнулись и густо сплелись, В ушах золотые звенят колокольцы, И сердце и ноги уходят в черную высь, Весело! Общедоступно и просто: Уткнем в подушку нос и замрем — На дне подушки, сбежав с погоста, Мы бодрый смех найдем. Весело, весело! Пестрые хари Щелкают громко зубами, Проехал черт верхом на гитаре С большими усами. Чирикают пташки, Летают барашки, Плодятся букашки, и тучки плывут. О грезы! О слезы! О розы! О козы! Любовь, упоенье и ра-до-стный труд Весело, весело! В братской могиле Щелкайте громче зубами. Одни живут, других утопили, А третьи — сами. Три собачки на дворе Разыграли кабаре: Широко раскрыли пасти И танцуют в нежной страсти. Детки прыгают кругом И колотят псов прутом. «У Егора на носу Черти ели колбасу…» Весело, весело, весело, весело! Щелкайте громче зубами. Одни живут, других повесили, А третьи — сами… Бесконечно-милая группа божьих коровок! Киевлянки-медички! Я смеюсь на авось. Бодрый смех мой, может, и глуп и неловок Другого сейчас не нашлось. Но когда вашу лампу потушат, И когда вы сбежите от всех, И когда идиоты задушат Вашу мысль, вашу радость и смех,— Эти вирши, смешные и странные Положите на ноты и пойте, как пьяные: И тогда, о смею признаться, Вы будете долго и дико смеяться! <1910> ВО ИМЯ ЧЕГО?*
Во имя чего уверяют, Что надо кричать — «рад стараться!»? Во имя чего заливают Помоями правду и свет? Ведь малые дети и галки Друг другу давно рассказали, Что в скинии старой лишь палки Да тухлый, обсосанный рак… Без белых штанов с позументом Угасло бы солнце на небе? Мир стал бы без них импотентом? И груши б в садах не росли?.. Быть может, не очень прилично Средь сладкой мелодии храпа С вопросом пристать нетактичным: Во имя, во имя чего? Но я ведь не действую скопом: Мне вдруг захотелось проверить, Считать ли себя мне холопом Иль сыном великой страны… Чины из газеты «Россия», Прошу вас, молю вас — скажите (Надеюсь, что вы не глухие), Во имя, во имя чего?! <1911> УТЕШЕНИЕ*
В минуты, Когда, озираясь, беспомощно ждешь перемены, Невольно Скуратова образ всплывает, как призрак гангрены… О счастье, Что в мир мы явились позднее, чем предки! Все лучше По Чехову жить, чем биться под пытками в клетке… Что муки Духовных застенков, смягченных привычной печалью, Пред адом Хрустящих костей и мяса под жадною сталью? У нас ведь Симфонии, книги, поездки в Европу… и Дума — При Грозном Так страшно и так бесконечно угрюмо… Умрем мы, И дети умрут, и другое придет поколенье — В минуты Повышенных, новых и острых сомнений Вновь скажут Они, озираясь с беспомощным смехом угрюмым: «О счастье, Что мы родились после той удивительной Думы! Все лучше К исканиям новым идти, томясь и срываясь, Чем, молча, Позором своим любоваться, в плену задыхаясь». <1911> БИРЮЛЬКИ*
Лекционная религия пудами прибывает. На безверье заработать можно очень хорошо. Современные банкроты испугались беспроблемья — Отрыгнув Проблему Пола, надо ж что-нибудь жевать! Много есть на свете мяса, покупающего книги, Заполняющего залы из-за месячных проблем. Кто-то хитрый и трусливый первый крикнул рыбье слово, И сбежались остальные, как на уличный скандал! Успокоиться так любо! Дай им с формулами веру, С иностранными словами, с математикой тоски. Брось им кость для нудных споров о Великом Незнакомце Эта тема бесконечна для варьяций индюков. Как приятно строить мостик из бездарных слов и воплей И научно морщить брови, и мистически сопеть… И с куриным самомненьем сожалеть о тех «незрячих», Кто, закрыв лицо руками, целомудренно молчит. С авиатикою слабо… И уже надоедает Каждый день читать, как Игрек грудь и череп раздробил… От идей слова остались, а от слов остались буквы — Что нам стоит! Можно к Небу на безверье полететь. На Шаляпина билеты достают одни счастливцы. Здесь же можно за полтинник вечность щупать за бока! Мой знакомый, Павел Стружкин, замечательная личность: Он играет на бильярде, как армейский капитан. Двести двадцать слов он знает на российском диалекте И завязывает галстук на двенадцать номеров. Но вчера я на заборе увидал с тоской афишу: Павел Стружкин. «Бог и вечность». Бедный Тенишевский зал! Вам смешно? А мне нисколько. Я его не буду слушать, Ну а вам не удержаться, мой читатель дорогой… Можно вволю посмеяться, покричать, побесноваться — Кой-кому сия проблема заменяет даже цирк. «Скучно жить на белом свете!» — Это Гоголем открыто, До него же — Соломоном, а сейчас — хотя бы мной. <1910> УЕЗДНЫЙ ГОРОД БОЛХОВ*
На Одёрской площади понурые одры, Понурые лари и понурые крестьяне. Вкруг Одёрской площади груды пестрой рвани: Номера, лабазы и постоялые дворы. Воняет кожей, рыбой и клеем, Машина в трактире хрипло сипит. Пыль кружит по улице и забивает рот, Въедается в глаза, клеймит лицо и ворот. Боровы с веревками оживляют город И, моргая веками, дрыхнут у ворот. Заборы-заборы-заборы-заборы. Мостки, пустыри и пыльный репей. Коринфские колонны облупленной семьей Поддерживают кров «Мещанской Богадельни». Средь нищенских домов упорно и бесцельно Угрюмо-пьяный чуйка воюет со скамьей. Сквозь мутные стекла мерцают божницы. Два стражника мчатся куда-то в карьер. Двадцать пять церквей пестрят со всех сторон: Лиловые и желтые и белые в полоску. Дева у окна скребет перстом прическу. В небе караван тоскующих ворон. Воняет клеем, пылью и кожей. Стемнело. День умер. Куда бы пойти?.. На горе бомондное гулянье в «Городке»: Извилистые ухари в драконовых жилетах И вспухшие от сна кожевницы в корсетах Ползут кольцом вкруг «музыки», как стая мух в горшке. Кларнет и гобой отстают от литавров. «Как ночь-то лунаста!» — «Лобзаться-с вкусней!» А внизу за гривенник волшебный новый яд — Серьезная толпа застыла пред экраном: «Карнавал в Венеции». «Любовник под диваном». Шелушат подсолнухи, вздыхают и кряхтят… Мальчишки прильнули к щелкам забора. Два стражника мчатся куда-то в карьер. <1911> В ДЕРЕВНЕ*
Так странно: попал к незнакомым крестьянам — Приветливость, ровная ласка… За что? Бывал я в гостиных, торчал по ночным ресторанам, Но меня ни один баран не приветил. Никто! Так странно: мне дали сметаны и сала, Черного хлеба, яиц и масла кусок. За что? За деньги, за смешные кружочки металла? За звонкий символ обмена, проходящий сквозь мой кошелек? Так странно. Когда бы вернулась вновь мена — Что дал бы я им за хлеб и вкусный крупник? Стихи? Но, помявши в руках их, они непременно Вернули бы мне их обратно, сказав с усмешкой: «Шутник!» Конфузясь, в другую деревню пошел бы, чтоб снова Обросшие люди отвергли продукт мой смешной, Чтоб, приняв меня за больного, какой-нибудь Митрич сурово Ткнул мне боком краюшку с напутствием: «С Богом, блажной!» Обидно! Искусство здесь в страшном загоне: В первый день Пасхи парни, под русскую брань, Орали циничные песни под тявканье пьяной гармони, А девки плясали на сочном холме «па д’эспань». Цветут анемоны. Опушки лесов все чудесней, Уносятся к озеру ленты сверкающих вод… Но в сытинских сборниках дремлют народные песни, А девки в рамах на выставках водят цветной хоровод. Крестьяне на шляпу мою реагируют странно: Одни меня «барином» кличут — что скажешь в ответ? Другие вдогонку, без злобы, но очень пространно, Варьируют сочно и круто единственно-русский привет. И в том и в другом разобраться не сложно — Но скучно… Пчела над березой дрожит и жужжит. Дышу и молчу, червяка на земле обхожу осторожно, И солнце на пальцах моих все ярче, все жарче горит. Двухлетнюю Тоню, крестьянскую дочку, Держу на руках — и ей моя шляпа смешна: Разводит руками, хохочет, хватает меня за сорочку, Но, к счастью, еще говорить не умеет она… <1910> Заозерье СЕВЕРНЫЕ СУМЕРКИ*
В небе полоски дешевых чернил Со снятым молоком вперемежку, Пес завалился в пустую тележку И спит. Дай, Господи, сил! Черви на темных березах висят И колышат устало хвостами. Мошки и тени дрожат над кустами. Как живописен вечерний мой сад! Серым верблюдом стала изба. Стекла, как очи тифозного сфинкса. С видом с Марса упавшего принца Пот неприятия злобно стираю со лба… Кто-то порывисто дышит в сарайную щель. Больная корова, а может быть, леший? Лужи блестят, как старцев-покойников плеши. Апрель? Неужели же это апрель?! Вкруг огорода пьяный, беззубый забор. Там, где закат, узкая ниточка желчи. Страх все растет, гигантский, дикий и волчий… В темной душе запутанный темный узор. Умерли люди, скворцы и скоты. Воскреснут ли утром для криков и жвачки? Хочется стать у крыльца на карачки И завыть в глухонемые кусты… Разбудишь деревню, молчи! Прибегут С соломою в патлах из изб печенеги, Спросонья воткнут в тебя вилы с разбега И триста раз повернут… Черным верблюдом стала изба. А в комнате пусто, а в комнате гулко. Но лампа разбудит все закоулки, И легче станет борьба. Газетной бумагой закрою пропасть окна. Не буду смотреть на грязь небосвода! Извините меня, дорогая природа, — Сварю яиц, заварю толокна. <1910> Заозерье ПИЩА*
«Ну, тащися, сивка!»
Варвара сеет ртом петрушку, Морковку, свеклу и укроп. Смотрю с пригорка на старушку, Как отдыхающий Эзоп. Куры вытянули клювы… Баба гнется вновь и вновь. Кыш! Быть может, сам Петр Струве Будет есть ее морковь. Куда ни глянь — одно и то же: Готовят новую еду. Покинув ласковое ложе, Без шляпы в ближний лес иду. Озимь выперла щетиной. Пища-с… Булки на корню. У леска мужик с скотиной Ту же подняли возню: Михайла, подбирая вожжи, На рахитичной вороной С полос сдирает плугом кожи. Дед рядом чешет бороной. Вороная недовольна: Через два шага — антракт. Но вожжа огреет больно, И опять трясутся в такт. На пашне щепки, пни и корни — Берез печальные следы: Здесь лягут маленькие зерна Для пресной будущей еды. Пыльно-потная фигура Напружает зверски грудь: «Ну, тащися, сивка, шкура! Надо ж лопать что-нибудь». Не будет засух, ливней, града — Смолотят хлеб и станут есть… Ведь протянуть всю зиму надо, Чтоб вновь весной в оглобли влезть. Плуг дрожит и режет глину. Как в рулетке! Темный риск… Солнце жжет худую спину, В небе жаворонка писк. Пой, птичка, пой! Не пашут птички. О ты, Великий Агроном! Зачем нельзя иметь привычки Быть сытым мыслью, зреньем, сном?! Я спросил у мужичонки: «Вам приятен этот труд?» Мужичок ответил тонко: «Ваша милость пожуют». <1910> КОНСЕРВАТИЗМ*
(Миниатюра)
Перед школою — лужок. Пять бабенок, сев в кружок, У больших и малышей Монотонно ищут вшей. Школьный сторож, гном Сысой, Тут же рядышком с женой — Ткнул в колени к ней руно И разлегся, как бревно. Увидав такой пейзаж, Я замедлил свой вояж И невольно проронил: «Ты бы голову помыл!» Но язвительный Сысой, Дрыгнув пяткою босой, Промычал из-под плеча: «Эка, выдумал!.. Для ча?» <1911> Кривцово СООБЩА*
«Отчего такая радость У багровских мужиков?» — «В заказном лугу поймали Нижнедарьинских коров». «Ну и что ж?» — «А очень просто: За потраву — четвертной». «Получили?» — «Уж по-лу-чат! Под него вот и пропой». «Отчего же их так много?» — «Эх ты, милая душа,— Нижнедарьинцы ведь тоже Пропивают сообща!» <1911> ПРЯНИК*
Как-то, сидя у ворот, Я жевал пшеничный хлеб, А крестьянский мальчик Глеб, Не дыша, смотрел мне в рот. Вдруг он буркнул, глядя в бок: «Дай-кась толичко и мне!» Я отрезал на бревне Основательный кусок. Превосходный аппетит! Вмиг крестьянский мальчик Глеб, Как акула, съел свой хлеб И опять мне в рот глядит. «Вкусно?» Мальчик просиял: «Быдто пряник! Дай ищо!» Я ответил: «Хорошо», Робко сжался и завял… Пряник?.. Этот белый хлеб Из пшеницы мужика — Нынче за два пятака Твой отец мне продал, Глеб. <1911> ПЕСНЯ*
Багровое солнце косо Зажигало откосы, стволы и небесные дали, Девки шли с сенокоса И грабли грозно вздымали. Красный кумач и красные лица! Одна ударяла в ведро, А вся вереница Выла звериную песню. Если б бить, нажимая педали, Слоновым бивнем По струнам рояля, Простоявшего сутки под ливнем,— Зазвучала б такая же песня! О чем они пели — не знаю, Но к их горячему лаю, Но к их махровому визгу До боли вдруг захотелось пристать. Нельзя! Засмеют! Красный кумач и красные лица, Красный закат. Гремит, ликуя, ведро, Звуки, как красная кровь… О, как остро, Непонятною завистью ранена, Наслаждалась душа,— Душа горожанина, У которой так широки берега наслажденья От «Золота Рейна» До звериного гиканья девок… <1911> Кривцово В КАРЦЕРЕ*
За сверхформенно отросшие волосья Третий день валяюсь здесь во тьме. В теле зуд. Прическа, как колосья. Пыль во рту и вялый гнев в уме. Неуютно в черном помещенье… Доски жестки и скамья узка, А шинель скользит, как привиденье,— Только дразнит сонные бока. Отобрали ремешок мой брючный И табак (ложись и умирай!),— Чтобы я в минуты мути скучной Не курил и не стремился в рай. Запою ль вполголоса, лютея, Щелкнет в дверце крошечный квадрат И, светясь, покажется, как фея, Тыкволицый каменный солдат. «Арестованному петь не дозволятца», Ротный, друг мой, Бурлюков-мурло! За тебя, осинового братца, Мало ль писем я писал в село?.. Оторвал зубами клок краюхи И жую противный кислый ком. По лицу ползут, скучая, мухи, Отогнал — и двинул в дверь носком. «Черт, Бурлюк! Гнусит „не дозволятца!“, Ишь, завел, псковской гиппопотам»… Замолчал. А в караульной святцы Стал доить ефрейтор по складам. Спать? От сна распухло переносье… Мураши в коленях и в спине… О, зачем я не носил волосьев По казенной форменной длине! Время стало. В ноздри бьет опойкой… Воздух сперт, как в чреве у кита! Крыса точит дерево под койкой. Для чего я обращен в скота? Во дворе березки и прохлада. В горле ходит жесткое бревно… «Эй, Бурлюк! Веди скорее… Надо!» Эту хитрость я постиг давно. Скрип задвижки. Контрабасный ропот: «Не успел прийтить, опять веди!» Лязг ружья. Слоноподобный топот И сочувственно-угрюмое: «Иди!» <1911> НОВАЯ ИГРА*
Чахлый классный надзиратель Репетирует ребят: Бабкин, черт, стоишь, как дятел! Грудь вперед, живот назад… Смирно! Смирррна!! Не сморкайся, Индюки, ослиный фарш! Ряды вздвой! Не на-кло-няйся. Бег на месте. Бегом… аррш!! Спасский, пояса не щупай! Кто на правом фланге ржет? За-пи-шу! В строю, как трупы, — Морду выше, гррудь вперред! Ать-два, ать-два, ать-два… Лише! Заморился… Ать-два, ать! Сундуков — коленки выше, Бабкин — задом не вилять! Не пыхтеть, дыши ровнее, Опускайся на носки, Локти к телу, прямо шеи… Не сбивайся там с доски! Ать-два, ать… Набей мозоли! Что?! Устал? Не приставай… Молодчаги! Грянем, что ли… Запевала, запевай: «Три деревни, два села, Восемь девок — один я, Куды де-эвки, туды я!» <1910> ПРАЗДНИК*
(«Гиацинты ярки, гиацинты пряны…»)
Гиацинты ярки, гиацинты пряны. В ласковой лампаде нежный изумруд. Тишина. Бокалы, рюмки и стаканы Стерегут бутылки и гирлянды блюд. Бледный поросенок, словно труп ребенка, Кротко ждет гостей, с петрушкою во рту. Жареный гусак уткнулся в поросенка Парою обрубков и грозит посту. Крашеные яйца, смазанные лаком, И на них узором — буквы X и В. Царственный индюк румян и томно-лаком, Розовый редис купается в траве. Бабы и сыры навалены возами, В водочных графинах спит шальной угар, Окорок исходит жирными слезами, Радостный портвейн играет, как пожар… Снова кавалеры, наливая водку, Будут целовать чужих супруг взасос И, глотая яйца, пасху и селедку, Вежливо мычать и осаждать поднос. Будут выбирать неспешно и любовно Чем бы понежней набить пустой живот, Сочно хохотать и с масок полнокровных Отирать батистом добродушный пот. Локоны и фраки, плеши и проборы Будут наклоняться, мокнуть и блестеть, Наливать мадеру, раздвигать приборы, Тихо шелестеть и чинно соловеть. После разберут, играя селезенкой, Выставки, награды, жизнь и красоту… Бледный поросенок, словно труп ребенка, Кротко ждет гостей, с петрушкою во рту. <1910> РУССКОЕ*
«Руси есть веселие пити».
Не умеют пить в России! Спиртом что-то разбудив, Тянут сиплые витии Патетический мотив О наследственности шведа, О началах естества, О бездарности соседа И о целях Божества. Пальцы тискают селедку… Водка капает с усов, И сосед соседям кротко Отпускает «подлецов». (Те дают ему по морде, Так как лиц у пьяных нет.) И летят в одном аккорде Люди, рюмки и обед. Благородные лакеи (Помесь фрака с мужиком) Молча гнут хребты и шеи, Издеваясь шепотком… Под столом гудят рыданья, Кто-то пьет чужой ликер. Примиренные лобзанья, Брудершафты, спор и вздор… Анекдоты, словоблудье, Злая грязь циничных слов… Кто-то плачет о безлюдье, Кто-то врет: «Люблю жидов!» Откровенность гнойным бредом Густо хлещет из души… Людоеды ль за обедом Или просто апаши? Где хмельная мощь момента? В головах угарный шиш, Сутенера от доцента В этот миг не отличишь! Не умеют пить в России!.. Под прибой пустых минут, Как взлохмаченные Вии, Одиночки — молча пьют. Усмехаясь, вызывают Все легенды прошлых лет И, глумясь, их растлевают, Словно тешась словом: «Нет!» В перехваченную глотку, Содрогаясь и давясь, Льют безрадостную водку И надежды топчут в грязь. Сатанеют равнодушно, Разговаривают с псом, А в душе пестро и скучно Черти ходят колесом. Цель одна: скорей напиться… Чтоб смотреть угрюмо в пол, И, качаясь, колотиться Головой о мокрый стол. Не умеют пить в России! Ну а как же надо пить? Ах, взлохмаченные Вии… Так же точно, — как любить! <1911> В ДЕТСКОЙ*
— Сережа! Я прочел в папашином труде, Что плавает земля в воде, Как клецка в миске супа… Так в древности учил Фалес Милетский… — И глупо!— Уверенно в ответ раздался голос детский. — Ученостью своей, Павлушка, не диви, Не смыслит твой Фалес, как видно, ни бельмеса, Мой дядя говорил, — а он умней Фалеса, Что плавает земля… 7000 лет в крови! <1908> БОРЬБА*
Сползаются тучи. Все острее мечта о заре… А они повторяют: «Чем хуже, тем лучше» — И идут… в кабаре. <1911> АНЕМОНЫ*
Сорвавши белые перчатки И корчась в гуще жития, Упорно правлю опечатки В безумной книге бытия. Увы, их с каждой мыслью больше Их так же трудно сосчитать, Как блох в конце июля в Польше — Поймал одну, а рядом пять… Но всех больней одна кусает: Весь смрадный мусор низких сил Себя вовеки не узнает, Ни здесь, ни в прочном сне могил! Всю жизнь насилуя природу И запятнав неправдой мир, Они, тучнея год от году, Как боги, кончат злой свой пир… И, как лесные анемоны, С невинным вздохом отойдут… Вот мысль страшней лица Горгоны! Вот вечной мести вечный спрут! <1911> БЕССМЕННЫЙ*
Мой грозный шаг звенит в веках, Мое копье всегда готово, В моих железных кулаках Спит сила в холоде суровом. Я с каждым годом все расту На океанах и на суше, Железным льдом сковал мечту И мощью тела проклял души. Не раз под ратный барабан Я шел на окрик воеводин Громить соседей-христиан И воевать за Гроб Господень… Мне все равно — Нерон иль Кир, И кто враги — свои иль мавры… Я исшагал весь божий мир И, сея ужас, бил в литавры. Сильнее правды и идей — Мое копье — всему развязка. Стою бессменный средь людей, А Вечный Мир далек, как сказка. Мой грозный шаг звенит в веках… В лицо земли вонзил я шпоры! В моих железных кулаках Все духи ящика Пандоры. <1910> НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ*
